Невинный сон Перри Карен

Глава 17. Гарри

Я не сводил взгляда с пистолета. Он крепко держал его в руках, направив дуло мне в голову. Взгляд его был спокоен. Воздух в комнате казался тяжелым и неподвижным. В ту минуту я, наверное, испытывал страх – страх, что он меня убьет, – но сильнее страха было безумное нетерпение. Я хотел знать, где мой сын. Что он с ним сделал? От гнева в жилах закипала кровь. Я почти нашел Диллона, а Гаррик, этот мрачный человек с неумолимым взглядом, пытается мне помешать. Голова все еще гудела от вчерашней выпивки. Я пригасил бушующую во мне злобу и, медленно поднявшись, сел на узенькой постели.

– Так что? – неторопливо спросил я. – Застрелишь меня или нет?

– Пока не знаю, – холодно ответил он. – Но могу. Никто меня за это не осудит. Ты вторгся в мой дом. Я защищался.

– Точно, – сказал я.

Я почему-то был уверен, что он не нажмет на курок. Если бы он хотел, он бы уже это сделал. Мне уже не было страшно. Мой страх перешел в раздражение. Я встал с кровати. Гаррик, по-прежнему держа меня на прицеле, отступил на шаг, и на мгновение мне показалось, что комната закружилось вокруг меня.

– Стой на месте, – произнес он твердо и бесстрастно.

Я остановился.

Он о чем-то задумался, очевидно, оценивая ситуацию, а потом медленно опустил руку с пистолетом. Я увидел, как у него напряглась челюсть и сузились глаза; в комнате по-прежнему царило напряжение.

– Ты сам скажешь мне, зачем ты сюда пришел? Или я должен догадаться?

– Я пришел за Диллоном.

Глаза его сверкнули.

– Понятия не имею, о чем ты говоришь.

– А я думаю, что имеешь.

– Кроме меня, здесь никого нет.

Не успел он договорить, как за окном послышался шум подъехавшей машины. С того места, где я стоял, мне ее видно не было.

– Жди здесь, – хладнокровно проговорил он.

Он двинулся к выходу – на лице у него не было ни страха, ни тревоги – и захлопнул за собой дверь.

Я слышал его шаги в коридоре, твердые и неторопливые. Я прислонился к двери и стал прислушиваться. Приглушенные голоса: Гаррик и какая-то женщина. Из того, что они говорили, невозможно было разобрать ни единого слова. Раздражение мое росло и нетерпение тоже. Если это была та самая женщина, которую я видел с Диллоном, я потребую от нее ответа. Что она сделала с моим сыном? Куда она его спрятала? Мне вспомнился ее голубой шарф, вившийся на ветру, точно легкий дымок, и то, как она, торопливо зашагав прочь, увлекла за собой мальчика. Во мне с новой силой вскипела ярость.

Они стояли перед открытой дверью, и из-за горевшей на крыльце лампочки их фигуры казались лишь темными силуэтами. Я придвинулся ближе, женщина повернулась ко мне лицом, и тогда я понял, что это вовсе не та женщина, которую я видел на демонстрации.

Это была Робин.

– Что ты тут делаешь? – В горле у меня пересохло, язык едва шевелился.

– Гарри! Слава богу, с тобой все в порядке! – бросаясь ко мне, воскликнула Робин.

Вид у нее был встревоженный, голос дрожал. Она обняла меня, и я прижал ее к себе. От ее теплого прикосновения у меня заныло тело, и по нему разлилась легкая усталость. Я почувствовал облегчение. Все это время я сражался один в темноте, страшась своих собственных мыслей и убеждений, и тем не менее я двигался вперед, невзирая на то что мои поступки могли кому-то причинить боль. Робин, любимая моя, моя единственная, как я жаждал, чтобы ты мне поверила, как мне хотелось, чтобы ты поняла, что я не безумец и что наш сын действительно жив. И теперь она здесь, теперь она наконец рядом со мной. Всю горечь прошлого, все сказанные в гневе слова, все обиды и упреки мы рассеем по ветру и забудем. Навсегда. Сейчас важно только одно: мы вместе, и скоро к нам вернется наш сын.

– Поехали домой, – уткнувшись мне в шею, прошептала она.

– Скоро всему этому наступит конец, – сказал я и тут же, зарывшись ей в волосы, чтобы не услышал Гаррик, добавил: – Осторожно! У него пистолет.

– Что?

Робин отстранилась от меня, на лице ее мелькнул ужас, и она повернулась к Гаррику. Увидев у него в руке оружие, она вырвалась из моих объятий, ринулась к нему и без малейшего труда выхватила пистолет у него из рук. Я не сразу сообразил, что произошло. Ни минуты не колеблясь и ничуть не сопротивляясь, Гаррик отдал ей пистолет. Робин что-то сказала ему, что-то, чего я не расслышал, и положила пистолет в карман пальто.

– Гарри, милый мой, – вернувшись ко мне, сказала она. – Поехали отсюда.

Но я не двигался с места. Я точно прирос к полу. Что-то меня во всем этом смущало.

– Робин, наш сын. Мы не уедем без него.

– Любимый мой, пожалуйста. Поедем. Мы здесь ничего не добьемся. Только станет еще больнее.

Напряжение в ее голосе не давало мне покоя; и где-то внутри меня эхом вдруг прозвучал совсем другой голос – голос Козимо: «Я кое-что знал и, наверное, должен был вам об этом рассказать».

Танжер. Тени. Темно. Мутные воды плещутся о берег бухты. В ноге внезапно заныла рана, требуя, чтобы я сел. Мысли в голове путались. Я никак не мог сосредоточиться, а потом вдруг вспомнил, зачем приехал сюда.

Неожиданно в мозгу мелькнул вопрос, и я повернулся к Робин. Как она догадалась сюда приехать?

– Тебе рассказал Спенсер? – спросил я.

– Спенсер?

Недоумение на ее лице ясно говорило, что Спенсер тут ни при чем. Она узнала об этом доме от кого-то другого. Но какое это имело значение? Значение сейчас имел только Диллон.

Я повернулся к Гаррику.

– Скажи мне, где он. Скажи мне, что ты сделал с моим сыном?

– Ты сам не понимаешь, о чем ты говоришь.

– Не болтай ерунду. Я видел его своими глазами. У меня есть доказательства.

– Доказательства? Какие доказательства?

– Фотография. Видеосъемки. Номера машины.

Я держал Робин за руку и слышал, как она звала меня и что-то мне говорила. Но я, не обращая ни на что внимания, продолжал:

– Ты был там, ты был той ночью в Танжере, верно? Я знаю: это ты его забрал. Я знаю, что это был ты. Только не знаю, почему ты это сделал. Этого я никак понять не могу. Но сейчас это уже не важно. Я хочу получить его назад. Мы оба хотим.

Я сжал руку Робин. Она придавала мне сил, сил не сдаваться, сил держаться до тех пор, пока мы не доведем дело до конца.

– Гарри, – сказала она, и на этот раз голос ее прозвучал настойчивее, а когда я на нее посмотрел, то увидел страх в ее миндалевидных серых глазах. – Милый, ты нездоров. Давай поедем домой.

– Что? Нет-нет, Робин, подожди. Ты сама все увидишь.

– Но…

– Поверь мне, Робин. Я его видел. Я видел Диллона.

– Нет, – сказала она.

Она произнесла слово «нет» так убежденно, что я замер. Я посмотрел на нее, и что-то в голове у меня стало проясняться, но не до конца. А может, я не хотел, чтобы прояснилось?

– Ты видел Феликса, – мягко проговорила Робин.

– Кого?

– Феликса, – повторил Гаррик. – Моего сына.

– Нет, – замотав головой, сказал я.

Я отказывался им верить, я вспомнил лицо мальчика, и на меня мгновенно накатило то самое ощущение, которое я испытал, когда увидел его и тут же узнал.

– Это был Диллон. Я знаю, что это был наш сын. Я его видел.

– Тебе только показалось, будто это был он, – сказал Гаррик. – Из-за сходства.

– Сходства? – повторил я, и внутри у меня все похолодело.

– Дейв, – предостерегающе произнесла Робин, и, услышав, как моя жена называет его по имени, я невольно отшатнулся от нее.

Может, Гаррик и услышал предупреждение в голосе Робин, однако не внял ему.

– Диллон и Феликс – братья.

Его слова рассекли воздух и исчезли в небытие. Наступила тишина. Они оба настороженно следили за моим лицом, они не сводили с меня глаз, страшась того, что я сейчас могу предпринять.

– Братья? – медленно произнес я и посмотрел на Роби-н.

В глазах ее стояли слезы. Она покачала головой, но этим жестом она не столько отрицала утверждение Гаррика, сколько беспомощно сдавалась.

– Диллон был моим сыном, – сказал Гаррик.

Робин обернулась к нему и с неподдельной яростью крикнула:

– Заткнись же ты, ради бога!

И вдруг все стало на свои места. Я наконец все понял. Из закоулков моего сознания внезапно всплыли образы: они обнаженные, в объятиях друг друга, сгорающие от страстного желания… Я почувствовал, что теряю рас-судок.

С испугом в глазах Робин приблизилась ко мне, нежно обхватила руками мое лицо и стала звать меня по имени, пытаясь вернуть к действительности, пытаясь спасти меня своим любящим взглядом.

– Послушай меня, милый мой. Прости меня. Никакими словами нельзя описать, как я об этом сожалею.

– Это неправда, – сказал я, все еще не веря, все еще отказываясь смириться с реальностью. – Скажи мне, что это неправда.

– Гарри, я люблю тебя. Только это и имеет значение. Наше будущее. Ребенок в моем чреве. Прошу тебя, любимый. Я не могу тебя сейчас потерять.

Мое сознание все еще отказывалось принять случившееся. Эта женщина, которую я знал с самых юных лет, знал уже шестнадцать лет подряд, вдруг показалась мне совершенно чужой. Бледная, несчастная незнакомка, а вовсе не та женщина, которой я всегда доверял, о которой тревожился, которую любил. Она горевала и раскаивалась. Прошлое, которое она оставила позади, внезапно настигло ее.

Наверное, мне следовало сказать ей, что от прошлого не сбежишь.

Я почувствовал на лице жар ее рук – они дрожали.

– Я не отец Диллона?

– Милый, – прерывающимся голосом произнесла она, и на ее глазах снова выступили слезы. – Ты был его отцом. Во всем самом главном ты был его отцом.

– Что?!

Она уже плакала навзрыд, и голос ее дрожал от страха.

– Гарри, я совершила страшную ошибку. Господи, если бы я могла все повернуть вспять! Одно утешение – Диллон. Но поверь мне… Я молю тебя: в душе я всегда считала тебя его отцом.

Робин обняла меня, а я стоял неподвижно и чувствовал, как сотрясается от рыданий ее тело. У нее за спиной я увидел Гаррика: сунув руки в карманы, он стоял, сосредоточенно уставившись в пол. И тут на меня накатила неистовая злоба. Мне захотелось оттолкнуть жену в сторону и добраться до него, но вместо этого я притянул Робин к себе, и ее волосы коснулись моего лица. Она по-прежнему вся содрогалась от плача. Я обнял ее покрепче и шепотом попросил успокоиться, а потом сунул руку к ней в карман.

Робин почувствовала это и резко вздрогнула. Но она не сразу сообразила что к чему. Я оттолкнул ее и, изо всех сил ударив Гаррика по лицу дулом пистолета, свалил его на пол.

– Господи! – вскрикнула Робин.

Я встал над ним и смотрел, как он корчится от боли и стонет, как из его раны по щеке сочится кровь.

– Что ты делаешь?! – закричала она. – Боже мой!

Она опустилась на колени рядом с ним, но я оттащил ее в сторону.

– Черт возьми, Гарри! Он же истекает кровью!

– Ему повезло, что я не пустил в него пулю, – ответил я со злостью.

Потом повернулся и врезал ему ногой под дых. Поразительно, каким мягким у него был живот.

Он захрипел и скорчился от боли. Робин заплакала. Казалось, с ней вот-вот начнется истерика.

– Где Диллон? – требовательно произнес я.

Он схватил меня за ногу и подтянулся поближе, я наклонился к нему и приставил пистолет к его виску. Он что-то говорил, но из-за затрудненного дыхания и булькающей во рту крови я ничего не мог разобрать. Я наклонился ниже, чтобы расслышать его слова.

– Ты должен был лучше о нем заботиться, – прохрипел Гаррик.

Робин в отчаянии заломила руки, потом провела ими по волосам и, тревожным взглядом обведя комнату, принялась мерить ее шагами.

– Прекрати, – сказал я ей.

Я все еще держал пистолет у его виска. Чуть сильнее нажав на курок, я словно ощутил исходивший от не-го жар.

– Ты должен был лучше заботиться о Диллоне, – повторил он. – Тебе не следовало оставлять его перед землетрясением, совсем одного, сонного. Ты, Гарри, не должен был дурманить мальчика, и ты сам прекрасно это знаешь.

От этих правдивых слов я весь съежился. На душе стало муторно и тоскливо. Я убрал пистолет; на виске у Гаррика осталась вмятина. Он откашливался и брызгал слюной – я отвернулся.

– Я хочу получить его назад, вот и все, – сказал я, но в моем голосе уже не звучали ни гнев, ни угроза.

Робин ринулась ко мне, но я жестом остановил ее. Я знал: стоит ей до меня дотронуться, и я рассыплюсь в прах; и тогда все мои усилия пропадут даром.

– Гаррик, где он? Ради бога, скажи мне!

Он лежал на полу и все еще тяжело дышал. Я с трудом держался на ногах. Я не помнил, когда в последний раз крепко спал, когда в последний раз, положив голову на подушку, погружался в безмятежный сон. Веки мои отяжелели, глаза закрывались, но я боролся с собой изо всех своих сил. Я говорил себе: продержись еще немного! Всему этому скоро придет конец.

Я снова достал пистолет и направил его дуло Гаррику в голову. Он перевернулся на спину и в упор смотрел на меня: в лице его не было страха, одна лишь решимость. Этот мерзавец хотел, чтобы я его пристрелил, а я – да смилостивится надо мной Господь! – чувствовал, что дошел до предела. Я действительно мог его пристрелить. Я отчетливо представлял, как нажимаю на курок, звучит выстрел, в воздухе повисает запах пороха, и пуля входит в его тело, разрывая плоть и круша кости. Секунда, и все будет кончено! От этой мысли у меня задрожала рука. Но выбора не было.

И вдруг в ту самую минуту, когда я готов уже был спустить курок, когда от моего самообладания уже не осталось и следа, за дверью послышался шум, и за моей спиной мелькнул свет фонаря. Я обернулся и увидел его: мальчик взбежал по ступеням и перешагнул порог этого сумасшедшего дома. В руках у него был фонарь. «Папа, папа», – звал он. Я застыл от изумления. Мой длинный одинокий путь завершился: передо мной стоял мой мальчик, мой Диллон. И все же я не мог в это поверить.

Вдруг раздался какой-то странный крик. Гаррик с трудом приподнялся, и я услышал его голос:

– Диллон, уходи! Уходи!

И тут же прозвучал еще более странный крик, похожий на вопль раненого животного, – такой резкий и жуткий, что от него переворачивалось все внутри.

Я обернулся. Моя жена с потрясенным видом стояла на коленях. Ее лицо было белым как мел, а в широко открытых глазах застыл ужас. Она смотрела на мальчика, которого считала мертвым, и этот крик был ее последним горестным стоном. Гаррик, мальчик и я молча уставились на нее, а все вокруг закачалось и завертелось в лучистом, пылающем свете.

Глава 18. Гаррик

Говорят, что у истории, как у медали, есть две стороны. А порой их бывает не две, а три.

Он долго-долго держал руку мальчика в своей. Это все, что он помнил. Позже, после того, как все было кончено, когда остальные вышли из палаты, он по-прежнему сидел рядом с мальчиком и сжимал его руку. Он не сводил глаз с этой руки и изумлялся: какая она была маленькая. На тыльной стороне ладони между указательным и средним пальцем он заметил веснушку. Мелочь, конечно, но как же он ее раньше не замечал?

Сквозь открытую дверь он слышал голос жены: низкий, усталый, надтреснутый. Непосильную задачу сообщить всем о случившемся она с готовностью взяла на себя. Они даже не обсуждали это. Жена наклонилась, достала из сумки сотовый телефон и вышла из палаты. Она всегда умела управлять своими эмоциями гораздо лучше, чем он, и ей удавалось это даже сейчас, когда жизнь испытывала их на прочность самым невообразимым образом. Помимо голоса жены, из коридора доносились обычные больничные звуки: скрипели каталки, хлопали двери, раздавались шаги и чей-то смех, селектор бормотал монотонным голосом. За проведенное здесь время весь этот шум стал таким привычным. Ему вдруг пришло в голову, что он уже больше его не услышит. Сегодня они уйдут отсюда и больше не вернутся. Эта мысль заставила его по-другому посмотреть на свое будущее. Он представил себе грядущие дни, недели и месяцы – и словно увидел длинный темный туннель.

Сквозь приоткрытые жалюзи в дверном окошке он заметил, как жена прижала руку к губам, и тело ее содрогнулось. Он еще до этого не дошел. Он еще этой точки не достиг. Но очень скоро достигнет. А пока что он сидел в палате рядом с мальчиком. Ему не хотелось оставлять его одного. Их окружала каменная тишина, тяжелая и неподвижная. И медленно наваливалась безысходность. Он сжал руку мальчика, но ответного пожатия не последовало – ни малейшего признака жизни. Он опустил взгляд на руку сына и подумал о том, что видит ее в последний раз. Она уже холодела.

Имя Феликс означает «счастье», «удача», «радость». Когда его не стало, из их жизни ускользнули и счастье, и радость. Окружающий мир обесцветился. Феликс умер в те дни, когда одно время года сменяло другое. Все лето Гаррик курсировал между домом и больницей, но по дороге он не замечал ни цветения деревьев, ни яркой зелени травы, ни бурного созревания фруктов на деревьях, окаймлявших широкую улицу, что вела к их дому. Только после того как мальчика не стало, Гаррик стал оглядываться вокруг, чтобы хоть на чем-то сосредоточиться и отвлечься от мрачных образов, не оставлявших его в покое ни днем, ни ночью. Новая Англия осенью красива – глаз не оторвешь, но в тот год ее очарование Гаррика ничуть не трогало. Бордовые, огненно-оранжевые и ярко-золотистые листья казались вычурными и аляповатыми. Своим буйным калейдоскопом красок природа словно издевалась над ним. На самом деле это был всего лишь кричащий фасад, прикрывающий смерть и тление. Он смотрел на окружавшую его красоту и чувствовал, как в нем с новой силой закипает гнев. Как смеет эта красота возвращаться из года в год, когда его сына больше нет на свете?

О своих чувствах и мыслях жене он не рассказывал. В те недели и месяцы, что последовали за смертью сына, они почти не разговаривали. Они прибегали к общению лишь по необходимости. Они избегали бесед, старательно обходили друг друга стороной, точно боялись коснуться открытой раны; при этом Гаррик охотно заводил разговоры с другими людьми, делился своим горем и своей болью с друзьями и приятелями, даже с незнакомцами в баре. Он знал, что его жена поступает точно так же, однако такие отношения казались предательством.

Винить было некого. Феликс заболел и умер. Причина была неясна, и предвидеть это было невозможно. В их семьях никто не страдал этой болезнью; это не была бомба замедленного действия, заложенная в их ДНК. Мальчик не погиб в результате несчастного случая или по недосмотру одного из родителей. Тем не менее Гаррик считал себя ответственным за смерть сына и чувствовал себя виноватым.

Они оба были людьми молчаливыми, а со смертью Феликса тишина в доме стала просто зловещей. Ева держалась от него в стороне. Она почти никогда не выказывала ему свою скорбь. Это случилось всего лишь пару раз и просто потрясло Гаррика – таким неистовым и отчаянным было проявление ее горя. После подобных вспышек жена снова становилась прежней спокойной и молчаливой Евой, но тень ее безудержной скорби никуда не исчезала, затаившись в закоулках их дома. Казалось бы, горе должно было их объединить, но вместо этого оно их разделило. Гаррик видел, как жена постепенно отдаляется от него, – неприступная, отчужденная, одинокая в своем несчастье.

В стремлении Евы к уединению было нечто величественное; и, как бы оно его ни расстраивало, Гаррик в душе восхищался женой и даже в какой-то мере ей завидовал. Но в ее замкнутости он усматривал и кое-что еще. Обвинение. Она никогда его ни в чем не винила. Да и в чем она могла его обвинить? Он любил своего сына. Он сделал все возможное, чтобы его спасти. То, что случилось, было не в его власти. Тем не менее в ее отчужденности Гаррик усматривал молчаливое обвинение. И он знал, что оно не имеет ничего общего со случившимся. У него был другой сын, и этого Ева ему простить не могла.

Он рассказал ей о Диллоне, когда вернулся домой из поездки в Танжер. Гаррику вовсе не обязательно было о нем рассказывать, но ему страстно хотелось кому-то открыться. Эта женщина, его жена и мать его ребенка, должна была узнать о Диллоне. Скрывать правду от умной, достойной женщины казалось ему оскорбительным. Ева была сильной натурой, решительной, уверенной в себе. Ее молчаливое спокойствие вытягивало из него самые сокровенные тайны, самые затаенные и постыдные страхи. Он вечно порывался ей в чем-то признаться, а своим признанием вымолить у нее прощение за совершенный им проступок. Поэтому он и рассказал ей о Диллоне. Гаррик знал, что идет на риск: он опасался, что признание может вбить клин между ними и разрушить их отношения до основания. И действительно, признание ее взбесило. За гневом последовал период ледяного молчания. Гаррик ждал, когда она смягчится, в тревоге задаваясь вопросом: стоило ли ей рассказывать? Но со временем их отношения потеплели и даже – вопреки ожиданию – у них снова проснулся интерес друг к другу. Гаррик изо всех сил старался быть примерным мужем и отцом, и, глядя на жену и чудесного сына, он благодарил судьбу за благосклонность. О другом мальчике они никогда больше не заговаривали.

Теперь же время текло медленно и тоскливо. Пришла зима, приближалось Рождество, и они решили куда-нибудь уехать. Их приглашали родные Евы из Ирландии и его собственные из Орегона – все стремились заполучить их на праздники и хоть как-то утешить. Но ни ему, ни ей этого не хотелось. После болезни и смерти Феликса они еще не оправились от страданий и боли. Ева похудела и стала бледной. Порой она часами, сложив руки на коленях, неподвижно сидела перед окном и застывшим взглядом всматривалась в сад. Ее хрупкость пугала и настораживала Гаррика. Еву, прежде такую сильную, теперь, казалось, страшила любая мелочь. Гаррик боялся, что неловкое замечание или непрошеное сочувствие могут безумно обидеть ее и окончательно сломить.

Они решили поехать в Нью-Йорк и остановиться в оте-ле на Мэдисон-авеню. Они подолгу гуляли в Центральном парке, ходили в музеи: в Метрополитен и Гуггенхайм. Он повел ее в «Тиффани» и купил ей платиновое кольцо с маленькими бриллиантами, и оно теперь соседствовало с ее обручальным и свадебным. В тусклом свете ресторанов за бокалом вина они, нежно касаясь друг друга, пытались вернуть время, когда были только вдвоем и ребенок еще не был центром их внимания. А в рождественское утро – по ее желанию – они пошли на мессу в собор Святого Патрика. Они обменялись подарками, а потом в своем номере легли на широкую кровать и лежали на ней, уставившись в экран телевизора, где горело традиционное рождественское полено. А рядом с ними неотступно был их сын. Лишь краем глаза видимая тень. Тихий, неприметный призрак.

Вечером, накануне отъезда из Нью-Йорка, пока Ева мылась в душе, Гаррик просматривал свою электронную почту и наткнулся на сообщение от Робин. После смерти Феликса он с неохотой общался с внешним миром и проверял свою почту лишь раз в неделю, а то и реже. Письмо от Робин пришло пять дней назад. Он открыл его и прочитал. Краткое – скорее даже скупое – сообщение о ее жизни, о Гарри и Диллоне и пожелание веселого Рождества ему, Еве и Феликсу. Он прочел ее письмо, и у него защемило сердце. Робин не знала. Да и как она могла знать, если он ей об этом не сказал? Он закрыл компьютер и крикнул Еве, что выйдет ненадолго за сигаретами.

Внизу в вестибюле Гаррик нашел стул в тихом месте в углу и достал сотовый телефон. Он никогда раньше этого не делал. Таков был их безмолвный уговор. Ни телефонных звонков, ни каких-то других контактов, разве что по ее собственной инициативе. Он набрал номер и прислушался к междугородным гудкам, а потом Робин взяла трубку. Послышался ее голос – далекий, отрывистый.

– Алло?

– Это я, – сказал он.

– Я узнала номер.

– Ты можешь говорить?

– Не вешай трубку.

Звук шагов и шум захлопнувшейся двери. Когда Робин снова заговорила, она казалась ближе и спокойнее.

– У тебя все в порядке? – спросила она и легонько вздохнула.

– Да, просто я только что получил от тебя электронную почту и… не знаю… Сейчас Рождество. Я подумал: позвоню, поздравлю. Спрошу, как у тебя дела. Вот и все.

Гаррик уже знал, что не скажет ей про Феликса. По крайней мере не сразу.

– Дейв, зря ты это сделал. А что, если бы трубку снял кто-то другой? Как бы я объяснила твой звонок?

Гаррик пожал плечами. Правда, она этого не видела.

– Ну, поскольку этого не случилось, то не о чем и волноваться.

Она помолчала.

– Пожалуй, что нет.

– Ну, так как ты поживаешь? Как Диллон?

– Он в порядке. Растет. Становится высоким и неуклюжим.

– Вроде меня.

– Да, – настороженно проговорила она, – вроде тебя.

– Так какой же он? Хороший парнишка?

Зачем он это спросил? К чему все это? Он почувствовал, как Робин напряглась от его слов.

– Дейв, что все это значит?

– Ничего не значит. Я же тебе сказал: мне просто хотелось узнать, как дела…

– У тебя какой-то странный голос. Ничего не случилось?

В словах Робин прозвучала тревога, и Гаррик мгновенно замолчал. Ни с того ни с сего из глаз у него хлынули слезы. От горечи перехватило дыхание. По спине потекла струйка пота. Затряслись руки. Он принялся глубоко дышать: глотал ртом воздух и пытался прийти в себя.

Во время этой паузы Робин, видимо, что-то почувствовала. Когда она снова заговорила, голос ее зазвучал по-иному. Он стал мягче и добрее. В нем теперь сквозило сочувствие. Она не стала его больше ни о чем расспрашивать, а заговорила о Диллоне, о том, какой он стал разговорчивый, какие у него голубые глаза и длинные ресницы. Робин рассказывала, что Диллон стал любознательным и бесстрашным – залезает на диван и стулья и безрассудно прыгает с них, что однажды он потерялся на узких улицах в лабиринте домов и перепугал ее до смерти. Он стал живым и общительным, говорила она, правда, ее беспокоит, что он слишком много времени проводит в компании взрослых. В последнее время она стала подыскивать ему друзей его собственного возраста.

Гаррик слушал ее рассказ и постепенно успокаивался. В мозгу у него мелькнула мысль, что он по идее должен был расстроиться: его Феликс лежит в промерзшей земле Новой Англии, а ему приходится выслушивать рассказ о ее ребенке – его втором сыне, которого он не знал и никогда не узнает. Однако его почему-то утешила мысль о том, что где-то на другом конце земли жив и успешно развивается этот другой малыш. Из трубки доносился нежный голос Робин, и этот голос утешал Гаррика и успокаивал.

Когда же он спросил Робин о ее собственной жизни, голос ее снова переменился. В него будто вкралась усталость. Она по-прежнему работала в баре и по-прежнему писала картины, но не так часто, как хотелось бы. Похоже, счастливой ее не назовешь. Наверное, Робин разочарована тем, как повернулась ее жизнь. По ее тону казалось, что она живет не так, как ей хотелось бы, но признаться в этом ему она, очевидно, считала предательством.

– А как Гарри? – спросил он. – Как идут его дела?

– Хорошо. Он работает. Пишет удачные картины, хотя…

Она умолкла всего на миг, но эта пауза выдала все ее сомнения.

– Хотя?..

– Жизнь у нас сейчас непростая.

– В каком смысле?

– Мы с Гарри больше не живем вместе.

Эта новость его огорошила. Такого оборота событий Гаррик почему-то никак не ожидал.

– Вы расстались?

Она рассмеялась коротким безрадостным смехом.

– Расстались. Это звучит весьма пристойно. Нет, я бы не сказала, что мы расстались.

– Он тебя бросил?

– Нет, скорее я его прогнала.

– Но почему? Что случилось?

Она снова замолчала.

Гаррика одолело любопытство. В бравурном фасаде Робин ощущалась явная брешь, слабое место.

– Кое-что случилось. Я узнала… он…

Гаррик представил, как она сидит на темном крыльце, кусает губу и пытается решить, довериться ему или нет.

– Робин, ничего страшного, – мягко произнес он. – Ты можешь мне рассказать. Я не стану тебя осуждать.

– Дело в том, что Диллон не спит. То есть спит, но совсем немного. И мы из-за этого устаем.

– Неужели? А сколько ему лет? Три года?

– Я знаю. Это кажется странным, верно? Наверное, Феликс спит всю ночь напролет месяцев с трех?

У Гаррика снова перехватило дыхание. Он уставился на ковер под ногами и принялся сосредоточенно разглядывать его рисунок.

– Точно.

– А я себе такое даже не могу представить. Я забыла, когда в последний раз спала четыре часа подряд. И это если повезет!

– Почему же он не спит?

Она вздохнула и принялась объяснять: колики, чувствительность к шуму, какая-то пищеварительная проблема, которую уже решили. Робин казалось, что бессонница просто вошла у него в привычку. Она винила себя в том, что в свое время не проявила с ним достаточной строгости, что не давала ему поплакать и заснуть, когда он был еще мал и достаточно податлив для того, чтобы приучить его ко сну.

– Но? – Гаррик мягко, но настойчиво склонял ее к откровенности.