Тайна асассинов Воронель Александр

В политике

Ни я, ни летчик ни в чем не нарушили существующих правил. Вертолеты, как и автомобили, время от времени выходят из строя по случайным причинам. В конце концов, если бы я даже шел пешком, я мог бы подвернуть ногу, простудиться, наступить на колючку, упасть в канаву, зацепиться за сучок. Любое из этих происшествий могло бы послужить достаточной причиной, по которой точка Б оказалась бы для меня навеки недостижимой.

Случайность ли это, или сама судьба не дает мне осуществить мое намерение? Эллинская традиция объяснила бы мою неудачу судьбой, которая была предопределена от начала времен. Мне было не суждено достигнуть точки Б, и эта недостижимость есть часть мироустройства.

Библейская традиция внесла бы сюда моральный элемент, ибо раз Бог не хочет, чтобы я достиг этой точки, значит есть в этом скрытый смысл. То ли цель моя была нежеланна там, наверху, то ли сам я оказался недостоин. Здесь мы сталкиваемся с фундаментальным вопросом, на который не может ответить эмпирическое знание.

Но легкая часть вопроса ясна каждому: как человек и гражданин, я (если чудом остался жив) непременно должен отреагировать на такое нарушение моих прав. (Прав? — Конечно! Ведь речь идет о моей свободе достигнуть желанной точки Б). Во-первых — страховка. Во-вторых — компенсация. В-третьих, я должен публично в газетах потребовать от Министерства Обороны, чтобы оно усилило технический контроль своих вертолетов, пересмотрело свою кадровую политику и прекратило свои опасные и вызывающие эксперименты с оружием, нагнетающие международную напряженность и нарушающие целостность нашей зеленой среды…

А может быть, и вообще пора прекратить портить жизнь нам и нашей молодежи и «не учить их больше воевать»…

Да, я потребую, чтобы моя свобода была надежнее защищена от случайностей и головотяпства властей!

…Заодно, это будет мой вклад в дело мира.

Моя статья потрясет сердца и правительство зашатается…

…Если министр не дурак, он использует мою статью, как основание для своего давнего требования выделить ему дополнительные средства (из моих налогов) и территории (включающие, конечно, точку Б, которая отныне станет навсегда недоступной) для его учебных маневров.

Таким образом, моя свобода в будущем, быть может, и будет защищена от непредвиденных аварий сверху, вертикально, но сфера ее приложения в таком случае, увы, горизонтально сузится за счет уменьшения моего дохода и доступной мне территории.

Какую свободу я предпочту?

В науке

Почему, говоря о свободе, никто из философов не упоминал первичного хаоса, случайности, как главного врага свободы? Все говорили об этике, о законах и препятствиях, ограничивающих свободу, об угнетении личности тоталитаризмом, морализмом, индустриализмом.

Какая ерунда! Даже о Божественном всеведении упоминали как о моменте якобы противоречащем нашей свободе. «-Да, человек смертен, но это было бы еще пол-беды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус! И вообще не может сказать, что он будет делать в этот вечер… Только что человек соберется съездить в Кисловодск… но и этого совершить не может, потому что… вдруг возьмет, поскользнется и попадет под трамвай! Неужели вы скажете, что это он сам собой так управил? Не правильнее ли думать, что управился с ним кто-то совсем другой?» — теоретизирует Воланд в «Мастере и Маргарите» и вскоре управляется с неверующим Берлиозом. Но Бог тут ни при чем. — Он, может быть, и знал, что Берлиоз поскользнется по дороге к трамваю, но не Он толкнул его. Его подтолкнуло подсолнечное масло, случайно (по небрежности) пролитое на дороге. И собственная невнимательность на ходу, сделавшая его легкой жертвой всякой случайности.

Истинный враг свободы — вечный и непримиримый — случай. Закон (что Божеский, что человеческий) ограничивает свободу человека не больше, чем ветер ограничивает движение парусника, — при умелом обращении с парусами двигаться можно и против ветра. Случай — это мина, которая лежит под землей (а может быть и в твоем теле!) неизвестно где, не зная зачем, и прекратит твое движение там, где ты и не ожидаешь. Случай определяет и средства, которые подворачиваются под руку и, еще чаще, условия, при которых приходится действовать. Ведь и рождение наше на свет — дело случая. Быть может, и смерть…

Наука утверждает, что элемент случайности должен быть встроен в любое реалистическое описание действительности. Бог создал человека не отдельно от всех, а в ходе шести дней творения. Поэтому тот же элемент случайности, что в остальной природе, присутствует и в человеке, порождая тайну непредвиденности и в нем. Это не облегчает нам выбора точки зрения, ибо непостижимость Божьей воли свободно может проявляться и в форме квантовой механики (поэтому Э. Шредингер называл ее Господней квантовой механикой). Однако квантовая механика (и вообще наука) неслучайно формулирует свое знание в форме, присущей русским народным сказкам: «Прямо пойдешь — головы не снесешь. Направо поедешь — коня потеряешь, налево —…».

Это именно та форма, которая предлагает и предполагает выбор.

«Свободный» выбор. Только этот выбор и есть наша свобода.

В русской литературе

Но, может быть, человек в силах оседлать вероятность? И осуществить свою свободу через случай, магически овладев средством подчинить шанс своей целенаправленной воле. В «Пиковой даме» Пушкин поставил себе именно этот вопрос. Будучи весьма по-эллински настроен, Пушкин был нечужд и эллинской идее судьбы. Как всякого азартного игрока, его одновременно воспламеняла и отпугивала возможность овладеть судьбой, хотя бы на краткий миг. Регулярно проигрывая за карточным столом, он живописал с натуры (и изнутри) рождение мечты решительным усилием воли загипнотизировать случай, схватить Бога за бороду, разом поправить свои дела и никогда больше в жизни не знать нужды:

«Случай! — сказал один из гостей.

— Сказка! — заметил Германн.

— Может статься, порошковые карты! — подхватил третий.».

Эта картежная экономика страшно занимала и Достоевского, так что и «порошковые» (крапленые) карты входили в круг его напряженного внимания: «Раскольников: — А вы были и шулером?…Свидригайлов: — Как же без этого? Целая компания нас была, наиприличнейшая, проводили время, и все, знаете, люди с манерами, поэты были, капиталисты…» («Преступление и наказание»).

«…Будучи в душе игрок…целые ночи просиживал Германн за карточными столами и следовал с лихорадочным трепетом за оборотами игры. — Что, если, — думал он, бродя по Петербургу, — старая графиня откроет мне свою тайну! Или назначит мне эти три верные карты!.. Почему ж не попробовать своего счастия?…Представиться ей, подбиться в ее милость, пожалуй, сделаться ее любовником, но на все это требуется время, а ей восемьдесят семь лет, она может умереть через неделю, через два дня!..».

Интересная мысль, не правда ли! За два дня до смерти ей, возможно, настоятельно нужен был любовник. Раскольников у Достоевского до этого не додумался. Но Свидригайлов — истинный джентльмен удачи — смело осуществил и этот проект: «Тут и подвернулась Марфа Петровна, поторговалась и выкупила меня за тридцать тысяч»…

«Нет! Расчет, умеренность и трудолюбие: вот мои три верные карты, вот что утроит, усемерит мой капитал и доставит покой и независимость!» — так упорно продолжал бороться с дьявольским наваждением Германн.

Действительно, эти три карты всегда выигрывают, но, конечно, не в руках человека, готового стать любовником восьмидесятисемилетней старухи. Мысль о старухе (любить, либо убить) и картах с такой силой прозвучала у русских писателей, как будто и в самом деле никаких других путей к благополучию нет в этом мире.

Может и вправду не было? А есть ли сейчас?

В «Преступлении и наказании» во многих вариантах мусолится эта соблазнительная возможность. Раскольников убил старуху (якобы убил, я все же думаю, что это напраслина, возведенная гениальным писателем на русскую интеллигенцию — прообраз будущих фальсифицированных процессов против вредителей и врагов народа) и, мучась совестью, слег в постель. Его друг Разумихин, пока суд да дело, доблестно добывал для него пропитание и уход при помощи флирта со вдовой в возрасте, его хозяйкой. Свидригайлов, без успеха испробовав и «случай», и «порошковые карты», стал мужем, а впоследствии и удачливым убийцей богатой Марфы Петровны. Именно на ее деньги щедро устроил он комфортабельное покаяние своему интеллигентному коллеге, убийце-неудачнику Родиону, и счастье его добродетельной сестре Дунечке (а заодно и их общему другу Разумихину).

Один Бог — судья всей этой геронтомахии. Но есть там и персонаж, который заслужил безусловное осуждение всех окружающих, — Лужин, который свои большие деньги не выиграл, как человек, с помощью счастливого случая, не добыл шулерским приемом, никого не убил, а заработал именно тем сомнительным, нерусским способом — «расчет, умеренность и трудолюбие», — который и пушкинский Германн сперва полагал своим («Германн — немец: он расчетлив — вот и все! — заметил Томский.»), пока, «просиживая ночи напролет за карточными столами», не вошел с головой в соответствующую культурную атмосферу.

Он до своего помешательства был не только немец, но еще и инженер. Это, пожалуй, необычная профессия для картежника. И тоже может быть воспринята как вызов судьбе. Ибо инженеры, наука и вся технологическая цивилизация в целом, дерзко работают против случайности. Сухо и расчетливо, пренебрегая магией, блядством и другими красивыми путями к удаче, муравьиным своим трудолюбием инженеры систематически сокращают поле неограниченного господства случайности и тем вызывают законное отвращение поэтов. Цивилизация заключает бесформенную и свирепую природу в клетку геометрических форм, и эти рассчитанные формы отнимают у нас романтическую, опасную тайну непредвиденности, которая так манит азартом удачи и цепенит страхом провала.

В мысли и деятельности

Если бы я собрался пройти из Аахена в Берлин до того, как сначала циничные римские императоры, а потом и сами расчетливые немцы, проложили там дороги, мои приключения в туманных лесных дебрях Вестфалии среди звероподобных швабов и тевтонов могли бы послужить основой для еще одной Песни о Нибелунгах. А поездка на поезде среди их умеренных и трудолюбивых потомков едва ли стоит даже краткого упоминания. Добравшись живым до Берлина, я торжествовал бы победу воли богоподобного Человека над косным пространством и превратностями судьбы. А, прокатившись на поезде, я, в лучшем случае, могу лишь рекомендовать этот маршрут своим знакомым. Тем не менее все мы выбираем этот второй, обывательский вариант.

Вот как характеризует эту склонность неистовый романтик Ницше, проведший, впрочем, большую часть жизни в постели: «Кто исследует совесть нынешнего европейца, тот найдет в тысяче моральных изгибов и тайников одинаковый императив стадной трусости: Мы хотим, чтобы когда-нибудь настало время, когда будет нечего больше бояться! Стремление и путь к этому называются нынче в Европе прогрессом.».

Ему, при его прогрессивном параличе, действительно нечего уже было в жизни бояться, и он очень точен в своей формулировке европейского понимания прогресса. Но действительно ли побудительный мотив этого векового стремления в «стадной трусости»? Понимал ли он, в чем состоит свобода европейца?

Свобода — это не настроение. Это не ощущение. В цивилизованных странах это уже давно и не гражданское состояние. Это — возможность. Возможность свершения. Т. е., действия. Например, перемещения из точки А в точку Б. Понятие свободы, по-видимому, должно включать цель, для которой она необходима. Нельзя отгородиться от тех реальных сфер, в каких свобода может воплотиться.

В конце XX века уже легко усомниться в общепринятом определении человека, как «человека разумного». Слишком часто он ведет себя, хотя и предсказуемо, но неразумно, причем не только в своем диком состоянии, но и в составе цивилизованных обществ. Поэтому будем исходить из более реалистического определения его, как «существа целеполагающего».

Т. е., в отличие от животного, человек (по крайней мере, в цивилизованных сообществах) ставит себе цель (хотя и не всегда разумную) и действует в соответствии с желанием эту цель достигнуть. Тогда свобода для человека существует лишь до тех пор, пока возможность — вероятность (обоснованное ожидание, надежда) достигнуть его цели остается выше нуля.

Вероятность выиграть в карты всегда больше нуля. Если, конечно, не считаться с возможностью жульничества. Вот почему игра или лотерея так притягивают людей, страдающих от недостатка свободы… А страдают все. «На всех стихиях» человек скован и порабощен. Так или иначе. Добровольно или принудительно.

Например — боюсь вымолвить — свободы мысли не существует.

Ведь цель мысли — ее адекватность. Она не может быть свободной, будучи привязана к истине. Она также не может быть свободной, будучи связана традиционными средствами выражения, т. е. языком.

Не связанная с реальностью и не имеющая укорененной в традиции формы, мысль теряет и содержание. Адекватность мысли может представляться только в двух соотношениях: адекватность своему предмету и адекватность наличной культурной атмосфере. Совместить первое со вторым почти никогда не удается (потому что общей традицией обычно становится то, что почиталось за истину в прошлом), и это вынуждает мыслителя, преданного реальности (истине) больше, чем людям (традиции) бороться со своим окружением. Якобы за свободу мысли. Несчастные Джордано Бруно и Сервет! Они боролись не за свободу, а за признание. Им не удалось выразить их мысль в такой форме, которая позволила бы окружающим рассмотреть ее спокойно, как допустимую. Не во всяком обществе вообще принято рассматривать различные варианты…

Легко представить и противоположную картину — религиозный гений борется с очевидной реальностью за свободу своей мысли. За то, чтобы она осталась верна традиции, вопреки фактам. Достоевский, например, решительно боролся за свободу своей мысли от тирании современного ему научного мышления.

В нашем веке уже миллионы людей угнетены знанием и часто предпочитают, что попроще — гипноз или телекинез. Это борьба не за свободу мысли, а за свободу от нее. Мысль ведь обязывает:

«Скажи мне, чертежник пустыни, сыпучих песков геометр, — ужели безудержность линий сильнее, чем дующий ветр?».

(О. Мандельштам)

Да, «безудержность линий» сильнее, и правильная логика мысли не позволяет той свободы, что процветает в чувствах и поступках людей, а потому и в истории. Однако иногда, напротив, действительность врывается в строй мыслей теоретика с грубым нарушением логики, и он опять не свободен защитить свои эфемерные конструкции.

В отличие от мысли, в деянии присутствует время, и введение этой дополнительной координаты открывает новую степень свободы. Ведь действие обнаруживает все свои последствия только со временем, когда этих последствий уже не избежать, а причины частично забыты. И незнание случайных последствий создает сразу и свободу, и опасность для деятельных сообществ. Вот почему глухой консерватизм имеет не меньше привлекательности в глазах некоторых людей, чем изменение, даже если оно и к лучшему: Не шевелиться под гипнотизирующим взглядом судьбы… Не обнаруживать себя. Не дышать…

В самолете

Однажды мой коллега в Америке пригласил меня покататься на его самолете. Это было зимой, и нам пришлось прежде разогреть самолет и хорошо разогреться самим, толкая его ко взлетной дорожке. Самолет оказался на удивление легким, гораздо легче автомобиля, который в России мне приходилось толкать неоднократно, и я настроился на что-то вроде усовершенствованной автомобильной прогулки. До этого я лет двадцать водил машину и ни страха скорости, ни боязни столкновения не ощущал. Однако то, что я испытал, не сводилось к предшествующему опыту. Появление третьего измерения (глубины) оказалось совершенно захватывающим и незнакомым чувством.

Хозяин перевел управление на меня. Восторг неограниченной пространственной свободы оказался неотличим от панического страха. Не было, за что ухватиться даже и взглядом. Руками я вцепился в руль. Однако, чтобы управлять, нужна какая-то, хотя бы воображаемая, линия, которой можно придерживаться. Какое-нибудь правило. Например, «держись против ветра!». Или «не давай машине клевать носом». Но американец деликатно молчал.

Не принято у них навязывать свою волю ближнему. Свои правила я вынужден был для себя выдумывать сам. На ходу. Координаты нужны свободной воле, как рукам — перила. А небо — равномерно пусто. Никакой дороги передо мной не было. Моя воля не подсказывала мне ничего. Не было даже препятствия, чтобы его избежать. Не было цели или другого самолета поблизости. Земля едва виднелась в тумане. Скорость не чувствовалась. Смотреть было не на что. Меридианы в небе неразличимы. Мы висели в пустоте. Поташнивало и хотелось прислониться. Я с трудом удерживался, чтобы не бросить руль и, закрыв глаза, по-детски схватиться за своего хозяина.

Так чувствует себя человек, столкнувшийся со свободой в новом для себя измерении. Так чувствует себя человек, впервые вырвавшийся из России в свободный мир. Так почувствовали себя евреи в пустыне, куда внезапно вывел их Моисей из Египта, где у каждого было свое место в фараоновском штатном расписании.

Я повис всецело во власти случайности — случайной поломки в моторе, случайного завихрения в атмосфере… случайного сбоя в сознании. Мое сознание ведь тоже хаотически мерцает!

В моей голове

Вот я, сидя в купе поезда Аахен — Берлин, собрался прочитать книгу и сосредоточиться перед предстоящим докладом. Однако отвлекся, засмотревшись на случайную соседку с календарем.

Вернусь к книге. Только в уборную схожу.

…Уборная занята. В коридоре висит карта нашего маршрута. Интересно, поезд останавливается в Гамбурге? Любопытный, говорят, город. Там под землей есть целый сад развлечений. Неприличных, в основном… Да что я буду ожидать в коридоре! Пойду в соседний вагон…

Соседний вагон оказался буфетным. Интересно, что там в меню? Могу перекусить и в вагоне… Вот, кружку пива выпью… После пива книжка как-то не идет, хотя…

Соседка, видимо, сошла, пока я был в буфете. Уже больше часа прошло после Аахена, пожалуй, не стоит начинать обдумывать тему доклада, все равно скоро приедем…

Если расслабиться, случайность одолевает и изнутри. Путь из точки А в точку Б усеян препятствиями в собственной голове.

Существует ли свобода воли? Пожалуй, этот вопрос релевантен только для человека, способного не забыть о намеченной цели между двумя случайными препятствиями. А что считать препятствием, определяет его индивидуальный масштаб. Так что на вопрос о свободе воли можно было бы ответить то же, что анекдот отвечает на вопрос о том, будут ли деньги при коммунизме: «У кого — будут, а у кого — нет». Вот, что говорит по этому поводу Генри Форд, о характере которого можно предполагать все, что угодно, кроме стадной трусости: «Гораздо больше на свете людей сдавшихся, чем побежденных. Грубая, примитивная сила настойчивости есть некоронованная королева мира человеческой воли. Люди видят успехи, достигнутые другими, и ошибочно считают их легкой удачей. Но в жизни все обстоит наоборот, неудачи встречаются гораздо чаще, и каждый успех достигается адским трудом. Случайные неудачи сопровождают каждый миг беспечности, за удачу приходится платить всем, что у тебя есть… Пусть каждый американец вооружится против изнеженности.» Мне кажется, это относится не только к американцу. Меньше всех к американцу. И это совершенно противоположно тому, что Ницше говорил о европейском прогрессе.

В прошлом и в будущем

Для всего иудео-христианского мира образ вождя-освободителя связывается с именем Моисея. Почему именно он? Почему не Спартак, например? Ведь Спартак пытался сделать почти то же самое — вывести отчаявшихся иноплеменных рабов из организованного государства, в котором не предвиделось для них другой доли. И поначалу преуспел.

Но Спартак определил для них свободу, как право поступать по своему произволу и разумению. И они вскоре рассыпались по всей Италии, так и не дойдя до своей обетованной земли.

Моисей с самого начала связал их свободу с выполнением Закона. И это, рано или поздно, сделало евреев другими. Сделало их народом. Он дал им Б-га и Закон, но не дал рецепта удачи. И евреи по-житейски справедливо роптали, что Моисей их обманул. Действительно, он прилюдно обращался к Фараону с требованием отпустить их на три дня в пустыню, а сам задумывал вывести навсегда. Сколькие из народа были посвящены в его грандиозный замысел? И сколькие бы обязательно возражали, если бы поняли, что им предстоит? Цель, которую поставил перед собой Моисей, превосходит человеческое воображение. Народ и сейчас не прочь склониться к чему-нибудь попроще. Пустыня, куда Моисей вывел людей, выглядела как воплощение идеи свободы только до того первого момента, как им захотелось пить. А потом и есть. Потом еще пришли кочевые разбойники-амалекитяне…

Бескрайняя пустыня ограничивает эффективнее тюремных стен. Свобода для человека без цели легко становится тюрьмой души, рабством у необходимости. Рабы же при хозяине, напротив, живут беспечно: хозяин даст день — даст и пищу. У рабов зачастую даже остается время для духовной жизни.

Европейский прогресс направлен на устранение внешних случайных препятствий при достижении цели. Европеец свободен не «вообще», а только благодаря тысяче ограничений, которые он добровольно на себя принял. И еще примет в будущем. Он свободен, если у него есть цель. Те, у кого цели нет, или они затрудняются ее сформулировать из-за обилия внутренних препятствий, порабощены европейскими правилами цивилизованного поведения. Они справедливо бунтуют. И находят себе множество певцов и лидеров, делающих на этом бунте свою жизненную игру, преследующих совсем другие цели. Эта игра для Европы нешуточная.

Также и древние правила еврейской жизни были направлены на устранение внутренних случайных препятствий в сознании, мешающих сосредоточению на главном, на Б-жественном. Внутренние препятствия сравнимы по своей разрушающей силе с самыми тяжелыми внешними трудностями. Еврейская дисциплина ума оказалась творчески настолько плодотворна для тех многих, чей ум видел перед собой цель и способен был к ней стремиться, что без еврейских имен европейская цивилизация теперь существовать не может. Однако, если высшей цели нет, такой ум часто становился разрушительным. А если и эта дисциплина выдыхается, евреи становятся такими же варварами, как и те, кого вел Спартак.

В настоящем. Здесь и сейчас

Способность стать выше хаоса случайностей, поставить себе далекую цель и преследовать ее, вопреки внешним и внутренним препятствиям, поминутно возникающим из ничего, есть то единственное качество, которое может обещать человеку свободу. Не в будущем, когда-то и где-то, а всегда — здесь и сейчас. И только тому, кто при достижении далекой цели поминутно готов принять отказ от своей свободы отклониться на цель помельче.

По ту сторону успеха

Государство Израиль возникло почти 60 лет назад благодаря массовому движению, которое называют сионизмом. Это движение преодолело казавшиеся непреодолимыми трудности и создало процветающее государство на гиблом куске земли, заброшенном когда-то турками за ненадобностью.

Евреи осушили болота, насадили леса, провели дороги, построили электростанции и водопровод. За 50 лет население государства увеличилось в десять раз, а производительность труда достигла уровня Англии. Судебная, образовательная и больничная системы стали работать на уровне европейских стран.

Однако, уже 20 лет спустя после образования государства, может быть, именно благодаря внешним успехам, возникают серьезные сомнения достиг ли, в действительности, сионизм своей цели.

Старикам-пионерам, основателям этого государства, конечно, приутно сознавать, что они добились почти невероятного, но все они признают, что добились не совсем того, чего хотели. Наиболее радикально настроенные среди них утверждают, что это совсем не то. Израильская действительность во многих отношениях напоминает романтически настроенному энтузиасту анекдот о ветреной жене. В ответ на замечание мужа, вернувшегося после долгой отлучки, что «что-то в ней теперь не то», она легкомысленно отвечает: «Всему городу — то, а тебе — не то?».

Действительно, объективно (для всего города) Израиль смотритсу очень неплохо. Эффективная экономика в передовых областях. Уровень жизни — где-то между Англией и Италией. Седьмое (или шестое?) место по численности и ударной мощи вооруженных сил… Но все это привычного гражданина уже не вдохновляет. Даже победа на всемирном конкурсе красоты и первый приз на Евровидении не утоляют этой метафизической тоски по выдающемуся. Душа израильтянина и, тем более, репатрианта томится постоянным недовольством.

Ради чего все было? Борьба, алия, героизм, жертвы…

И куда ушло?

Благосостояние убило энтузиазм. Безопасность разрушила национальное согласие. Богатство унесло равенство. За 58 лет Израиль превратился в обыкновенную демократию. Все, как у всех. Здоровым в нем живется лучше, чем больным. Богатым — лучше, чем бедным. Своя рубашка остается ближе к телу. Даже в сорокаградусную жару… Несопоставимость экстраординарных усилий с заурядностью достижений наполняет израильтянина едким уксусом гражданского скептицизма. За что боролись?

Демократические общества вообще живут, всего лишь чтобы жить. Они развиваются вовсе не потому, что ставят себе такую цель. И жизненный уровень их граждан повышается не в ответ на требования справедливости. Скорее из-за их шкуродерства. Это шкуродерство, быть может и оправданное по временам, поглощает всякую жизнь, если становится общим принципом. Так же и политическая грызну, по-видимому, необходимая в какой-то степени, становится невыносимой, когда она проникает во все поры…

А на заре государства, говорят, все было иначе. Все были бедны, но все стремились к справедливости. Была общая цель. Были общие враги. Совсем не было воров. Все любили друг друга. И делились последним…

В Европе тем временем свирепствовал антисемитизм, и евреев нужно было спасать. Отруды федаинов рассыпались по всей стране, грабили и убивали. Армии арабских соседей продвигались к Тель-Авиву. В жизни было место подвигам…

Сионизм был идеалистическим движением и исходил из утопической веры, что, если евреи станут такими как все и поселятся в своем государстве, антисемитизму придет конец. Как идеология, он возник в девятнадцатом веке, позже других современных идеологий, но его источником (в светском варианте) была та же гуманистически-освободительная тенденция, что провозгласила непоследовательный лозунг «свободы, равенства и братства». Ранний сионизм был построен на рациональных аргументах, «естественных» правах (теперь их зовут просто «правами человека») и вере во всеобщий прогресс.

Рационализм прошлого века оказался удивительно наивным во всем, что касалось человеческой природы, национальной жизни и социального устройства. Все идеологии так или иначе разрушились под напором жизни, не считающейся ни с какими схемами. И победа сионизма также оказалась похожа на его поражение.

Большинство евреев Европы не принуло сионистский путь спасения и погибло в душегубках и лагерях. Образование государства не отменило антисемитизм, а переключило внимание антисемитов со своих биржевиков на «израильских агрессоров». Столица Израиля уже 58 лет находится в Иерусалиме, но все иностранные державы все 58 лет игнорируют этот факт и держат свои посольства в Тель-Авиве. И чем в большей мере израильтяне поступают «как все», тем громче клянут на всех перекрестках мира «ястребов из Тель-Авива». Индия, скажем, находится в таком же безвыходном конфликте с мусульманским Пакистаном из-за Кашмира, как Израиль с палестинцами (и по сходным причинам), но я ни разу не слышал выражения «индийские агрессоры» или «ястребы из Дели».

Оказалось, что для полноценного существования антисемитизма вовсе не обязательно физическое присутствие евреев. Достаточно их присутствия в людском воображении. Так, в Польше антисемитизм продолжает процветать, несмотря на то, что коммунистические власти выгнали оттуда последних евреев еще в 1968 г. Все попытки объяснить антисемитизм какими бы то ни было реальными причинами всегда наталкивались на тот несомненный исторический факт, что исчезновение ПРИЧИНЫ не устраняло следствия. Антисемитизм оставался, стойко переживая смену веков и социальных формаций. Поэтому причину антисемитизма, по-видимому, следует искать не в реальной действительности, а в психологии его носителей.

Узел проблем, завязанных вокруг еврейского вопроса, оказался гораздо значительнее, чем демографическая и культурная проблема нескольких миллионов людей, составляющих еврейский народ. Сионисты, определявшие свой сионизм всего лишь как форму еврейского национализма, не учли глубины заинтересованности нееврейского мира в судьбе евреев.

Огромную роль в массовой психологии играет религиозная принадлежность. Даже, если общество кажется абсолютно безрелигиозным, оно живет по нормам и принципам, сформировавшимся в предыдущие века, когда религиозное мировоззрение было единственно возможным. Даже «кодекс строителя коммунизма» был всего лишь чуть модифицированным собранием раннехристианских правил. Народы представляют собой то, что делает из них историу. У бывшего советского народа все прежние правила были изломаны дважды на протяжении этого столетия, и неудивительно, что многие в результате готовы отказаться от всяких правил или даже подменить их блатным «законом». Но и остающиеся обломки правил продолжают быть все же наследием религиозной традиции.

Хотим мы этого или не хотим, теперь после образования государства наши успехи и поражения, а также наши грехи и заслуги, имеют всемирно-исторический характер и всемирно-историческое значение. В обеих монотеистических мировых религиях роль евреев непропорционально велика не только в прошлом, т. е. в их происхождении, но и в настоящем, поскольку еврейская судьба в этих вероучениях догматически определена. От адекватности этих определений зависит сохранность их веры и спокойствие прихожан. Поэтому и отношение к Израилю в разных странах определяется нюансами господствовавших в прошлом мировоззрений и мерой сегодняшней влиятельности религиозных институтов.

С христианской точки зрения, евреи своевременно не принули истинного Мессию, и благодать теперь может вернуться к ним не иначе, как вместе с признанием Иисуса Христа. Такое возвращение, однако, в принципе не исключено, так как оно (вместе с подтверждением догмата об избранности) недвусмысленно предусмотрено апостолом Павлом:

«… Весь Израиль спасется, как написано: прийдет от Сиона Избавитель и отвратит нечестие от Иакова. И сей завет им от Меня, когда сниму с них грехи их. Ибо дары и призвание Божие непреложны.».

(Послание к римлянам, II)

Католическая церковь, в которой толкование первоисточников находится в руках иерархии, еще не приняла окончательного решения на этот счет. И Ватикан все еще полностью не признал государство Израиль.

Но в США, где протестанты систематически читают Библию сами, и толклвание остается в руках верующих, миллионы христиан ожидают от Израиля осуществления долгожданных пророчеств и ищут подтверждения этому в ежедневных сообщениях газет. Президент Клинтон в своей речи в Израиле несколько лет назад упомянул характерный эпизод. Обращаясь к своим избирателям, он однажды по памяти процитировал библейскую клятву: «Если я забуду тебя, Иерусалим, пусть отсохнет моя правая рука!..». После митинга один священник обратил его внимание на ошибки допущенные им в цитировании: «Однако, — сказал он от имени избирателей — эти ошибки мы вам простим. Но вот, если вы в самом деле забудете о Иерусалиме…».

Православная церковь, пострадавшая от неблагоприятных политических рбстоятельств в течение слишком длительного периода, не имеет пока единой точки зрения, но нужно отметить, что русский религиозный философ Владимир Соловьев еще сто лет назад (в 1899 г., почти одновременно с Теодором Герцлем) предсказывал образование государства Израиль и пророчил ему пионерскую роль во всеобщей войне с мировым злом, которая развернется как раз к 2000 г. Война с мировым терроризмом была осознана миром не намного раньше. Поскольку сегодняшняя черная сотня в России готова даже и христианство считать частью сионистского заговора, она, по-видимому, готовит себя на роль мирового зла в этом сценарии.

С точки зрения ислама евреи, в свое время не оправдав Божественных ожиданий, упустили свой шанс уже навеки и обречены довольствоваться тем заведомо второразрядным статусом, который готовы им предоставить мусульманские государства. Историческая заносчивость евреев, проявляющаяся, в частности, в основании и процветании государства Израиль, больно ранит самоуважение мусульманина, не соответствует пророчествам Корана и должна быть непременно наказана. Ислам гораздо материалистичнее христианства и не учит смирутьсу с земным поражением в расчете на духовную победу. Напротив, смерть в бою за веру теоретически представляется мусульманину хорошим завершением праведной жизни, а военная доблесть — специфически мусульманской добродетелью. Поэтому военное превосходство Израиля означает разрушение всего их космоса.

Жизнь евреев, таким образом, отчасти мистифицирована и опосредована пристальным вниманием других народов. Сами проявления этой жизни также служат источником новых идеологических течений в нееврейской среде. Так, возникновение Израиля на наших глазах породило идеологию «палестинского народа», а затем и сам этот народ, который не существовал до государства Израиль и вруд ли сумел бы выжить, если бы это государство прекратило свое существование.

Народы, принадлежащие к двум основным мировым религиям, (т. е. большинство человечества) всегда находят в себе достаточно внимания, чтобы помнить о нашем существовании и иметь мнение по его поводу.

Антисемитизм в мире существует как уродливая проекция этого преувеличенного всеобщего внимания. Гитлер, будучи припадочным визионером, неоднократно подчеркивал, что ведет Мировую войну, собственно, не с Россией или Америкой, а с мировым еврейством. Хотя с точки зрения цивилизованного человечества это утверждение казалось свидетельством искажения адекватной картины мира в его мозгу, именно оно, это искажение, пережило германский нацизм и оказалось вдохновляющей формулой, приемлемой для миллионов людей после того как все остальные его идеи давно забыты. Нацистские преследования своим грандиозным размахом и фундаменталистским характером обнажили истинную меру заинтересованности народов в судьбе евреев и возможный масштаб проблемы. Антигуманистическое и антихристианское настроение нацистов неслучайно избрало евреев своей главной мишенью. Евреи оказались заложниками, а потом и жертвами этого внутриевропейского спора о путях развития их цивилизации.

Также и сейчас, определенное течение в исламе, переживая свой многовековой конфликт с европейской, христианской культурой, пытается сделать евреев заложниками в своей борьбе из-за той фундаментальной роли, которую они играют в обеих религиях. Иногда им это неплохо удается, и мусульмане находят себе множество сторонников внутри самой христианской цивилизации, которая полна противоречий и, похоже, тем и держится.

Однако, вопреки всему вышесказанному кое-что все же достигнуто за эти 58 лет. Даже короткого пребывания в израильском гражданстве оказывается достаточно, чтобы почувствовать, как изменяется в тебе личное отношение к антисемитизму. В Израиле начинаешь чувствовать, что если бы антисемитизм оставался неразделенным чувством, он не смог бы задеть нас столь основательно, как это случалось в действительности. То есть, без нашего психологического соучастия, готовности «понять», он не казался бы столь оскорбительным. Опасным — конечно, несправедливым — большей частью, но вовсе не унизительным. Никакой логикой не докажешь израильтянину, никогда не жившему в составе национального меньшинства, что антисемитизм может его унизить. Также как англичанина не взволнует сообщение, что, возможно, на свете существуют англофобы. Конечно, израильтянин может заметить антисемитизм — он не слепой. Но он не может проявить того «понимания», которое даст возможность еврею страдать, а антисемиту получить свое моральное удовлетворение.

Как-то в приморском кафе в Тель-Авиве, я оказался свидетелем такой сценки. За одним из столиков сидел здоровенный американец, по виду мексиканского происхождения, набравшийся уже настолько, чтобы начать приставать к окружающим. Он спросил израильтянина, сидевшего за соседним столиком: «А ты откуда?» Тот ответил, что родился в Израиле. «Но ты совершенно не похож на еврея!» — радостно загоготал американец, воображая, что делает парню роскошный комплимент. — «Надеюсь, ты не хотел меня этим обидеть…» — с угрозой сказал израильтянин, и американец ошеломленно захлопнул рот.

Проблема, которая имеет решение, уже не проблема, так же как трагедия со счастливым концом уже не может считаться трагедией. Жизнь всякого человека на земле трудна, но трагедией ее делают только непреодолимые обстоятельства. Рок и страсти ведут героев к гибели. Погромы и Катастрофа сообщали еврейской судьбе трагический оттенок.

Но если есть выход, в чем трагедия? Если нет неразрешимости, в чем проблема? Еврейское государство было создано, чтобы дать приют беглецам, которым было некуда бежать. Если бы у слова «некуда» был в те времена какой-нибудь переносный смысл, еще неизвестно, как бы обернулось дело…

Почти 60-летнее существование государства Израиль изменило жизнь евреев и в диаспоре. В частности, оно превратило российских евреев из весьма проблематичного национального меньшинства, которое не подходило ни под какие определения, в народ среди других народов. Для каждого еврея в мире возникла альтернативная возможность поселиться в еврейском государстве. Около миллиона российских евреев живут теперь в Израиле.

Решение одной проблемы всегда ведет к возникновению новых проблем. Освободившись от проблемы антисемитизма пять миллионов израильтян по горло завязли в проблемах, которые наши предки вынуждены были вверять коренному населению стран своего проживания. Если социальная проблема меньшинства состоит только в том, чтобы улучшить свое положение в составе общества, проблемы и ответственность большинства гораздо шире и относятся к устройству и существованию общества в целом. Еврей в Израиле, вместе со всем обществом, остается один в мире, где внешняя среда отделена от него государственной границей (в настоящее время больше похожей на линию фронта).

В известной песенке:

смешным в Израиле может показаться только упоминание трамвая, которого здесь никогда не было. И «если в кране нет воды», воду в самом деле «выпили (или испортили?) жиды».

Не только достижениями, но и всеми своими неприятностями мы обязаны исключительно евреям. Человек из диаспоры теперь тысячу раз подумает, прежде чем решится сменить свои знакомые, наболевшие проблемы на свежие проблемы израильтянина.

Кто бы мог подумать о таких необратимых последствиях реализации права на самоопределение? Кто бы предположил, что получив (вдобавок к остальным) право на самоопределение, мы утеряем часть душевного комфорта, связанного с возможностью винить других во всех своих бедах?

Такая же опасность, кстати, таится и в реализации всех остальных «прав человека».

О, если бы все, борющиеся за свободу, это знали!

Дожив почти до сорока лет в Советском Союзе и уже не веруя в Запад, иностранные разведки и даже сионистский заговор, я чувствовал себя бессрочно осужденным, приговоренным и покинутым в забытой Богом тюрьме не слишком строгого режима. Но — душе настало пробужденье… Сионистское движение вернуло религиозный элемент в мое сознание, ибо это странное, сюрреалистическое движение в СССР вновь, как и в милом, сказочном детстве, предполагало всамделишное существование (и, возможно, даже вмешательство) чего-то незримого — государства Израиль.[20]

И для души воскресло вновь: Свободный Запад, всезнающие разведки, Сионистский заговор! — Увы. Ненадолго.

По прибытии моем в Израиль волшебный Запад распался на множество одержимых национальным эгоизмом стран. Их разведки возмутительно манкировали своими обязанностями, а Сионистский заговор воплощал в себе один Нехемия Леванон,[21] с которым крутые российские сионисты пребывали в безвыходном конфликте.

Может, сионистского заговора никогда и не было? Нечто отсутствующее в природе, не наблюдаемое в объективной действительности, само собой взвихрилось, поднялось и вынесло тогда триста тысяч евреев из России. И меня, в том числе…

Прошло 20 лет. И вот без Божества, без вдохновенья (однако, и без слез) дожили до следующей волны в миллион людей, уже почти и без сионизма… На этот раз и без Заговора казалось понятным…

Хотя — нет, есть еще одно мистическое понятие, близкое сионистскому заговору по своим импликациям — это еврейская самоидентификация.

Заговор (или сговор) — это когда евреи сговариваются между собой (когда это не евреи, находятся иные названия — соглашение, конвенция, союз или объединение, солидарность, в конце концов).

Самоидентификация (особенно, еврейская) — это признание собственной принадлежности к некой (в еврейском случае — возможно, преступной) группе (группировке). Отсюда уже недалеко и до заговора (а где есть заговор — там маячит и приговор!). Не состоя в группе, ты еще можешь трепыхаться, отговариваясь удаленностью, неосведомленностью и якобы убеждениями. А признав принадлежность к группе (группировке), про убеждения свои или, скажем, отсутствие на месте преступления можешь уже позабыть: «Единожды признавшись, кто тебе поверит?».

Однако, около двенадцати миллионов евреев в мире все еще признают.

Откуда эта добровольная самоидентификация берется?

Хорошо бы русскому выходцу, наконец, понять, что все-таки, если не Заговор и не коварные разведки, привело его (и многих других) в страну со столь взрывоопасной политикой, проблематичной экономикой и совершенно непостижимым менталитетом.

Несколько лет назад в журнале «22» была опубликована стенограмма академической дискуссии на тему «Изменения в еврейской самоидентификации в связи с будущими мирными соглашениями». Академической ее можно было назвать по месту ее проведения, в Университете Бар-Илан. Постановка такой темы и, особенно, радикализм высказанных суждений показывают, что вопрос о мире является для нас не только вопросом безопасности, но и вопросом о смысле и цели национального бытия. Такова, по-видимому, неустранимая особенность еврейского существования, что всякий практический вопрос, неожиданно и непроизвольно, приобретает у нас мировоззренческий характер.

Сионизм как массовое движение возник благодаря случайному (всякое чудо в истории называется случаем) совпадению, счастливой удаче, при которой освободительные лозунги европейского XIX века оказались в какой-то степени созвучны тысячелетней мессианской мечте, одушевлявшей евреев на протяжении всего их существования.

Освободительных идей, самих по себе, хватило бы не более, чем на проект Уганды или Биробиджанскую авантюру. Умозрительно можно было привести множество доводов за и против сионизма, как и всякой иной теории, пока не случилась (опять случай) Катастрофа, отнявшая у многих из оставшихся в живых склонность превращать свое существование в предмет теоретических спекуляций. Этого оказалось достаточно, чтобы основать еврейское государство в той единственной точке земного шара, на которую эти люди тогда претендовали. Так случилось всего лишь через 50 лет после провозглашения цели сионизма Теодором Герцлем…

Но вот прошло еще 50 лет. Напряженная проблематичность еврейского существования остается той же. Даже более того. Пятьдесят лет после Катастрофы так усыпили инстинкт самосохранения нового поколения, что некоторые из них уже не сознают ни возможной опасности своей жизни в Диаспоре, ни актуальной опасности своему образу жизни в Израиле.

Конечно, происходящий в реальности политический процесс переговоров с правительствами окружающих стран никакого отношения к национальной идентификации иметь не может. Ибо суть его сводится к возможной готовности руководства арабских стран перейти от стратегического отрицания существования государства Израиль к принятию его в ближне-восточный клуб, предполагающее всего лишь участие в их тактической силовой игре, в которую они играют между собой. Это, конечно, большой прогресс в политике, но военные усилия, необходимость поддержания превосходства в вооружениях и напряжение на границах (не говоря о терроре) остаются тогда такими же постоянными факторами нашей каждодневной действительности, как и сейчас. Не ожидать же от правительств арабских стран, что они будут верны своим договорам с нами больше, чем они привыкли в отношениях друг с другом!

Поскольку, однако, дискуссия была академической, в ней прозвучала естественно речь писателя А. Б. Иегошуа, который весьма убедительно набросал теоретические перспективы еврейской идентификации в Израиле в гипотетическом случае наступления истинного мира. Вряд ли эти перспективы могли бы вдохновить кого бы то ни было, но они звучали особенно неприятно для выходцев из бывшего Советского Союза.

А. Б. Иегошуа, тонкий писатель и один из лидеров левой интеллигенции Израиля, много лет боровшийся за мир с арабами, через головы своих сторонников внезапно увидел «идеологический вакуум», т. е. попросту идейный крах, ожидающий секулярный лагерь сразу вслед за достижением мира и, как последствие этого, «ассимиляцию элементов окружающего нееврейского мира». Он догадался и не скрыл от своих слушателей, что этот вакуум — опустошение вскоре приведет к фактическому разрушению еврейской идентификации и, следовательно, к реальным опустошениям в рядах израильтян.

Отомрет поселенческий дух и потребность в алие. Нарушится связь с еврейской диаспорой. «В стране будет много арабов: рынок, культурные связи, открытые границы… Арабам совсем нетрудно будет задушить Израиль в собственных объятиях». «Израильтяне восточного происхождения обретут легитимацию своего влечения к арабской культуре… и израильские арабы, рано или поздно, потребуют своей государственности… И тогда большая часть израильтян западного происхождения побежит на Запад из этой, становящейся все более арабской, страны…И может быть определенная регрессия, некое снижение уровня… Тогда встанет вопрос о влиянии на нашу секулярную идентичность американской поп-культуры». В просторечии все это называется левантизацией — и жестко связано с распространением лени, беспечности, технической малограмотности и экономической недобросовестности.

Из материалов дискуссии трудно было уловить какое-нибудь (хотя бы и академическое) взаимоотношение между выступлениями участников и ощущениями русских евреев. Однако, оно, по-видимому, существует — как-никак, мы тоже евреи. Оно должно существовать, так как с идентификацией или без нее каждый пятый израильтянин теперь происходит из бывшего СССР и что-то такое о себе думает.

Тогда, возможно, это со временем отразится и на мирном процессе.

Дискуссия велась таким образом, как будто в нашей стране есть две разные основы для самоидентификации: религиозная и секулярная. Простая мысль, что для существенной части нашего народа вопрос о национальной идентификации не только не решен (ни религиозно, ни как-нибудь еще), но, в сущности, сознательно еще и не поставлен, никому из участников дискуссии как бы не приходила в голову. Между тем, сегодня и ежедневно он практически решается в каждой семье олим в Израиле и в каждой семье из оставшихся в России.

Поскольку подавляющее большинство русских евреев не знают своей религии, они, наверное, должны быть отнесены скорее к секулярной части населения. Тогда писатель, выступавший от имени секулярного лагеря должен бы отразить и какую-то долю их чувств.

Как ни странно было этого ожидать от сабры в седьмом поколении, он действительно отразил — очень своеобразный комплекс, характерный скорее для диаспоры, т. е. отчасти и для русских евреев, который можно было бы назвать, пожалуй, комплексом неполноценности, если бы он одновременно не сопровождался такими тонкими соображениями о нашей сугубой аномальности и уникальности: «Мы, еврейский народ, в сущности — некий андрогин, в том смысле, что мы, одновременно, нация и религия…Нас в какой-то момент сделали такими, изначально и по существу дефективными. Мы не можем не обратить внимания, сколько раз после того, как этот народ был создан, его хотели уничтожить. Потому что видели, что что-то здесь не срабатывает, что есть здесь какое-то противоречие, не данное к разрешению… И потому мы, нечто самопротиворечивое в самом себе… дефективный андрогин, никогда не могли создать для себя нормальный дом, были вынуждены бежать в изгнание, потому что только в ненормальном положении изгнания то ненормальное нечто, каковым являемся мы, могло как-то осуществить противоречие своего существования…Именно поэтому андрогин, каким мы все являемся, вызывал и вызывает к себе такую ужасающую ненависть…Потому что всегда был и остается вопрос — что это такое в действительности? Религия ли это? Или нация?».

Вся эта льстящая интеллекту погромщиков аргументация кажется очень сомнительной с исторической точки зрения — неужто ненависть к евреям действительно происходит от неудовлетворенного любопытства или из желания восстановить нарушенную существованием евреев логику бытия? Но настоящий интерес вызывает самоуничижительная характеристика автора, которая паче гордыни.

Если бы профессор филологии А. Б. Иегошуа просто захотел назвать евреев уродами, он вряд ли выбрал бы такой причудливый термин — андрогин, — взятый, ни много — ни мало, прямо из «Диалогов» Платона.

Андрогин — муже-женщина — у Платона вообще не означает урода. Он означает высшее существо, природа которого поднимает его над ограниченной односторонностью человеческого существования в виде однополой особи (как бы только получеловека). Андрогин воплощает в себе всю полноту человеческого, включающую мужскую и женскую природу одновременно. Андрогин — это сверхчеловек.

Человеческая неполнота, дробность, проявляется не только в половой сфере, которой греки придавали такое большое значение. Образ человека во всех культурах и во все времена был расщеплен на человека натурального (что включает и племенную идентификацию) и человека духовного (живо ощущающего единство мира и человечества), идентификация которого определяется тем, что он видит для себя как высшую ценность, то есть религией.

Потому что то, что человек признает для себя высшей ценностью, превосходящей его существование, называется его религией, как бы он ни уворачивался от этого слова.

Ненормальность евреев, о которой говорит профессор Хайфского университета А. Б. Иегошуа, обращаясь к другим профессорам (Бар-Илана, единственного религиозного университета в Израиле), оборачивается вполне внятным для них всех превосходством. И они согласно вторят, что евреи, конечно, сумасшедший народ, подразумевая, что это их «сумасшествие» выше практического разума. Они утверждают, что в XX веке, как и в библейские времена, еврейский народ продолжает свои попытки осуществить в жизни ту высшую полноту, цельность духовной и материальной, природной жизни, которая одушевляла их тысячелетия назад и посейчас остается недостижимым идеалом для всего человечества и для всякой религии. Попытки, о которых остальные современные люди (и остальные религии!), быть может, забыли и думать, безнадежно погрязнув в своем прагматизме.

Соединить религиозную истину с природной жизнью! Эта грандиозная мечта и породила в свое время иудаизм, а затем, в результате горьких исторических разочарований, и две другие мировые религии. Только неверие в само существование религиозной истины отделяет А. Б. Иегошуа от людей Бар-Илана и мешает видеть, что он выступил, в сущности, с провозглашением уникальной мировой миссии религиозного еврейства. Как библейский пророк Валаам, посланный проклясть избранный народ и, вопреки собственной воле, произнесший благословение. Враг религиозного фундаментализма, А. Б. Иошуа, представив себе вживе ситуацию реального мира с арабским окружением, вдруг ощутил и не скрыл от своей аудитории, что вне религии (т. е. без примеси фундаментализма) у нас нет никаких общих опор для еврейской идентификации…

Обычно считается, что секулярная, безрелигиозная идентификация держится на общих культурных ценностях. Можно спорить, достаточно ли у нас существующих (вне религии) еврейских ценностей, чтобы обеспечить идентификацией каждого израильтянина, но бесспорно, что русский еврей всеми этими ценностями не владеет. Его культурные ценности, выделявшие его среди коренного (русского) населения — это превосходящее знание русского языка, свободное владение технической культурой и либеральное направление мыслей. Эти качества в самом деле отличали евреев в России, делали их полезными для одних и ненавистными для других, высоко конкурентоспособными, но могут ли они составить основу для еврейской самоидентификации в Израиле?

Однако, спросим себя, обязательно ли верить в Бога, чтобы выполнить его волю? Я позволю себе в этом усомниться.

Российские евреи, заполнившие улицы Израиля технически грамотным населением, менее всего на свете помышляли о выполнении роли, на которую профессора Бар-Илана, и сам покойный рав Кук, охотно благословили бы их. Идентификация, на основании которой они покинули Россию и близкие ей страны, не имеет, на первый взгляд, ничего общего с религией. Но еще меньше общего она имеет со светской еврейской культурой.

Еще совсем недавно еврейская идентификация на территории СССР была принудительной и определялась «пятым пунктом». У многих эта принудительность вызывала недоброе, но естественное желание от этого пункта избавиться. Казалось, добровольной самоидентификации евреев в России пришел конец. Однако, открывшаяся благодаря сионистской революции 60–70-х возможность превратить свою безнадежную социальную ущербность в обнадеживающую привилегию легально покидать страну победившего социализма отчасти изменила общее настроение. Наступившая затем Перестройка сильно сдвинула государственное сознание России к Западу и «пятый пункт» в паспорте исчез. Но за прошедшее бурное время столь многим людям в мире он принес реальные преимущества, что существование еврейской идентификации в России задним числом получает, наконец, свой объективный мотив и марксистское объяснение, обещающие ей долгую, счастливую жизнь. Еще много тысяч людей с трепетом будут рыться в старых сундуках в поисках забытых бабушкиных документов. Жаль, что сами бабушки этого уже не узнают, и такое видимое свидетельство Божьего промысла опять, как и всякое чудо, их потомкам покажется лишь случайным стечением обстоятельств…

Основания для национальной идентификации всегда субъективны. Они определяются популярной мифологией, семейным воспитанием, детскими впечатлениями улицы, случайными настроениями, интригами политиков, самолюбием и воображением выдающихся современников и еще тысячью факторов. Однако, сложность жизни в том и состоит, что неконтролируемые субъективные факторы не только существуют, но и фактически определяют объективные события. Например, субъективная оценка русским мужиком намерений своего правительства уже 80 лет определяет сельско-хозяйственный кризис в России, капризные оттенки настроений американца ведут к колебаниям политического курса США, а предрассудки арабов в течение полувека обрекают их на положение отсталых стран. Субъективное состояние русского еврея, которое невозможно ни предопределить, ни измерить, объективно изменяет демографический баланс Израиля, который, напротив, очень точно выражается в цифрах.

Этот странный феномен легко получает свое объяснение, если оставить квазинаучную схоластику, ищущую призрачных «объективных признаков нации» и обратиться к близким человеческой природе определениям: «Этнос — это свойство вида Гомо сапиенс группироваться так, чтобы можно было противопоставить себя и «своих» (иногда близких, а часто довольно далеких) всему остальному миру. Принадлежность к тому или иному этносу воспринимается самим субъектом непосредственно, а окружающими констатируется, как факт, не подлежащий сомнению. Следовательно, в основе этнической диагностики лежит ощущение.»[22]

Здесь важна не только субъективность чувств самого человека, но также и чувств его окружения. Только согласие, взаимность этих двух субъективностей, осмысленные в их столкновении, в общем культурном контексте, обеспечивают несомненную идентификацию. «Свои» для российских евреев, пока что, только они сами. (В российском окружении у евреев есть общий контекст с окружением, но редко есть согласие. В Израиле есть согласие, но зато отсутствует общий контекст).

Когда ты чувствуешь себя евреем и окружающие именно так тебя и видят, в душе не возникает повода для разлада. Но, если вообразить о себе невесть что (например, со щегольским оттенком: я — гражданин мира, я — русский интеллигент, я — европеец и живу вне наций), а окружающие не смогут при этом избавиться от непосредственного впечатления от моей экзотической внешности или чрезмерной еврейской живости — конфликт неминуем. В империальных государствах всегда есть нужда в трезвом, трудолюбивом, законопослушном элементе, и отношение к меньшинствам оказывается разным со стороны разных кругов и политических партий в связи с разницей их целей и идеалов. Человек, проводящий свои дни в близком социальном кругу, где его ценят за личные достоинства, может и забыть про свою идентификацию, светскую или религиозную. Однако при легчайшем социальном сдвиге в обществе ему могут о ней напомнить. Т. к. согласие со средой не может быть вневременным и универсальным (в одной среде так, а в другой — иначе), в российском воздухе уже более ста лет висит эта проблематичность, отражающаяся в вечных спорах, кто еврей, а кто — нееврей. Сами эти споры есть форма существования еврейской идентификации в России.

Как посмотришь с холодным вниманьем вокруг — сговора нет и внутри еврейского народа. По-видимому, еще долго предстоит нам сохранять нашу специфическую идентификацию — русских евреев. Быть может, до поры, пока остаются еще евреи в России? Не в том ли сермяжная правда?

Конечно, еврейское самосознание бывших советских граждан кажется построенным на песке. Но, будучи плотно уложен в мешки, песок может служить очень надежным оружием, оборонительным и даже наступательным. А для закладки фундаментов песок (в правильном соотношении с чем-то еще) является стандартным материалом от начала времен.

И недавние перемены в России не дают еврею строгой однозначности. Его настроение все время колеблется между верностью его русской культуре и привычной социальной роли квалифицированного (а, значит, и привилегированного) меньшинства и мятежом против перманентной уязвимости своего положения инородца. Религиозная идентификация значительно облегчила бы для нас этот мучительный выбор. В англо-саксонских странах, где идентификация любой группы традиционно определяется по типу церковной общины, нет подобного раздвоения, несмотря на существование и антисемитизма, и ассимиляции. Возвращающаяся христианизация России все чаще будет ставить еврея в положение, когда и ему придется определять свою принадлежность, по крайней мере, формально, исходя из религии.

То, что русский еврей, в конечном счете, решает проблему своей идентификации не разумом, а сердцем (у кого — какое), означает, в сущности, что в его смысле эта идентификация тоже религиозна. Конфликт, в который он вступает в Израиле, — это конфликт различного понимания религиозных ценностей.

Немногие помнят, что сразу после освобождения из СССР Щаранский не расставался с Библией и во всех интервью называл себя верующим. Я не думаю, что он стал менее верующим с тех пор, но вынужден был привыкнуть к другому употреблению этого слова в Израиле. Возвышенное настроение узника, своими глазами увидевшего чудо вызволения из страшных рук современного фараона, не переводится сегодня на сухой, повседневный иврит.

Был заговор (Замысел) или его не было, но Израиль заселяется русскими евреями так последовательно, как если бы они исполняли некий Завет. Вряд ли многие задумывались о характере и содержании этого завета, но они ему следуют гораздо вернее, чем можно было бы предположить из любых реалистических посылок. Именно культурная дилемма, возникшая однажды на русской почве и реализованная так ярко Вл. Жаботинским (а также Е. Бен Иегудой, X. Н. Бяликом, Ахад Гаамом, И. Трумпельдором, П. Рутенбергом — я специально выбираю имена, для которых русская культура не была закрытой книгой), толкает к этой неожиданной верности. Можно подумать, что именно русским евреям было поручено свыше латать сквозные дыры, которые реальная жизнь проделала в алых парусах сионизма, сшитых для нас возвышенными европейскими душами в XIX веке. Кажется, что и сейчас именно русским евреям предстоит спасти Израиль от ужасов левантизации, так проникновенно описанных А. Б. Иегошуа.

Российский репатриант в Израиле впервые близко сталкивается с узко ортодоксальным пониманием еврейства и находится под тяжелым впечатлением, что это понимание есть единственно возможное. Между тем, во многих аспектах наша специфическая российско-советская культура сближает нас именно с неформально понятым библейским мировоззрением.

Русская культура, что с ней ни делай, была и осталась культурой христианской. Советская власть в течение жизни трех поколений выкорчевывала христианские корни этой культуры и, в частности, образ самого Христа. Может ли существовать христианская культура без Христа, остается только гадать, но факт, что Десять Заповедей мы знаем не от наших бабушек, не вызывает сомнений. От христианства до нас, по-видимому, дошло лишь то, что в нем содержалось и до рождества Христова, и что делает его неотличимым от неформального иудаизма. Поистине, непостижимы пути Господни!

Жизнь в России отучила нас от всяких магических символов и знаков, она внушила нам примат дел и поступков перед верой и обрядами и поселила глубокое недоверие к видимым богам. Она научила, что истинный Б-г невидим и невыразим, а потому и имени его не следует упоминать напрасно. К тому же одержимость своей профессией часто сливается у нас с маниакальным стремлением совместить поиски насущного куска хлеба с поиском пищи духовной. Наконец, наш общечеловеческий эгоизм зачастую сдерживается нашей «русской» культурой едва ли не столь же эффективно, как и выполнением полного набора мицвот.

Что ж, кое-какие заповеди мы выполняем! Мы так далеко ушли от ортодоксии, что, быть может, нам даже легче было бы признать нашу преемственность с людьми в черных кафтанах, чем это удается А. Б. Иегошуа. Вот, что он говорит:

«Я общался с французской журналисткой, и она попросила показать что-нибудь, что характеризует традиционный еврейский образ жизни. Я повел ее туда, где родился, в Геулу, которая превратилась в место, где живут «харедим». И вот мы видим, как идут эти люди, эти странные люди в их странных одеждах. Мы смотрим на них, и я говорю себе: что делать — вот эти, они и выражают собою мое прошлое, и с ними, хочу я этого или не хочу, я должен связывать свою идентичность…».

Мне не кажется, что мне это было бы так уж трудно.

Француженка, может быть, была очень довольна. Где еще могла бы она увидеть нечто действительно оригинальное? Кто показал бы ей вживе, как выглядели ее предки-мушкетеры четыре-пять веков назад? У какого народа хватило бы характера пронести свои повседневные обычаи из средних веков в сегодняшний день со всеми его соблазнами без всяких изменений?

Евреи в черных шляпах и белых чулках, как архитектурный памятник, как зримый символ человеческой преданности невидимому, не хуже (а, может, в чем-то и лучше) египетских пирамид, русских икон или готических соборов. Как сказал участник той же дискуссии, профессор Фридландер:

«Выполнение заповедей нужно мне не от страха перед Богом, а для сохранения символов. Это связывает меня с предыдущими поколениями, это дает мне возможность выстоять в борьбе. Для сохранения символов я вынужден оставаться ортодоксом». Конечно, не символы, бороды и шляпы составляют содержание религии, а отчаянная тяга спасти религию вынуждает людей к сохранению чересчур многих видимых символов.

Хорошо, по крайней мере, что у нас еще есть, что показать. Разве было бы лучше, если от нашего прошлого у нас остались бы только какие-нибудь мертвые камни? Впрочем — есть и Западная стена.

Нет, идентификация русских евреев определенно покоится не на каменном фундаменте. Даже и могильные плиты наших предков давно пошли на строительный материал по всему бывшему Союзу. Однако, когда А. Б. Иегошуа, отчаявшись в будущем еврейской секулярной идентификации без религиозных подпорок, восклицает: «Да, я совершенно секулярный человек, готов принять Десять Заповедей, разумеется, в этическом их коде, в их трактовке в качестве нравственных принципов…И в том отношении, как в них выражена еврейская историческая заповедь согласно Первому изречению. И в том отношении, как в них выражен монотеизм и универсалистский принцип еврейской религии, еврейская экзистенция» — я хочу сказать, что этот его идиллический компромисс, на самом деле, давно уже осуществлен в недрах интеллигентной части русского еврейства.

Двадцать пять лет жизни в израильском обществе убедили меня, что многократно предсказанная левантизация Израиля пока что не только не наступает, но, напротив, откладывается, и, возможно, усиливающееся с годами присутствие русского культурного элемента — одна из серьезных, хотя и невидимых, причин этого. Еврейская секулярная идентификация отталкивается не от религиозной, а от арабской, азиатской, восточной, догматической и застойной нормы. Сам по себе мирный договор или даже миллион арабских туристов ей не повредят. Но потеря чувства общности, непосредственно следующая за религиозным равнодушием, политическое раздражение против других групп своего народа, мешающих достижению ближайших партийных целей, могут ее развеять по ветру, растерять в суете, растворить в американизме.

Будучи невидимой и неопределимой, еврейская идентификация существует, вопреки всему, и действует в истории и в повседневных расчетах, как скрытый параметр, субъективный мотив, заменяющий сотни видимых причин и факторов, практически воздействующих на поведение тысяч людей. Эти люди своим поведением, а не словами и мнениями, создают то необычное шестимиллионное единство, которое уже успешно сопротивляется растворению, ускользает от регламентирования и носит общее название Израиль, но все еще не содержит зримой, объективно существующей общей черты, которую можно было бы обнаружить достоверно, как при химическом анализе.

Здесь нет гарантии для оптимизма, но есть повод для вдохновения.

Генерал Шарон

Теперь уж мне не вспомнить, почему г-н Александр Бреннер, тогдашний германский культурный атташе в Израиле, пригласил нас с женой на обед вместе с каким-то немецким генералом. Г-н Бреннер свободно и без акцента говорил по-русски, любил обсуждать российские диссидентские дела и позволял называть себя Шурой. Он жил в очень скромном домике с садом в Рамат Гане и держался совсем запросто, но продуманная его аристократической женой сервировка стола и обед были безукоризненны. Молодой генерал тоже производил впечатление человека, получившего изысканное воспитание, так что нам с Ниной пришлось мобилизовать все свои волевые ресурсы, чтобы держаться на европейском уровне и не переложить вилку в правую руку.

Дело было на исходе Ливанской войны и после нескольких светских любезностей все перешли на обсуждение израильской прессы, которая единодушно осуждала правительство за войну, и, в то же время за то, что правительство ведет ее неэффективно. Тут выяснилось, что, хотя генерал приехал в Израиль в составе дипломатической миссии, его главный интерес как профессионального военного состоит как раз в изучении подробностей операций Шарона в этой войне. Он сообщил нам, что операции Ариэля Шарона изучают во всех военных академиях мира и двух мнений относительно них быть не может. Привыкшие к непрерывной развенчивающей ругани нашей прессы, мы переспросили: «Вы имеете в виду его операцию в войну Судного дня 1973 г.?» «Нет, — сказал он — именно Ливанскую войну, потому что операция войны Судного дня давно уже вошла в учебники.»… Воистину, нет пророка в своем отечестве!

Оригинальность Шарона много раз служила ему плохую службу. Его нестандартные решения всегда казались рискованными. Его идеи на грани между гениальным и сомнительным пугали заурядных людей. Но те же заурядные люди, напуганные неконтролируемым развитием событий, всегда призывали его в минуту отчаяния.

Ариэль («Арик» — у всех популярных личностей в Израиле есть уменьшительные клички) Шарон родился в 1928 г. в семье мошавников (фермеров — кооператоров) российского происхождения. Он и сейчас с некоторым напряжением может говорить по-русски. С 14 лет он стал членом (тогда еще подпольной) Хаганы — будущей Армии Обороны Израиля. Участвовал в Войне за независимость, а после нее служил в военной разведке. В 1952 г. оставил армию, чтобы учиться в университете.

Нескончаемые рейды террористов на территорию Израиля заставили правительство срочно искать способы защиты. Шарона, уже как опытного командира, призывают организовать «подразделение 101» (израильский спецназ), функция которого — борьба с палестинским террором. Борьба с террором — это не для слабонервных, и поэтому уже тогда Шарон приобрел паническое уважение арабов и репутацию неисправимого ястреба среди журналистов. К следующей войне (Синайская кампания — 1956 г.) он уже командует бригадой парашютистов и совершает беспримерный (250 км.) прорыв в тыл противника. В 1957 г. он отправляется на учебу в престижную английскую военную академию. В 1966 г. он все-таки заканчивает учебу на юридическом факультете Иерусалимского университета.

В 1967 г. во время Шестидневной войны Шарон командует бронетанковой дивизией, которая прорвала главную египетскую линию обороны и первой пробилась к Суэцкому каналу. В 1971 г. он инициировал и реализовал операцию по уничтожению террористической инфраструктуры в Газе, на добрый десяток лет приостановившую активность ФАТХа…

Его выперли в отставку из армии как раз накануне войны Судного дня в 1973. Он успел уже обосноваться и развести дынную плантацию на своей ферме в пустыне Негев.

…И тут его призвали обратно, поскольку обнаружилась катастрофическая ситуация на Египетском фронте. Ему удалось повернуть весь ход событий, форсировав Суэцкий канал, но он тут же получил от командующего предостерегающий приказ остановиться. На этот приказ он через связного ответил ивритским ругательством, которое в переводе на русский язык звучит: «Пусть он подавится своими собственными яйцами». И продолжал завершать окружение Египетской армии.

Вся страна знала, что именно «Арик» победил в этой войне. Но истеблишмент не прощает строптивых, и его так и не допустили стать главой Генерального Штаба. Одним словом, как пел Высоцкий, он всегда был «самый лучший, но опальный стрелок».

После этой войны (пятой в его жизни) Шарон, вместо того, чтобы «жить в тоске и в гусарстве», ушел в оппозиционную политику. Именно благодаря ему сложился израильский союз правых сил («Ликуд»), который впервые победил социал-демократическую партию («Авода») на выборах 1977 г. Будучи депутатом кнессета и министром в нескольких правительствах, он разработал и осуществил широкую программу создания новых поселений внутри и снаружи «зеленой черты» (так называется линия границы Израиля до 1967 г.). За семь лет пребывания Шарона в правительстве Ликуда было создано 250 новых населенных пунктов в районах, представляющих стратегическую важность. В июне 1982 г., когда началась Ливанская война Шарон был министром обороны.

Настоящая история этой войны еще не написана, и многое в ней, наверное, надолго останется неизвестным. Война началась в ответ на систематический обстрел из «катюш» северных районов Израиля палестинскими соединениями, угнездившимися в Ливане. Но реальный смысл этой войны не может быть понят без дополнительных сведений о ее участниках. В Ливане уже много лет шла гражданская война между христианами и мусульманами. Палестинские боевики, пришедшие из Иордании, резко нарушили баланс, встав на сторону мусульман. Сирия оккупировала большую часть страны под предлогом защиты ее населения.

В этой войне Израиль впервые приобрел настоящего арабского союзника. Башир Джмайель, возглавлявший христианских фалангистов, решительно предпочел Израиль сирийской оккупации и палестинскому беспределу. Для Израиля вступление в войну и нейтрализация палестинцев означали не только возможность обезопасить свою северную границу, но и долгожданную надежду заключить мир с Ливаном и прорвать кольцо враждебного окружения.

В том и состоял рискованный план Шарона. Харизматический смельчак Башир был ему подстать и они быстро поняли друг друга. Фактически Израилю пришлось воевать с Сирией, покровительствовавшей палестинцам. В ходе боев была выведена из строя приблизительно треть военно-воздушных сил Сирии и половина ее ракетного потенциала. В августе война была почти кончена, христианское население восторженно приветствовало израильских солдат, Башир Джмайель был избран президентом Ливана и подписал мирное соглашение с Израилем… Тут-то и произошла катастрофа.

14 сентября Башир Джмайель и десятки его соратников трагически погибли от взрыва громадной бомбы, подложенной террористами в штаб-квартиру Христианской Фаланги в Бейруте. 16 сентября пылающие местью фалангисты ворвались в лагеря палестинских беженцев Сабра и Шатила в Западном Бейруте и перерезали сотни мусульман-палестинцев, включая стариков, женщин и детей.

Хотя израильская армия не была причастна к этому преступлению, договоренность о сотрудничестве между Израилем и Христианской Фалангой бросала свою зловещую тень, и возмущению израильской общественности не было предела. Находящаяся в оппозиции партия Авода требовала отставки премьер-министра и учреждения комиссии по расследованию. Демонстрация протеста в центре Тель-Авива собрала 400 000 человек. Вместо Башира Джмайеля президентом Ливана стал его покладистый брат Амин, который примирился с сирийской оккупацией и отменил договоренность с Израилем. Ливанская война разом превратилась из военной победы в дипломатическое поражение, а Шарон из блестящего стратега в козла отпущения.

Комиссия по расследованию признала лишь косвенную ответственность Израиля и, в частности, Шарона к трагедии в Бейруте. Но он был смещен с поста министра обороны и его роль в Ливанской войне стала постоянно ассоциироваться с этим эпизодом. Левая печать не забывает напоминать об этом обывателю при каждом случае и сегодня. Но обыватель хорошо помнит также, что почти десять лет после той войны на севере Израиля стало возможно спокойно спать по ночам, не ожидая воя сирен тревоги.

Когда в 90-х началась массовая репатриация евреев из СССР, и правительство потеряло голову, не зная как их разместить, Шарон был назначен министром строительства и сумел за два года вчетверо увеличить объем строительства и решить проблему. Конечно, он при этом основательно ущемил интересы бюрократического истеблишмента и пригретых им строительных подрядчиков, что увеличило число его врагов в обоих политических лагерях. Газеты охотно подхватили идею, что Шарон, «как всегда» построил «не то», «не там» и «не так», но квартиры подешевели и миллион новых граждан Израиля разместился на нашем пятачке, вопреки мрачным прогнозам и заклинаниям. Одним словом Ариэль Шарон всегда воспринимался избирателем со смесью страха и восхищения.

Неожиданность его прихода к власти в 2001 г. и громадный перевес на выборах, который он получил, говорят о чем-то таком, что еще никем внятно не было сформулировано. Я не уверен, что у меня хватит умения и проницательности, охарактеризовать это «что-то» в короткой статье. Как-то в начале 80-х, когда наш унивеситетский коллега, гениальный физик и будущий министр науки, проф. Юваль Нееман, был увлечен созданием крайне правой партии Тхия («Возрождение»), я откровенно спросил его: «Что тебя (в Израиле все на ты) связывает с этими крайними, нетерпимыми людьми? Ведь ты же совершенный либерал». Он мне ответил: «Во всех странах нормальный политический спектр состоит из центра, а также правого и левого крыла. Левое крыло стремится к изменениям, а правое старается сохранить то, что есть. Евреи, съехавшиеся в Израиль, почти все происходят из левого крыла своих стран и не представляют себе ничего иного. У нас нет нормального спектра. Весь спектр страшно смещен влево. Наши граждане не привыкли думать о вопросах существования. Для этого в странах Диаспоры всегда хватало консервативных партий». «Но ведь тебя вовсе нельзя назвать консерватором. Ты типичный интеллигент, для которого свобода — главная ценность». «Это правда, но в нашей стране именно свобода нуждается в защите. Евреям из России или США никогда не приходилось задумываться, как сохранить порядок, а только о том, «как его переделать». Однако, вне упорядоченных, демократических правил не может быть свободы. Плюрализм Западного общества возможен лишь потому, что он хорошо уравновешен их устойчивым, консервативным бытом. У нас нет ничего подобного. Сколько ни толкай нашу политику вправо, мы все еще будем далеко влево от нормы. Младшее поколение израильтян уже привыкло, что у нас есть государство, и им невдомек насколько хрупко его существование. А я еще помню время, когда государства не было и существование наше висело на волоске. Я знаю, насколько оно непрочно и как сильно зависит от всякой случайности.».

Спустя десять лет после этого разговора уже ясно обозначилось, что все-таки зачаток правого крыла у нас есть. «Русская» группа со своим специфическим опытом сыграла заметную роль в этом сдвиге.

С тех пор борьба между правыми и левыми достигала порой такого накала, что казалось могла перерасти в гражданскую войну. Идейно мотивированные противники готовы были уничтожить друг друга, и мне часто хотелось спросить: А где же центр? — Ну, т. е. «болото»? Все, вроде, борются за свободу и справедливость, но должен же кто-нибудь представлять обывателя, который хочет жить независимо от того, справедливо это или нет. Ведь устойчивость общества, его существование и благосостояние поддерживается золотой серединой. Как ни ругай середину, а без нее ни вода из крана не потечет, ни хлеб в магазине не появится. Казалось, в нашей стране нет центра. Одни лишь идеологи-правдолюбцы.