Жена авиатора Бенджамин Мелани

Глава девятнадцатая

1958

Я оставила его в стопке почты на столе в прихожей. Позднее я спрашивала себя, не сделала ли я это специально. Мельком взглянула на конверт, увидела свое имя, написанное знакомым почерком – «Энн Линдберг», и улыбнулась, потом положила его вместе с другой почтой, чтобы прочесть позднее, когда мы с Энси вернемся из города.

Моя дочь готовилась к отъезду в Рэдклифф, и ей требовался новый гардероб. Из двух моих дочерей она была более женственной – маленькая блондинка, с глазами, в которых виднелся озорной огонек, и насмешливо приподнятыми уголками губ. Но она совсем не была шалуньей, наоборот, самой серьезной из всех моих детей, даже серьезнее, чем Джон.

Она больше всех ненавидела то, что она Линдберг. Энси отчаянно рыдала, когда один репортер написал рассказ о пикнике в ее классе лишь потому, что она была дочерью Чарльза Линдберга. В тринадцать она отрезала свои длинные белокурые косы, когда узнала, что о них написали в какой-то газетной статье. Оттого, что ее имя тоже было Энн Линдберг, она получила двойную дозу нежеланной, отраженной славы. Каждый День матери[36]какой-нибудь журнал обязательно хотел напечатать интервью о нас обеих – о «двух Энн».

Я гадала, не потому ли, избавившись от своей подростковой стеснительности, она стала одеваться подчеркнуто модно и женственно. Это были черты, которыми я никогда не обладала, с помощью которых она могла утвердить свою индивидуальность, в отличие от меня.

В тот день мы вернулись домой, нагруженные покупками, и до обеда каждый занимался своими делами; она снова и снова примеряла обновки, я отдыхала, буквально валясь с ног от усталости. Шопинг всегда утомлял меня. Я была истинной дочерью своей матери и предпочитала заказать пять одинаковых платьев, свитеров или юбок разных расцветок и успокоиться на этом. Но Энси любила примерять все наряды, которые попадались ей на глаза, даже если не собиралась их покупать, только ради развлечения. Мою шляпку и перчатки дочка объявила совершенно безвкусными. Действительно, я годами носила одну и ту же шляпу, не желая менять ее ни на какую другую, хотя некоторые из тех, которые я видела сегодня – маленькие, с прелестными дымками вуалей и украшениями из цветов или перьев, выглядели весьма соблазнительно. Возможно, я куплю одну из них при следующей поездке в город. На следующей неделе мы с ним собирались в театр, потом поужинать, а после…

Я вспомнила о письме.

Хитрая женская улыбка искривила мои губы, я поймала свое отражение в зеркале и изумилась, какой цветущей я выглядела, как светились мои глаза, сияла кожа. Я бегом вернулась к столу в прихожей, но не нашла на нем письма, хотя вся остальная почта была на месте – счета, несколько писем от друзей и читателей, все адресованные миссис Чарльз Линдберг.

– Где же оно, черт возьми? – пробормотала я, поворачиваясь, чтобы подняться к себе в комнату.

И внезапно увидела перед собой Энн. Ее лицо было красным, в руке – листок бумаги.

– Какая же ты – о…

Это было то самое письмо. Я внимательно посмотрела на нее, потом произнесла:

– Кажется, оно предназначалось не тебе.

– Я… там было написано Энн Линдберг, и поэтому я…

– Поэтому ты его распечатала. – Я продолжала пристально смотреть на дочь, чье лицо отражало лавину эмоций, мгновенно сменяющих одна другую: вину, страх, гнев, недоверие.

В то время как я сохраняла ледяное спокойствие. Ни одного грамма смущения, и это не удивило меня. Однажды, очень давно, еще до того, как я стала женой летчика, разве я не хотела стать пожилой леди, с загадочной улыбкой вспоминающей скандальные подробности своей жизни? Письмо было адресовано той самой страстной молодой девушке.

И теперь она стояла, высоко вздернув подбородок, с глазами, сверкающими гордостью и триумфом, при предъявлении неоспоримого доказательства своей страсти. Доказательства в руках собственной дочери.

– Мама, ты… влюблена? В доктора Этчли?

– Да, – сказала я и протянула руку. Энси дрожащей рукой положила письмо в мою раскрытую ладонь, – ты примерила все свои обновки? Всё подошло?

– Да, – прошептала она.

После чего мы разошлись каждая в свою комнату. И, будучи обе прекрасными ученицами лучшего учителя в мире, больше никогда не обсуждали этот вопрос.

После того обеда с Чарльзом я примирилась с домом в Дарьене. Когда-то я думала, что должна покинуть его, чтобы стать свободной. Теперь я поняла, что должна остаться и даже стала приглашать гостей на уик-энды. В основном своих друзей мужского пола. Это не было продуманным решением, по крайней мере сначала, но вскоре, к своему удовольствию, я приобрела группу поклонников, мужчин, ослепленных отраженным светом моего героического мужа.

Теперь, освободившись от его магических чар, я оглянулась вокруг, увидела этих людей и позвала их. Сидя в своем удобном кресле, как царица Савская, и больше не пребывая ни в чьей тени – ни своей сестры, ни своего мужа, – я теперь испытывала желание очаровывать, а не быть очарованной. Я задумчиво кивала и загадочно улыбалась. Мой смех стал похож на вкрадчивое мурлыканье, голос приобрел легкую хрипотцу.

В первый раз в жизни я купила шелковое белье, наслаждаясь его нежным прикосновением к коже, когда я полулежала на кушетке с коктейлем в руке.

Корлисс Ламонт, который был для меня светом в окне с самого детства, явился по первому зову и стал с радостью декламировать свои эксцентричные стихи, а я в это время изо всех сил старалась не рассмеяться. Я покраснела, когда он посмотрел на меня своим страстным щенячьим взглядом, и попросила его декламировать еще.

Алан Валентайн, профессор, бывший президент Рочестерского университета, тоже нашел дорогу к моей гостиной, где я, потягивая вино, беседовала с гостями о политике, литературе и еще бог знает о чем. У нас не было запретных тем. Моя кожа начала гореть, когда он взял меня за руку, чтобы обратить на что-то особое внимание, и отвел с моего лба прядь волос, когда я слишком увлеклась спором.

И Дана Этчли. Он тоже пришел ко мне в гостиную и попался прямо в лапы паука. Этим пауком была я, которая плела колдовскую сеть вокруг этих мужчин, которые, похоже, считали, что я нуждаюсь в освобождении. Может быть, они были правы. Хотя я никогда не позволяла им ничего больше, чем почтительные взгляды и страстные письма. Я наслаждалась игрой воображения, как делала, когда была молодой девушкой.

Я полюбила молиться по ночам, прося о прощении, хотя была уверена, что на самом деле не делаю ничего, что нуждалось бы в прощении.

Кроме Даны. Моего дорогого Даны.

Когда это у нас началось? Эмоционально, думаю, во время моей операции по удалению желчного пузыря. Лежа в палате в одиночестве, уязвимая, уверенная, что умру, я потянулась к нему, потому что мужа, как обычно, не было рядом. «Назовите меня Энн, – прошептала я, уверенная, что он – последний человек, который назовет меня по имени, – пожалуйста».

«Хорошо, Энн». – И он взял меня за руку, инстинктивно понимая, что мне нужно почувствовать что-то теплое, живое и ободряющее.

Его глаза за толстыми стеклами очков были самыми добрыми, которые я когда-либо видела, самыми сочувственными. Они не осуждали, не сомневались. Они просто внимательно смотрели на меня. И находили красоту во всем, даже в испуганной домохозяйке с растрепанными волосами.

До этого момента мы были друг для друга «миссис Линдберг» и «доктор Этчли». А после него стали «Энн» и «Дана». Постепенно после деловых встреч мы стали часами задерживаться в его кабинете в пресвитерианском центре и беседовать на разные темы. Однажды я даже обвинила его в том, что он тратит время на меня вместо того, чтобы проводить его со своей женой. «Не делайте этого, – убежала я его после того, как мы засиделись допоздна, – поезжайте домой. Не надо тратить всю жизнь на работу».

«Мне трудно назвать это работой, Энн, – он улыбнулся. Потом снял очки и потер переносицу, – а дома у меня ад. Вы просто ничего не знаете».

Мы говорили обо всем. Обо всем, о чем устали молчать наши сердца. Мои писательские опыты, его пациенты, окружающий нас мир, наши дети. Мы были друзьями, о чем серьезно уверяли друг друга. Мы посылали друг другу письма. «Голубые успокоительные таблетки» – так он называл их, потому что я писала письма на светло-голубой почтовой бумаге.

Как принято у друзей, мы даже иногда проводили отпуск вместе с нашими вторыми половинами. Чарльз любил Дану и восхищался им, хотя никто из нас почти не обращал внимания на его жену. Мои дети хорошо знали его как семейного доктора. Все могло так продолжаться и дальше, он мог по-прежнему принадлежать к узкому кругу моих целомудренных почитателей, мужчин, которые знали, что никогда не смогут составить конкуренцию Счастливчику Линди, но с удовольствием потягивали коктейли на его террасе с его покинутой милой женой и думали: «А что, если?»

Но время шло, и мне захотелось большего, мое тело страстно желало более откровенных прикосновений, чем прикосновения шелкового белья. Я хотела, я желала, я стремилась – и я получила. Я получила больше, чем мечтала, в первый раз в жизни. Я больше не была послушной маленькой девочкой, которой восхищался отец, и покорной женой, которую выдрессировал муж. Я шагнула в зазеркалье и нашла там страстную женщину, которая ждала меня все эти годы.

В легком опьянении самообольщения в один прекрасный день я села в поезд, доехала до Нью-Йорка и остановилась в отеле «Плаза». Конечно, я часто ездила в Нью-Йорк, но делала это всегда или в сопровождении детей, или для того, чтобы пообедать с Кон в клубе «Космополитен».

Впервые я почувствовала себя взрослой женщиной, которой предстояло принять взрослое решение. Мое сердце учащенно билось, как будто в предвкушении необычайного приключения. Глупая, ругала я себя, ты ведь бывала здесь уже тысячу раз. Но никогда, с самого детства, приезжая сюда на уик-энд с друзьями из университета, я не чувствовала себя такой вызывающе свободной. Я собиралась снять номер и, хотя Чарльз знал обо всем и не возражал, чувствовала себя безрассудной и дерзкой. Для выбора передо мной был весь город! Я искала жилье с наслаждением, поскольку раньше большинство решений принимал Чарльз.

На этот раз за все отвечала я, и мне это нравилось. Я наслаждалась каждой минутой – когда поднималась и спускалась по ступеням с неутомимым квартирным агентом, вечерами, изучая проспекты и брошюры, испытывая возбуждение, когда наконец нашла то, что нужно. Квартиру с двумя спальнями и маленькой кухней в Верхнем Вест-Сайде всего в квартале от Центрального парка. Потом мне предстояло приобретение обстановки: выбор текстиля, обоев, мебели – чрезмерная роскошь по мнению Чарльза, поскольку у нас было более чем достаточно мебели в Коннектикуте. Почему бы мне не взять ее оттуда?

Действительно, почему? Да потому, что мне хотелось начать новую жизнь. Конечно, я не сказала ему этого. Я объяснила, что, учитывая транспортировку, эта мебель окажется ненамного дешевле, чем новая. Потом я уверила его, что записываю все расходы в свою бухгалтерскую книгу. Казалось, это его успокоило.

Вскоре все было готово, и, первым, кому мне захотелось показать квартиру, был Чарльз. К своему удивлению, я чувствовала себя как невеста, ждущая, что жених сейчас перенесет ее через порог. Я была изумлена, что после всего того, что произошло за эти годы, он по-прежнему был первым человеком, с которым мне хотелось разделить все, что случилось, плохое и хорошее.

Но когда я пригласила Чарльза, он не пришел. У него была какая-то конференция в Германии. Но тем не менее он обещал вскоре приехать. Кстати, не забыла ли я вымыть кладовку, поскольку в последний раз, когда он был дома, то заметил несколько старых коробок из-под мыла на полке в углу.

Нет, я не забыла.

Так что первый вечер в своей новой квартире я провела одна, свернувшись на новой кушетке с бокалом вина и глядя в окно на расстилавшийся передо мной город – его огни, мчащиеся машины, проносящуюся мимо яркую жизнь. Весь день меня подташнивало, тянуло ко сну и кружилась голова, и ужасная догадка овладела мной – чувство, что я совершила неосмотрительную, непоправимую ошибку. Какое право я имела быть неосмотрительной в таком возрасте? О чем думала? Жить одной – это ужасная перспектива. Есть некая отрада в мученичестве, и многие годы власяница доставляла мне большее удовольствие, чем шелковое белье, которое я носила теперь.

Около моей двери послышались голоса, которые направились к лифту и стихли – голоса людей, отправившихся провести вечер в городе. Внезапно я почувствовала, что не хочу – и не стану – сидеть здесь в одиночестве и жалеть себя. Я взяла трубку и, зная, что случится в следующую минуту, набрала номер Даны.

Он приехал, и мы сидели в сгущающихся вечерних сумерках (я нарочно не зажигала свет), склонив головы друг к другу, освещаемые только светом уличных фонарей, впервые обходясь без слов, лишь взглядами и прикосновениями.

Испытывала ли я вину? Стыд? Сожаление?

Конечно, я все это испытывала. Я была замужем, он был женат. У нас обоих были дети, которых мы ни в коем случае не хотели травмировать.

Но я уже была готова. После многих лет, проведенных с человеком, который не хотел слушать то, что я говорю, если только я не повторяла его собственные мысли и не уверяла, что он во всем прав, я была готова. Более того, я отчаянно старалась утвердить те части своей души, о которых Чарльз никогда не хотел знать. Слабые части – так он считал, и мне очень долго казалось, что плохо испытывать симпатию, горе, сомнение, желание расплакаться от любви и счастья, отчаяния или просто от звуков музыки, поскольку все это постыдная слабость.

Дана научил меня, что потребность испытывать печаль и жалость означает, что человек обладает способностью глубоко любить, жить полноценной жизнью – и это та способность, которой надо дорожить. Именно поэтому я и полюбила его – он никогда не жаловался, когда я меняла по какому-нибудь поводу свое мнение или когда высказывала свои страхи и опасения. Он никогда не заставлял меня умерять эмоции, потому что сам делился со мной своими настроениями.

Эта честность и полная свобода заставили меня почувствовать, что раньше я как будто жила в одной из лишенных кислорода камер, которые Чарльз испытывал во время войны. Из которой я наконец вырвалась и увидела цветы, услышала музыку и ощутила взгляд теплых карих глаз и всю атмосферу, все пространство мира – не только то, которое было видно сверху во время полета. И почувствовала, что это мне никогда больше не надоест.

Мы были осторожны, к тому же у меня было мало друзей со времени моего замужества. Также нам на руку было то, что дети были слишком поглощены своей собственной жизнью, чтобы замечать, что у меня тоже есть своя жизнь.

Постепенно вокруг нас с Даной появился небольшой круг его преданных друзей, тех, кто знал подробности его собственного брака. Хотя большинство из них было изумлено, узнав подробности моего. Кроме того, к своему удивлению и радости, я обнаружила, что являюсь чем-то вроде литературной звезды. Я стала популярной гостьей, которую престижно приглашать на званые обеды.

Конечно, я знала, что мой издатель был доволен «Подарком моря». До сих пор выходили дополнительные издания в твердом и бумажном переплете. Я получала теплые и восторженные письма от женщин со всего мира. Они благодарили меня, спрашивали, откуда я так хорошо знаю их проблемы, и уверяли, что теперь я их лучший друг на всю жизнь.

Оторванная от большого мира в Коннектикуте, я не имела возможности ощутить вкус литературной жизни – жизни, о которой мечтала, учась в университете. Так что я с радостью принимала приглашения произнести речь на банкетах или собраниях для сбора средств или почитать свои произведения на вечерах в библиотеках или в прелестных маленьких магазинчиках в Виллидж. И меня просили сделать это не потому, что я была миссис Чарльз Линдберг, женой авиатора. Меня просили это сделать, потому что я была Энн Морроу-Линдберг, последней литературной сенсацией.

Я наслаждалась каждой минутой. И только изредка мне хотелось, чтобы Чарльз был рядом, чтобы видеть мой триумф.

Дана редко посещал эти мероприятия в качестве моего спутника. У меня имелись другие женатые друзья мужского пола, которые были рады это сделать, но он всегда был там как один из нашего круга друзей, и, когда вечер заканчивался, мы все возвращались в мою квартиру, где уже ждал Дана, сидя в своем кресле около камина. Я садилась в кресло напротив него, и мы разговаривали, и смеялись, и играли в разные игры весь вечер. Мой интеллект, мой ум – я уже забыла, что обладаю ими, поскольку Чарльз мало обращал на них внимания. Но в другом обществе, где ценили мысль больше действия, смех больше занятий домашним хозяйством, они расцвели и обострились. Моя речь пестрела остроумными высказываниями, глубокими мыслями. Однажды, в середине игры в шарады, я взглянула в зеркало. На моих губах играла беззаботная улыбка, которой я никогда не видела на своих фотографиях. Я рассмеялась. Наконец-то я стала реальным человеком. Счастливым человеком.

Иногда Дана дожидался ухода остальных наших друзей, хотя, бывало, вечеринка затягивалась на всю ночь.

– Ты даже не представляешь, насколько ты обворожительна, – шептал он мне на ухо, когда мы занимались любовью.

Сначала все это приводило меня в ужас. Как возможно, чтобы меня касались чужие руки, а не руки мужа? Чтобы чужие мужские глаза смотрели на мои слишком большие груди, с возрастом потерявшие форму, на мой отвисший после шести беременностей живот, на мои бедра, хотя и не очень раздавшиеся вширь, но теперь покрытые целлюлитом. И на мои шрамы – хотя, конечно, их он знал лучше, чем кто-либо другой, более близко, чем даже Чарльз. Был момент, когда он нежно и шаловливо провел указательным пальцем вдоль шрама, оставшегося от операции на желчном пузыре, так близко, так опасно близко от моих самых сокровенных уголков…

Это меня невероятно волновало. Я перестала сравнивать его с Чарльзом физически, потому что это было нечестно ни по отношению к нему, ни по отношению ко мне. Я просто отдалась его любящим, настойчивым рукам, исследовавшим все мое тело, и, к своему стыду, сама не могла насытиться, исследуя его тело. Эта разница очаровывала меня – другое ощущение от прикосновений пальцев, губ, другие звуки, другие запахи, другие способы…

Мое тело давно жаждало перемен, так же как и моя душа. И я ответила ему со страстью, которая сначала удивила, а потом воспламенила Дану. В ту ночь два человека средних лет, из которых каждый считал, что плотские наслаждения уже позади, обнаружили, что это совсем не так.

В ту ночь я уснула в его объятиях. Никогда раньше не засыпала в объятиях мужчины. Этого мой муж никогда не позволял мне сделать, даже в самые ранние годы нашего брака.

Но вот обнаружила, что нет удовольствия более прекрасного, чем дышать в унисон с любимым.

Единственное огорчение, которое я позволила себе, была мысль о том, что мне понадобилось более пятидесяти лет, чтобы понять это. И когда это наконец произошло, то объектом оказался не мой муж.

Чарльз никогда не подозревал меня, по крайней мере это я говорила себе. Да и как он мог? Он продолжал появляться в моей жизни и исчезать из нее, как надоедливый москит, по пути в Вашингтон, или возвращаясь с Западного побережья, или перед путешествием в Европу. Работа с Пан Ам требовала от него многочисленных командировок в Германию и, что меня удивляло, в такие места, как Филиппины, Галапагосские острова или необжитые районы Австралии. Иногда он приглашал меня, говорил, что нам следует провести вместе отпуск, и я ехала, чтобы не нарушать приличий, улыбалась случайным фотографам, которых становилось все меньше и меньше с годами, снова играя роль жены авиатора. И считая дни до того момента, когда смогу наконец сбросить с себя эту роль и вернуться к своей реальной жизни с Даной.

Изредка дети сопровождали нас в этих вынужденных семейных поездках с Чарльзом. Это всегда оказывались какие-нибудь забытые богом джунгли или тропический лес, где мы должны были спать в палатках, и справлять нужду в лесу, и сопровождать его в бесчисленных экскурсиях с повышенной влажностью и насекомыми величиной с голубя.

– Полезно путешествовать в места, которые отличаются от наших, – заявлял он, хотя пот струился по его рубашке цвета хаки и он отчаянно шлепал по рукам и лицу, стараясь раздавить нападавших москитов, – разве не прекрасно, когда мы все вместе выбираемся на природу? Так и должны жить люди!

Один за другим мои мальчики женились, а девочки вышли замуж – мне казалось, что они это сделали именно для того, чтобы иметь уважительную причину не участвовать в этих поездках «на природу». Чарльз и я присутствовали на их свадьбах, играя роль гордых и довольных родителей. Он все больше и больше чувствовал себя неуютно, находясь в центре внимания, едва скрывая свое неудовольствие, когда люди пытались льстить ему, даже если они были его новыми родственниками.

Цивилизация, произносил Чарльз с гримасой отвращения, не желая больше сталкиваться с ней. Некогда он сосредоточенно изучал научные справочники, теперь читал Торо. Если бы он не был Чарльзом Линдбергом, большинство сочло бы его эксцентричным старым дураком. Я всегда посылала ему приглашения останавливаться в моей квартире в городе – он попросил меня об этом, но он это сделал только однажды, в конце пятидесятых. Его перелет через океан откладывался, и мы случайно в одно время оказались в городе. Как ни странно, я была вне себя от возбуждения. Он никогда не был у меня раньше, и, как это ни было глупо, я до сих пор страстно желала услышать от него слова одобрения. Я суетилась, убирая в комнатах, заказывая обед, расставляя цветы. Я пригласила нескольких самых надежных друзей, которые меньше всего раздражали Чарльза.

Несмотря на охватившие меня дурные предчувствия, я все же пригласила Дану.

Чарльз сидел с каменным лицом весь вечер, в то время как все остальные оживленно разговаривали о музыке и театре и обменивались светскими слухами и сплетнями. Даже после того, как я искусно перевела разговор на обсуждение самолетов и научных исследований в этой области – только что был запущен спутник, – он почти не вступал в разговор, лишь что-то невнятно бормотал в ответ, если кто-нибудь к нему обращался, да устало тер глаза, как маленький ребенок, которого заставляют бодрствовать, хотя ему давно уже пора спать.

Друзья посылали мне ободряющие улыбки за его спиной. Дана был необычно молчалив и галантен в мрачном присутствии Чарльза. Он вскакивал, когда я вставала, чтобы принести с кухни еду или напитки, постоянно предлагал свою помощь, старался помочь найти всевозможные предметы, которые разбегались от меня неизвестно куда – например, штопор или спички, когда мне надо было зажечь камин.

– А ты не положила их на кофейный столик? – спросил Дана и прикусил язык, ужасно побледнев.

Но Чарльз, похоже, не услышал его слов, и я подумала, что, если я обниму Дану у него на глазах, сорву с него одежду и займусь любовью прямо на ковре в гостиной, Чарльз всего этого тоже не заметит. Чарльз Линдберг никогда не мог представить себя в роли рогоносца, так что мне не о чем было беспокоиться.

Но я не была спокойна. Едва подавляя гнев, я даже не взглянула на Дану, чьи глаза потемнели от страха и чувства вины.

Наконец все ушли, гораздо раньше, чем собирались. Мои друзья – все, за исключением Даны – на прощанье поцеловали меня в щеку. После того как они ушли, Чарльз наконец выказал некоторые признаки жизни. Вскочив с дивана, он посмотрел на меня с насмешливой улыбкой.

– Какой цветник тебе удалось собрать, Энн! Какое стадо ничтожеств! Ни одной значительной личности, даже доктор Этчли! Я думал, что хоть он что-то собой представляет. Но эти его разглагольствования о театре и тому подобных вещах!

– Я наслаждаюсь временем, которое провожу с ними, – пробормотала я, все еще не отойдя от приступа раздражения. Чарльз раздражал меня! Он даже не заметил, что рядом с ним сидел мой любовник, не сказал ни одного доброго слова о моей квартире! Я сосредоточилась на уборке посуды, тушении свечей, наружно спокойная, как сама Мэйми Эйзенхауэр, – тебе было бы с ними интересно, если бы ты только дал им шанс. Но, конечно, ты этого сделать не захотел.

– Ты изменилась, Энн. Мне кажется, я плохо тебя знал.

– Но ты же читал мою книгу, не так ли? – я горько рассмеялась. – В этом-то все дело.

Чарльз засопел.

– Не знаю, почему ты окружаешь себя этими нью-йоркскими типами, – он мрачно смотрел, как я убираю со стола, намеренно не предлагая помочь, – разве я не повторял тебе, что ты слишком тонкая натура для такого общества, слишком особенная?

– Так значит именно поэтому ты хочешь, чтобы я жила как можно дальше от тебя? Именно поэтому ты навещаешь меня всего лишь пять раз в год? – спросила я, все еще улыбаясь, стараясь не подать вида, что его слова задели меня. – Как ты думаешь, что я делаю остальное время? Сижу и жду, пока ты вспомнишь, что я существую?

Чарльз молчал. Погасив последнюю лампу, я проводила его в одну из спален, а потом направилась к своей. Открыв дверь, я остановилась на пороге. Теперь, когда он наконец-то находился здесь, я не хотела ощутить его присутствие в своей постели. Нашей постели.

– Я лягу здесь, – Чарльз указал на гостевую комнату. Он уже швырнул свой старый дорожный несессер на кровать – его единственный багаж, – если не возражаешь. Мне надо хорошо выспаться, я ведь утром улетаю в Брюссель.

– Нет, конечно. Спокойной ночи. В гостевой ванной комнате есть второе полотенце.

Вздохнув с облегчением, узнав, что он не планирует спать вместе со мной, я потянулась к нему. Он поцеловал меня в щеку, не выказывая вида, что скучает по моему телу, так же как я не скучала по его объятиям. Мы оба отправились в свои спальни и одновременно захлопнули двери.

Чарльз уехал на следующее утро, когда я еще спала. Он аккуратно сложил простыни, как примерный гость, оставшийся на ночь.

После того как Энн-младшая обнаружила письмо от Даны, отношения между нами изменились. Следующие несколько дней мы, как и планировали, готовили ее к колледжу. Я надела на лицо безмятежную улыбку и приготовилась ответить на любой вопрос, который она пожелала бы мне задать. Но она ничего не спросила.

Пару лет спустя она все-таки убедила отца разрешить ей учиться в Париже, что он до этого запрещал по причинам, которые не считал нужным с кем-либо обсуждать.

Я отвезла ее в Айдлвайлд, и вместе мы с трудом дотащили ее три огромных чемодана до терминала, где их должны были проверить. Шляпную коробку и сумку с косметикой она взяла с собой в салон самолета. Чарльз запретил кому-либо из Линдбергов путешествовать первым классом. Сам он всегда садился в самый хвост самолета.

Дочь избегала встречаться со мной глазами, когда я на прощание поцеловала ее, что она старалась делать с тех пор, как нашла пресловутое письмо. Так что, когда я повернулась, чтобы уйти, на сердце у меня была такая же тяжесть, как багаж, который она везла с собой.

Внезапно я почувствовала, как кто-то обнял меня сзади. Это была Энси. Она прошептала мне в ухо:

– Я все понимаю, мама.

Когда я повернулась к ней, единственное, что я увидела, была ее белая шляпная коробка, исчезающая в толпе, а потом ее поглотила очередь других пассажиров, ожидающих, когда они смогут подняться на борт самолета, летевшего в Париж.

У меня на глазах были слезы, когда я смотрела, как самолет отрывается от земли. Это были слезы радости и облегчения. Я чувствовала себя так, словно моя собственная дочь отпустила мне грехи.

Я молилась за нее, ведь она начинала новую часть своей жизни, пересекая океан, как ее отец сделал много лет назад. Я молилась за всех нас и надеялась, что ее полет будет менее богат происшествиями, чем те, которые выпадали на долю ее отца.

Глава двадцатая

1968

Он все больше становился затворником, но все-таки было одно приглашение, которое Чарльз Линдберг не мог отклонить. Когда его пригласили присутствовать на запуске «Аполлона XI», муж принял приглашение, хотя и отказался от телеинтервью, хотя Уолтер Кронкайт лично просил его об этом.

Вместо этого он накануне запуска присутствовал на завтраке вместе с командой. Стартовая площадка во Флориде производила сильнейшее впечатление. Повсюду сновали люди на мототележках с наушниками на голове. Огромные ангары, где команда упражнялась на тренажерах, были напичканы компьютерами.

Нил Армстронг, Баз Олдрин и Майкл Коллинз вскоре совершат полет на Луну. Но появление лишь одного человека вызвало такой взрыв восторга. Известные, умные люди в костюмах космонавтов бросились, как маленькие дети, чтобы успеть сфотографироваться с ним. На этот раз Чарльз Линдберг снисходительно согласился.

Несмотря на его согнутые плечи, седые волосы и глубокие морщины вокруг глаз, для них он был все тем же Счастливчиком Линди, Одиноким Орлом. Человеком, который много лет назад совершил свой невероятный перелет. Я была не единственной в этом помещении, у которой при мысли об этом выступили слезы.

Астронавты – смелые люди. Они ближе всего к тому типу мужчин, которых олицетворял в свое время Чарльз, – настоящие исследователи, такие как Кортес или Колумб. Перед тем как уйти, Чарльз положил руку на плечо Нила Армстронга и сказал:

– Сынок, я горжусь тобой.

Голос молодого астронавта задрожал, когда он ответил:

– Благодарю вас, сэр, – и после минутной паузы продолжил: – Вы были первым. Мы только идем по вашим следам.

Грянули аплодисменты, и Чарльз сделал шаг назад, как бы в изумлении, и наткнулся на меня. Он повернулся и, судя по его взгляду, только тогда вспомнил о моем присутствии. Хотя мне показалось, что он рад мне.

Мы не разговаривали на обратном пути в отель. Мне показалось, что Чарльз, впервые в жизни, был потрясен своей миссией.

После успешного возвращения отряда космонавтов мы были приглашены в Белый дом на официальный прием по этому случаю. Ричард и Пэт Никсон настаивали на том, чтобы мы после официального обеда остановились для отдыха в комнате Линкольна, но я убедила Чарльза остаться на танцы в западной комнате, где Каунт Бейси и его оркестр играл до утра. Великолепная обстановка, шампанское, мое новое атласное платье – все разом бросилось мне в голову. Я обнаружила, что танцую «манкиз» с Базом Олдрином, который двигался удивительно легко. Прыгая под музыку, наслаждаясь полным освобождением от собственных комплексов, которое я всегда чувствовала на танцполе, я поймала на себе взгляд Чарльза. Он стоял в стороне, как всегда неловко себя чувствуя, и смотрел на меня. Но на его лице не было осуждения.

Я улыбнулась ему, потом стала уговаривать Спиро Эгню потанцевать твист. Что он и сделал, к удовольствию всех окружающих.

В ту ночь, когда мы взобрались на огромную кровать под балдахином, где было достаточно места, чтобы нам не прикасаться друг к другу во время сна, Чарльз откашлялся.

– Ты сегодня вечером выглядела очень счастливой.

– Мне было весело. А тебе разве нет?

– Я не люблю развлечения такого рода.

– Да, знаю.

– Где ты научилась всем этим новым танцам?

Я молчала. Однажды мы с Даной ходили в Мятный салон как раз накануне его закрытия, просто посмотреть, как все это выглядит. В самом приподнятом настроении после пары бокалов мартини мы смотрели, как молодежь танцует все эти модные танцы, а потом попробовали сами потанцевать.

– Просто видела по телевизору, – наконец проговорила я.

– По телевизору. – Чарльз хмыкнул.

Он, конечно, никогда не смотрел по телевизору такие вещи. Он снова откашлялся. Лежа на спине, положив под голову руки, он продолжал:

– Вчера я подумал, когда смотрел, как ты танцуешь, если это теперь так называется, что, если бы я не женился на тебе, ты вела бы именно такую жизнь. В конце концов, ты ведь дочь посла.

– Вероятно, – сказала я сонно.

Я чувствовала себя слегка опьяневшей. Моя затейливая прическа – Рив настояла на том, чтобы я пошла к ее парикмахеру ради такого случая, – сбилась на сторону.

– Внезапно понял, что ты всегда мечтала вести подобный образ жизни. Ты когда-нибудь жалела, что вышла за меня замуж?

– Глупый вопрос.

– Нет, – он отвернулся, и я не видела выражения его лица, – это совсем не глупый вопрос.

Я молчала, уставившись в потолок, вернее в балдахин. Это продолжалось довольно долго. Наконец я услышала, как он захрапел. Но мне не удалось заснуть так легко. Я лежала, уставившись в темноту, окруженная величественными портретами Авраама Линкольна, и жалела, что у меня не хватило смелости задать Чарльзу тот же вопрос.

На следующий день мы расстались, и каждый занялся своими делами. Он готовился к возвращению на Филиппины, на отдаленный остров, где проводил все больше времени, стараясь разгадать тайны природы, как некогда постигал тайны технических наук. Я подумывала о том, чтобы вернуться в Дарьен или отправиться в Швейцарию и поселиться в маленьком шале, которое он построил для меня, подарок, которым он хотел заманить меня в ловушку. Это было просто еще одно место, чтобы удалить меня от той части моей жизни, которую он не понимал и не принимал.

Но прежде, чем мы отправились в аэропорт, он спросил, очень вежливо, что было совсем не в его манере, не могла бы я остановиться около Смитсоновского музея самолетостроения. Я согласилась, и он поблагодарил меня снова, очень вежливо, и это напомнило мне, каким он был, когда мы только встретились – очень церемонным и старомодным. Как будто он снова решил поухаживать за мной.

Оказавшись внутри главного здания музея, я последовала за Чарльзом, который уверенно направился вперед через лабиринт залов и коридоров, а в конце поднялся по широкой лестнице, после чего мы оказались прямо перед этим самолетом.

Маленький моноплан, весь серебряный, висел под потолком на тонких тросах, так, что казался летящим в воздухе, как будто скользя по волнам коллективной памяти нации. Спереди на носу было написано большими буквами: «Дух Сент-Луиса».

Снизу на него смотрели толпы школьников, родителей с детьми и несколько одиноких мужчин. Школьная учительница вслух читала то, что было написано на табличке под ним.

«Двадцать первого мая 1927 года Чарльз Линдберг завершил первый одиночный беспосадочный трансатлантический перелет в истории, пролетев на «Духе Сент-Луиса» три тысячи шестьсот десять миль из Лонг-Айленда, Нью-Йорк, до Парижа, Франция, за тридцать три часа тридцать минут».

Пока учительница говорила, я наблюдала за Чарльзом. На его лице не выражалось никаких чувств. Он смотрел на самолет своим ясным, уверенным взглядом, который с годами не изменился, хотя юноша давно стал стариком. Правда, на лице его появился легкий румянец. Мне было интересно, о чем он думает в эти мгновения, что вспоминает. Смотрел ли он на этот самолет – теперь ставший предметом антиквариата, почти игрушкой, и не верилось, что некогда он представлял собой последнее достижение техники, – и дивился себе самому – своей храбрости, дерзости того молодого парня? Мечтал ли он вернуться в то время? Или, может быть, хотел, чтобы это никогда не случилось?

Я смотрела на этот самолет, и мне представлялась стартовая площадка в Хьюстоне и сотни людей и компьютеров, постоянная связь между землей и космическим кораблем и финальный объект назначения – Луна. Потом я представила себе Чарльза, летящего в одиночку над океаном с почти постоянно застилаемым туманом боковым обзором. Без собеседника, с которым можно перекинуться парой слов, который может определить координаты или оказать помощь, если возникнет необходимость. Ему не на кого было полагаться, кроме себя, некого винить, кроме себя, если что-то пойдет не так.

И я знала, что ни я, ни кто-либо другой не смогли бы сделать того, что сделал он. Что я в жизни не знала никого такого же храброго, такого же удивительного, но и разочаровывающего тоже. Но это и было, как я не могла не признать, частью его очарования, этого сгорбленного старика, стоящего рядом со мной, слушая, как школьники читают про его подвиги. Человека, который в горе и радости был моим мужем. Человека, которого я любила вопреки ему самому.

– Нет, – сказала я тихо, чтобы не привлекать внимания.

– Что нет? – Он повернулся ко мне, оторвавшись от своих мыслей.

– Нет, я не жалею, что вышла за тебя замуж.

– О. – После долгой паузы он улыбнулся, как будто узнавая во мне старого, забытого друга.

Потом повернулся и посмотрел на свой самолет. И сжал мою руку, как бывало.

Глава двадцать первая

1974

Острая лейкемия – таким был диагноз. Чарльз стал быстро уставать, что было так нетипично для него. Он потерял вес, сильно потел по ночам. С присущей ему скрупулезностью он сделал список всех симптомов, постоянно следил за ними и вел записи.

Он позвонил мне поздним вечером 1972 года. Я находилась в Дарьене, отдыхала в гостиной перед камином, в котором уютно горел огонь. Чарльз пятнадцать минут расспрашивал меня про погоду, интересовался, достаточно ли у меня заготовлено дров, не залезают ли еноты в мусорные контейнеры и не забываю ли я вынуть почту. Ему надо было знать, достаточно ли рано я обедаю (что, по его мнению, было гораздо полезнее). Потом он напомнил мне о необходимости записывать стоимость всех продуктов в бухгалтерскую книгу.

Когда все вопросы были заданы, по ту сторону телефонной линии наступила пауза. Через полуоткрытую дверь кухни я слышала звон бокалов, звуки колки льда. Я нетерпеливо посмотрела на часы, стоявшие на каминной доске. Мне не хотелось тратить это драгоценное время на бессмысленные телефонные разговоры.

– Чарльз, если это все…

– У меня рак. Лейкемия. Врачи были очень осторожны в своих диагнозах. Пока только ранняя стадия, и они рекомендуют радиоактивное облучение.

– О господи. – Я грохнулась на кушетку, как будто у меня отнялись ноги.

– Я понимаю, что причиняю тебе неудобства, но не могла бы ты завтра приехать в город?

– Где ты? Когда ты приехал? Я думала, что ты на Филиппинах.

– Я приехал два дня назад. Не могла бы ты связаться с доктором Этчли? Если у него нет вызовов на сегодня.

– Да, думаю, что смогу.

Я почувствовала, как кровь бросилась мне в лицо.

– Не могла бы ты узнать у него имя лучшего онколога в Нью-Йорке? Я уверен, что у меня вполне нормальные врачи, но, принимая во внимание диагноз, считаю недальновидным не выслушать мнение других специалистов.