Невинный сон Перри Карен

– Ты так обрадовался путешествию в Лондон, что я решила: ты ищешь любую возможность сбежать от меня.

– Робин, это неправда.

– Неправда? В эти дни мне казалось, я тебя теряю.

Гарри ничего не ответил. Он ничего не отрицал.

– Тебе тоже так казалось? – спросила я, и он не сразу, но кивнул.

У меня задрожали губы, по щекам покатились слезы, но я, торопливо глотая их, не обращала на это внимания.

– Гарри, мы не должны терять друг друга. После всего, что мы с тобой вместе пережили…

– Робин, я не хочу тебя потерять. Просто…

Он прервал себя на полуслове, но мне показалось, что он сейчас мне что-то расскажет, в чем-то мне признается; мне вспомнились портреты Диллона, и я подумала о той боли, которую Гарри так тщательно от меня скрывал. Я взяла в руки его лицо и заглянула ему в глаза.

– Гарри, у нас начинается новая жизнь. Совсем новая жизнь. Этот ребенок не выдумка. Он у нас родится. Когда я увидела на ультразвуке, как бьется его маленькое сердечко, я поняла: все остальное не имеет никакого значения. Важно только это. И потому я не буду задавать тебе никаких вопросов о Лондоне. Я не буду требовать от тебя объяснений, почему ты не отвечал на мои звонки или почему ты в последнее время так от меня отдалился. Мы должны все это оставить в прошлом, потому что в нашей жизни главное – вот здесь. – Я положила его руку на свой живот.

И хотя живот был еще плоским, я уже думала о младенце в моем чреве, о том, как в глубине моего тела тихонько растет крохотное зернышко.

– Я знаю, моя беременность тебя не обрадовала, – нет, дай мне договорить. Я знаю, что не обрадовала. Но, Гарри, если бы только ты был со мною в больнице! Если бы ты только увидел то, что видела я, ты бы отнесся к этому совсем по-другому. Этот ребенок не Диллон. Никто никогда не займет место Диллона. И тем не менее у нас будет ребенок, и мы можем любить его или ее так же сильно, как мы любили Диллона.

– Я знаю, знаю.

– Гарри, послушай. Больше никакой лжи. Никакого обмана. Я не хочу, чтобы мы хоть что-то скрывали друг от друга. Когда-то мы доверяли друг другу все на свете. Мы могли рассказать друг другу все, что угодно. Ты помнишь?

– Я помню. Я только не могу вспомнить, когда этому пришел конец.

Он посмотрел на меня, и глаза его были такими жалобными и грустными, что на меня накатило чувство вины, и я чуть было не проговорилась.

Прошла минута-другая. Мы сидели рядом. Гарри медленно водил рукой по моему животу, а я слушала, как в камине трещат поленья.

– Гарри, мы все начнем сначала.

– Да, начнем сначала, – откликнулся он.

И замолчал.

Снова пошел снег, он был мягче и падал дольше. Впервые за много лет снежное Рождество. Снег падал и окутывал сад, мягким одеялом покрывал кусты, облеплял крючковатые ветви деревьев и черепицу на крыше, ложился изморозью на окна. Мы без конца топили камин. Мы старались, чтобы в доме было тепло, а на душе легко и приятно, однако холод просачивался сквозь ветхие оконные рамы, свистел в щелях между кирпичами. Нас закрутило в вихре рождественских вечеринок, и я постоянно ощущала усталость и раздражительность, которые я приписывала беременности и растущему напряжению на работе. В офисе становилось все неспокойнее. Проект, который мы так успешно выиграли на конкурсе, отменили, и в фирме поговаривали о том, что нам урежут зарплату.

Холодным вечером в четверг мы с Гарри, надев туристические ботинки, двинулись по снежным улицам к колледжу Блэкрок, где продавались рождественские елки для общества «Сент-Винсент де Пол». Мы выбрали большую пушистую елку и то несли ее, то волочили по земле, пока не добрались до дома. По совершенно непонятной мне причине мы с Гарри в тот день почти не разговаривали. Я была измождена и встревожена. Накануне наш офис устраивал рождественскую вечеринку. Прежде из года в год это было роскошное пиршество, на этот же раз мы пошли в местный бар, и там все свелось к незамысловатой выпивке и бутербродам. Трезвой среди всех была только я. Во время вечеринки один из моих коллег, уже напившись, пустил слух, что после Нового года начнется сокращение штатов. Когда же я подошла к нему и стала расспрашивать о подробностях, он глупо рассмеялся и сказал: «Наверное, вытурят пешек вроде нас с тобой». Тут он увидел, как я встревожилась, и мгновенно сменил тему. Я хотела рассказать об этом эпизоде Гарри, но по-думала, что не стоит его расстраивать. В тот день он, похоже, был погружен в свои собственные мысли, и у меня не было сил разрушить окутавшее нас тягостное мол-чание.

Дома я нарезала на дольки апельсины, начинила их гвоздикой и запекла в духовке. А потом, продев веревочки в высушенные дольки, повесила их на елку. Наш дом запах Рождеством: елочные иглы, пряности, сладковатый аромат апельсина, – и на душе у меня стало легче. Гарри поднялся на чердак и принес лампочки и коробку с елочными игрушками, а потом уселся на пол и, потягивая кофе с виски, наблюдал, как я распутываю гирлянду.

– Это дерево черт знает какое огромное, – оглядывая елку, сказал он. – Похоже, мы перестарались.

– Но и комната тоже большая.

– Не такая уж большая. Эта елка скорее для бального зала.

– А мне она очень нравится. Мне кажется, лучше не бывает.

– У ангела на верхушке начнется головокружение. Может, спилить кое-какие ветки?

– Нет, не надо! Оставь как есть! Подожди, я сейчас повешу лампочки и игрушки, и елка не будет выглядеть так чудовищно.

– Эту елку неплохо бы сначала подстричь. А то потом придется ее кромсать.

– Гарри, пожалуйста, не надо ее кромсать. Оставь ее как есть.

Я распутала гирлянду, встала на стул и попыталась обернуть ею елку.

– Ты уверена, что тебе следует это делать? – с сомнением наблюдая за мной, сказал Гарри. – Женщине в твоем положении?

– Брось, Гарри. Даже не начинай…

– Что именно «не начинай»?

– Ограждать меня от всего подряд.

– Почему? Разве я и раньше это делал?

– Гарри? Ты действительно не помнишь? Когда я ждала Диллона, ты не давал мне и пальцем пошевелить. Я не могла выйти из дома без сопровождения. Стоило мне пронести несколько тарелок от стола к раковине, как ты устраивал истерику!

– Правда?

– Конечно! – рассмеялась я. – С тобой было одно мучение.

Случилось необычное. Мы снова заговорили о Диллоне. Я уже давным-давно запретила себе вспоминать о той прошлой жизни. Я похоронила ее в глубоком подвале памяти. Но теперь, когда во мне затеплилась новая жизнь, я сумела приоткрыть дверь в подвал и впустить в эту маленькую щелку луч света. Мы постепенно, шаг за шагом, снова утверждались в роли родителей. Мы снова вернулись к нашему сыну – к нашим воспоминаниям. Вспоминать о нем по-прежнему было больно – боль никуда не исчезла, но она немного ослабла. Словно ее острые углы слегка сгладились. Я почувствовала, что в силах произнести его имя вслух и услышать, как его произносит Гарри. И при этом я не погрузилась мгновенно в меланхолию.

– А у тебя не маловато игрушек? – шутливо спросил Гарри, заглядывая в большую коробку, полную ангелочков, Санта-Клаусов, игрушечных оленей, колокольчиков и звездочек.

– Но ты же видишь – и дерево не маленькое!

Гарри вынул из коробки деревянного ангелочка с крутящимися ножками и ручками и пальцем принялся подбрасывать его руки и ноги вверх-вниз, вверх-вниз.

– Слушай, сколько лет ты все это собирала?

– Не знаю. Годы и годы. Тут уж ничего не поделаешь – я люблю Рождество.

– Многие любят Рождество. У тебя это просто мания.

Гарри замолчал, уткнулся взглядом в пол, и глаза его затуманились какими-то воспоминаниями.

– А помнишь ту елку, которая была у нас в Танжере? – вдруг спросил он.

Я застыла на месте.

– Наверное, у нас единственных во всем Марокко была настоящая елка. Господи!

– Это точно, – отозвалась я.

Я уставилась на повисшую у меня на руке гирлянду.

Гарри сказал что-то еще, но я уже не слушала. Я перебирала пальцами лампочки, и мои руки слегка задрожали.

– Робин? Ты в порядке?

Я посмотрела на Гарри: в глазах у него была тревога. Мои руки больше не дрожали, но мне было как-то не по себе.

– Я устала, – проговорила я.

Я спустилась со стула и бросила лампочки на диван.

– Я пойду прилягу.

Не глядя на Гарри, я вышла из комнаты.

В субботу перед самым Рождеством мы с Лиз бродили по отделу домашних товаров «Браун Томаса», и обе пытались, уложившись в два часа, купить рождественские подарки. При одном взгляде на цены меня захлестнуло чувство вины: как я буду расплачиваться за дом? Часы на работе сократили – откуда мне взять деньги на подарки для родных? Я была в полной растерянности.

– Как ты думаешь, купить мне эту штуковину для матери Эндрю? – спросила Лиз и протянула мне синюю хлебницу с крышкой из грецкого ореха. – Безумно дорогая, но зато какой вид! Не хочу, чтобы его мать подумала, будто я купила ей первую попавшуюся дешевку, особенно учитывая то, что она собирается готовить рождественский обед для всей нашей честной компании.

– Выглядит неплохо.

– Хм. – Лиз нахмурилась и поставила хлебницу назад на полку.

– А Эндрю не может купить подарок своей собственной матери?

Лиз рассмеялась.

– Если оставить подарки на его усмотрение, он ей даст подарочную карточку, и на этом все закончится. Или еще того хуже – вручит ей чек!

– А что он собирается подарить тебе?

– Подарочную карточку, – пропела Лиз. – Роб, лучше ничего не говори. Я и так знаю: о романтических отношениях больше нет и речи.

Я улыбнулась и, сняв с полки кувшин, перевернула, чтобы посмотреть его цену.

– А что происходит у вас? – спросила Лиз. – Ты по-прежнему считаешь, что твои родители должны прийти к вам на Рождество?

– Да, тут у нас уже полный порядок. Гуся заказали, вино и шампанское купили…

– Что ж, все как положено. Только не переусердствуй.

– Что ты имеешь в виду?

– О, Робин, ты знаешь, что я имею в виду. Готовка, уборка дома, развлечение гостей. Я просто не хочу, чтобы ты перестаралась, вот и все. В твоем положении этого делать нельзя. Особенно после той жуткой истории.

Лиз уставилась на мой живот и закатила глаза, а я рассмеялась.

– Успокойся. Ничего сверхъестественного я не затеваю. Просто отметим Рождество. К тому же Гарри твердо намерен мне помочь.

– Представляю себе эту помощь, – скептически заметила Лиз. – Могу поспорить, он в восторге от одной мысли о том, что будет справлять Рождество с тестем и теще-й.

– Кстати, Гарри отнесся к этой идее вполне доброжелательно. Я ждала, что он будет противиться, но ничего подобного не случилось. Он повел себя просто безупречно. Гарри закупит продукты и уберет дом. Мне останется только готовка. Так что у нас все распределено.

– Отлично. Рада это слышать.

Лиз рассеянно взяла в руки кастрюлю «Ле Кросе» и, полуобернувшись, спросила:

– А как прошел его переезд? Он уже привел в порядок свою новую студию?

– Кажется, да.

Я мгновенно вспомнила о найденном мною ящике с рисунками – портретами Диллона – и подумала: они все еще там, в темноте, спрятанные под полкой? С того вечера я ни разу не заходила в студию. Я постаралась обо всем этом не думать. Повернуться спиной к прошлому, лицом – к будущему. Сейчас важно только будущее.

– Его поездка в Лондон прошла успешно, – приподнятым тоном продолжала я. – Похоже, из нее будет толк.

– Да? – Лиз бросила на меня быстрый взгляд. – Ну, это замечательно. Главное, чтобы он не разбрасывался. Он пишет отличные картины, но в последние годы его работу вряд ли назовешь плодотворной.

– Вы только послушайте! Ее волнует, сколько картин написал Гарри!

– Да, меня это действительно волнует, – с неожиданной серьезностью резко отозвалась Лиз. – Мне важно знать, что он заканчивает дело, за которое берется. Учитывая его прошлое, это важно.

– Лиз…

– Хорошо, Робин, скажи мне: «Не суй нос не в свое дело» – и пошли меня к черту, но что я за друг, если меня не волнуют дела Гарри? Я же знаю, как он себя ведет, когда от него что-то требуется. Я знаю, какой он уязвимый. Мне страшно даже подумать, что он может опять оказаться в беде. И мне невыносима мысль о том, что все это опять ляжет на твои плечи.

– Этого не случится, – веско сказала я и в ту минуту действительно в это верила. – С ним все в порядке. У нас с ним все в порядке. На самом деле даже лучше, чем в порядке. Все эти неприятности позади.

Моя рука машинально потянулась к животу. Лиз заметила мой жест, и выражение ее лица смягчилось.

– Забавно, вот уж не думала, что у вас будет еще один малыш.

– Почему?

– Я не была уверена, что хоть у одного из вас хватит пороху на еще один круг на этой карусели.

Лиз улыбнулась, и ее лицо опять засияло. Не сводя глаз с кастрюли «Ле Кросе», она заявила:

– Все, решено. Покупаю. Если не понравится, она в любую минуту может ее вернуть, верно?

– Ага.

– На, подержи ее, – попросила Лиз.

Всучив мне тяжеленную кастрюлю, Лиз полезла в сумку за кошельком; и в эту минуту я, прижимая кастрюлю к груди, увидела его. Мое сердце бешено заколотилось, и кастрюля чуть не выпала у меня из рук.

Наклонившись вперед, он внимательно разглядывал кофемашины, а как только я подошла к нему поближе, он поднял голову, и я увидела, как у него на лице мелькнули изумление и страх.

– Здравствуй, – сказала я, стараясь сохранять спокойствие и в то же время глядя на него в упор. – Не могу поверить своим глазам.

В нелепом месте, в нелепую минуту. Столько лет спустя мы вдруг встречаемся в универсальном магазине Дублина! Это казалось таким неуместным, я бы даже сказала, злонамеренным.

Выражение его лица вмиг изменилось, словно он замкнулся в себе и приготовился к обороне.

– Ты разве меня не узнаешь? – с нервным смешком спросила я.

Он до сих пор не двинулся с места и напряженно молчал. Я почувствовала, как краска бросилась мне в лицо.

– Конечно, я узнаю тебя, Робин.

Меня мгновенно окатило жаром так, что даже во рту пересохло.

Он теперь выглядел гораздо старше: виски поседели, от глаз разбегались морщинки, а две глубокие борозды, словно скобки, пролегли от носа к уголкам рта. На нем была дорогая теплая одежда, и ее вид мешал мне собраться с мыслями. Наверное, потому, что раньше я видела его только в чем-то хлопчатобумажном или льняном: на марокканской жаре ничего другого и не требовалось. Сейчас же вся его одежда была из шерсти и кашемира, и это сбивало с толку.

– А что ты тут делаешь? – выпалила я, и вопрос мой прозвучал довольно резко и грубо.

Я ясно сознавала, что Лиз не сводит глаз с этого высокого незнакомца с американским акцентом, встреча с которым заставила мои щеки запылать.

– Делаю покупки, – пожав плечами, ответил он, и его жест выражал не столько равнодушие, сколько неловкость. – Наверное, то же самое, что и ты.

– Нет, я имела в виду: что ты делаешь в Ирландии?

– Знаю. Я пошутил.

Он скользнул взглядом по моему лицу, и оно стало пунцовым; я тут же пожалела, что не успела накраситься, что надела старые туфли и поношенное пальто и не уложила волосы.

– У Евы больна мать. Мы приехали, чтобы побыть с ней.

– Очень жаль, что она больна.

– Старая женщина, – пожав плечами, сказал он.

– Она в больнице?

– Да, именно поэтому я и пришел сюда. – Он обвел взглядом ярко освещенные залы магазина. – Как-то провести время, пока Ева в больнице.

– А твой сын?

– Сын с ней, – скользнув взглядом мимо меня, поспешно ответил он.

Меня вдруг пронзило холодком. Встреча была такой неожиданной, что я не знала, о чем с ним говорить. Лиз, встав рядом со мной, откашлялась, и я тут же повернулась к ней. Она вопросительно улыбнулась ему, и, представившись друг другу, они пожали руки. Я была словно в тумане, все было настолько странно, что казалось нереальным. Последовала долгая неловкая пауза, после которой он кивнул нам и заметил, что ему пора уходить. Он сказал Лиз, что приятно было с нею познакомиться, а потом пристально посмотрел на меня.

– Рад был повидаться, Робин.

– И я тоже рада.

Он повернулся к нам спиной и торопливо зашагал прочь. И только когда я увидела его удаляющуюся фигуру, я вдруг вспомнила, о чем мы должны были поговорить: он не спросил меня о Гарри, мы лишь мельком упомянули Еву и Феликса, и я не спросила его, сколько времени он собирается пробыть в Дублине.

– Ну? – сгорая от любопытства, напирала Лиз. – Ты скажешь мне, кто эта длинная сосулька или нет?

Он стоял уже на самой верхней ступени эскалатора. Не оборачиваясь. Секунда-другая, и он скрылся из виду.

– Так, никто, – бесстрастно сумела ответить я, хотя сердце билось как сумасшедшее. – Один знакомый из Танжера.

Я все помнила. Помнила так, будто это случилось вчера.

Кафе рядом с Пляс-де-Франс. Темно-серый от дыма воздух. Тени, застывшие под потолком. Ящерица, бегущая по полу. Козимо лениво развалился на диване; Гарри, наклонившись вперед, все с большим и большим интересом листает какую-то старую книгу Козимо. Собралась вся наша теплая компания экс-патриантов: Сю, Елена, Питер и еще несколько человек, чьих имен и лиц я уже не помню. Я сидела на полу, скрестив ноги, и медленно, в безмолвном гневе потягивала пиво.

– Вы сегодня особенно молчаливы, – заметил Ко-зимо.

Я подняла голову: на меня вопросительно в упор смотрели его маленькие яркие глаза.

– Она в плохом настроении, – не поднимая головы от книги, пояснил Гарри. – Козимо, потрясающие иллюстрации. Откуда у вас эта книга?

– Я выиграл ее в карты, – не отрывая от меня взгляда, поспешно ответил Козимо.

Не думаю, что он сказал правду. Не думаю, что в том, что произносил этот маленький сухой рот, была хоть половина правды.

– Почему вы в плохом настроении? Вы же не поссорились? Вы оба слишком молоды и прекрасны, чтобы терять время на такие глупости.

– Рождество, – сказал Гарри, бросил на меня взгляд и вернулся к книге.

Я закатила глаза и страдальчески вздохнула. Я терпеть не могла манеру Гарри рассказывать всем и каждому о наших ссорах. Он просто не умел хранить в тайне наши конфликты. Похоже, он даже не понимал, почему я хочу, чтобы они оставались между нами.

– Рождество? – переспросил Козимо, и на его заостренном лице мелькнуло замешательство.

– Она сердится оттого, что я не хочу ехать домой на Рождество.

Козимо перевел взгляд с Гарри на меня и в изумлении воздел руки к небу. Как это можно ссориться из-за такой ерунды?

– Гарри, пожалуйста, не надо, – тихо попросила я, но он, похоже, меня не слышал.

– Робин – типичная ирландская атеистка: Бога нет, но на Рождество Он есть. И тогда уже это и младенец Иисус, и полночная месса, и семейный обед с гусем или индейкой, и вся прочая ерунда.

– Это не ерунда.

– Это «Аве Мария», и «О, святая ночь», и «Слушайте! Запели ангелы», и все прочее, от чего тебя скоро уже начинает тошнить.

– Гарри, прекрати.

– И конечно, справлять Рождество в теплом климате просто невозможно, – продолжал Гарри. – Нет, никоим образом. На Рождество должно быть холодно. Справлять его надо с деревьями родом из Скандинавии. Как можно украшать камин оливковыми ветвями или пальмовыми листьями? Только остролист и плющ – и ничего больше.

– И что же в этом плохого?

Я подняла глаза. Голос был незнаком – низкий, с певучей американской интонацией. И лицо тоже было незна-комо. Холодные голубые глаза, высокие скулы, раздвоенный подбородок, неулыбчивые губы и гладко зачесанные назад длинные светлые волосы. Узкое лицо с резкими чертами напоминало лезвие клинка, и все же он, несомненно, был красив – какой-то мальчишеской красотой. Угадать его возраст было невозможно: ему могло быть двадцать два, а могло быть и сорок четыре. Он расположился на диване и сидел, не шевелясь. Лишь слегка пожал плечами и повторил свой вопрос.

Гарри посмотрел на него и хмыкнул.

– Неужели и у вас от Рождества глаза на мокром месте? Мечтаете о снежных горах Вермонта, а? – с добродушной усмешкой спросил Гарри.

Незнакомец снова пожал плечами.

– Конечно. Почему бы и нет? Для меня Рождество означает родной дом. Дом и семью. Правда, я не из Вермонта, а из Орегона.

– Вермонт, Орегон – какая разница? Наверняка вы предпочитаете Танжер, где жизнь реальна, где все время что-то происходит, а не какие-то вдохновленные «Кока-Колой» празднования с родственниками, которых вы на дух не переносите, правда же?

– Что ж, я понимаю вашу точку зрения и отношусь к ней с уважением. Но должен признаться, что эта реклама «Кока-Колы» мне по душе. Она всегда мне нравилась. Так же, как и рождественская реклама «Будвайзера». И если из-за этого меня сочтут безмозглым потребителем или сентиментальным идиотом, что ж, так тому и быть, – с покаянным жестом закончил он и тут же добавил: – Да, и к тому же я люблю своих родственников. А уж такое совсем ни в какие ворота не лезет, а?

Мой муж, заинтригованный, уставился в упор на незнакомца. Гарри, судя по его виду, не знал, что и подумать про этого парня, который держался естественно, выражался прямолинейно и весь вид которого говорил: «Я ничего из себя не строю, и мне плевать, что обо мне поду-мают». Я чувствовала, что Гарри так и подмывает над ним подтрунить. Однако этого незнакомого парня нельзя было счесть дураком или очередным бесцветным американцем. Судя по его спокойной уверенности в себе и твердой убежденности в своих принципах, было ясно, что этот человек не боится конфронтации и умеет за себя постоять. Он смотрел прямо в глаза, и в его взгляде сквозил вызов.

О том вечере у меня не сохранилось больше никаких четких воспоминаний. Только знаю, что с этим человеком – его звали Гаррик – я не разговаривала, а он не разговаривал со мной.

Шли дни, и в отношении Рождества мы с Гарри заключили некое безмолвное перемирие. Я согласилась остаться с ним в Танжере, а мои родители собирались приехать к нам вскоре после Нового года – вот к какому мы тогда пришли компромиссу.

В барах и кафе, куда мы периодически ходили все с той же компанией, я иногда видела и Гаррика. Еще один друг-приятель из пестрого круга общения Козимо; правда, даже в компании он всегда держался в стороне: казалось, что он одинок, всегда с отрешенным видом, всегда сам по себе. Мы никогда с ним не разговаривали, и мне казалось, что он меня даже не замечает. Но я его заметила: высокий, скучающего вида американец с пронзительным взглядом. Из разговоров знакомых я выудила о нем кое-какие сведения, однако они были отрывочны и противоречивы. Мальчик из богатой семьи, из тех, кому родители выделяют фонды на содержание и у которых нет других дел, кроме как разъезжать по Европе и Северной Африке и тратить деньги направо и налево. Он поэт, философ, коллекционер произведений искусства. Он работал на НГО[2]. Бросил не то Кембридж, не то Йель, не то Сорбонну. Был успешным финансистом, пока не устал от работы до смерти и не возненавидел капитализм. Его жена трагически погибла во время несчастного случая, и он приехал в Танжер, чтобы забыться. Подобно множеству других людей, шатающихся по здешним краям, он пытался сбежать от самого себя.

У меня он вызывал любопытство – и не более того.

Жизнь продолжалась. Я старательно занималась живописью, но дела шли туго. Меня в отличие от Гарри Танжер не вдохновлял. Я нередко чувствовала себя одинокой. Мне хотелось пообщаться с родными, с друзьями, и я без конца заходила в интернет-кафе. И когда они в электронных письмах рассказывали о своей насыщенной жизни, о новой работе, об идущей в гору карьере, о зарабатываемых деньгах, об ипотеке, о мужчинах, с которыми они познакомились и в которых влюбились, о помолвках и рождении детей, меня охватывала не свойственная мне зависть. Я чувствовала себя оторванной от всего этого. Мне казалось, что жизнь течет мимо меня. Но я эти мысли держала при себе. У Гарри все было по-другому. Я никогда прежде не видела его таким счастливым и таким жизнерадостным. Его работы были пронзительными и страстными, они будили чувства и навевали воспоминания, свет и яркие цвета на его полотнах так и плясали. Они тебя манили и затягивали.

Как-то вечером в конце декабря я возвращалась в на-шу квартиру с тем самым чувством опустошенности, которое на меня обычно накатывало после разговоров с родными. Взобравшись по ступеням, я вошла в гостиную и застала там неожиданную сцену. Козимо, развалившись на диване, снимал кожуру с апельсина, Гаррик сидел напротив него: руки на коленях, большие пальцы перекрещены – он медитировал. А посреди комнаты Гарри сражался с рождественской елкой. Он поставил ее в ведро и для того, чтобы она стояла ровно, обкладывал ее ствол свитерами.

– Где ты ее достал? – спросила я.

– Вот тебе и елка! – вылезая из-под ветвей, воскликнул Гарри и, повернувшись ко мне, спросил: – Ну, как она тебе? Стоит ровно?

– Как она мне?

Я посмотрела на это маленькое деревце с тоненькими веточками и множеством залысин там, где иголки совсем облетели. В пыльном Танжере эта крохотная елочка была маленьким чудом.

– Малыш, это просто замечательно! Невероятно! Господи, где же ты ее раздобыл?

Я кинулась к нему, обвила руками его шею и потянулась, чтобы его поцеловать: его заботливость так меня тронула, что мне захотелось приласкать его даже прилюдно. Гарри чуть смущенно рассмеялся и поймал меня за талию.

– Ну-ну, без буйства, – сказал он и, нагнувшись, поцеловал меня в губы. – И благодари не меня. Я тут ни при чем. Это все твой собрат-рождествоман.

Я обернулась. Он не сводил взгляда с елки и уже не шевелил пальцами. Вдруг он поднял на меня свои голубые лучистые глаза, и похоже, именно в ту минуту мы впервые посмотрели друг на друга. Он махнул мне рукой в знак приветствия и лишь уголками губ едва заметно улыбнулся. Но прежде чем я от него отвернулась, он с минуту удерживал меня взглядом.

Я поднялась в спальню положить сумки и снять туфли. Я села на кровать, уткнулась лицом в ладони и почувствовала, как к щекам прилила кровь.

В гостиной Козимо украшал елку кожурой апель-сина.

– Так не годится, – сказала я. – Елка заслужила, чтобы ее украсили как следует.

Я принялась перебирать наши с Гарри художественные принадлежности, пытаясь отыскать среди них хоть что-нибудь, из чего можно было смастерить елочные украшения. Гарри достал из холодильника бутылки с пивом, и мужчины погрузились в разговоры о предстоящей новогодней поездке в Касабланку, предоставив мне возиться с украшениями в полном одиночестве.

Позднее, когда Гаррик уже собрался уходить, он подошел к елке и постоял рядом со мной, пока я развешивала на ней мои импровизированные украшения.

– Вам она понравилась? – тихо спросил он.

– Чудесная елка.

– Я не был уверен, что она вам понравилась. Мне показалось, что вы смутились, и непонятно было, одобряете вы ее или нет.

– Нет, что вы, она мне понравилась, – сказала я и тихо добавила: – Очень понравилась.

Я посмотрела ему в глаза и вдруг столкнулась с его напряженным взглядом; такого взгляда я никогда прежде не встречала: он, казалось, проникал прямо в душу, стараясь добраться до самых тайных ее уголков. Я с трудом выдерживала этот взгляд и силой заставила себя не отвернуться.

– Это замечательно, – кивнув, сказал он.

В его тоне сквозила серьезность. Серьезность с налетом печали. Словно мысленно он был где-то далеко. Он казался непостижимым.

Он ушел, а я продолжала наряжать елку, выпила еще пива, сидя на диване, вместе с остальными выкурила сигаретку марихуаны. Но что-то во мне переменилось. Женщина, которая в тот вечер отправилась спать, была совсем не той, что проснулась утром. Женщина, которая в тот вечер отправилась спать, никак не могла угомониться и уснуть. В ней зрело тайное желание.