Незнакомцы на мосту Донован Джеймс
В течение последующих двух с половиной лет Марк и Вик периодически встречались. Во время одной из встреч Абель передал Хэйханену коротковолновый приемник. В следующий раз он передал ему для расшифровки зашифрованное сообщение, в третий раз он принес ему двести долларов и поддельное свидетельство о рождении. Дважды Абель отправлял Хэйханена по заданию — в Салиду (штат Колорадо) и в Куинси (штат Массачусетс). Вместе они совершали поездки в Нью-Хайд-парк (Лонг-Айленд), в Атлантик-Сити (Нью-Джерси) и Поукипси (штат Нью-Йорк). В обвинительном акте говорилось, что в Поукипси они ездили с тем, чтобы найти подходящее место для работы на коротковолновом передатчике (Хэйханен впоследствии жаловался, что Абель считал его ниже себя в интеллектуальном смысле и относился к нему снисходительно, «как к шоферу»).
Хотя Абель был арестован в номере отеля в Манхэттене, обвинение было ему предъявлено в Бруклине и перед судом он предстанет также в Бруклине, где находилась его оперативная штаб-квартира. Поэтому обвинительный акт был подписан прокурором Леонардом П. Муром (Бруклин и Лонг-Айленд) и Уильямом Ф. Томпкинсом, помощником генерального прокурора, ведающим отделом внутренней безопасности министерства юстиции. Томпкинс приехал из Вашингтона, чтобы руководить заключительной стадией расследования, проводившегося Большим жюри, и останется здесь. Он будет выступать на процессе обвинителем.
Было уже два часа утра, когда я отложил в сторону обвинительный акт. С момента моей утренней встречи с Абелем прошел длинный и утомительный день.
Четверг, 22 августа
Я пригласил на ланч прокурора Мура (в настоящее время он судья окружного апелляционного суда второй инстанции) и помощника генерального прокурора Томпкинса (в то время он работал в Вашингтоне в окружном суде, в настоящее время занимается частной практикой в штате Нью-Джерси). Было уже три часа, когда мы закончили нашу беседу.
— Хотя защита, конечно, должна представлять свои позиции в наилучшем свете, — начал я, — могу заверить вас: на процессе не будет споров из-за пустяков.
Я сообщил им, что Абель по своим собственным соображениям согласился с идеей защиты с достоинством.
Я отметил также, что в таком сложном деле одному адвокату защиты трудно соревноваться с безграничными возможностями федерального правительства. Я только приступил к изучению дела и уже с горечью ощущаю, что мне приходится противостоять министерству юстиции и целой армии сотрудников ФБР. Кроме того, с меня не спускают глаз Нью-Йоркская ассоциация адвокатов и пресса.
Я с надеждой упомянул о процедуре, применявшейся на Нюрнбергских процессах, в соответствии с которой защите предоставлялась возможность до начала заседания суда познакомиться с собранными доказательствами. Обвинение не могло предъявлять на суде какие-либо доказательства, ранее не представленные для ознакомления защите. Например, вечером накануне того дня, когда я представил в Нюрнберге в качестве доказательств кинофильмы о нацистских концентрационных лагерях, мы должны были неофициально продемонстрировать эти фильмы всем представителям защиты.
Это правило было позаимствовано из европейской судебной процедуры, и мы согласились применить его в Нюрнберге, поскольку стремились, чтобы во всем мире, и особенно в Германии, признали, что международные военные трибуналы обеспечивают справедливое рассмотрение дел.
— Полагаю, — заметил Мур, — что столь общее ознакомление до суда с доказательствами явилось бы неудачным прецедентом в сфере уголовного судопроизводства в нашей стране.
— Пожалуй, если говорить об обычных делах, — сказал я. — Однако в деле Абеля, как было и в Нюрнберге, затрагиваются международные интересы. Мы хотим, чтобы все страны признали, что американские суды обеспечивают самое справедливое правосудие. В частности, применяемые нами процессуальные нормы должны казаться рядовым европейцам справедливыми.
В принципе мы пришли к согласию, однако мои собеседники недвусмысленно дали понять, что предоставят в мое распоряжение только то, что должны предоставить в соответствии с федеральными правилами уголовного процесса, и ничего больше.
Затем Томпкинс заявил:
— Процесс будет достаточно простым. Он будет проводиться просто и прямолинейно — не потребуется предъявлять записей подслушанных телефонных разговоров или каких-либо других подобных улик. Обвинение не станет прибегать к методам, из-за которых Верховный суд отменил приговоры по другим делам о шпионаже.
Когда я спросил, будет ли обвинение требовать смертной казни, он ответил, что официальный порядок в настоящее время заключается в том, чтобы просто сообщить суду имеющиеся факты и не давать рекомендаций о мере наказания.
— Лично я, — добавил Томпкинс, — не считаю, что обвинение должно требовать смертного приговора, однако положение может внезапно измениться.
Разговор получился приятный и, как мне казалось, полезный для всех. В принципе мы и в дальнейшем постоянно достигали единства мнений.
А пока что процесс нависал, как штормовое облако на горизонте. Он был назначен на 16 сентября, то есть до его начала оставалось меньше месяца.
Пятница, 23 августа
В девять часов утра я встретился с прокурором Муром, чтобы обсудить вопрос о том, что делать с имуществом Абеля, которое не используется в качестве вещественных доказательств — с массой различных инструментов, книг и картин, которые Абель так хотел сохранить.
Мы с прокурором договорились, что вещи Абеля будут помещены в государственный склад с правом доступа к ним как обвинению, так и защите. 29 июня два сотрудника ФБР произвели обыск в студии Абеля и унесли двести два предмета. Они вновь вернулись туда 16 августа и забрали еще сто двадцать шесть предметов из кладовой, находящейся в коридоре рядом со студией. Эти предметы были упакованы в двадцать картонных и деревянных ящиков.
Вот что, в частности, было найдено ФБР (эти предметы отражают ту двойную жизнь, которую мой клиент вел в Соединенных Штатах): электрический генератор мощностью в треть лошадиной силы; коротковолновый приемник «Холли-крафтер» с наушниками; фотокамера «Спидтрафик» и большой набор фотооборудования и материалов; металлические винторезные головки и инструменты; многочисленные кассеты и обертка от фотопленки; напечатанные на машинке заметки на тему «Нельзя смешивать искусство с политикой»; карта парка Бэр-Маунтин-Гарриман, который является частью парка Полисейдс, и планы расположения улиц Куинси, Бруклина, Уэст-Честера и Патнама (штат Нью-Йорк), планы других городов — Чикаго, Балтимора, Лос-Анджелеса; гвозди, обрывки фотопленок, запонки-«контейнеры» и всякие другие мелочи, упакованные в тринадцать коробок «Сакретс», расписание прибытия и отправления международной почты; блокнот с записями математических формул, ноты, магнитофон и пленки с записями; альбом с эскизами, научные журналы и технические брошюры, банковская книжка; написанная масляными красками картина, изображающая нефтеочистительный завод; коробочка с профилактическими средствами и шестьдесят четыре кисти.
В половине третьего дня я первый раз посетил Абеля в камере предварительного заключения федеральной тюрьмы, занимающей не очень-то импозантное, но вполне отвечающее своему назначению здание на Уэст-стрит в Манхэттене. Я прошел через управляемые электрическими приборами тюремные двери и расписался в журнале (лишь один заключенный пытался совершить отсюда побег — и то неудачно).
Во время этой второй встречи казалось, что Абель чувствует себя свободно в обществе адвоката, назначенного ему судом.
Когда он сел, я сказал:
— Не хочу порождать ложных надежд, но полагаю, что начало было положительным.
Затем я сообщил ему о содержании полученных мною писем, о телефонных звонках и о том, что пресса, освещая мое первое интервью, отреагировала позитивно.
— Я убежден, Рудольф, что вам принесет пользу такая присущая американцам черта, как стремление действовать по справедливости. Ведь каждый американец хочет, чтобы дело любого человека, независимо от того, кого он представляет, было рассмотрено объективно.
Он ответил:
— Я знаю. Я ведь прожил в Америке долгое время. Но меня беспокоит «желтая пресса».
Затем я заговорил о тех шагах, которые предпринимаю в настоящее время, и сказал, что в соответствии с нашей договоренностью о защите с достоинством я не хотел бы, чтобы он появлялся в суде или чтобы его фотографировали до тех пор, пока он не будет выглядеть наилучшим образом. Это означало, что ему необходима новая одежда. Я записал его размеры и сказал, что куплю ему весь комплект одежды — от ботинок до шляпы.
— Какой костюм вы хотели бы? — спросил я.
— Представляю это на ваше усмотрение, — ответил он и затем, улыбаясь, добавил: — Может быть, мне следует выглядеть, словно я юрист с Уолл-стрит? Пожалуй, купите мне серый фланелевый костюм с жилетом.
Мы оба рассмеялись, однако я и в самом деле полагал, что его костюм должен быть примерно таким.
Далее мы занялись обсуждением перечня вопросов, который передали мне репортеры. Мы договорились с Абелем, как следует отвечать на эти вопросы.
Я рассказал Абелю, что думаю сдать все его вещи, включая и картины, на склад. Он подписал документ, уполномочивающий меня обращаться с его вещами по моему усмотрению. Он оказался настолько проницательным, что спросил меня, следует ли ему подписывать этот документ именем Эмиль Р. Голдфус, под которым он снимал свою бруклинскую студию.
— Может быть, — сказал он, — мне лучше придерживаться формулировок обвинительного акта и написать «известный также как Марк и Рудольф И. Абель»?
— Не стоит этого делать, — ответил я. Я обсуждал уже этот вопрос с прокурором Муром, и мы решили, что, поскольку, арендуя студию, Абель подписывался как Эмиль Голдфус, проще будет, если он и впредь будет подписываться так же.
Затем я задал ему вопрос, не хочет ли он, чтобы я связался с советским посольством в Вашингтоне в надежде получить официальное заявление о его статусе, а может быть, и требование о признании неприкосновенности его личности. Пока что позицию посольства можно было выразить фразой: «Нас это дело не интересует». Я сказал Абелю, что, по моему мнению, нам не следует предпринимать такой попытки, во всяком случае, я не вступлю в контакт с советским посольством До тех пор, пока не проконсультируюсь с соответствующими Должностными лицами США. Я заверил Абеля, что стараюсь действовать осторожно, с тем чтобы избежать ситуации, чреватой конфликтом между моим долгом адвоката по отношению к нему и моим долгом американского гражданина. Я пояснил, что подобная ситуация может обернуться и против самой защиты. Работники советского посольства, узнав о моем прошлом из газет, вероятно, рассматривают меня как «подставное лицо» ФБР и наверняка сочтут мои попытки установить с ними контакт по этому вопросу частью «заговора» США, направленного на то, чтобы поставить СССР в затруднительное положение.
— По-моему, Рудольф, ваша страна уже списала вас со счетов как разведчика, — сказал я, — и вы должны полагаться только на себя.
— Я не согласен с вами, — резко возразил он, — меня не «списали со счетов». Безусловно, они не могут проявлять явную заинтересованность в этом деле. Таково традиционное правило моей работы, и я должен принимать это как должное. Однако меня не «списали», и мне неприятно, что вы так говорите.
Это было самым серьезным разногласием между нами. Тем не менее Абель сказал, что он пришел к точно такому же выводу относительно возможности установления мною контактов с советскими представителями в США. Я выразил предположение, что смогу добиться почти таких же юридических результатов, заявив в подходящий момент, что обвинение считает Абеля полковником советской разведки и что, хотя мой клиент не сделал подобного признания, защита в интересах дела готова признать это утверждение обвинения за истину. Коль скоро этот шаг не будет содействовать успеху ходатайства о прекращении дела по причине неприкосновенности личности обвиняемого, мы все же, вероятно, рискнем сделать его, если присяжные признают Абеля виновным. Мы пойдем на это только в том случае, если это будет в интересах Абеля в момент вынесения приговора или обжалования.
Мне показалось, что мои соображения он считает приемлемыми. На этом мы расстались. Наша беседа продолжалась два часа.
Из мрачного здания федеральной тюрьмы я отправился через мост в бруклинскую студию Абеля. Там царил беспорядок. Репортеры и фотокорреспонденты впервые увидели убежище Абеля, которое со дня его ареста находилось под замком и охранялось.
Суббота-воскресенье, 24–25 августа
Два этих дня я посвятил делу Абеля и вместе с тем нашел время, чтобы заняться делами нескольких менее известных, но все же преуспевающих моих клиентов из числа бизнесменов. Кое-кто в нашей юридической фирме считал, что мы потеряем многих консервативно настроенных клиентов из-за того, что я защищаю русского шпиона. Я не разделял подобных прогнозов и не скрывал этого. Однако по крайней мере один из партнеров фирмы предупредил о своем возможном выходе из дела. Почта принесла хорошие известия. Мы получили несколько редакционных статей из иногородних газет, в которых положение полковника сравнивалось с положением солдата, выполняющего опасное задание и служащего своей стране. Одна статья (из сан-францисской «Кроникл»), присланная мне моим старым другом Ролло Феем, положительно отзывалась о назначении меня защитником. «Кроникл» писала:
«Донован будет выполнять эти обязанности (защищать Абеля) как свой «общественный долг». Такая оценка, учитывая характер преступлений, в которых обвиняется подсудимый, на первый взгляд может показаться нелепой натяжкой. Однако, если разобраться, она полностью соответствует свято чтимому американцами принципу, провозглашающему, что любой преступник, не исключая и коммунистических шпионов, имеет право на самое справедливое публичное разбирательство в суде».
В редакционной статье приводились мои высказывания на пресс-конференции относительно Натана Хейла, а также о том, что я надеюсь, что руководство США также располагает людьми такого же ранга, выполняющими подобные задания. Статья заканчивалась следующим выводом:
«Конечно, Донован не имеет шансов выиграть это дело. Несомненно, он знает это так же, как и полковник Абель. Однако выступление такого юриста по такому делу определенно будет способствовать росту престижа американского правосудия во всем мире. В то же время холодная реальность умерит неприязнь американцев к не очень привлекательной, но необходимой профессии разведчика».
Наиболее нервные из моих партнеров тут же начали рассылать фотокопии редакционной статьи из «Кроникл» всем важным клиентам нашей фирмы.
Вторник, 27 августа
Когда мы встретились с Абелем днем для того, чтобы рассмотреть состояние дел на данный момент, а также планы на будущее, у него было хорошее настроение. Он сказал — и это была не просто шутка, — что не один я проявляю интерес к его защите, пояснив, что, несмотря на то что находится в одиночной камере в условиях «режима максимальной безопасности», ему все же удалось получить советы юридического характера от других заключенных. Заключенные передали ему даже точные выдержки из других дел, которые могли служить прецедентом. Он показал мне «записку по делу», тайком переданную в его камеру. Она была составлена очень тщательно. Судя по цитатам и юридическим положениям, приведенным в записке, ее авторы имели большой опыт (несомненно, личный) в области уголовных дел. Они изъявляли готовность предоставить Абелю бесплатную консультацию «тюремного юриста». Хотя большинство заключенных были настроены весьма патриотично и раньше весьма недружелюбно относились к американским коммунистам, находящимся в тюрьме, полковник явно завоевал симпатии обитателей тюрьмы.
Рудольф рассказал, что заключенные внимательно следят за делом по нью-йоркским газетам, а один из них даже готовит настоящую «записку по делу» о слабых местах в обвинительном акте. Я сказал Абелю, что с удовольствием познакомился бы с этой «запиской».
Среда, 28 августа
Рано утром я отправился на Уолл-стрит, в контору юридической фирмы «Дьюи, Баллантай, Башби, Палмер и Вуд», где встретился с одним из старших партнеров фирмы — Уилки Башби. Это была крупная фирма. В ее штате насчитывались несколько бывших помощников прокурора, которые значились в списке, полученном мной несколько дней назад. Я объяснил Башби, что мне безотлагательно требуется квалифицированная помощь. Терпеливо выслушав меня, он сказал, что моя просьба будет рассмотрена на совещании, в котором примут участие все присутствующие в данный момент в конторе старшие партнеры фирмы. В три часа он позвонил мне и сообщил ответ.
«В интересах адвокатуры, — сказал он, — мы решили предоставить в ваше распоряжение на время всего процесса нашего молодого сотрудника Арнольда Фрсймена. Фреймен будет по-прежнему получать от нас вознаграждение, и мы не потребуем платы за его услуги вам».
«Это решение, — добавил Башби, — бьшо принято на совещании, в котором участвовал бывший губернатор штата Нью-Йорк и кандидат в президенты Томас Е. Дьюи». Я выразил ему благодарность, а также сказал, что ценю высокое чувство профессиональной ответственности, проявленное фирмой.
Фреймену тридцать два года. Он окончил Колумбийскую юридическую школу и проработал три семестра в прокуратуре Южного округа Нью-Йорка. Мы незамедлительно встретились с ним, и в пять часов дня я представил его комиссии, назначенной Бруклинской ассоциацией адвокатов для подбора защитника по делу Абеля. Фреймен — молодой энергичный человек. Именно такой и требуется защите.
Пятница, 30 августа
В одиннадцать часов утра Фреймен и я встретились с Абелем в Бруклине. Мы беседовали в одном из свободных залов заседаний суда. Я представил Фреймена Абелю и кратко рассказал о его послужном списке. Абель согласился с его кандидатурой без возражений.
Я предложил подвергнуть дело детальному разбору, в том числе выслушать то, что Рудольф может рассказать о человеке, предавшем его, — Хэйханене. Мне не терпелось встретиться с Хэйханеном и, если представится возможность, задать ему несколько вопросов и получить от него до суда показания под присягой. Прежде, однако, мне необходимо было узнать о его прошлом. Затем нам предстояло установить местонахождение Хэйханена или найти людей, знавших его. Газеты писали, что он «надежно спрятан работниками американской службы безопасности». Казалось, Абель хочет, даже жаждет поговорить о человеке, положившем конец его деятельности, из-за которого он попал в тюрьму и ему грозит смертный приговор.
Абель сказал, что Хэйханен жил в Соединенных Штатах под именем Юджин Никола Маки, и назвал его «мерзким типом». Он участвовал в нескольких дебошах, из-за чего привлек к себе внимание полиции. В довершение всего прошлой осенью в Ньюарке (штат Нью-Джерси) он попал в автомобильную аварию и еле выдержал проверку на наличие алкоголя в крови. Я пришел к выводу, что частично эти сведения были получены от Хэйханена, частично из других источников.
С презрительной миной Абель добавил, что, живя в США, Хэйханен уделял повышенное внимание молодой блондинке-скандинавке, которая, как вынужден был признать Абель, была «довольно привлекательна». В России же у Хэйханена остались жена и маленький сын, к которым, как Хэйханен говорил Абелю, он был «привязан».
Абель пожаловался, что Хэйханен редко бывал в Нью-Йорке и его знание английского языка оставляло желать лучшего из-за того, что он вел замкнутый образ жизни.
Абель рассказал, что в декабре 1956 года Хэйханен, или Маки, сообщил ему, что за ним, кажется, ведется слежка. При этом он заметно волновался. Однако во время следующей встречи с Абелем в начале 1957 года он выглядел спокойным и уверенным в себе. Только теперь, после ареста, Абель понял, что, вероятнее всего, в декабре Хэйханен был схвачен сотрудниками ФБР и после этого он встречался с Абелем уже под контролем агентов ФБР.
Я хотел получить от Абеля подробный рассказ о его аресте в форме официального документа. Газеты сообщали лишь отрывочные данные, обнародованные обвинением: что он был задержан в нью-йоркском отеле как иностранец, незаконно проживающий в стране, и направлен в лагерь для интернированных в Техасе, а на основе полученной впоследствии информации ему в Бруклине было предъявлено обвинение в шпионаже.
Слушая рассказ полковника о том, как его схватили, я впервые стал осознавать, что действия властей в данном деле не укладывались в обычные для таких случаев рамки. Он был арестован в отеле «Латам» с целью высылки из страны по ордеру службы иммиграции и натурализации, о чем не обязательно должно было сообщаться публично. Секретным, хотя и официальным, порядком его отправили на самолете в Техас, посадили в одиночную камеру в лагере для интернированных иммигрантов. Там его допрашивали работники ФБР и иммиграционной службы. Он и его пожитки бесследно исчезли из Манхэттена, словно сквозь землю провалились. Ничего не было объявлено публично ни о его аресте, ни об отправке в Техас, за две тысячи миль, ни о том, что он содержится в заключении как человек, которого подозревают в совершении преступления, караемого смертной казнью. Все это было очень странно, так как Абель в качестве обвиняемого по уголовному делу пользовался такими же правами, как любой американский гражданин. По-видимому, за всем этим что-то стояло.
Вот как выглядела эта история в черновом варианте официального документа:
«11 мая 1957 г. я зарегистрировался в отеле «Латам», 4-я Ист, 28-я улица, Манхэттен, Нью-Йорк, под именем Мартин Коллинз. Я снял номер 839 за двадцать девять долларов в неделю и вносил плату каждую субботу».
Когда история его ареста стала известна, репортеры проинтервьюировали управляющего отеля «Латам». Он охарактеризовал Коллинза как «спокойного, скромного, нетребовательного человека». С точки зрения обслуживающего персонала отеля, Коллинз был хорошим жильцом. Платил он своевременно, не предъявлял никаких претензий, и «о нем не было известно, что он принимает посетителей». Фактически никто и не знал, когда он у себя, а когда отсутствует. В этом, безусловно, проявилась сильная сторона Рудольфа: ему всегда удавалось оставаться неприметным лицом в толпе, молчаливой фигурой в массе людей, ненавязчивых и безвестных.
«Номер 839 находится на восьмом этаже отеля, при нем имеется маленькая ванная комната. Номер примерно десять футов в ширину и тринадцать в длину. Его обстановка состоит из двухспальной кровати, низкого комода, небольшого письменного стола, двух кресел и складной подставки для чемодана. Стенной шкаф для платья с дверцей выдается в комнату».
В комнате около кровати стоял также маленький столик, на котором, по данным ФБР, находился коротковолновый приемник «Холликрафтер». Антенна от него поднималась по стене, пересекала потолок, уходила в ванную и оттуда выходила в окно.
«Примерно в половине восьмого утра в пятницу 21 июня в дверь моего номера постучали, и этот стук разбудил меня. Ночь была теплая, и я спал голым, лежа поверх простыней.
Не одеваясь, я приоткрыл дверь на несколько дюймов, чтобы посмотреть, кто там. В комнату неожиданно ворвались три человека. Они заявили, что являются сотрудниками ФБР, и показали мне удостоверения личности. Полагаю, что они были вооружены, но не МОГ)’ припомнить, чтобы кто-нибудь из них вынул оружие. Они предложили мне сесть на кровать. Будучи все еще не одетым, я сел.
Эти трое разговаривали со мной в течение пяти минут. Заявив, что им все обо мне известно, что за мной была установлена слежка и все мои агенты раскрыты, они стали добиваться от меня, чтобы я пошел на «сотрудничество». Я сказал, что не понимаю, о чем они говорят. Я имел право не разговаривать с ними, да и не желал разговаривать.
Задавая вопросы, они называли меня «полковник», хотя я никогда не использовал это или какое-либо аналогичное ему звание в Соединенных Штатах Америки».
Из того, что его называли «полковником», Абель понял, что его выдал Хэйханен, так как в США он был единственным человеком, знавшим, что Абелю присвоено это звание советской секретной разведкой.
Затем сотрудники ФБР заявили Абелю: «Полковник, мы получили точную информацию о вашей причастности к шпионажу. Мы хотим, чтобы вы сотрудничали с нами. Если вы откажетесь, то будете арестованы прежде, чем выйдете из этой комнаты». Если бы он дал согласие «сотрудничать», один из работников ФБР должен был «позвонить своему непосредственному начальнику в нью-йоркском отделении ФБР и сообщить об этом». Поскольку Абель не желал и слышать о «сотрудничестве», они пригласили в номер трех работников иммиграционной службы, ожидавших за дверью.
«Теперь, — писал Абель, — в моем номере было полно народу. Сотрудники иммиграционного управления начали обыск. Я полагал, что они имеют на это право. Обыск в основном проводили работники иммиграционной службы, но агенты ФБР присутствовали при этом. Обыскали одежду, которую я надевал накануне вечером. Она лежала на столе. Открыли стенной шкаф для платья, обыскали висевшие там вещи. Достали мои чемоданы и вывалили их содержимое на кровать. Все мои веши были осмотрены и затем сложены в чемоданы».
Одежда Абеля была не новая, однако ее было достаточно. Большая часть его гардероба, в основном скромная, не ярких цветов одежда, была приобретена в магазинах, торгующих высококачественными товарами. В этом отчасти проявлялся его талант маскироваться, благодаря которому люди считали его «ненавязчивым» и «неприметным». Он снимал номер в маленьком отеле также отнюдь не из бережливости. Деньги не составляли для него проблемы, в чем могли убедиться работники иммиграционного управления в утро ареста, обнаружив в номере 839 более шести с половиной тысяч долларов наличными. В коричневом пакете, лежавшем в папке с застежкой «молния», находилось четыре тысячи долларов купюрами по двадцать долларов. Кроме того, были обнаружены две с половиной тысячи долларов купюрами по пятьдесят и двадцать долларов, банковская книжка, в которой значился вклад на сумму 1386 долларов 22 цента в сберегательном банке на Ист-Ривер, и ключ от сейфа в банке, где впоследствии было обнаружено пятнадцать тысяч долларов наличными.
Помимо денег при обыске было найдено свидетельство о рождении на имя Эмиля Роберта Голдфуса, согласно которому он родился 2 августа 1902 года, и другое свидетельство о рождении на имя Мартина Коллинза, где указывалось, что он родился 2 июля 1897 года. (ФБР, наведя справки в нью-йоркском отделении архива департамента здравоохранения, установило, что Эмиль Роберт Голдфус, белый ребенок мужского пола, адрес: 120-я Ист, 87-я улица — умер в возрасте двух месяцев и семи дней 9 октября 1903 года.) В числе других предметов в комнате были обнаружены две фотографии с надписью «Шерли и Моррис» на обратной стороне одной из них.
В ходе предварительного следствия один из чиновников иммиграционного управления, производивших арест, показал следующее: «Во время обыска вещей иностранца мы обнаружили квитанцию на вещи, сданные на хранение. Она была выписана на имя Голдфуса. Мы спросили его, кто это такой. «Это я», — ответил Коллинз».
«После того как он оделся, — показал под присягой чиновник иммиграционного управления Фэрли, — я начал укладывать его вещи в чемоданы. Иностранец выказал недовольство тем, как я их укладываю, и попросил разрешения лично упаковать веши. Мы разрешили ему это, и он стал аккуратно складывать каждый предмет одежды и укладывать в чемодан. Так же аккуратно он укладывал в чемоданы и остальные свои вещи.
Укладывая вещи, он время от времени поднимал какой-либо из предметов, валявшихся по всей комнате, и бросал в корзину для бумаг. Когда он закончил упаковку чемоданов, корзина была до половины наполнена выброшенными вещами».
Иммиграционные чиновники говорили, что Абель оставил на подоконнике несколько маленьких флаконов с материалами для живописи и бросил в корзину пачку карандашей и Два пакета фирмы «Клинекс», обрывок проволоки, клочки бумаги и шесть книжек.
За Абелем, в то время как он упаковывал свои веши, пристально наблюдал Роберт Е. Шёненбергер, руководивший расследованием по линии управления иммиграции. «Закончив Упаковку, — показывал Шёненбергер, — Абель попросил разрешения перепаковать один из больших чемоданов, чтобы переложить туда некоторые предметы из сумки, в которой лежал фотоаппарат.
Когда он занимался этим, я заметил, что он вынул из чемодана какие-то бумаги и пытался засунуть их в правый рукав куртки, которая была на нем. Я нагнулся, поднял его руку и вынул из рукава три кусочка бумаги. Два из них были обрывками, на которых было написано лишь несколько строчек. Там были испанские слова. Одна фраза начиналась словом «Балмора». Другая — предлогом «в». Казалось, что там написано «В Мекс». В этой фразе я увидел слово «Чигуагуа». На другом листке, похожем на лист из тетради в клетку, были написаны группы цифр, по пять цифр в каждой группе. Полагаю, что там было восемь строк, восемь или десять».
Продолжая описание происшедшего с ним, Абель далее сообщал: «По прошествии примерно часа иммиграционные чиновники предложили мне одеться. Взяли упакованные чемоданы и другие мои веши и надели на меня наручники. Затем меня вывели из номера. Прежде чем по их требованию уйти из отеля, я попросил их расплатиться за номер, включая и день ареста (21 июня). Они обещали это сделать.
Мы вышли из отеля через заднюю дверь, сели в ожидавший нас закрытый автомобиль и поехали в Главное управление иммиграции. Там у меня сняли отпечатки пальцев, сфотографировали меня и продержали примерно до половины пятого. Затем на автомобиле меня доставили в какой-то аэропорт близ Ньюарка, штат Нью-Джерси.
В аэропорту меня посадили в самолет, где я и два чиновника иммиграционного управления были единственными пассажирами. Я спросил их, куда мы летим, и оба сказали, что не знают. Во время полета с меня сняли наручники. Самолет сделал одну посадку примерно через пять часов после взлета. Полагаю, что это было в штате. Алабама».
(Один из следователей иммиграционного управления впоследствии рассказал репортеру, что, когда самолет пошел на посадку, Абель посмотрел в окно и спросил: «А что нам нужно в Алабаме»? Он пояснил, будто понял, что они летят над штатом Алабама, так как, ориентируясь по солнцу, определил направление полета, учел время, которое они находились в полете, и вероятную скорость.)
«Примерно в половине пятого утра на следующий день (в субботу, 22 июня) мы прибыли, как я потом узнал, в Браунсвилл, штат Техас. На меня снова надели наручники. Мы сели в ожидавший нас автомобиль и в сопровождении другого автомобиля поехали в Мак-Аллен (Техас). Там меня поместили в федеральный лагерь для интернированных лиц, в одиночную камеру.
После того как я поспал два часа, мне дали позавтракать и около девяти часов утра привели в комнату, где почти до вечера (с перерывом на ланч) меня допрашивали. В начале допроса я потребовал, чтобы мне предоставили адвоката, однако мне ответили, что это будет сделано позже, на «официальной» стадии расследования».
Абель рассказал, что на следующий день, в воскресенье, 23 июня, его допрашивали в течение всего дня. «Меня допрашивали сотрудники ФБР, а затем следователи иммиграционной службы. Допрашивавшие работали посменно. Я отказался давать какие-либо показания». (Версия обвинения отличалась от этого рассказа лишь в незначительных деталях.)
«То же самое повторилось в понедельник, 24 июня. Во вторник, 25 июня, я решил заявить, что мое подлинное имя — Рудольф Иванович Абель, что я гражданин СССР, что во время войны я нашел крупную сумму денег в американской валюте в разрушенном блокгаузе в России, затем купил в Дании фальшивый американский паспорт и с ним въехал в США из Канады в 1948 году. После этого допросы прекратились, и мне сказали, что я могу встретиться с адвокатом. В тот день меня посетил адвокат из Мак-Аллена.
27 июня я предстал перед чиновниками иммиграционного управления, которые теперь проводили уже официальное разбирательство в лагере для интернированных. Меня сопровождал мой адвокат Моррис Атлас, эсквайр из Мак-Аллена. Я заявил, что мое подлинное имя — Рудольф Иванович Абель, что я нелегально въехал в США из Канады, что, живя здесь, я в разное время и в разных местах пользовался именами Эмиль Голдфус и Мартин Коллинз и что я являюсь гражданином СССР».
Во время официального разбирательства и Техасе Абель также показал, что он не зарегистрировался как иностранец и тем нарушил требования о регистрации и сообщении адреса, установленные Законом об иммиграции и гражданстве. Он заявил, что был учителем. Его отца звали Иван Абель, и он родился в Москве. Он не сообщил, однако, жив ли его отец или умер и где проживает в настоящее время. Он показал, что имя его матери — Любовь Корнеева и что она родилась в декабре (год не указан) в Саратове. Абель пояснил, что до мая 1948 года, до того, как он оказался в США, жил в Москве на Никитском бульваре.
«Меня попросили назвать страну, куда я хотел бы быть депортирован, — писал Абель, — и я ответил: — СССР».
Протокол расследования на предмет депортации свидетельствует о том, что в середине заседания Абель и его адвокат сделали тридцатидвухминутный перерыв, чтобы посовещаться. Своего адвоката, мистера Атласа, Абель нашел благодаря местному указателю адвокатов, и тот, соглашаясь принять на себя соответствующие функции, конечно, полагал, что займется обычным делом о депортации. После перерыва Абель признал все выдвигавшиеся против него обвинения, включая и то, что он не указал своего адреса, опасаясь, что «в результате обнаружился бы факт его незаконного пребывания в Соединенных Штатах».
«Я признаю и это, — сказал он и закончил показания заявлением: — Пожалуй, я согласен на депортацию».
В своих последующих показаниях Абель пояснил: «Впоследствии примерно в течение трех недель меня ежедневно допрашивали разные сотрудники ФБР. Они все время твердили, что, если я пойду на «сотрудничество» с ними, они смогут предложить мне хорошую еду, напитки, номер с кондиционером в отеле и работу с годовым окладом десять тысяч долларов в государственном учреждении Соединенных Штатов. Я отказался обсуждать эти вопросы, и меня больше не допрашивали.
Во время моего шестинедельного пребывания в мак-аллен-ской тюрьме сотрудники ФБР предъявили мне ордер на арест по обвинению в уголовном преступлении. Мне сообщили, что имеется обвинительный акт, датированный 7 августа 1957 г., однако не показали его. Затем меня доставили к мировому судье, и он принял постановление о передаче меня в штат Нью-Йорк».
Обвинение не отрицало, что Абель каждый день в течение трех недель допрашивался сотрудниками ФБР и что те предлагали ему еду, напитки и номер в отеле в качестве вознаграждения за сотрудничество. Обвинение просто констатировало: «С 27 июня по 7 августа, по день, когда задержанному было предъявлено обвинение и он был переведен в Нью-Йорк, он находился под стражей в лагере для интернированных в Мак-Аллене». Последующие события стали развиваться слишком быстро для Абеля, человека, привыкшего к осторожным, продуманным действиям. Вопрос о выдаче рассматривался мировым судьей Дж. К. Холлом 7 августа в Эдинбурге (штат Техас) и был решен за двадцать минут.
— Почему вы взяли себе такую фамилию? — поинтересовался судья Холл. — Абель — достаточно распространенная фамилия в наших краях. У нас много людей с такой фамилией в Южном Техасе и в Валли.
Абель усмехнулся и ответил:
— Эта фамилия немецкого происхождения.
На следующий день Абеля увезли из Техаса на самолете для предъявления обвинительного акта и предания суду.
Воскресенье, 1 сентября
Было воскресенье, но мы провели совещание своего «штаба». Том Харнет, сотрудник нашей фирмы, поднаторевший в тяжбах, разбираемых федеральными судами, также согласился участвовать в нем. Мы обсудили наши возможные действия. Прежде всего мы договорились о том, что необходимо ходатайствовать об отсрочке процесса по крайней мере до 16 октября. Открытие же процесса было назначено на 16 сентября. Таким образом, он должен был начаться уже через две недели. По нашему мнению, такой срок был совершенно неприемлем, так как к защите надо было основательно подготовиться.
Обсуждая обычные для каждого судебного дела вопросы, мы решили потребовать список свидетелей обвинения, состав предполагаемых присяжных, а также детальное изложение предъявляемых Абелю обвинений. Поскольку газеты представляли Хэйханена как основного свидетеля обвинения, мы решили потребовать встречи с ним, как только обнаружим его фамилию в списке свидетелей. Мы также поставили вопрос об ознакомлении с его показаниями. Это даст нам возможность выявить в показаниях противоречия, что может оказаться нам полезным при перекрестном допросе. Мы договорились, что уже в ближайшее время будем добиваться встречи с прокурором для решения этих вопросов.
В тот вечер я говорил относительно Хэйханена с бывшим лейтенантом нью-йоркской службы розыска Эдом Фаррелом. Я объяснил ему, как важно для защиты составить досье на Маки, но предупредил, что мы должны это сделать так, чтобы У обвинения не возникло никаких подозрений. Я подчеркнул то обстоятельство, что конспиративная кличка Хэйханена «Маки» до настоящего времени официально оставалась «секретом», не раскрытым обвинением защите.
Мне удалось узнать, что в «финском городке», где, по словам Абеля, Хэйханен проводил значительную часть своего времени, живет много уважаемых граждан, но по ночам этот городок мог оказаться весьма неприятным местом. Эд сказал: «Здесь любят бывать финские матросы, а некоторые из них, когда напиваются, могут укокошить вас, если вы попадете им под горячую руку». Он предостерегал меня от того, чтобы я стал сам разыскивать следы Маки в притонах «финского городка», и обещал потихоньку навести справки через сыщиков местного полицейского участка, а также через содержателя одной таверны, который, по его мнению, был достаточно хорошо осведомленным человеком.
Понедельник, 2 сентября
Утро я посвятил дальнейшему изучению обвинительного акта. Важно было то, что лишь первый его пункт предусматривал смертную казнь, то есть в случае, если удастся доказать, что Абель действительно виновен в заговоре с целью передачи информации России. Абель же полагал, что у обвинения нет доказательств по этому пункту и, пожалуй, позиция обвинения здесь будет шаткой. Во втором пункте Абель обвинялся лишь в заговоре с целью сбора информации, а о передаче информации там ничего не говорилось. Если только на суде этот пункт получит подтверждение, мы сможем направить дело к оправданию обвиняемого по первому пункту и в случае удачи спасти жизнь полковнику.
Позднее в этот же день я прочитал недавно опубликованную книгу под названием «Лабиринт», написанную Вальтером Шелленбергом, руководителем гитлеровской службы контрразведки. Шелленберг, которого я знал по его показаниям на Нюрнбергских процессах, сделал одно интересное наблюдение. Он писал, что когда вел допрос «стойкого до конца» польского шпиона (хотя его подвергали пыткам), то заметил, что, как только этот человек узнал, что они — люди «одной профессии», он стал совершенно свободно рассказывать Шел-ленбергу о методах разведывательной деятельности, хотя знал, что ему уготована смертная казнь.
То же самое мог наблюдать и я. То обстоятельство, что я во время войны был связан с разведывательной деятельностью, по-видимому, заставило Абеля смотреть на меня как на своего рода агента в отставке, который может понять его профессиональные трудности. Надеюсь, однако, что он убедился в моих честных намерениях сделать все возможное для его пользы.
Среда, 4 сентября
Утром мы встретились с прокурором Муром и рассказали ему о запланированных нами предварительных действиях, подчеркнув в первую очередь важность отсрочки начала процесса. Он согласился отложить процесс на две недели при условии, если Вашингтон это одобрит. Если через две недели мы не будем готовы, он даст согласие отсрочить процесс еще на две недели.
Покинув кабинет прокурора, мы вновь встретились с Абелем. На нем был новый костюм. В сером костюме, белой рубашке и в «консервативном» полосатом галстуке он выглядел совсем по-иному. Приветливо улыбаясь, он встал, чтобы поздороваться с нами. Мы сразу же занялись вопросом, намеченным на сегодня, — Хэйханеном. В ответ на мои вопросы Абель дал полное описание внешности своего бывшего помощника: «Примерно тридцати пяти лет… рост пять футов восемь дюймов, вес около ста семидесяти пяти фунтов… крепкого телосложения… лицо белое… густая шевелюра каштановых волос… тонкие губы и квадратная челюсть… серо-голубые глаза…»
Абель был уверен в том, что Хэйханен вступил в сделку с ФБР и затем по указанию ФБР отправился в Европу для создания легенды своей «измены». К такому выводу он пришел, узнав, что в январе или феврале Хэйханен попал в автомобильную катастрофу и был доставлен в госпиталь. В карманах у него было более тысячи долларов наличными, и когда полиция произвела у него дома обыск, то среди прочих вещей обнаружила коротковолновый радиоприемник. Полковник сказал, что кто-то, наверное, тогда и сообразил, в чем дело.
Абель рассказал, что Хэйханен отличался удивительной способностью всегда нуждаться в деньгах и что ему неоднократно приходилось давать тому деньги. Ранее Абель сообщил, что Хэйханен имел пристрастие к водке.
Мой собственный вывод, о котором я не счел нужным сообщать Абелю, заключался в том, что при всех своих слабостях Хэйханен был вовсе не такой дурак, когда речь шла о спасении собственной шкуры.
Возвращаясь к ранее рассмотренным вопросам, Абель вновь стал отрицать, что он когда-либо осуществлял передачу информации по радио с территории США.
Когда мы беседовали по другим разделам обвинительного акта, он отрицал, что лично получал какую-нибудь секретную информацию.
Абель добавил, что, по его мнению, обвинение не располагает доказательствами, что он передавал русским какую-либо информацию. Хэйханен, сообщил Абель, непосредственно передавал некоторую информацию в СССР. Подробнее осветить этот вопрос он отказался.
Пятница, 6 сентября
Днем я встретился с Томасом М. Дебевойсом, предполагаемым нашим коллегой по защите. Он окончил Колумбийскую юридическую школу и несколько лет работал в Манхэттене в прокуратуре. Он происходил из старого нью-йоркского семейства, из которого на протяжении многих поколений выходили выдающиеся юристы.
Дебевойс имел возможность получить практику в Вудстоке (штат Вермонт), родном городе его жены, и теперь ожидал экзаменов в адвокатуру этого штата. Он был знаком с подробностями дела Абеля из газет, и так как его заинтересовало это дело, он изъявил готовность работать с нами в течение нескольких месяцев, получая лишь минимальное вознаграждение, которое могло покрыть только его расходы по делу. Дебевойс оказался приятным человеком.
Втроем мы подробно рассмотрели дело и договорились, что наш новый коллега немедленно займется исследовательской работой в библиотеках, чтобы установить, не допущено ли нарушений конституции при аресте Абеля в номере 839 отеля «Латам» утром 21 июня.
Понедельник, 9 сентября
Утром я отправился в Атлантик-Сити читать лекцию в Ассоциации компаний по страхованию жизни. Было уже почти четыре часа, когда я вернулся на автобусе в Нью-Йорк. И я сразу же поспешил в контору. Мок помощники уже ожидали меня. Оба они были чрезвычайно взволнованы и напоминали двух прокуроров, только что обнаруживших тайник с героином или нашедших свидетеля, присутствовавшего при убийстве. Они говорили оба разом, стараясь выразить одну и ту же мысль: арест Абеля и всех его вещей в отеле «Латам», безусловно, произведен в нарушение конституции Соединенных Штатов.
Если это так, то никакие вещественные доказательства, изъятые в отеле «Латам» или в студии на Фултон-стрит, не могут быть использованы в уголовном процессе. Кроме того, поскольку значительная часть этих доказательств была предъявлена Большому жюри, обвинительный акт недействителен, так как он построен на «опороченных доказательствах». Короче говоря, обвинение против Абеля рухнет.
Мы расселись, и я взял на себя роль судьи, рассматривающего дело, выслушивая то одного, то другого о законодательных нормах, применяемых к делу, и задавая вопросы. Они отстаивали свои позиции. Вновь и вновь мы рассматривали факты и статьи закона, имеющие отношение к делу. На улице уже стемнело. Из окна моего кабинета мы видели огоньки, обрамляющие Бруклинский мост, и светящиеся фары автомобилей, снующих по Ист-Ривер-драйв. На другой стороне реки находились здание Бруклинского федерального суда, студия Абеля на Фултон-стрит и мой собственный дом, где уже теряла терпение моя семья, сидя за остывающим обедом.
В конце концов я был вынужден согласиться с выводами моих помощников.
Вторник, 10 сентября
Я встал очень рано, чтобы переработать черновик показаний Абеля, содержавший детальное описание его ареста. Я начал работать над ним накануне поздно ночью. Этот документ будет основой нашего ходатайства об изъятии из дела всех вещественных доказательств из имущества полковника, на которое был наложен арест.
Я переписал весь текст и отшлифовывал его стиль до тех пор, пока он не стал кратким и строгим. Когда я кончил трудиться над показаниями Абеля, получился рассказ в стиле Хемингуэя:
Представители властей арестовали человека, когда он находился у себя дома, и наложили арест на все его имущество, не имея ордера на проведение ареста и обыска; тайно перевезли его в лагерь для интернированных лиц в Техасе и держали там сорок семь дней (первые пять дней в одиночном заключении, без права связи с внешним миром). Эти факты служат классическим примером того положения, с которым Должна была покончить Четвертая поправка к нашей конституции.
Четвертая поправка является конституционной формулировкой принципа «мой дом — моя крепость». Она гласит:
«Право народа на охрану личности, жилища, бумаг и имущества от необоснованных обысков или арестов не должно нарушаться, и ордера на обыск или арест не будут выдаваться без достаточных оснований, подтвержденных присягой или торжественным обещанием. Такие ордера должны содержать подробное описание места обыска, а также подлежащих аресту лиц или имущества».
Готовя этот документ, я испытывал по отношению к действиям властей двойственное чувство. С одной стороны, конечно же, наша контрразведка должна действовать быстро и решительно, но, с другой стороны, при этом ей не следует нарушать конституционные права и традиционные свободы.
Коль скоро имеются серьезные основания считать Абеля — иностранца, незаконно проживающего в стране, — важным советским шпионом, я не стал бы беспокоиться, если бы его арестовали по ордеру иммиграционных властей, держали в изоляции необходимое время и в случае отказа с его стороны «сотрудничать» выдворили бы за границу. Однако избрав другой путь: арестовав Абеля и его имущество без ордера на арест и обыск в надежде на то, что он в конце концов согласится «сотрудничать», — власти уже не могли, когда их игра не удалась, игнорировать то, что уже было сделано, и пытаться осудить Абеля на смертную казнь открытым судом в США. Это означало бы непризнание принципа «надлежащей законной процедуры».
Я полагал, что нам удалось найти самый серьезный аргумент, который мог сыграть определяющую роль при защите Абеля. В моей голове этот принцип вырисовывался очень четко в связи с принципиально важными соображениями, высказанными генерал-майором Донованом[6] (Диким Биллом) в начале 1945 года. Президент Рузвельт поручил ему тогда подготовить план создания центрального разведывательного органа, который в послевоенный период явился бы преемником Управления стратегических служб. Генерал Донован, давая мне, своему старшему юрисконсульту, указания о подготовке такого плана, несколько раз подчеркнул необходимость делать различие между разведывательной и контрразведывательной деятельностью и деятельностью по исполнению законов, осуществляемой в конституционных рамках внутри США. Он полагал, что всякая попытка соединить эти полномочия в руках одного правительственного органа будет чревата опасностью для демократии, поскольку стремление обеспечить «эффективные» методы расследования неизбежно ведет к созданию гестапо.
Когда проект показаний Абеля был должным образом отработан, я повез его в федеральную тюрьму Нью-Йорка и показал полковнику. Я предупредил его, что обвинение подвергнет все наши документы самому строгому разбору и, если в них обнаружатся преувеличения или ложь — пусть даже незначительные, — это может сказаться роковым образом на осуществлении нашего плана, а также на возможной апелляции.
Мы разобрали написанный мною текст подробнейшим образом, строчку за строчкой. Абель, в своих очках без оправы очень похожий на профессора, внимательно слушал и молча кивал.
В проекте документа описывалось, каким образом полковник исчез из отеля «Латам», как его держали в Техасе, допрашивая почти каждый день в течение месяца, и как ФБР обещало ему выгодную «сделку», если он согласится «сотрудничать». В заключение там говорилось:
«Мой адвокат, назначенный судом, обсудил со мной вопрос об обыске и наложении ареста на мое имущество 21 июня в отеле «Латам» и объяснил мне, какие, по его мнению, нормы закона могут быть применены в данном случае. Я поручил ему предпринять любые процессуальные действия, которые могут оказаться полезными, и отстаивать права, которыми я обладаю в соответствии с конституцией и законами Соединенных Штатов Америки».
Я оставил Абелю копию документа, попросив тщательно обдумать все написанное, пока мы будем его дорабатывать.
В конце дня я пригласил к себе в кабинет двух юристов и прочитал им документ, предварительно одобренный Абелем. К моему изумлению, один из них стал поносить этот документ, говоря, что представлять такой «ужасный» материал в открытом судебном заседании — значит позорить ФБР.
Начав с этого, он затем грубо сказал:
— На вашем месте я не стал бы так заботиться о спасении Жизни этого сукина сына. Пусть получает то, что ему причитается!
Легко догадаться, что дальше последовало то, что юристы называют «острым спором». Я тотчас стал объяснять, что совсем не желаю «позорить» ФБР и что высоко ценю эффективную деятельность этого органа. Однако, будучи защитником Абеля, я считаю своим долгом представить суду наиболее веские аргументы в пользу моего подзащитного.
— Преднамеренно снижать силу этого аргумента или смягчать его, — сказал я, — по моему мнению, было бы неэтично.
Я подчеркнул, что на суде будет решаться вопрос жизни и смерти Абеля, и если я сознательно не сделаю все возможное для его защиты, то именно я заслужу эпитет «сукин сын».
Мы разошлись поздно вечером, но убедить моего многословного оппонента мне не удалось.
Среда, 11 сентября
Вчерашний спор по поводу содержания подготовленного документа все еще волновал меня, и я пригласил позавтракать со мной Джона Уолша — старшего партнера нашей фирмы. Опытный и честный юрист, он был известен среди друзей как человек консервативных политических убеждений. Я полагал, что для консультации по проблемам, затрагивающим совесть, это идеально подходящий человек. За кофе я поведал Джону о своих трудностях, дал ему прочитать показания Абеля и сказал, что буду благодарен, если он выскажет свое мнение.
Он внимательно прочитал проект документа и проговорил: «Если здесь правильно излагается то, что рассказал Абель, ваш долг наилучшим образом представить этот материал суду, даже если лично вы не верите, что это правда. Если вы не сделаете этого и не приложите все свои усилия, чтобы представить его наилучшим образом, вас следует дисквалифицировать как адвоката. Я вынес бы такое решение, если бы был членом комитета адвокатской этики и мне передали бы на рассмотрение это дело».
Я почувствовал огромное облегчение, выслушав безоговорочное мнение друга, которому я доверял.
Четверг, 12 сентября
Наши документы по вопросу обыска и наложения ареста на имущество Абеля готовились в порядке гражданского иска, независимо от уголовного дела. Поскольку арест на имущество был наложен в Манхэттене, мы считали, что иск следует предъявить там же, в суде Южного округа Нью-Йорка. Абеля, конечно, будут судить в Восточном округе Нью-Йорка, куда входит Бруклин. Однако, начав дело в Манхэттене, мы можем получить преимущество — право немедленной подачи апелляционной жалобы, в случае если окружной суд откажет нам. В результате, может быть, удастся избежать процесса. Если бы мы предъявили иск в Бруклине в качестве части уголовного дела, вряд ли бы нам удалось подать апелляционную жалобу, прежде чем присяжные вынесут свое решение и будет объявлен приговор. Процедурные соображения подобного рода всегда имеют важное значение в гражданском процессе.
Дабы избежать рассуждений на тему о том, что предпринимаемым нами шагом мы стремимся «опозорить» ФБР, я добавил в окончательный проект документа следующую фразу: «Со времени ареста и до предъявления мне обвинительного акта ко мне не применялось физическое насилие и мне им не угрожали». Затем я отправил своих помощников к Абелю, чтобы он подписал документ. Он отказался.
— В таком виде, как этот документ написан сейчас, — заявил он, — он не соответствует истине.
Затем он рассказал, что однажды после целого дня допросов в Техасе, когда на улице стояла невыносимая жара, один из допрашивающих, фамилию которого он затем установил, придя в состояние крайнего раздражения, «потерял контроль над собой». Абель добавил, что этот сотрудник ФБР ударил его по лицу и сбил с него очки.
Мы совещались с полковником в общей сложности более десяти часов. В основном мы говорили о деле: о его аресте, о человеке, предавшем его, о его поведении на допросах, о его будущем, о защите. Он ни разу не упомянул об этом случае в Техасе, и я уверен, что он не собирался вообще поднимать этот вопрос. Чувство собственного достоинства, я полагаю, не позволяло ему хныкать из-за одного удара по лицу. Как профессиональный боец, он, пожалуй, был готов к тому, что с ним будут обращаться крайне грубо. Кроме того, хотя допрашивавшие по отношению к нему вели себя корректно все то время, пока он находился в заключении, они в конце концов ведь тоже были только людьми, и этот единственный удар в условиях, когда нервы у всех, возможно, были напряжены до предела, можно было им и простить.
Однако выработавшаяся у него привычка заботиться о том, чтобы факты сообщались абсолютно точно, была настолько сильна, что он не мог пропустить даже одной неточности. Эта тщательность при изложении фактов, как я впоследствии узнал, была весьма примечательной чертой его характера, а также одной из основных особенностей его профессии. В конце концов, он ведь зарабатывал себе на жизнь, составляя доклады, и вознаграждение в огромной степени зависело от их точности. Много месяцев спустя в письме из тюрьмы в Атланте он также подчеркивал, что в разведывательной работе точность крайне необходима.
Итак, документ вернулся ко мне неподписанным. Я отправился в тюрьму и безуспешно пытался доказать, что один-единственный удар не составляет «физического насилия». Полковник был непреклонен. Он даже привел мне' определение насилия из толкового словаря: «физическая сила, незаконно примененная». В конце концов мы договорились вычеркнуть фразу о насилии как несущественную при рассмотрении вопроса об обыске и наложении ареста на имущество.
Пятница, 13 сентября
Весь день я работал над юридическими документами, необходимыми для реализации нашей попытки добиться изъятия вещественных доказательств, захваченных в отеле «Латам» и на Фултон-стрит. Эти документы включали и окончательно выверенный текст показаний Абеля. Позже, после полудня, Абель подписал документ, и он был заверен тюремным чиновником.
Было уже почти десять часов вечера, когда я закончил работу над документами и поспешил домой, в Бруклин. Я не обедал, потому что назначил у себя дома небольшую неофициальную «разъяснительную» пресс-конференцию. Я кратко изложил дело полдюжине репортеров и тщательно растолковал смысл документов, связанных с нашим ходатайством. Репортеры воспринимали предлагавшуюся им информацию с большим вниманием, особенный интерес вызывала у них личность самого Абеля. Они спрашивали у меня: «Что он за человек?» Им хотелось получить полную подборку наших новых документов. Я отказался представить документы до тех пор, пока они не будут переданы в суд, однако пообещал завтра как можно раньше для удобства репортеров направить в каждую редакцию по одной подборке этих документов.
Для нас, то есть представителей защиты, было совершенно ясно, что во время всего периода подготовки к процессу позиция Абеля (а теперь и его показания) должна полностью разъясняться публике. Обвинение не упускало ни одной возможности информировать прессу о каждом своем шаге: во всех журналах печатались пространные отчеты и фотографии, где представлялись «доказательства» вины «главного шпиона», которыми располагают власти. Нам казалось очень существенным, чтобы при подаче этого важного для защиты ходатайства общественность, а также юристы поняли его значение. По нашему мнению, ни у кого не должно было создаться впечатления, что мы предпринимаем маловажный или легкомысленный шаг, что это всего лишь «маневр», рассчитанный на то, чтобы задержать наступление неизбежного.
Я предложил репортерам напитки и, хотя было уже далеко за полночь, продолжал отвечать на их многочисленные вопросы.
Суббота, 14 сентября
Утром Том Дебевойс подал наши документы в Федеральный суд в Манхэттене. Я ожидал его в автомобиле возле здания суда. Затем мы поехали по газетным редакциям. В каждой, как и было обещано, он оставлял подборку документов. Покончив с этим, мы сделали перерыв на несколько часов, чтобы позавтракать и побеседовать. Мы хотели получше познакомиться друг с другом.
Воскресенье, 15 сентября
В два часа пополудни «защита» собралась у меня в кабинете, чтобы разработать курс наших дальнейших действий и изучить утренние воскресные газеты. Опубликованными в них материалами, касающимися нашего дела, мы остались вполне довольны. Наша информация была помещена на первых страницах «Таймс» и «Геральд трибюн». Если не считать «дешевых» заголовков: «Абель объявляет действия ФБР незаконными!», «Подозреваемый в шпионаже красный обвиняет ФБР!», — материал, по нашему мнению, был подан точно и объективно. Приводились пространные выдержки из наших документов. Все газеты излагали версию Абеля. В них отмечалось, что в случае успеха ходатайства защиты обвинительный акт может рухнуть.
В составленном лично мной документе — написанном в подтверждение данных Абелем под присягой показаний — разъяснялось, что до 21 июня ФБР располагало достоверной информацией о советском шпионе по фамилии Абель, имеющем, как полагали, звание полковника. Сотрудники ФБР, вероятно, в течение продолжительного периода вели за ним тайное наблюдение. ФБР было также известно, что Абель жил в номере 839 отеля «Латам» под именем Мартина Коллинза.
Далее я отметил и тот факт, что утром 21 июня сотрудники ФБР «ворвались» в его номер первыми.
Далее в указанном документе говорилось:
«С 21 июня по 7 августа по отношению к Абелю министерством юстиции предпринимались меры, которые в соответствии с законом следовало применять к нему, как к иностранцу, нелегально находящемуся в Соединенных Штатах Америки. Фактически же сотрудники министерства бьши информированы о том, что Абель, занимаясь шпионажем в пользу СССР, совершил преступление, караемое смертной казнью. Этим, и объяснялся повышенный интерес американских правительственных кругов к Абелю.
Совершавшие вышеуказанные действия лица, видимо, полагали, что все это делалось в наших национальных интересах. Каждый, кто знаком с особенностями работы контрразведки, понимает, что перешедший на нашу сторону агент противника может представлять значительную ценность. От него можно получить не только полную информацию об аппарате разведки противника, но и такие конкретные данные, как имена и местонахождение других вражеских резидентов, коды и шифры противника и так далее. Кроме того, не исключена возможность использования такого человека в качестве «агента-двойника», который, делая вид, что продолжает работать на прежних хозяев, в действительности будет служить другой стороне.
Однако Конституция и законы Соединенных Штатов Америки содержат совершенно ясные предписания о порядке ареста человека, обыска и наложения ареста на имущество, находящееся в его распоряжении или владении. В данном конкретном случае ФБР, располагая сведениями, что русский шпион находится в номере 839 отеля «Латам», предъявив ему обвинения в шпионаже, должно было получить ордер на его арест.
В случае, если бы проживающий в номере 839 человек был арестован таким образом, сотрудники ФБР вполне законно могли бы произвести обыск в номере и наложить арест на все, что можно рассматривать как орудия и средства шпионажа — преступления, в котором обвинен арестованный. Затем арестованного надлежало направить к ближайшему мировому или федеральному судье, где он имел право проконсультироваться с адвокатом. И затем его надлежало передать в федеральную тюрьму. В случае, если сотрудники ФБР желали произвести обыск в номере 839 в отсутствие его хозяина, они могли получить ордер на обыск в соответствии с установленными правилами.
Еще до 21 июня 1957 г. сотрудники министерства юстиции, которым были представлены доказательства шпионской деятельности Абеля, должны были принять определенное решение. Как известно, ФБР выполняет функции двоякого рода. Оно выступает в качестве органа, обеспечивающего исполнение законов, а также в качестве контрразведывательного подразделения национального разведывательного сообщества. Решение, которое следовало принять министерству юстиции, должно было определить:
а) должны ли были сотрудники ФБР в качестве чиновников, отвечающих за исполнение законов, арестовать Абеля по обвинению в шпионаже, производить на законном основании какие-либо обыски и налагать арест на имущество и придерживаться всех остальных процессуальных норм, установленных Конституцией и другими законами Соединенных Штатов Америки;
б) следовало ли сотрудникам ФБР в качестве агентов контрразведки, участвующих в выполнении специального задания, подвергать Абеля аресту, скрывая факт его задержания от его соучастников, и тем временем пытаться заставить его перейти на нашу сторону.
Выбор между этими двумя возможными линиями действий был сделан. Возможно, он соответствовал интересам США. Но поставленных целей достигнуто не было. Осуществив такой выбор, власти теперь уже не в состоянии кого-либо убедить, что не совершали ничего противозаконного.
Четвертая поправка к конституции содержит ясные предписания… Злоупотребления, имевшие место до революции и вызвавшие необходимость принятия этой поправки, хорошо известны. Основываясь на фактах этого дела, я, как лицо, дающее изложение его со своей точки зрения, считаю, что Четвертая и Пятая поправки к конституции в том виде, как их истолковывает Верховный суд, были нарушены».
Понедельник, 16 сентября
В половине одиннадцатого утра мы явились к судье Байерсу в здание суда в Бруклине. Мы сидели напротив целой фаланги прокуроров во главе с помощником генерального прокурора Томпкинсом. Здесь присутствовали Кевин Маро-ней, Джеймс Фезерстоун и Энтони Палермо — «особые прокуроры» министерства юстиции, вызванные из Вашингтона для участия в деле Абеля.
Когда ввели полковника, большинство голов невольно повернулось в его сторону. В своем новом костюме «консервативного» стиля он производил впечатление аккуратного, подтянутого человека. Быстро и спокойно заняв свое место, он стал внимательно наблюдать за разбором нескольких заурядных дел о торговле наркотиками, которые предшествовали нашему делу. Вряд ли кто-нибудь, кроме него, уделял столько внимания этим делам.
Когда приступили к нашему делу, я прежде всего задал вопрос о дате начала процесса. Первоначально было решено, что процесс должен начаться уже сегодня. Сказав о нашем желании завершить процесс как можно скорее, я вместе с тем отметил, что нам необходимо время для основательной подготовки к зашите. Судья резко возразил, что адвокаты всегда просят дополнительное время, и объявил, что назначает процесс на 26 сентября. Он предложил мне сообщить к этому времени, как у нас будет идти подготовка. Таким образом, до начало процесса оставалось всего десять дней. А мы надеялись, что для проведения расследования и подготовительных работ нам предоставят месяц!
Затем я аргументировал наше ходатайство о том, чтобы нам предоставили списки свидетелей обвинения и предполагаемых присяжных. По закону список свидетелей обвинения должен сохраняться в тайне, но по делам, в результате слушания которых обвиняемый мог быть приговорен к смертной казни, обвинение должно было предоставлять этот список защите «не позднее, чем за три дня» до начала суда. Судья Байере дал указание незамедлительно сообщить нам фамилии свидетелей.
Я согласился с требованием обвинения о том, чтобы фамилия и адрес одного из свидетелей (предположительно Хэй-ханена) были переданы мне в запечатанном конверте. Однако, когда я попросил предоставить нам фотографию этого свидетеля, моя просьба по соображениям «безопасности» была отклонена. Обвинение заявило, что организует мне с ним встречу. Тщетно я пытался доказать, что, если этот свидетель служил в советской внешней разведке, как утверждает обвинение, у русских в их досье, безусловно, есть его фотография. Поэтому если защита будет располагать его фотографией, это не окажет какого-либо влияния на его судьбу. Однако я не смог ничего добиться.
После изложения наших просьб я поговорил с Абелем в помещении для арестованных. Поинтересовался его мнением об окончательном варианте составленного мной документа по вопросу об обыске и аресте. Он сказал, что документ составлен отлично, но подверг критике заключительный абзац, оканчивающийся фразой: «Если свободный мир не будет верен своему собственному моральному кодексу, то не останется такого общества, к которому стремились бы другие народы».
«Это звучит слишком эмоционально, — сказал он. Затем в присущей ему манере школьного учителя добавил: — Мне кажется, столь эмоциональный призыв не может иметь существенного значения в юридическом деле подобного рода».
«Рудольф, — сказал я, — вам повезло: вы не занимаетесь юридической практикой в Соединенных Штатах. Если вы думаете, что без учета подобных моментов можно эффективно вести дело в суде, то глубоко заблуждаетесь».
Это мое замечание показалось ему весьма забавным.
Однако я не нашел ничего забавного в разговоре с обвинителем Томпкинсом, состоявшемся несколькими минутами позже. Он остановил меня возле зала заседаний суда и сказал, что в министерстве юстиции появился «новый подход» к вопросу о мере наказания, которую должно будет потребовать обвинение. Он пояснил, что существуют «расхождения во взглядах». Одни считают, что интересы страны больше выиграют, если Абель будет приговорен к пожизненному тюремному заключению. В этом случае останется надежда на то, что в один прекрасный день он заговорит. Другие же глубоко убеждены, что обвинение должно требовать смертной казни: не только для устрашения других советских агентов, но также принимая в расчет то, что, испытав сильное нервное напряжение, Абель может не устоять, поскольку перед глазами у него будет электрический стул, и начнет говорить. Томпкинс также отметил, что все, кто имел возможность познакомиться с доказательствами по делу, полагают, что обвинительный приговор будет вынесен быстро.