Головоломка для дураков. Алый круг. Семеро с Голгофы (сборник) Квентин Патрик

Несмотря на резкость Синтии, Мартин вполне вольготно чувствовал себя на жестком деревянном стуле и смотрел на нее с явным удовольствием. Одного присутствия Синтии было вполне достаточно, чтобы избавиться от тоски любых учебных занятий. Совсем еще девчонкой Синтия решила, что должна выглядеть иначе, чем другие, и вполне преуспела в этом намерении, почти не прилагая к тому усилий. Естественный рост организма сам по себе способствовал решению задачи куда надежнее любых сторонних средств. Она не пользовалась косметикой, и в результате ее черные ресницы, белые щеки и полные алые губы выглядели значительно более эффектно, нежели тому могли содействовать тушь или губная помада «Макс Фактор». Среди сверстниц лишь ее грудь всегда напоминала Мартину о разрезанном пополам гранате, этом удивительном украшении девушек (в самом широком смысле) из сказок «Тысячи одной ночи»; он почти не сомневался, что, соответственно, пупок ее способен вместить целую унцию притираний. Сказать начистоту, Мартин вплел эту мысль в одно свое подражание арабскому стиху, которое, к счастью, затерялось в бумажных завалах.

– Слушай, Син, – рассеянно заговорил Мартин, – как это ты умудрилась выбрать этот курс? Славистика – довольно странная область знаний для обеспеченной девушки, собирающейся оправдать свое существование преподаванием английского языка.

Синтия пожала округлыми плечами:

– Трудно сказать. У меня был свободный выбор, и мне показалось, что поучиться у доктора Лешина будет небезынтересно.

– Ну и как?

– Да ничего, – неохотно призналась она. – Но, видишь ли, у меня есть свои причуды. Я предпочла, чтобы мне выставляли оценки на бумаге, а не на простыне.

Мартин сочувственно кивнул. Доктор Иван Лешин, наполовину русский, наполовину чех, был мужчина привлекательный и исполненный решимости использовать эту привлекательность на все сто процентов. Частные уроки, которые он давал на протяжении своей непродолжительной стажировки в университете Беркли в качестве профессора славистики, уже успели сделаться притчей во языцех, притом что у него была очаровательная молодая жена, русская.

– Слушай, какого черта ты меня постоянно спрашиваешь про Алекса? – вдруг вспылила Синтия.

– Ну, вы же обычно вместе обедаете. Не понимаю, Син, чего это ты вдруг завелась.

– И не надо звать меня Син.

– Это Пол придумал. По-моему, он решил, что таким образом можно будет сказать: видел картину, красивую, как Син.

– Мне не нравятся выдумки Пола. Да и сам Пол не нравится, – добавила Синтия, невольно подражая Граучо Марксу[18].

Ничего удивительного, подумал Мартин (в этот момент доктор Лешин вошел в кабинет, и разговор прервался), кому же нравится Пол Леннокс? Откровенный цинизм и безответственность могли оттолкнуть от него любого. А у Мартина были сейчас на то и личные причины, а именно: чудовищная манера, в какой Пол произносит последнюю фразу своего монолога, не говоря уж о невероятно искусственной игре в сцене с удушением. И все-таки Мартин знал Пола получше, чем остальные, и находил в нем какое-то необычное обаяние. Право, он должен больше привлекать Синтию, чем симпатичный, но совершенно безликий химик Алекс Брюс, с которым она обручена. Да обручена ли? Не так-то просто сказать что-либо более или менее определенное об университетских романах.

И пока профессор Пражского университета доктор Лешин разъяснял особенности дефенестрации в 1618 году, мысль Мартина продолжала блуждать вокруг разных предметов, от любовных интриг до «Тайны Эдвина Друда». Загадочное, между прочим, слово – дефенестрация. За ним должно скрываться нечто более волнующее, нежели выбрасывание королевской челяди в окно – в кучу мусора. Доктор Лешин тоже был мыслями явно где-то далеко. Судя по блеску черных глаз, его более занимал вечерний частный урок (интересно, как проводит вечера миссис Лешин, подумалось Мартину), нежели предмет дневной лекции.

Когда она закончилась, Мартин почувствовал облегчение. Впереди был часок отдыха посреди утомительно тяжелого дня. Он нашел укромный солнечный уголок и растянулся на траве, размышляя о разных персонажах в истории.

– Наверное, надо бы мне родиться каким-нибудь Брантомом[19], – бормотал он, – либо по меньшей мере Уинчеллом[20]. Каким-то образом я умудряюсь больше знать о проблемах других людей, не в пример собственным. Син и Алекс… Лешины… Курт и Лупе… Пол в своем одиноком величии… – Так разглагольствовала сама с собой его профетическая душа, выстраивая в определенном порядке ключевые фигуры надвигающейся трагедии – все, кроме одной, и эта одна уже была помечена знаком смерти.

Он пребывал в полудреме, когда часы на ближайшей гостинице пробили три. Выругавшись про себя, Мартин поднялся и побрел в репетиционный зал. Начало репетиции задерживалось. Участники спектакля слонялись с тем напряженным выражением лица, что свойственно актерам-любителям, не уверенным в том, что они твердо заучили слова своей роли. Мартин-то был убежден, что точно не заучили.

Пол Леннокс сидел в одиночестве посреди зала, пытаясь раскурить на редкость неподатливую трубку. Случай едва ли не исключительный – преподаватель истории становится участником студенческого спектакля, однако же Мартин как переводчик пьесы сумел убедить режиссера послушать чтение Пола. И вот в волнующем звучании белого стиха, каким Мартин передал строки Фонсеки, предстал новый Пол Леннокс: рыцарь XVI века. Его сценическая подготовка была весьма поверхностной (отсюда столь раздражающие Мартина оплошности), но характер Дон Жуана он прочувствовал на удивление точно.

Мартин подошел к нему как раз в тот момент, когда трубка наконец разгорелась.

– Привет, – поздоровался Пол, поднимая голову. – Дрексел опять опаздывает.

– Пусть бы вообще не пришел. Лучше бы эту репетицию отменили. Мне еще надо переодеться к ужину.

– В каком смысле «переодеться»? Фрак и все прочее?

– Не совсем, – с облегчением ответил Мартин. – Сойдет и смокинг. Званый ужин в честь этого швейцарского посланника или как его там, ну, ты знаешь, дядя Курта Росса.

– Да, я слышал вроде, что в Международном доме встречают какую-то шишку, но не знал, что это связано с Куртом. Может, потому он так и нервничает.

– Кто, Курт?

– Ну да. Ходит по университету с таким видом, будто собирается совершить важнейший шаг в жизни, что-нибудь этакое. А как зовут его дядю? Росс?

– Нет, Шедель, по-моему. Доктор Хьюго Шедель.

Так Пол Леннокс впервые услышал имя человека, которого он никогда не увидит, но чья судьба так тесно свяжется с его собственной.

Надежды Мартина пошли прахом. Репетицию не отменили. Она началась с опозданием и закончилась позже обычного. В результате он не поспевал в Международный дом и вынужден был переодеваться в нервозной спешке. Едва Мартин с ловкостью, какой позавидовал бы сам Гарри Гудини, застегнул на рубашке вторую, особенно трудную запонку, как в дверь постучали.

– Кто там? – откликнулся он.

– Это Курт. Ты еще не готов?

– Сейчас, одну минуту. Заходи.

Пол был прав, подумал Мартин, глядя на Курта Росса. Что-то с ним не так. Рослый молодой блондин-швейцарец выглядел примерно так, как мальчишка-спартанец, у которого лиса добралась до самых мясистых частей тела. Того и гляди ее хищная пасть появится из-под жилета примерно в том месте, где болтается на цепочке ключ – символ принадлежности к братству «Фи Бета Каппа».

– Присаживайся, я вот-вот. Сигареты рядом с машинкой.

Курт уселся в удобное кресло и закурил. Кажется, сигаретный дым несколько умерил боль от лисьих укусов.

– Как там Лупе? – рассеянно поинтересовался Мартин, надевая подтяжки.

– Все нормально, а что? – неожиданно резко откликнулся Курт так, словно лиса только что обнаружила еще один, более чувствительный объект атаки.

Вот черт, подумал Мартин, неужели нельзя задать самый невинный вопрос, чтобы на тебя не рычали? Сначала Син, теперь вот Курт.

– Да ничего, просто спросил. В конце концов…

– Говорю же, с ней все в порядке. – В минуты раздражения акцент Курта, обычно почти неразличимый, становился сильнее.

– Ну и слава богу. – Мартин продолжал одеваться в молчании. А что скажешь, когда ты просто хотел хоть с чего-то начать разговор, но тебя так грубо обрывают? Надо надеяться, с Лупе Санчес действительно все в порядке. Международный дом – занятное местечко, под его крышей собрался целый интернационал, разбавленный немногими коренными американцами вроде Пола Леннокса, Алекса Брюса и его самого, Мартина. И если даже высокие идеалы его основателя – идеалы укрепления международного братства – осуществились не вполне, то по крайней мере в этом доме завязалось несколько любопытных межрасовых романов. Самая странная и, быть может, самая, с точки зрения Мартина, привлекательная из таких пар – швейцарец Курт и мексиканка Лупе. Жаль будет, если она почему-нибудь распадется.

Тщательно пригладив волосы, Мартин надел пиджак и встал перед зеркалом. Сойдет, решил он. Быть может, и не образец вечернего одеяния члена комитета по приему почетного гостя, но в целом неплохо. Отходя от зеркала, Мартин услышал вопрос Курта:

– Что, знак наш не надеваешь?

– Да ну его к черту. Портсигар не перебросишь? Спасибо. Нет, не хочу украшать грудь этой уродливой загогулиной. Будь эта штука хоть сколько-нибудь приличных размеров, что ж, тогда, может быть, но так… – Он до конца набил портсигар и защелкнул его.

– Это было бы знаком вежливости по отношению к нашему почетному гостю.

– Выставиться перед дядюшкой Хьюго? Показать ему, какой у нас замечательный комитет?

– Дело не в том, что он мой дядя. Просто знак того…

– Ладно. – Легче нацепить на себя эту хреновину, чем спорить с Куртом. Мартин прикрепил ключ к цепочке от часов и направился к двери. Курт встал, и на полу что-то звякнуло.

– Так тебе и надо, – рассмеялся Мартин. – Не будешь учить меня.

Раздираемый внутренними страданиями, Курт выдавил из себя улыбку смущения.

– Да, этот ключик частенько падает, – признался он. – Надо бы в кольцо его вдеть.

По дороге к небольшой столовой, избранной для торжественной встречи доктора Шеделя, Мартина все большее охватывало чувство неловкости. Другие члены комитета были уже на месте – тихий молодой китаец в очках; русский аристократ-белогвардеец, так и не примирившийся с мыслью, что ему приходится участвовать в делах Национальной студенческой лиги, ибо где-то он слышал, что там окажутся и другие русские; смуглолицый боливиец, который, будучи назначен в комитет, включавший двоих парагвайцев, начал представлять собою серьезную угрозу миру и покою в Международном доме; канадец, которого с самого начала так часто принимали за американца, что он усвоил чудовищную манеру говорить в стиле дикторов Би-би-си; и, наконец, молодой еврей из Франции, нервно поглядывавший на Курта, которому каким-то образом удавалось выглядеть как настоящий ариец, чтобы мсье Бернстайн мог чувствовать себя спокойно.

Мартин обменялся куревом с Борицыным – сегодня тот принес с собой папиросы. По таким случаям, как нынешний, Международный дом требовал от постояльцев как можно точнее соответствовать своим национальным традициям.

– Видно, вам не очень-то удобно в этом формальном одеянии, мистер Лэм, – заметил русский аристократ.

Мартин был вынужден признать правоту собеседника.

– А я только рад, что ужин у нас сегодня официальный, – продолжал Борицын. – Иначе бы меня наверняка заставили прийти в кафтане, который я в жизни не надевал до тех пор, пока не оказался в Международном доме. Уверяю вас, моей матери-княгине стоило немалых усилий его раздобыть.

– Да, – заметил подошедший к ним боливиец, – помню, как Лупе Санчес и моя сестра пели на одном воскресном ужине. Им пришлось весь Сан-Франциско обегать, чтобы найти платье достаточно характерное для того, чтобы члены комитета почувствовали себя удовлетворенными.

– К слову, – вставил Мартин, – как там мисс Санчес?

– Сестра сказала, неважно. Сегодня она рано ушла к себе. Сестра беспокоится.

– И совершено напрасно. – Выросший за спиной боливийца Курт посмотрел на него с откровенной злостью. – Уверяю вас, Моралес, она чувствует себя вполне нормально. Вернее, будет чувствовать. Когда прием останется позади.

В этот момент вошел директор Международного дома мистер Блейкли, за которым следовал доктор Шедель. Мартин принялся с любопытством разглядывать неофициального швейцарского представителя. Если, как говорит Курт, его турне предпринято в интересах всеобщего мира, то лучшей кандидатуры для выполнения этой миссии не придумаешь, – во всяком случае, если судить по внешности. Совершенно непохожий на своего молодого племянника Зигфрида, он напоминал тихого монаха, чьи интересы не простираются за пределы монастырского сада, требника и бедного люда. Роста он был среднего, но благодаря исходившей от него благости казался странным образом маленьким. Черты лица заостренные, но их смягчало доброе выражение глаз. Он с улыбкой вытерпел церемонию представлений, проведенную мистером Блейкли в ротарианском духе, однако ни слова не произнес, разве что вежливо повторял имена хозяев. Затем возникла неловкая пауза – так, словно ни почетный гость, ни члены комитета не знали, кому первым начинать разговор, – вслед за которой все по сигналу мистера Блейкли пришли в движение и устремились к столу.

Ужин получился пышным, но, в немалой степени ввиду отсутствия спиртного, скучным. Мартин сидел между Борицыным и Уортингом, слушая попеременно негодующие жалобы на Советы со стороны русского и англофильские разглагольствования канадца. При этом он считал, что ему еще повезло в сравнении с доктором Шеделем – тому приходилось сохранять вежливую улыбку, пока окружающие пространно рассуждали о международном братстве, воплощением коего является этот Дом. Судя по всему, его английский был не чрезмерно хорош, но оно, на вкус Мартина, только к лучшему.

Наконец покончили с десертом, и у Мартина появилась возможность спокойно выпить чашку кофе и выкурить сигарету. Мистер Блейкли поднялся с места и разразился речью, для которой его застольный монолог, обращенный к Шеделю, явно оказался лишь репетицией; закончил он здравицей в честь «этого достойного ученого и человека, посвятившего жизнь делу, которое, можно с уверенностью сказать, есть важнейшее для всего человечества, а в нынешние беспокойные времена для нас, американцев, прежде всего (Мартин внутренне поморщился) – делу укрепления Всеобщего мира» (за сим последовало пятиминутное отступление, после которого оратор подвел итог сказанному). «Друзья Международного дома, мне не хватит слов, дабы воздать должное этому человеку. Да и, чем меньше о нем будет сказано, тем лучше» (при этом столь характерном для Блейкли неуклюжем повороте Мартин с трудом удержался от ухмылки). «Господа, доктор Хьюго Шедель».

Доктор Шедель говорил негромко и с сильным акцентом.

– Господа, – начал он, – я на языке вашем с большим трудом говорю. Мой племянник сказать мне, что среди гостей есть, кто может мне переводить. Herr Lamb, mchten Sie vielleicht bersetzen was ich auf Deutsch sage?

– Sehr gerne, Herr Doktor, – откликнулся Мартин.

– Besten Dank, mein Freund. Also…[21]

Доктор Шедель выдержал небольшую паузу и начал импровизированную речь – с остановками, чтобы дать Мартину возможность перевести сказанное.

Это была простая, откровенная беседа, призыв к человечеству, представленному здесь выходцами их разных стран, позабыть о своей злой природе и открыть шлюзы добру. В какой-то момент, развивая тезис, оратор ударился в некоторую мистику и заговорил о власти Черного и Белого, которые правят миром. Черное, сказал он, воздает злу, но сами награды тоже являются злом; Белое же воздает добру средствами добра. Поэтому нам следует абстрагироваться от Зла, ибо только таким способом мы сможем добиться воздания Добра. Я знаю, что это дурное христианство, – добавил он, – но ведь оно и адресовано дурным христианам.

Шедель закончил выступление, и в зале воцарилось молчание. Известная часть внутреннего добра, содержащегося в его мысли и личности, дошла до аудитории. Затем мистер Блейкли поблагодарил доктора Шеделя, и напряжение спало.

Члены комитета потянулись к выходу. К Мартину подошел Курт.

– Очень любезно с твоей стороны, что согласился помочь дяде, – сказал он. – У него большие трудности с английским, а я нынче вечером не в форме…

– Да я только рад, – не дал ему договорить Мартин.

– Это ведь родной язык дьявола, наверняка в седьмом кругу Ада только на нем и говорят. Передай, пожалуйста, дяде, что я всегда к его услугам.

– Непременно. Спасибо, Мартин. – Курт отошел. Мартин увидел, как он берет доктора Шеделя за рукав и отводит его от мистера Блейкли. – Darf ich einen Augenblick mit dir sprechen? – услышал он слова Курта.

– Spter, Kurt. Sagen wir um halb zehn bei mir[22], – ответил герр Шедель.

Передал ли Курт в ходе этого, назначенного на половину десятого разговора, предложение о помощи, Мартину узнать было не суждено. И, уж конечно, ни швейцарский посланец, ни сам Мартин даже вообразить в тот момент не могли, какую форму примет эта помощь.

Избавившись от смокинга и уютно облачившись в домашний халат, Мартин провел спокойный вечер, обдумывая исключительно запутанную ситуацию, связанную с доказательством алиби. К половине одиннадцатого он дошел до эпизода, в котором детектив говорит своему помощнику: «Теперь в вашем распоряжении все факты. Посмотрим, придете ли вы к тем же выводам, что и я». Такого рода вызовы всегда подстегивали Мартина. Он отложил книгу, закурил сигарету и откинулся на спинку кресла, исполненный решимости опровергнуть аргументы в пользу алиби.

В какой-то момент он в раздражении оборвал ход своих размышлений. Какого черта сочинители романов почти всегда исходят из того, что человек, оказавшийся на сцене, даже в любительском спектакле Оксфордского университета, должен ipso facto[23] быть в состоянии разгуливать по улицам, убедительно выдавая себя за кого-то другого? Если исходить из того, что знает об актерах, особенно актерах-любителях, он, Мартин, а еще более из того, что ему известно об особенностях гримировки, предположение это представляется совершенно абсурдным.

– Войдите, – откликнулся Мартин на стук в дверь.

Это оказался Пол Леннокс, живший в соседней с ним комнате. Трубка во рту, на ногах шлепанцы – он являл собой воплощение академического покоя. Никто бы не угадал в этом невозмутимом мужчине страстного испанского любовника, каким он предстал на дневной репетиции.

– Тут мне из музыкальной библиотеки в Сан-Франциско прислали несколько новых пластинок, ну, я и подумал – ты, возможно, захочешь послушать.

– Отлично. – Мартин встал с кресла. – Я пытаюсь разрушить одно безупречное на вид алиби и, честно говоря, устал.

– Ты – что делаешь?

– Разрушаю алиби убийцы. Ты и представить себе не можешь, каким оно может быть хитроумным. Так что за пластинки?

– Альбом Общества Хуго Вольфа. Вокал Кипниса и Элизабет Ретберг.

– Отлично.

Таким образом Мартин провел полчаса у Пола, слушая музыку и перебрасываясь с соседом случайными замечаниями. Громоздкий электрофонограф казался особенно большим в этой маленькой комнате, но отличное звучание явно компенсировало Полу возможные неудобства. Дослушав последнюю пластинку, Пол заметил:

– Знаешь, Мартин, эта твоя пьеса натолкнула меня на одну интересную мысль. Захотелось написать работу на тему о возможных исторических источниках легенды о Дон Жуане. Может получиться публикация, а это всегда повышает академический статус.

– А что, есть новый материал? – спросил Мартин.

– Пока только пара предположений, из которых может что-нибудь вырасти. И вот что… ты не против взглянуть на мои наброски? Мне кажется, они могут тебя заинтересовать. Они, правда, сделаны от руки, но если ты дашь мне четверть часа – перепечатаю.

– Не стоит беспокоиться.

– Да что ты, какое беспокойство? Разве что тебе спать хочется. Меня-то музыка всегда подстегивает, могу всю ночь проговорить.

– Ладно, идет, – согласился Мартин. – У меня там немного бурбона в заначке есть, от горничной спрятал, так что действительно можем целую ночь говорить о Дон Жуане.

– К тому же рано еще. – Пол посмотрел на часы. – Всего четверть двенадцатого.

– Твои отстают, похоже, – возразил Мартин. – По моим одиннадцать двадцать.

– Вот черт. Уверен? А я-то так гордился этими часами. Ладно, как бы то ни было, двадцати минут мне на перепечатку хватит, и потом сразу приду.

– Бокал только не забудь прихватить. Если, конечно, не хочешь пить из горлышка.

Когда Пола что-нибудь по-настоящему занимало, он становился необыкновенно трудолюбив. Не успел Мартин вернуться к себе, как за стеной послышался стук клавиш.

Из-под вороха шорт он извлек бутылку бурбона. Большинство горничных ведут себя прилично, но все равно не стоит рисковать, всегда ведь кто-нибудь может донести, что он нарушает правила Дома, запрещающие распивать спиртное. Мартин налил себе изрядную порцию бурбона и решил все же добить «Убийства в рейсовом поезде». Через четверть часа он в раздражении отбросил книгу.

Под продолжающийся стук машинки Мартин налил себе еще бурбона и сел за стол. Ему вдруг пришла в голову славная идея – сочинить пародию на «Гангу Дин»[24], но не успел он написать и строки, как в дверь постучали.

– Ну вот! – объявил с порога Пол. – По-моему, уложился в рекордное время. – И он помахал солидной стопой бумаги.

– Двадцать минут. – Мартин сверился с часами. – Совсем недурно. Бокал принес?

– Давай бутылку! – Так Мартин и сделал. – Из горла хлебну. После такой работы надо выпить.

На сей раз Мартин предложил ему и бокал и, сам сделав добрый глоток, уселся на кровать и закурил.

– Ну что ж, – сказал он, – давай выслушаем твою версию.

– Спички для начала брось, свои забыл. Спасибо… Как известно, – начал Пол, раскуривая трубку, – первым в литературе показал Дон Жуана Тирсо де Молина в пьесе «Севильский озорник, или Каменный гость». Это было в начале семнадцатого века. – Мартин кивнул. – А я вот тут… – Очередной стук в дверь оборвал Пола на полуслове.

– Войдите, – пригласил нового гостя Мартин.

– Услышал голоса, и, думаю, зайду. Привет, Пол… – Алекс Брюс не договорил, бросившись перехватить бутылку, которую Пол, поднимаясь ему навстречу, нечаянно столкнул со стола.

– Извини, Мартин! Что-то неловок я становлюсь, – смущенно посетовал он. – Ты как, Аекс?

– Да все нормально. Вы о чем тут, напарники, толкуете?

– О том, чтобы выпить пинту бурбона, – хмыкнул Мартин. – Присоединишься?

– Конечно.

– Как Синтия? – поинтересовался Пол.

Памятуя о собственном опыте, полученном чуть ранее, Мартин впал в некоторое напряжение. Но Алекс улыбнулся, смахнул каплю бурбона с губ и ответил как ни в чем не бывало:

– По-моему, в полном порядке. Я не видел ее сегодня.

– Да? А она говорила, вы куда-то собрались вечером. – Что-то в тоне Пола насторожило Мартина. Какое-то странное неудовольствие. Ревность? – мелькнуло у него в голове. Уж не поэтому ли Пол не нравится Син – потому что слишком уж он ею интересуется.

– Да, теперь припоминаю, я действительно сказал, что, может быть, заскочу, – непринужденно продолжил Алекс, – но заработался в лаборатории, устал… Еще немного не нальешь, Мартин?

Бутылка пошла по кругу, и в комнате ненадолго установилось молчание. Мартин потянулся за пачкой сигарет, предложил Алексу, тот закурил. Пол неторопливо раскурил погасшую трубку. Наступившая тишина была лишена какой-либо натянутости, просто трое мужчин наслаждались хорошей выпивкой и табаком.

Обводя взглядом комнату, в которой все больше сгущались клубы дыма, Мартин отдавался своей излюбленной привычке неслышно разговаривать с самим собой. Странное это было трио – Пол, преподаватель истории, циник-любитель и ненавистник любых психологических сложностей; Алекс – исследователь химических процессов, человек исключительно серьезный и откровенно влюбленный в эту экзотическую девицу – Синтию; и, наконец, сам он, Мартин, аспирант-германист с писательскими амбициями, слабо разбирающийся во всех делах, где замешаны чувства.

Первым нарушил молчание Алекс.

– А с чего это ты вдруг спросил меня про Синтию, Пол? Помнил же я, что должен был сегодня вечером…

– Что за черт! – выругался Мартин. – Еще кого-то принесло. Похоже, у меня сегодня вечер открытых дверей.

На сей раз пожаловал Курт Росс, и это был совсем другой Курт, нежели сдержанный, пусть и внутренне напряженный член комитета по приему почетного гостя. Галстук у него сбился на сторону, движения приобрели порывистость. Мартин почему-то обратил внимание на то, что ключ «Фи Бета» снова куда-то исчез, и на сей раз владелец явно этого не заметил. Взгляд Курта переместился с Мартина на бутылку бурбона.

– Так я и думал, – пробормотал он. – Не возражаешь, Мартин?

– Разумеется, нет.

– Ну вот, – выдохнул Курт, сделав большой глоток прямо из бутылки. – Чего-то в этом роде я и ожидал. А выпить мне сейчас необходимо.

– Да что с тобой, черт возьми? – не удержался Пол.

– А, это ты, Пол, привет. Ничего. Ничего особенного. Просто немного разнервничался, вот и все.

– Давно я не наблюдал такого драматического появления. Вид у тебя, словно у…

– Оставь его в покое, Пол, – умиротворяющее включился Алекс. – Ну какое кому дело, отчего он разнервничался? Понервничал, потом выпил бурбона, сейчас еще выпьет, вот и все.

Мартин поднял на свет бутылку и с грустью вгляделся в ее содержимое.

– Насчет «еще» я как-то не уверен.

– Ну почему же? – возразил Алекс. – У меня тоже примерно полпинты имеется. Сейчас принесу.

Алекс вышел, а Мартин протянул бутылку с остатками бурбона Курту.

– Добивай.

Тот охотно повиновался.

– Спасибо тебе, Мартин, ты и сам не знаешь, что для меня сделал.

– Да не волнуйся ты так, Курт, – вмешался Пол. – Не знает, так узнает. Видишь ли, какое дело, Мартин у нас любитель детективных романов. И не оставляет камня на камне от алиби. Словом, опасный он человек, и если у тебя есть секреты, от него лучше держаться подальше.

Тот час, что прошел после того, как Алекс вернулся с бутылкой виски, объем которой он сильно преуменьшил, запомнился Мартину, когда он попытался наутро восстановить события минувшей ночи, весьма смутно. Все плавало в какой-то дымке: Пол утратил свое достоинство, Алекс – серьезность, Курт – остатки спокойствия. При таких обстоятельствах самому Мартину терять уже было почти нечего; напротив, он уловил где-то нечто, показавшееся ему в тот момент человеческим голосом – кто-то пел «Дай как следует этому типу», затем «Английское королевское отродье», и он охотно присоединился к вокалу.

Курт, чей словарь на английском сводился к нормативной лексике, несколько потерялся в этом хоре, но взял реванш, спев песню из репертуара немецкого кантона Швейцарии, состоящей сплошь, как он всерьез уверял, из непечатных слов. Никто ничего не понял, но все Курту поверили и нашли ее по-настоящему заводной. Затем Пол, который еще раньше, демонстрируя таким образом уже полную разнузданность, отказался от трубки в пользу сигарет Мартина, поведал историю знаменитого жулика – сочинителя сенсационных статей Энтони Клера. В конце концов все трое принялись распевать непристойные куплеты, и продолжалось это до тех пор, пока стук в стену и сверху, в потолок, не вынудил Мартина объявить о завершении празднества.

Он с трудом дотащился до постели, разбрасывая по дороге предметы одежды, попытался прокрутить в голове события дня и в конце концов пришел к заключению, которое в тот момент показалось ему имеющим некоторое значение, а именно: это был в высшей степени насыщенный день.

И лишь наутро Мартину стало известно, что наряду с другими событиями этот день (для точности, 6 апреля, пятница) вместил в себя убийство доктора Хьюго Шеделя. Произошло оно приблизительно в 11.30 вечера.