Незнакомцы на мосту Донован Джеймс
После краткого обсуждения письма я сказал Фогелю, что мне необходимо (для выработки собственного плана действий) получить простой ответ на простой вопрос: может ли теперь Фогель гарантировать, что, если предварительный план обмена, назначенного на вечер в среду, будет одобрен всеми сторонами, восточногерманские власти доставят Прайора в то же время и на то же место для тройного обмена?
— Безусловно, да, — ответил Фогель.
По окончании нашей беседы Фогель вызвал для нас такси, и все мы, уходя, попрощались с ним.
Мисс Абель и Дривс проводили меня на такси до станции на Фридрихштрассе. По дороге мисс Абель несколько раз пыталась узнать мое мнение о событиях этого дня, говоря, что ее матери очень «захочется узнать все новости». Я сказал ей, что, честно говоря, не могу заранее предсказать реакцию со стороны моего правительства. Однако, добавил я, если обещания, данные в этот день, будут выполнены добросовестно и быстро, то не исключена возможность, что мое правительство примет эти условия.
На станции «Фридрихштрассе» мы расстались.
Мне снова пришлось пройти через посты восточногерманской пограничной охраны.
Пообедав в тихом кафе, я вернулся домой и собирался лечь спать, как вдруг пришел Боб. По незарегистрированному западноберлинскому телефону, номер которого я сообщил только Шишкину, было получено сообщение для меня. Из телефонной будки, расположенной в Западном Берлине, звонил человек, говоривший по-немецки:
«Возникли непредвиденные осложнения. Должен срочно поговорить с вами в моей конторе в одиннадцать часов утра завтра, 6 февраля. Фогель».
Мы с Бобом обсудили значение этого сообщения, оба мы отнеслись к нему подозрительно. Я был твердо убежден, что если я на другой день в указанное время поеду в Восточный Берлин, то мне следует идти не к Фогелю, а неожиданно явиться к Шишкину, показать ему запись разговора и потребовать объяснений. Боб согласился с этим, а затем известил Вашингтон. Поздно ночью Вашингтон одобрил этот ход.
Вторник, 6 февраля
В десять часов утра я снова тем же маршрутом отправился в Восточный Берлин и позвонил в двери советского консульства. Резкий голос спросил меня по-немецки, по какому делу я пришел, и громко повторил этот вопрос, но я никак не мог понять, откуда слышится этот голос. Наконец я заметил, что он, видимо, исходил из прорези над дверным звонком, и сказал:
— Я хотел бы видеть г-на Шишкина.
После небольшой паузы голос спросил:
— Вы говорите по-английски?
Я громко ответил:
— Именно по-английски я и говорю, и я хочу видеть г-на Шишкина.
Дверь автоматически открылась, и я вошел.
Минут через пятнадцать в комнату вошел Шишкин. Он извинился, что задержал меня, но выразил удивление по поводу моего «неожиданного визита». Он пригласил меня в кабинет, и я сообщил ему, что вчера, после разговора с ним, я по его совету отправился с мисс Абель и ее кузеном в адвокатскую контору Фогеля. Я рассказал ему об этом посещении, показал письмо от генерального прокурора Восточной Германии и сказал, что по возвращении в Западный Берлин я обо всем информировал Вашингтон. В моем донесении, продолжал я, говорилось, что, хотя первоначально мое правительство было заверено в возможности освобождения Пауэрса, Макинена и Прайора в обмен на Абеля, я рекомендовал принять сделанное мне теперь предложение об освобождении Пауэрса и Прайора, ибо из переданного мне Шишкиным московского письма я понял, что по мере улучшения отношений между Соединенными Штатами и Советским Союзом в недалеком будущем можно будет ожидать и помилования Макинена. Шишкин кивнул. Я сказал, что после этого мое правительство известило меня о своей готовности принять советское предложение об обмене Пауэрса и Прайора на Абеля, учитывая, что Макинен будет вскоре также освобожден.
Наконец, я рассказал Шишкину о загадочном телефонном сообщении, полученном ночью от Фогеля, и о том, что оно было передано в Вашингтон и сорвало все наши планы. Я передал Шишкину стенограмму этого сообщения. Он был удивлен:
— Какое странное сообщение! Что же оно означает?
Я ответил, что для выяснения этого я и нанес столь ранний визит Шишкину, поскольку сообщение было получено по телефону, номер которого я дал только ему во время нашей первой встречи в субботу.
Я выразил надежду, что Советское правительство не намерено отказываться от своей позиции, которую оно изложило в полученном из Москвы накануне сообщении. Ибо, полностью полагаясь на это сообщение, я окончательно договорился с Фогелем и мисс Абель и рекомендовал этот план Вашингтону, который его одобрил. Я добавил, что теперь уже все готово для доставки Абеля в Берлин для обмена.
Шишкин откинулся на спинку стула и торжественно заявил, что Советское правительство не имеет привычки менять однажды занятую им позицию. Он сказал, что хочет снова подтвердить готовность его правительства обменять Пауэрса на Абеля, но должен еще раз подчеркнуть, что вопрос о Фредерике Прайоре не входит в компетенцию Советского правительства.
Подумав минуту, Шишкин сказал:
— Мне кажется, коль скоро вы получили это сообщение от Фогеля, вы должны к нему же и пойти в контору. После разговора с ним вы можете, если пожелаете, вернуться сюда сегодня в любое время дня.
Я спросил, не может ли он позвонить Фогелю и, чтобы ускорить дело, вызвать его сюда, в советское посольство. Шишкин ответил, что он иногда встречается по официальным делам с министром юстиции Восточной Германии, но, к сожалению, беседовать с частным восточногерманским адвокатом для советского официального представителя было бы крайне неуместно.
— По прошлой встрече с Фогелем я знаю, что во время переговоров с ним мне следовало бы иметь переводчика, — сказал я, — и в этом смысле ваше присутствие здесь на встрече было бы очень ценным. К тому же мне придется ехать на такси в его контору одному, и я не могу заплатить за проезд, так как у меня только несколько западногерманских марок, а здесь они считаются контрабандной валютой.
Шишкин ответил, что лично он не может помочь мне в качестве переводчика, но уверен, что у меня не будет никаких трудностей.
После бесплодного пятнадцатиминутного ожидания такси у здания посольства я пошел пешком по снежным сугробам к вокзалу на Фридрихштрассе, где и нашел такси. Мы доехали до конторы Фогеля, и шофер молча взял мои западногерманские марки. В конторе я увидел только Дривса. Он сказал, что мисс Абель не придет. Она расстроена возникшими трудностями, о которых сообщил Фогель, и к тому же «ухаживает за матерью».
Дривс начал читать пространное заявление на английском языке, которое, по его словам, было написано мисс Абель. Я перебил его, сказав, что прочту это заявление сам и возьму его с собой. Фогель не согласился, и тогда я сказал, что должен снять копию с заявления. Этот документ, написанный по-английски от руки на дешевой линованной бумаге, гласил следующее:
«Вчера вечером, после того как мы расстались, меня вызвал к себе г-н Фогель и сообщил мне неблагоприятные известия.
Г-н Фогель видел представителя канцелярии генерального прокурора, и, когда он упомянул о ваших словах, будто вы получили согласие Советского Союза на обмен известного нам лица еще на кого-то, этот представитель был крайне удивлен. Он подчеркнул, что вначале они согласились на обмен Прайора на Абеля, то есть одного человека на одного. Теперь, видимо, условия обмена меняются, и представитель канцелярии предвидит возникновение известных осложнений. ГДР согласилась обменять Прайора на Абеля, и только. Эта договоренность должна быть выполнена точно.
В противном случае правительство ГДР считает себя вправе действовать по собственному усмотрению и не может дать согласие на обмен одного лица на двоих, когда одно из них к тому же находится в другой стране. Г-н Фогель просил меня сообщить вам о его беспокойстве по этому поводу, так как он не в состоянии отсрочить процесс Прайора, а в канцелярии генерального прокурора ему дали понять, что в случае, отказа американцев обменять Абеля на Прайора немцы начнут широковещательный судебный процесс, ибо у них имеется достаточно улик, чтобы осудить Прайора. Это, как вы понимаете, может отрицательно повлиять на авторитет США и затронет в особенности семью Прайора».
Лишь только Дривс кончил читать, я гневно выразил свое возмущение и назвал все это послание «злонамеренной чепухой». Я сказал, что и восточногерманское правительство, и Фогель действовачи явно недобросовестно и что у моего руководства и у меня лично нет времени для игры с ними в прятки. О том, чтобы обменять Абеля на одного лишь Прайора, подчеркнул я, не может быть и речи. Если Восточная Германия не будет придерживаться обещания, официально данного вчера в письме генерального прокурора, то мне придется прервать все переговоры и рекомендовать моему правительству отозвать меня в Нью-Йорк.
Я встал и начал надевать пальто.
Фогель поспешно нажал кнопку на своем столе. Далее все произошло, как на сцене театра. Дверь в кабинет моментально открылась, и вошел его помощник. Он стоял, вытянувшись у стола, и, кивая головой, как попугай, объявил, что Фогелю только что звонили от генерального прокурора Восточной Германии. Генеральный прокурор, как сказал этот последний из нашей труппы актеров, хочет, чтобы Фогель прибыл к нему в тринадцать часов для дальнейшего обсуждения «дела Прайора».
— Как кстати! — воскликнул Фогель, поднимаясь и взглянув на свои часы. — Останьтесь, пожалуйста, здесь, в Восточном Берлине, до окончания моей беседы. Обещаю вам, что приложу все усилия, чтобы уговорить генерального прокурора изменить свое решение.
Я сказал, что очень рано позавтракал и мне бы хотелось, чтобы меня проводили в хороший отель, где я мог бы заказать обед. Фогелю, на мой взгляд, после беседы с генеральным прокурором удобнее прийти туда же. Фогель согласился и дал мне пятьдесят восточногерманских марок (я объяснил ему, что у меня нет денег), а затем Дривс спросил, не может ли он пойти пообедать вместе со мной. Я не возражал. Когда я уходил из конторы, Дривс задержался, «чтобы забронировать столик в ресторане» (он был почти пуст, когда мы пришли). Он, вероятно, звонил Шишкину. Фогель, оглянувшись, чтобы посмотреть, не видит ли его Дривс, поднял большие пальцы рук и сказал мне по-немецки: «Не отступать!» Он явно старался угодить обеим сторонам. Затем Дривс спустился вниз и мы сели в автомобиль Фогеля, новую красивую спортивную машину.
Мы отправились в ресторан на Фридрихштрассе. ресторан произвел на меня очень приятное впечатление. Выбор, судя по меню, был превосходным, но оказалось, что многих из указанных в меню блюд в ресторане нет. Мне подали хороший суп и свежий салат, за которым последовали сыр и кофе. Дривс взял что-то вроде тушеного мяса.
Пока мы обедали, Дривс держал себя очень вежливо, но все время старался выпытать мое личное мнение о том, не удастся ли обменять на Абеля Прайора. Я заявил ему, что всякие такие разговоры — это пустая трата времени. Потом он спросил, послал ли я ответ в государственный департамент, и я ответил утвердительно.
После того как я расстался с Шишкиным в посольстве, я ни разу не упомянул, что сообщение Фогеля, полученное мной накануне ночью, было передано по незарегистрированному телефону, номер которого я сообщил только Шишкину. Тем не менее во время завтрака Дривс сам сказал, что, «после того как Фогель сообщил вчера вечером Абелям плохие известия, мисс Абель, к счастью, подумала о номере телефона, который она запомнила». Он также сообщил мне, что один из деловых друзей, иностранец, оказался в это время в Восточном Берлине и, когда ему стало известно об их затруднениях, согласился позвонить из Западного Берлина и передать сообщение по телефону.
После этого Дривс как-то совершенно неожиданно спросил меня:
— Как вы думаете, почему Шишкин несколько раз настаивал на том, чтобы разговаривать с вами наедине, без нас?
Я ответил, что у меня нет ни малейшего представления об этом, и он прекратил разговор на эту тему.
В разговоре с Дривсом я заметил, что мне «очень жаль» семью Абеля, и спросил, как зовут г-жу Абель и ее дочь. Он ответил, что мать зовут Лидией, а дочь — Еленой. Я спросил, была ли Елена замужем, и он ответил:
— К сожалению, нет.
Затем он сразу же спросил, не говорил ли со мной Абель о своей семье, на что я ответил:
— У нас никогда не было для этого подходящего случая.
(Фактически, судя по прежней переписке и данным, фигурировавшим на процессе Абеля, включая микропленки с письмами, захваченными в комнате Абеля при его аресте, заявления кузена Дривса были абсолютно ложными. Как зовут мать и дочь, он перепутал, поменяв их имена. Кроме того, в одном письме, приводившемся на процессе в качестве улики и, видимо, написанном дочерью Абеля, подробно описывался ее муж.)
К концу обеда (около 3 часов 15 минут дня) Дривс извинился и сказал, что «идет в мужскую комнату», — вероятно, ему надо было позвонить по телефону. Вскоре после этого явился Фогель и попросил счет. Когда его принесли, я дал Дривсу билет в пятьдесят восточногерманских марок, который мне раньше дал Фогель, и сказал, чтобы он заплатил по счету, а сдачу оставил себе. Дривс вытащил пачку денег и сказал:
— Оставьте эти пятьдесят марок себе.
Я объяснил ему, что не хочу иметь при себе восточногерманские деньги во избежание каких-либо неприятностей с валютой на границе.
Фогель, улыбнувшись, сказал:
— Это хорошо, что вы так осторожны в валютных вопросах, иначе восточногерманскому правительству пришлось бы, чего доброго, обменять вас на кого-нибудь.
В ответ я весело засмеялся.
Дривс заплатил по счету (сорок марок) и положил сдачу в карман. Затем Фогель заявил, что у него произошел «ужасный поединок» с генеральным прокурором, но в конце концов он «победил». Он сказал, что теперь все трудности, связанные с освобождением Прайора для обмена его с Пауэрсом на Абеля, устранены. Оказывается, генеральный прокурор был крайне недоволен тем, что, приехав в прошлую субботу в Восточную Германию, я отправился прямо в советское посольство к Шишкину, вместо того чтобы вначале явиться к Фогелю и к генеральному прокурору.
Фогель ответил, что в настоящий момент все это уже не имеет значения. Важно лишь то, что теперь генеральный прокурор согласен на освобождение Прайора. Мы сейчас должны поехать в советское посольство, сказал он, и после совещания с Шишкиным Фогель доложит генеральному прокурору, что советские официальные представители одобрили сделку. Он заявил, что уже договорился встретиться с Шишкиным в четыре часа дня.
Я спросил, означает ли это без всяких оговорок, что все возражения восточногерманских властей против обмена Пауэрса и Прайора на Абеля теперь устранены. Он ответил: «Да».
Выйдя из ресторана, мы сразу же направились в советское посольство, где в приемной нас принял Шишкин. Он официально представился Фогелю, как совершенно незнакомый ему человек, а затем спросил, как идут дела. Фогель сделал ему по-немецки в основном то же сообщение, какое он сделал мне за столом в ресторане, указав, что все препятствия со стороны восточногерманских властей устранены. Шишкин не высказал никаких замечаний, но вдруг пригласил меня в кабинет для личной беседы с ним, где он заявил, что сообщил о моих замечаниях своему правительству и что только сегодня (во вторник) он получил из Москвы новое письмо. В нем говорилось, что на основании высказанных мною в субботу замечаний в Москве создалось впечатление, что американское правительство считает Макинена более ценным для себя человеком, чем Пауэрса, и что в связи с этим предложение об обмене Пауэрса на Абеля следует аннулировать, сделав твердое предложение об обмене Макинена на Абеля.
Тут я вспылил и, вставая, сказал, что Шишкин вырвал эти несколько замечаний из общего контекста! Ему хорошо известно, что с самого начала основой переговоров был вопрос об обмене Пауэрса на Абеля и что непременным условием любой сделки является передача нам Пауэрса. Я сказал, что Шишкин не только знал и подтвердил мне это еще сегодня утром (во вторник), но что в письме из Москвы, которое он зачитал мне накануне, моя позиция была понята правильно. В нем прежде всего в качестве самостоятельного вопроса безоговорочно санкционировался обмен Пауэрса на Абеля и только потом говорилось о возможности выбора американцами Макинена вместо Пауэрса. Я повторил, что полученные мною инструкции с самого начала исключали возможность какой-либо сделки без Пауэрса и что единственным вопросом было, кого Советы могут отдать в придачу к Пауэрсу.
Шишкин невозмутимо ответил:
— Сегодняшнее письмо из Москвы аннулирует все мои прежние инструкции. Теперь я не уполномочен обсуждать что-либо, кроме обмена Абеля на Макинена.
Я заметил, что после письма, зачитанного мне накануне, и устного подтверждения Шишкиным этого обязательства сегодня утром его последнее заявление, видимо, означает, что Советы не слишком заинтересованы в освобождении Абеля.
— Начиная с прошлой субботы вы играете со мной в шахматы, — сказал я. — Хотя я и люблю иногда поиграть в шахматы, сейчас у меня для этого нет времени.
— Я? — ответил Шишкин. — Я играю только в волейбол.
Я сказал Шишкину, что, в какую бы игру он ни предпочитал играть, в данный момент меня интересует только один вопрос: остается ли в силе вчерашняя договоренность об обмене Абеля на Пауэрса и Прайора? Если нет, то я доложу об этом своему руководству и порекомендую немедленно отозвать меня домой. Шишкин заявил, что это совершенно новый вопрос и что он должен связаться с Москвой для получения инструкций. Он попросил меня прийти снова завтра между двумя и тремя часами дня, тогда он ознакомит меня с ответом Москвы.
Я сказал, что не вижу смысла совершать еще одну изнурительную поездку к нему в посольство через берлинскую стену, поскольку я дал ему номер своего телефона в Западном Берлине и он может в нужный момент позвонить мне. Поэтому я вынужден отказаться от нового визита в посольство и попросить вместо этого, чтобы Шишкин, получив дальнейшие инструкции, сообщил мне ответ по телефону. Я добавил, что, если я не получу от него известий до следующего вечера, я буду просить о разрешении вернуться домой.
Шишкин сказал: «Очень хорошо» и заявил, что я получу ответ завтра.
Я ушел от Шишкина в состоянии крайнего раздражения, не подав ему руки. Дривс, ожидавший меня в приемной, вышел из посольства со мной вместе. Мы с ним прошли весь путь до станции эстакадной дороги на Фридрихштрассе. По дороге он все время спрашивал меня, что я лично думаю об этом деле, чтобы он мог «сообщить мое мнение мисс Абель и семье». Я сказал Дривсу, что мое мнение в основном сводится к тому, что начиная с прошлой субботы неамериканская сторона ведет переговоры безответственно и недобросовестно.
Я добавил, что, если сделка «Пауэрс плюс Прайор за Абеля» не состоится и мое правительство примет мои рекомендации о моем отзыве, я вынужден буду сообщить полковнику Абелю, что его «семья», видимо, отказывается от него, и, возможно, он после этого пересмотрит свою позицию «не-сотрудничества» с США. Я добавил, насколько мог, многозначительно:
— Я убежден, что он посчитается с моим мнением.
Этот день показался мне очень длинным.
Среда. 7 февраля
Я встал довольно поздно, но к полудню от Шишкина еще не было никаких вестей. Мой отчет о событиях прошлого дня был передан в Вашингтон, и оттуда было получено несколько ответных посланий. В них проводились две мысли: во-первых, я настолько рьяно играю свою роль, что ставлю под угрозу успех своей первоначальной миссии — обменять Абеля на Пауэрса; во-вторых, если я вернусь в Восточный Берлин, то должен сделать это только на свой страх и риск.
В 3 часа 15 минут по незарегистрированному западноберлинскому телефону бьшо получено следующее сообщение:
«Доновану.
К сожалению, мы сегодня не получили ответа. Надеемся получить его завтра. Сообщим немедленно.
Шишкин».
Игра в шахматы продолжалась. Несмотря на рекомендацию Вашингтона соблюдать осторожность, мне казалось, что необходимы энергичные меры. Я считал, что если мы не пойдем теперь на решительный шаг, то либо моя миссия полностью провалится, либо Советы придут к выводу, что, если они будут достаточно долго упираться, им не надо будет выдавать никого, кроме Пауэрса.
Мы с Бобом обсудили ход событий за последние несколько дней, и он предложил мне проконсультироваться не только с главой американской миссии в Берлине, но и с генералом Клеем, который был личным представителем президента Кеннеди в Берлине в ранге посла. Поскольку мы не могли подвергать опасности мою квартиру, встреча состоялась в квартире Боба.
День выдался на редкость унылый и хмурый. Не переставая, вперемежку с дождем шел снег. В столовой у Боба горел камин, что мне, с моей ноющей спиной, было особенно приятно. Генерал Клей внимательно слушал, пока я рассказывал ему о полученном мной из Вашингтона совете и о том, как я сам оцениваю положение. Я был убежден, что если мне в ходе переговоров удастся вновь перейти в наступление, то в придачу к Пауэрсу мы получим и Прайора. С другой стороны, мы все согласились с Вашингтоном в том, что с моей стороны было бы безрассудно снова переправляться через стену, чтобы явиться с еще одним неожиданным визитом к Шишкину.
Наконец мы договорились о тактике, которая могла обеспечить нам победу. Генерал Клей сам написал послание, которое мы отправили Шишкину:
«Получил вашу телефонограмму и сожалею о задержке, ибо могу оставаться здесь, увы, лишь ограниченное время. Поскольку меня все еще беспокоит спина, я просил бы вас приехать завтра, в четверг 6 февраля 1962 года, от четырех до шести часов дня в резиденцию представителя нашей миссии г-на Говарда Трайвера по адресу: Далем, Фогельсонг, 12.
Донован».
Четверг, 8 февраля
На заре меня разбудил прибывший от Боба курьер. Только что по специальному телефону в Западном Берлине была получена телефонограмма. Она гласила следующее:
«Доновану.
Получил положительный ответ. Жду вас у себя в кабинете сегодня в четыре часа, если состояние вашего здоровья позволит вам приехать.
Шишкин».
За завтраком мы с Бобом обсудили это последнее сообщение. Должны ли мы принять его за чистую монету? Не является ли оно еще одним ходом Шишкина в его явной войне нервов. И не стараются ли поймать нас в ловушку Фогель или Дривс, за чьи действия Советы сняли бы с себя всякую ответственность?
Я считал, что должен пойти ва-банк и отправиться в Восточный Берлин, послав сначала Шишкину подтверждение.
Боб связался с генералом Клеем, который согласился с моим решением. Затем я послал через курьера следующее сообщение:
«Шишкину.
Приеду в шестнадцать часов, но из-за состояния здоровья был бы признателен, если бы вы прислали машину на вокзал в 15 часов 30 минут.
Донован».
Я прибыл в Восточный Берлин в 3 часа 45 минут дня, но не увидел машины, которая ждала бы меня. Поскольку все еще шел сильный снег, я поехал в советское посольство на такси.
Шишкин пригласил меня к себе в кабинет. Войдя, я увидел там накрытый столик, сервированный прелестным хрусталем и серебром. На нем стояли бутылка армянского коньяка, немецкая минеральная вода, печенье и ваза с аппетитными яблоками.
Шишкин сразу же налил в рюмки коньяк и предложил тост «за удачу». Когда мы чокнулись, он сказал, что получил из Москвы благоприятный ответ и что вся сделка одобрена. Это значит, объяснил он, что Пауэрса обменяют на Абеля, а восточные немцы одновременно освободят Прайора. Однако он заявил, что, хотя освобождение Прайора восточными немцами совпадет по времени с обменом Пауэрса на Абеля, оба действия не должны произойти в одном и том же месте, ибо Восточная Германия является суверенным государством.
Я ответил, что, по-моему, это несколько осложняет дело. Хотя я и не возражаю против такой процедуры, мне непонятно, почему бы не доставить всех троих в одно и то же место. Но Шишкин сказал, что считает необходимым настаивать на этом.
Я сказал ему, что буду рекомендовать моему правительству принять эти условия. При этом я хочу особо подчеркнуть, что, насколько я понимаю, в случае улучшения отношений между нашими странами можно будет ожидать в недалеком будущем помилования Макинена. Шишкин заявил, что он сообщил о моих «соображениях» своему правительству, которое в принципе одобряет их[10].
Что касается времени и места, то Шишкин сказал, что готов рассмотреть любое предложение относительно времени обмена, на что, по его мнению, лучше всего назначить его на следующую субботу. На вопрос о точном времени он ответил: «Чем раньше, тем лучше». Сначала я предложил двенадцать часов дня, но он спросил: «А почему не раньше?» Когда я предложил 7 часов 30 минут, он сказал, что это превосходное предложение, ибо в это время будет мало прохожих. На его вопрос, сколько человек должно присутствовать при обмене Пауэрса на Абеля, я заявил, что, на мой взгляд, официальных представителей должно бьггь не более шести. Он выразил свое согласие.
Шишкин сказал, что Москва просила, чтобы я лично обратился к своему правительству с просьбой постараться свести к минимуму антисоветскую пропаганду, когда об обмене будет объявлено официально.
Он налил нам обоим еще по рюмке коньяку, закрыл свой портфель и принял менее официальный вид. Я спросил его, на скольких языках он говорит, и он сказал: «Только на четырех» — русском, немецком, английском и шведском. Он сказал, что во время войны учился в Московском университете, за границей живет уже около десяти лет и теперь хотел бы попутешествовать по своей родной стране.
Я рассказал ему, что в нашей стране очень мало лингвистов в силу нашей географической изоляции и широкого распространения английского языка. Я пояснил, что мы всячески стараемся исправить это положение, обучая детей в раннем возрасте иностранным языкам, в том числе и русскому.
— Вам следовало бы изучать русский, — сказал он.
— В моей стране, — ответил я, улыбаясь, — только оптимисты изучают русский язык. Пессимисты изучают китайский.
Он засмеялся, но смех его был неискренен.
Я информировал Шишкина, что, как мне было сообщено,
Управление тюрем временно перевело Абеля в Нью-Йорк. Мне хотелось предупредить его, что, поскольку о прибытии Абеля может стать известно нью-йоркским газетам, могут возникнуть всякие толки по доводу обмена. (Этого, однако, не случилось.) Я также сказал ему, что существуют тайные системы оповещения, с помощью которых информация поступает даже в строго охраняемые тюрьмы, и рассказал, как Абель информировал меня в Атланте, что в здании министерства юстиции в Вашингтоне, в музее ФБР, была устроена новая выставка материалов по его делу.
Мы выпили еще коньяку, а по окончании нашей беседы он вызвал посольскую машину с шофером. Несмотря на холод и мокрый снег, который пошел снова, он проводил меня за дверь, через тротуар, к ожидавшей машине.
Я вернулся обычным путем и прибыл в Западный Берлин в 18 часов 10 минут. В баре «Голден-сити» я составил и отправил Бобу отчет для Вашингтона, сообщив, что сделка завершена и «находящийся там пакет» должен быть отправлен немедленно. Позднее я посетил генерала Клея в его резиденции. Он был доволен моим отчетом.
Пятница, 9 февраля
Я встретился с Шишкиным в посольстве около двенадцати дня и сообщил ему о принципиальном согласии правительства Соединенных Штатов обменять Абеля на Пауэрса и Прайора.
По поводу Фредерика Прайора Шишкин долго спорил, утверждая, что Прайора следует передать его семье в «адвокатской конторе» Фогеля в Восточном Берлине. Я был не согласен на освобождение Прайора где бы то ни было в Восточном Берлине. Наконец Шишкин согласился на выдачу его в по-іраничном пункте на Фридрихштрассе одновременно с обменом Пауэрса на Абеля. Я сказал ему, что Прайора встретит машина с приемно-передающей радиоустановкой, чтобы нас могли известить об его освобождении, когда мы будем на мосту. Он кивнул в знак согласия. Я убеждал Шишкина, что в его же интересах будет освободить Прайора сегодня, чтобы обе сделки выглядели как самостоятельные, но Шишкин ответил, что это будет противоречить полученным им инструкциям.
Шишкин сказал, что главное, что беспокоит советскую сторону, — это официальное сообщение, которое будет сделано Соединенными Штатами. Он сказал, что мы не будем считаться ответственными за информацию прессы, но подчеркнул важное значение текста наших официальных сообщений для будущих взаимоотношений между нашими странами. Я заверил Шишкина, что мы не будем вести официальной пропаганды.
Шишкин сказал, что будет присутствовать при обмене Абеля на Пауэрса в сопровождении двух советских официальных представителей. Мы договорились, что в 8 часов 20 минут на середине моста заместитель начальника Управления тюрем и я встретимся с тремя советскими представителями, чтобы удостовериться, все ли в порядке. Затем два охранника, по одному с каждой стороны, выведут обоих заключенных, и после опознания каждый из них будет передан другой стороне. Официальные представители обменяются рукопожатиями, а затем все разойдутся. Он нарисовал на бумаге план встречи, который я положил в карман. Я согласился с этим планом, считая его разумным, но сказал, что с ним должно также ознакомиться американское руководство и, если будут предложены какие-либо изменения, я немедленно свяжусь с Шишкиным. Я заверил Шишкина, что ни корреспондентам, ни фоторепортерам не будет разрешено присутствовать при обмене.
В Западный Берлин я вернулся в 13 часов 30 минут. Боб повез меня к командующему вооруженными силами США в Берлине генерал-майору Уотсону, чтобы обсудить план обеспечения безопасности на следующее утро. Генерал был одним из четырех человек в Западном Берлине, знавших о моем пребывании там. «Г-н Деннис» прибыл потихоньку и прошел в усиленно охраняемую ставку генерала Уотсона через заднюю дверь. Поздно ночью Боб сообщил мне, что Абель прибыл в Западный Берлин и я могу повидаться с ним, если хочу. Я сказал Бобу, что сон для меня сейчас важнее, и договорился, чтобы меня разбудили пораньше.
Суббота, 10 февраля
Я встал в 5 часов 30 минут и, несмотря на усталость, стал укладываться. Пошел восьмой день моего пребывания в Берлине, и, если все пройдет хорошо, он будет последним. После завтрака мы с Бобом отправились в американские военные казармы. Небольшая гауптвахта, где содержался Абель, была освобождена от других заключенных и усиленно охранялась. Войдя внутрь, я увидел заместителя начальника. Управления тюрем, которым оказался Фред Уилкинсон. Он был начальником исправительной тюрьмы в Атланте, когда я навещал там Абеля, и получил повышение недавно. За кофе мы обсудили последнее мероприятие, а затем я попросил разрешения повидаться с Абелем наедине.
Когда я вошел в подземную камеру, Рудольф встал. Он улыбнулся, протянул мне руку и, к моему удивлению, сказал: «Хэлло, Джим!» Раньше он всегда называл меня «г-н Донован». Вид у него был измученный, он похудел и сильно постарел. Но он был любезен, как всегда, и, предложив мне американскую сигарету, сказал суховатым тоном: «Мне их будет недоставать».
Мы спокойно поговорили. Я спросил, не боится ли он возвращаться домой, на что он быстро ответил: «Конечно, нет. Я не сделал ничего бесчестного». О Фрэнсисе Гарри Пауэрсе он знал все, но ему не приходилось прежде слышать о деле Фредерика Прайора. Я вкратце изложил ему план осуществления обмена, и он счел его разумным. Он сказал, что никогда ничего не слышал о Шишкине, хотя наши люди сообщили мне, что, по их мнению, я вел переговоры не со «вторым секретарем советского посольства в Восточной Германии», а с «начальником западноевропейского отдела КГБ».
Когда настало время ехать, он взял меня за руку и сказал с большой искренностью:
— Я никогда не смогу как следует отблагодарить вас за ваш тяжелый труд, а главное — за вашу добросовестность. Я знаю, что ваша страсть — коллекционирование редких книг. В моей стране такие культурные ценности являются достоянием государства. Но я как-нибудь устрою, чтобы вы в течение ближайшего года получили должное выражение моей благодарности.
Из тюрьмы мы с Бобом поехали к назначенному месту встречи на мосту Глиникер-брюкке. Когда мы прибыли туда, было уже светло, но страшно холодно. С нашей стороны моста повсюду можно было видеть американскую военную полицию. Она сменила часовых западногерманской пограничной охраны, которые, как я заметил, сидели в караульной будке с изумленным и даже несколько испуганным видом и пили кофе. Их явно не известили о нашей миссии. Абель прибыл около 8 часов 15 минут в машине, полной охраны. Наш охранник, который потом вышел на мост с Абелем и Уилкинсоном, был здоровенный детина, каких мне редко приходилось видеть. Ростом не менее двух метров, он весил, должно быть, килограммов 130 с лишним. Я так и не узнал, кто он, но, вероятно, его прислали сюда из Федерального управления тюрем.
Ровно в 8 часов 20 минут я вышел на середину моста. По одну сторону от меня шел глава миссии США в Берлине, по другую — молодой штатский, который был товарищем Пауэрса, когда тот летал на У-2. Тем временем с другой стороны к нам начал приближаться Шишкин в сопровождении двух штатских. Когда они дошли до середины моста, мы с ним выступили вперед, официально обменялись рукопожатиями и дали обоюдные заверения, что в соответствии с нашим соглашением все готово.
После этого каждый из нас подал знак на соответствующую сторону пролета моста, и с каждой стороны вышло вперед по три человека. В нашей тройке шли Абель, заместитель начальника Управления тюрем Уилкинсон и здоровяк из охраны. Русская тройка состояла из Пауэрса в меховой шапке и двух человек с телосложением борцов. Абель и Пауэрс несли набитые доверху мешки.
Шишкин четко объявил мне, что, поскольку восточные немцы освободили Прайора на Фридрихштрассе, теперь может быть произведен обмен Пауэрса на Абеля. Я сказал ему, что должен получить соответствующее подтверждение, и крикнул, чтобы мне подтвердили это с нашей стороны моста. Наконец кто-то ответил оттуда: «О Прайоре еще ничего не сообщили!»
Шишкин сказал, что мы должны завершить обмен немедленно, пока по мосту не началось обычное движение. Я ответил: «Мы будем ждать здесь, на месте, пока мои люди не подтвердят, что Прайор освобожден». Я пояснил, что вчера вечером мы сообщили семье Прайора о возможности благоприятных новостей, и сегодня рано утром несколько офицеров службы безопасности отвезли Прайоров на «контрольный пункт Чарли», чтобы они могли там опознать и встретить своего сына.
— По моим сведениям, — сказал Шишкин, — Фогель сопровождал Прайора до контрольного пункта, а затем молодого человека освободили.
— Возможно, что Фогель спорит с Прайором о своем адвокатском гонораре, — сказал я с улыбкой. — Это может протянуться несколько месяцев.
Шишкин расхохотался и сказал:
— Уступаю вам, как юристу. Вам, без сомнения, не раз приходилось сталкиваться с такими вещами.
Приняв менее официальный вид, Шишкин сказал, что ему было приятно познакомиться со мной и что мне следовало бы играть более активную роль в государственных делах. «Хорошо иметь дело с умными людьми», — сказал он.
Вдруг мы услышали с нашего конца моста крик: «Прайора освободили!» Было 8 часов 45 минут. Я подал знак Уилкинсону. Он вынул официального вида документ и скрепил его своей подписью. (Тем временем оба заключенных были опознаны встречавшими, которые начали дружески махать им руками.) По знаку, поданному Шишкиным и мной, Пауэрс и Абель вышли вперед со своими мешками и переступили через разграничительную линию. Они не взглянули друг на друга. Пауэрс воскликнул: «О, как я рад тебя видеть!» — и схватил своего старого товарища за руку. Они направились к нашему концу моста.
Абель задержался. Он попросил Уилкинсона дать ему официальный документ о помиловании, сказав:
— Я буду хранить его как своего рода диплом.
Затем, положив свой мешок, он протянул мне руку и сказал:
— Прощайте, Джим!
Я ответил:
— Всего хорошего, Рудольф.
Шишкин стоял в стороне, затем он подал мне руку и спросил:
— Надолго вы с Пауэрсом останетесь в Берлине?
Я пожал плечами и, подумав о предстоящем нам путешествии через «коридор», ответил:
— Думаю, что мы имеем право отдохнуть тут пару дней, как вы считаете?
— Конечно, — улыбнулся он. — Прощайте, всего вам хорошего.
Мы расстались.
В августе 1962 года на пограничный пункт «Фридрихш-трассе» прибыл советский курьер и спросил представителя американской миссии. Он передал ему предназначавшиеся для меня конверт и пакет, на которых был указан мой нью-йоркский адрес. В приложенном к пакету письме говорилось:
«Дорогой Джим!
Хотя я не коллекционер старых книг и не юрист, я пола-
гаю, что две старые, изданные в XVI веке книга по вопросам права, которые мне удалось найти, достаточно редки, чтобы явиться ценным дополнением к вашей коллекции. Примите их, пожалуйста, в знак признательности за все, что вы для меня сделали.
Надеюсь, что ваше здоровье не пострадает от чрезмерной загруженности работой.
Искренне ваш Рудольф».
В пакете были два редких издания XVI века: «Комментарии к кодексу Юстиниана» на латинском языке, в веленевых переплетах.
Дело Абеля было закончено.
ПИСЬМО ПРЕЗИДЕНТА ДЖ. Ф. КЕННЕДИ
«Белый дом,
Вашингтон,
12 марта 1962 года
Уважаемый г-н Донован!
В настоящее время вы уже знаете о решении по делу Фрэнсиса Гарри Пауэрса. Для вас оно должно явиться источником глубокого удовлетворения, и я хочу, чтобы вы знали, что я считаю возвращение г-на Пауэрса и результаты пересмотра его дела ценными с точки зрения национальных интересов.
Насколько мне известно, переговоры, которые вы взяли на себя после того, как дипломатические каналы оказались бесполезными, являются единственными в своем роде, и вы вели их с величайшим умением и мужеством. Освобождение помимо Пауэрса Фредерика Л. Прайора и перспектива возможных переговоров относительно Марвина В. Макинена могли стать возможными только в результате исключительно умелых ваших действий.
Я хочу поблагодарить вас за оказанные вами услуги.
С наилучшими пожеланиями.
Искренне ваш (подпись)
Кеннеди
Г-ну Джеймсу Б. Доновану, «Уоттерс энд Донован»,
161, Уильям-стрит, Нью-Йорк, шт. Нью-Йорк
Читать бесплатно другие книги:
