Невинный сон Перри Карен

Глава 9. Гарри

Когда я вернулся, меня встретил Спенсер. Но он не ждал меня у прохода, как обычно встречают родные или друзья, он сидел в баре, согнувшись в три погибели, и сражался с кроссвордом. В том же халате, с теми же всклокоченными волосами. Точно с той минуты, как я улетел, он не двинулся с места. Спенсер вздрогнул и грустно покачал головой, явно не одобряя какую-то очередную неприятность в стране.

– Ты видел это?

Не спросил ни о перелете, ни о том, как прошла встреча в галерее, не упомянул, что вылет был задержан, не спросил, как я провел время в Лондоне, ни одного вопроса о дисках с видеосъемками, – ни единого вопроса обо мне! Лишь злобное: «Ты видел это?»

В руках у Спенсера была потрепанная первая страница одной из наших государственных газет. Он указал на заголовок о результатах вскрытия одного из популярных телеведущих. Большими буквами красовалось слово «КОКАИН». Слухи подтвердились.

– А чего ты ожидал? – спросил я.

– Уж слишком они на него набросились.

– Ты так считаешь?

– Да его этим добром ублажал кто только мог.

– Что-что?

– Да, об этом написано в газете.

Я пожал плечами, а Спенсер, пошатываясь, встал со стула. Он взял у меня сумку, и мы вышли из аэропорта.

– Дай мне ключи, – сказал я. – У тебя такой вид, будто ты провел здесь неделю.

Спенсер безо всяких возражений протянул мне ключи и бросил на меня взгляд, судя по которому, можно было подумать, что он действительно провел все эти дни в баре. Меня бы это не удивило.

Мы подъехали к Дублину. Город казался усталым. Возможно, дело было в моем пассажире, но город выглядел каким-то обветшалым. Даже надпись «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ДУБЛИН» производила впечатление потрепанной.

– Езжай через туннель, – сказал Спенсер. – Я за-плачу.

Почти все последние дни я провел в номере гостиницы, и вести машину было теперь несколько непривычно. На самом деле после всех моих открытий я путешествовал точно во сне.

– Этот «Порт-туннель» – выброшенные на ветер деньги. Ты слышал: чертов порт переводят в Болбригган?

– Ты превращаешься в ворчливого старика.

– Я и есть ворчливый старик. Заметь и другое: прошло три дня, а снег все так и лежит!

Спенсер произнес это так, словно снег нанес ему личное оскорбление. Когда мы проехали туннель, Спенсер бросил взгляд на свой телефон и вздохнул.

– Давай оставим где-нибудь машину и выпьем по кружечке. У меня зверски болит голова.

– Где-нибудь возле «Поинт Депо»?

Он весело потер руки.

– Отлично. Может, кто свистнет мою машину. Надоела она мне до смерти.

Мы нашли маленькую пивную – одну из тех старых пивных, куда любили захаживать докеры, – и устроились в тихом уголке. Спенсер заказал две пинты.

– Давай заглатывай! – сказал он, жадно опрокидывая свою кружку.

Странно было сидеть в полутьме, склонившись над кружками пива, когда за окном только-только начинался день: к платформам подходили поезда, из вагонов вываливались пассажиры, люди спешили в офисы, а вдоль Лиффи вовсю хлестал ветер. За последние сутки я не сомкнул глаз, все мое тело ныло от усталости, и все же во мне бурлила дикая энергия, маниакальное желание что-то сделать, куда-то пойти, разобраться что к чему, пока не поздно. Мой сын жив. Я его видел. Он живет где-то в наших краях. Я чувствовал: он совсем рядом.

– Ну? Так что, расскажешь, почему тебе так срочно надо было со мной повидаться? Мне не часто звонят на рассвете и просят забрать из аэропорта.

– Знаю. Спасибо. Я тебе очень благодарен.

– Да брось ты. Ну, так что? С деньжатами туговато? Не наскреб на автобус? Поцапался со своей старушкой, и она отказалась тебя забрать?

При упоминании о Робин я ощутил угрызения совести. Я не позвонил ей и даже не послал сообщение. Я игнорировал ее звонки и ее сообщения, мне почему-то хотелось от нее отгородиться. Никакого контакта, и точка. Частично из-за трусости. Это я прекрасно понимал. После Дафни… Я не мог смотреть на себя в зеркало, говорить с женой. Я боялся, что мой голос мгновенно меня выдаст. Но частично дело было в моей вновь обретенной решимости, в испепеляющем желании найти Диллона. Выследить его. То, что я видел в день демонстрации, не было бредовой иллюзией. Я не терял рассудок. Кадры видеосъемок подтвердили то, что задолго до их просмотра я уже знал чутьем. Он был жив. Это самое главное. А теперь мне надо было его найти, вернуть, воссоединить с матерью, и тогда, может быть – не наверняка, но может быть, – она наконец-то меня простит. Я подумал: если я верну жене Диллона, то, возможно, мне удастся стереть с ее лица выражение ужаса, исказившее ее черты, когда она узнала, что я оставил сына одного.

– Слушай, полицейские с тобой еще не расплатились за все твои одолжения?

– Гарри, какого черта?

– Те диски, что ты мне принес. Я их просмотрел. И нашел то, что искал.

– Это замечательно, – язвительно отозвался Спенсер. – Но я до сих пор не знаю, чего ты добиваешься.

– Все дело в номерных знаках. Мне надо знать, чья это машина и где они живут.

– Почему бы и нет.

– Правда?

– Нет, Гарри, неправда. Какого дьявола? Ты думаешь, я Коломбо? Никто мне больше ничего не должен, никто и ничего!

Спенсер явно был чем-то раздражен. Что-то его тревожило, и интуиция мне подсказывала: дело было не во мне. Спенсер постоянно думал о деньгах. Наверное, в этом и дело. Я заказал еще по кружке и снова принялся за свое.

– Это важно.

– У тебя всегда одно и то же.

Я не совсем понимал, откуда у Спенсера были связи в полиции и с какой стати полицейские захотят иметь с ним дело. Он всегда напускал туману. У него были самые разные интересы – так он их называл. Он входил в какой-то синдикат, и у них была общая лошадь. Ездил в Челтенхэм, когда она участвовала в скачках. Такого рода птица. Макдонаф должен был ему деньги: он одолжил у Спенсера, чтобы сделать ставку на скачках, и проиграл. Эту историю Спенсер выдавал по крупицам. Еще он владел или совладел неким заведением – не исключено, что публичным домом. Клиентами там были весьма именитые люди. Но вряд ли Спенсер мог добиваться своих целей, пользуясь их именами, если бы он на это решился, ему бы несдобровать. Однако если бы ему это потребовалось, он все-таки мог бы ими воспользоваться. Вы понимаете, о чем я говорю? В этих кругах черт знает что творится, и если Спенсер кому-то сделал одолжение, ему бы за это с радостью помогли в его делах. Однако в чем бы Спенсер ни был замешан, я в нем нуждался. Я подумал: надо ему все рассказать. По-другому не получится.

– Спенс?

– Что?

У меня пересохло в горле, и голос был какой-то чужой. Как будто я наблюдал со стороны свое собственное странное поведение.

– Я видел Диллона, – сказал я.

– А еще кого?

– Я видел Диллона. На демонстрации. В тот день, когда я выехал из студии. Моего сына. Я его видел.

До Спенсера, похоже, не доходило то, что я говорил.

– Он шел с какой-то женщиной, держал ее за руку. Они шли по О’Коннелл-стрит.

– Рассказывай сказки!

– Спенсер, ты слышишь, что я говорю? Я видел своего сына. Он жив.

– Пресвятая Дева Мария! Ты опять за свое!

– Я видел его. Я видел Диллона.

Бармен бросил взгляд на наш столик: видимо, я повысил голос. Спенсер жестом велел мне говорить по-тише.

– Слушай, шеф, давай разберемся. Ты что, наелся своих мерзких лекарств?

Дешевый прием, и Спенсер это знал. Шесть недель, которые я провел в «Сент-Джеймс», были сплошным кошмаром. У меня нашли депрессию и нарушение мышления. И я не любил, когда на эту тему шутили. Но тут я решил пропустить слова Спенсера мимо ушей. Я не сда-вался.

– Спенсер, я его видел. Я видел Диллона, и мне нужно все разузнать об этих номерных знаках, и помочь мне можешь только ты.

Спенсер погрузился в молчание. Он огляделся вокруг, словно советовался с невидимыми консультантами и ждал их одобрения. Судя по всему, они его дали, поскольку минуту спустя Спенсер улыбнулся и спросил меня:

– Помочь могу только я?

И похоже, он не шутил.

– Только ты.

– Гарри, нам нужно поговорить. Ты уверен, что с тобой все в порядке?

– Я, Спенс, нашел своего сына. Вот и все.

Спенсер внимательно всмотрелся в меня, взгляд его был серьезен. Кривой усмешки как не бывало. На лице его появились тревога и неожиданная усталость.

– Послушай, – начал он тихо, взгляд его увлажнился и стал пристальным. – У тебя последнее время дела складывались далеко не гладко, я это прекрасно знаю. Напряженная жизнь. Заботы о доме, у Робин сократились часы работы. Черт, пока ты не сказал мне, что съезжаешь из студии, я даже не представлял, насколько туго тебе приходится. Не может ли быть, что это… это видение, – он произнес последнее слово с ударением, – каким-то образом со всем этим связано? Не ты первый видишь то, чего на самом деле нет. Господи, да вспомни всех этих засранцев, которые видели привидения, летающие тарелки или ожившие статуи Девы Марии. Бредовые иллюзии. Суть в том, чтобы понять: это был некий знак. Предупреждение о том, что тебе надо расслабиться, проветрить голову, сбавить темп.

– Предупреждение о том, что надо расслабиться? Да ты сам себя слышишь? Ты как будто зачитываешь пособие по работе над собой. Сделай мне одолжение, не мучай меня этой любительской психоболтовней. Ладно?

Спенсер медленно покачал головой, опустил взгляд на кружку пива и, казалось, обдумывал мои слова. Он был моим другом далеко не первый год. Верным другом. Одним из немногих, кто навещал меня в больнице. Одним из немногих, кто не испугался моих монологов, творческих простоев, отсутствия вдохновения и заработанного душевного расстройства. Мне казалось, что мы с ним знакомы всю жизнь. А порой мне казалось, что моя жизнь началась лишь с того дня, когда я поступил в художественный колледж, встретил Робин и Спенсера и поселился в квартире, которую он предложил мне на съем.

Спенсер долго молчал. А потом он поднял на меня глаза – одна бровь приподнята, в уголках рта притаилась улыбка.

– Не думаю, что ты рассказал обо всем этом своей жене? – сказал он.

– Нет, не рассказал.

– Не рассказал?

– Только тебе.

– Дьявольская честь.

– Так ты поможешь мне или нет?

Спенсер, раздумывая над моим вопросом, тяжело вздохнул и поставил кружку на стол. Полез в карман куртки, достал из него пачку сигарет и оторвал от нее кусок.

– Напиши на обратной стороне этот номер. Я поговорю с Филти.

Я посмотрел на него с благодарностью и накорябал на картонке цифры, которые уже выучил наизусть.

Спенсер взял в руки листок и прищурился.

– Между прочим, это тебе дорого обойдется.

– Я понимаю.

– Тебе придется со мной расплатиться. Не думай: я тебе одолжение, а ты мне шиш.

– Сколько скажешь, столько заплачу.

В ту минуту он мог попросить меня о чем угодно, и я с радостью отдал бы ему все на свете. Все, что угодно, только бы вернуть Диллона. Любую плату.

Мы сидели и молчали. В углу комнаты работал телевизор, передавали новости. Какой-то человек в знак антиправительственного протеста въехал на грузовике по сбору вишен в ворота ирландского парламента. Кран грузовика был расписан лозунгами. Прочесть их все было невозможно. Но один из них гласил: «Англо-яд-банк», а на другом что-то говорилось о пенсионном плане Берти Ахерна. Краем глаза я заметил еще один: «Всех политиков выгнать взашей!»

– Этот парень, – указывая на собирателя вишен, сказал Спенсер, – наверняка вкладывал в недвижимость.

Потом мы распрощались. Увязая в слякоти тротуара, я наблюдал, как громоздкий, неуклюжий Спенсер неторопливо вышагивал по Пирс-стрит; видел, как из-за налетавшего с пристани ветра пальто плотно облепило его внушительную фигуру. Я свое дело сделал. Подбил Спенсера связаться с его приятелями из полиции. Запустил в действие план разыскать владельцев машины с обнаруженными мною номерами. Это было достижение, и мне следовало радоваться, но вместо этого я чувствовал себя опустошенным. Правда, какие-то остатки энергии во мне еще бурлили. Я знал, что должен пойти домой и загладить свою вину перед Робин. Я не очень понимал, как именно я объясню ей умышленный отказ отвечать на ее звонки и сообщения. Какое этому можно найти оправдание? Это странное желание всем своим существом сосредоточиться на одной-единственной иллюзорной цели – найти сына – заставляло меня отречься от всех остальных обязанностей. Я боялся, что стоит мне отвлечься от моей цели хоть на миг, и я растеряю всю свою отвагу. И я не позвонил Робин. И не вернулся домой. Вместо этого я направился в сторону Мэри-стрит повидаться с Ха-вьером.

Хавьер – это предсказатель будущего. У него конторка в подвале под парикмахерской. Он известная личность: работает с картами Таро, гадает по ладони, составляет таблицы, и всякое такое прочее. Хавьер не какая-нибудь гадалка с улицы. Он один из немногих, кто вселял все эти годы в меня надежду. Я позвонил ему, и его помощник сказал мне, что может записать меня на получасовой сеан-с.

Всякий раз, когда я спускался по ступеням к подвалу, у меня по коже пробегали мурашки. В приемной сидела женщина, моя очередь была сразу за ней. Женщина рассказала, что приехала из графства Клэр и добавила: «Он лучше всех». Вид у нее был унылый, и я подумал: интересно, что она надеется услышать в этом подвале, каким сверхъестественным знанием с ней сейчас поделится Хавьер, и изменит ли оно ее жизнь?

После нашей последней годовщины я пообещал Робин, что больше не буду тратить деньги на Хавьера. Она человек благоразумный. Но я пообещал ей это до того, как увидел Диллона.

Хавьер провел меня в заднюю комнату. В тускло освещенном помещении стоял стол и два стула. Стол был покрыт красной бархатной материей. Я почувствовал терпкий запах табака. Вид Хавьера меня всегда успокаивал. У него были седоватые волосы, и говорил он с сильным испанским акцентом. Хавьер спросил меня, какое я предпочту гадание. Много лет назад у меня развился страх перед картами Таро. Помимо внушительного отдела по оккультным наукам в книжной лавке, у Козимо была колода карт Таро, которые он держал в нашей квартире наверху, и время от времени он ими баловался. Но стоило мне к ним приблизиться, как на меня накатывал страх. Я даже не знаю почему. Я помню, как однажды утром Козимо сидел у нас за столом на кухне и поигрывал колодой Таро.

– Не бойтесь, я не собираюсь предсказывать по ним ваше будущее, – сказал он. – Мне для этого карты не нужны.

Когда он мне это сказал? В первый год нашего знакомства? Робин была беременна, и впереди у нас было будущее.

– Эти карты мне дал один мудрый старик из старого квартала, – объяснил Козимо. – Мы играли в покер. У него кончились деньги, и он отдал мне эти карты. Он сказал, что им сотни лет и они из тех краев в Северной Италии, где вьется река Таро. Он сказал, что по-арабски Таро означает «пути». Так вот, пути.

Однако в последующие месяцы Козимо с их помощью все же занимался предсказанием будущего и, хотя я сопротивлялся, пытался обучить этому и меня.

В то утро он вложил мои руки в свои и сказал:

– Эти карты не для забавы, и играть в них нельзя.

Я посмотрел на него с удивлением. Его серьезность казалась совершенно искренней.

– Я могу подарить вам эти карты, но меня страшит то, что вы можете в них увидеть.

Я попросил его, чтобы он объяснил, что именно он имеет в виду.

– Эта колода особая, очень честная и проница-тельная.

Я рассмеялся и потянулся за картами.

– Они расскажут вам то, о чем вы и знать не хотите. Они рассказали мне то, о чем я вовсе не хотел бы знать.

Я отдернул руку.

– Что же именно? – шепотом спросил я.

– Вы можете себе представить, что я вернусь в Лондо-н?

Мы тогда оба рассмеялись, но в смехе Козимо звучала осведомленность. Она отражалась в его глазах. Продолжая улыбаться, он взял карты и быстро сунул их в нагрудный карман, словно говоря: «Так будет надежнее».

В руках Хавьера Таро почему-то вызывали больше доверия и меньше настороженности. Я поддался своему необъяснимому порыву и попросил его погадать мне на них. Хавьер без лишних слов взял в руки колоду и неторопливо перетасовал ее. С картами Таро есть несколько видов гадания: гадание на двенадцати картах, гадание на картах, разложенных в виде подковы, гадание на полном раскладе и так далее. Но на этот раз Хавьер сказал:

– Буду гадать по одной карте.

Он протянул мне колоду. Я заколебался, а потом выбрал карту. Я вытащил карту Солнца – одну из старших арканов. На карте был изображен младенец, скачущий на белом коне. Наверху было солнце, а на заднем фоне – цветы подсолнуха. Ребенок держал в руках красный флаг. А солнце человеческим лицом взирало на младенца.

У меня перехватило дыхание, и я чуть не рассказал все Хавьеру: о Диллоне, о мальчике-мумии, о Танжере. Казалось, меня со всех сторон окружили образы детей, словно они хотели мне что-то сказать, хотели мне помочь. Но я придержал свой язык, и Хавьер приступил к предсказанию.

– Карта Солнца, – начал он, – многими считается лучшей картой в Таро. Ее связывают с приобретенными знаниями. Сознание побеждает страхи и иллюзии подсознательного. Открытие возвращает невинность и приносит надежду на будущее.

Хавьер не столько предсказывал твое будущее, сколько объяснял то, что он видел в картах. Он глубоко проникал в суть вещей, он их чувствовал. В конечном счете он предоставлял тебе самому интерпретировать его слова так, как тебе заблагорассудится. Но он давал тебе ключи к разгадке и указывал направления, которые должны были привести тебя к принятию необходимых решений. Хавьер сказал мне и нечто более определенное. Он указал на сильное притяжение со стороны какой-то чужестранной земли. Он сказал, что я с чем-то не разобрался и продолжаю разбираться до сих пор. Сказал, что дело это пока не решено. Но скоро решится. Я только должен открыть свое сердце. Хавьер сказал, что солнце – хороший знак. Я не помню, что еще он сказал. Он не говорил: «Ты найдешь своего сына». Но он сказал: «Есть ребенок, но он уже не твой». Эти слова причинили мне боль. И Хавьер это заметил. Меня прошиб пот, я изо всех сил старался унять дрожь в руках. Господи, я не знаю, что со мной тогда происходило.

Перед уходом Хавьер дал мне зеленый амулет.

– На счастье, – пояснил он.

Я был в таком состоянии, что едва не обнял его. Хавьер заметил, что я бросил взгляд на лежавшую у него на столе книгу. Это была «Книга мертвых».

– Возьми ее, – сказал Хавьер.

И, поблагодарив его, я взял книгу.

Теребя в руке амулет, я словно в тумане шел по Дублину. Откуда столько людей на улице? Как они сюда попали? Как они пробрались сквозь весь этот снег? Я остановился послушать, как какой-то человек пел «На дороге Раглэн». Когда он запел «Я слишком сильно любил и оттого погубил, погубил свое счастье», у меня комок подступил к горлу. Черт, похоже, я совсем расклеился. Если бы кто-нибудь сейчас до меня дотронулся, я бы, наверное, рассыпался на части.

Не знаю почему, но я считал, что идти домой сейчас не следует, хотя и знал, что Робин именно этого и хотелось. В тиши бара в подвальчике рядом с Графтон-стрит я заказал кружку пива, достал из кармана открытку с мальчиком-мумией и на смартфоне стал искать о нем информацию. Я наткнулся на описание, в котором говорилось о том, что ребенка-мумию защитила зеленая магия: археологи нашли рядом с этим редким мумифицированным ребенком амулет – яркий зеленый камень, – обладавший, как считалось когда-то, магической силой; и археологи пришли к выводу, что древние египтяне верили, будто зеленый цвет предохраняет детей от вредных влияний и помогает сохранить здоровье в загробной жизни.

Может, поэтому Хавьер и дал мне этот амулет? Может, он сделал это не случайно? Он, наверное, хотел защитить меня и защитить Диллона, ведь мой сын был жив. Так я расценил жест Хавьера. И тогда он приобретал смысл. Я ведь никогда не верил, что Диллон погиб во время землетрясения, хотя Робин месяцами – нет, годами – пыталась меня в этом убедить. В конце концов я должен был сделать вид, будто поверил в это, но лишь после того, как я заявил в полицию Танжера и в ирландскую полицию о его пропаже. Я звонил, писал письма и делал запросы по электронной почте, обращался к местным политикам, вступил в онлайн-группы поддержки: общался с людьми, пережившими трагедию, и с жертвами преступлений. Месяц за месяцем после землетрясения слушал и читал все подряд новости, выискивая рассказы тех, кто выжил, и информацию о тех, кого откопали живыми или мертвыми.

Я связался с Интерполом, с марокканской полицией и с ирландской полицией. В лучшем случае я получал один и тот же ответ: «Ваш сын трагически погиб во время землетрясения. Здание обрушилось и провалилось под землю. На все Божья воля».

Робин уехала из Танжера через три недели после землетрясения. Думаю, что я ее до сих пор за это не простил. Я остался еще на несколько недель.

– А вдруг он остался в живых? – спросил я.

– Гарри, прекрати. – Робин покачала головой.

– Я его не брошу, – сказал я.

Но Робин меня не хотела и слушать.

– Гарри, это из-за горя, – ответила она. – Горе мешает тебе мыслить здраво.

Должен признаться, что я действительно сходил с ума от горя, но возражения Робин не рассеивали моих сомнений. А вдруг Диллон по какой-то невероятной случайности выжил? Откуда она могла знать, что это не так?

– Сотни людей погибли, – сказала Робин, как будто на этот вопрос можно было ответить с помощью статистики.

А потом, когда я вернулся в Ирландию, она сказала, что хочет устроить службу по Диллону.

– Какую такую службу? – спросил я.

– Просто службу, – сказала она.

– Похороны?

Она не ответила.

– Мы не можем хоронить Диллона, если он не умер.

– Гарри…

– Или если нам неизвестно…

Я уже собрался заказать еще одну кружку пива, когда вдруг засветился экран моего телефона. Сообщение от Дианы. У нее, видимо, сразу включился мой автоответчик. «Знаю, что ты был в Лондоне. Слухами земля полнится. Гарри, позвони мне. Я по тебе скучаю». Я проигнорировал ее послание и выключил телефон. За окном снова повалил снег. Наше бюро прогнозов оставляло желать лучшего. Снега нападало куда больше, чем оно пообещало. Снег падал и падал большими роскошными хлопьями – всепоглощающий снег. Похоже, метеорологические приборы не отличались точностью, а может, их показания не умели верно интерпретировать. Я знал, что и предсказания Хавьера были несколько туманными. Я не дурак. Но в них ничего не утверждалось, в них лишь высказывались предположения; они ничего не исключали, а лишь будили твое воображение. Предсказания почтальона из Дангала о вероятности снегопада были ничуть не менее – если не более – точными, чем прогнозы метеорологов. Я помню, как он говорил: когда солнце освещает горы Блюстак, потом низины и становится коричнево-красным, жди снегопада. Еще он говорил о том, что овцы и другой рогатый скот начинают беситься, метаться и бежать со склонов гор в долины. Такое поведение тоже предвестник снегопада.

Предвестники были налицо. Главное – уметь их правильно интерпретировать. Я не сводил глаз с падающего снега, как вдруг ни с того ни с сего на меня нахлынуло воспоминание. Мы в Танжере. Я лежу на кровати рядом с Диллоном. Мы смотрим телевизор. Передают новости.

– Она говорит это нам? – спрашивает Диллон о ведущей программы.

– Она рассказывает о политиках, которые приехали в нашу страну в гости.

– Пусть она тоже придет ко мне в гости, – говорит Диллон.

На следующей неделе ему исполнялось три года.

– Думаю, она будет очень рада, – говорю я.

Диллон нежно проводит рукой по моему лицу. От щеки до щеки. С теплотой, с любовью.

– Папа, – говорит он, – мне нравится твоя борода.

И добавляет:

– Папа, я тебя люблю.

Я допиваю пиво и, поднимаясь по лестнице из подземного царства алкоголя, размышляю о том, куда приведут меня номера машины, на какую выведут тропу. Засияет ли снова солнце? А тот мальчик на коне – это Диллон?

Глава 10. Робин

Гарри не было дома четыре дня подряд. Когда он наконец появился на пороге, то едва держался на ногах. Под глазами темные круги, щетиной зарос так, словно неделю не брился. Несчастный, опустившийся человек. Точнее, тень прежнего человека. Мне вспомнилось, каким он был в Танжере – ярким, живым, искрящимся, любознательным, с неутолимой жаждой жизни. Нет, он не был тогда усталым, изможденным, побитым судьбой человеком с пустым, растерянным взглядом. Мне стало его невероятно жаль.

Я рассказала Гарри о том, что случилось – о кровотечении, больнице, угрозе выкидыша, – он тяжело опустился на диван рядом со мной и уставился в пустоту. А потом, опустив голову, уткнулся лицом в руки и заплакал. Безмолвные слезы. Я не видела его лица, только трясущееся тело и дрожащие руки.

– Гарри.

– Робин, прости меня.

– Ну что ты, милый. Иди ко мне. Не прячься от меня.

Я почувствовала его сопротивление, но потом он медленно повернулся ко мне. Я взяла его руки в свои, а он сидел, потупившись, не в силах посмотреть мне в глаза.

– Не верится, что тебе пришлось все это вынести одно-й.

Гарри поднял на меня глаза, и мне показалось, что в эту минуту все можно было исправить.

– Гарри, я так на тебя сердилась, – неуверенно начала я. – Все те дни, что ты был в отъезде, я пыталась до тебя дозвониться. Звонила и звонила. Прошлой ночью я оставила тебе сообщение, писала, а от тебя никакого ответа. Я не могла предположить, что ты поведешь себя так бесчувственно, так бессердечно. А после того, что случилось, я… можешь представить, что я себе воображала. Наши отношения последнее время были не самыми лучшими. С того дня, как ты выехал из своей студии. С того дня, как я рассказала тебе о ребенке.

Гарри грустно покачал головой и уставился в пол. Я увидела, как у него сжались челюсти, как он стиснул зубы, и тем не менее я продолжала: