Лукреция Борджиа. Три свадьбы, одна любовь Дюнан Сара

Глава 32

Сложно сказать, может ли добрый христианин позволить себе радоваться, если ненавистному ему человеку приходит жестокий конец. Но когда вести о смерти Хуана достигли Джованни Сфорцы, который в то время находился в своем дворце в Пезаро, он не постеснялся хорошенько отметить это событие. Может, он и предпочел бы, чтобы безжалостно убили и выбросили в сточную канаву другого его зятька, но в последние месяцы Джованни страдал от злого языка Хуана не меньше, чем от Чезаре, и нет никаких сомнений в том, что эта смерть изрядно его обрадовала. Увы, эйфория длилась недолго. Среди ночи он проснулся от сильных болей в животе с осознанием того, что в этот самый момент в Риме вовсю обсуждают, кто же повинен в жутком злодеянии, и что его имя уж точно слетает с губ. Когда он узнал о том, как плачет и стонет ночами папа, то испугался, как бы кто не услышал от него в это время фамилию Сфорца. Ему сообщили, что его дядя-кардинал уже сдал ключи от собственного дома для проведения обыска, а сам уехал, опасаясь за свою жизнь.

Случались моменты, когда Джованни желал, чтобы ответственность за этот поступок и правда лежала на нем, чтобы у него хватило на это смелости. Как бы это тогда произошло? Сколько бы стоило? Кем было бы исполнено? В мире полно способов искромсать тело на кусочки, не приложив к этому собственных рук. Но при этом надо быть уверенным в преданности нанятых людей: они должны бояться тебя больше, чем родню своей жертвы. А у него никогда не было таких связей.

Новости о душевном упадке и публичном раскаянье папы оказались настолько шокирующими, что Джованни почти позавидовал глубокой эмоциональности своего тестя. Он так долго работал над письмом с соболезнованиями, что когда наконец отправил его, до него стали доходить слухи о том, как много подобных писем папа уже получил. Даже самые свирепые противники его святейшества были тронуты и старались утешить его. Сумасшедший монах из Флоренции, Савонарола, который полжизни провел, высмеивая Ватикан, отправил длинное, хоть и не очень искреннее, послание о любви и бесконечной Божьей милости, а вечный враг, кардинал делла Ровере прислал из Франции настолько проникновенное письмо, что папа, прочтя его, вновь залился горькими рыданиями: в этот момент кто угодно поверил бы, что восстановление дружеских отношений между враждующими политиками вполне возможно.

Когда Сфорца были официально прощены и приняты обратно в Ватикан, имена остальных подозреваемых облетели Рим с облаками летней пыли. В Венеции у всех на устах была фамилия Орсини, а во Флоренции шептались о других персонажах: Паоло, племяннике отравленного Вирджинио, и его зяте, воинствующем Бартоломео. Но все сошлись на том, что кто бы ни был ответственен за это злодеяние, Борджиа придется проглотить свою боль и выждать для мести подходящий момент.

В том, с какой наглостью совершили убийство, сквозила угроза, это было не просто наказание, и кое-кто вообще сомневался, что семья сможет оправиться от такого удара. Казалось, что даже папа понимает это: к августу он официально прекратил расследование, заявив, что оставит вершить возмездие Богу.

Слухи дали Джованни надежду, что его собственная судьба также может измениться и что в свете вновь обретенной папой набожности его браку будет дан второй шанс. Временами он уже не знал, что хуже – быть связанным навечно с этой порочной, жестокой семьей или постыдно бежать. Но пока Александр оставался папой римским, ответ был прост: лучше жить в лоне правящей семьи, чем за ее пределами. Чтобы хоть как-то помочь своему положению, он даже стал молиться: за душу Хуана (в любом случае одних его молитв будет недостаточно, чтобы он избежал адовых мук) и за свое будущее.

Очень скоро пришли новые вести. Несмотря на то, что его дядя, Асканио, был принят обратно с распростертыми объятиями и удостоился чести личных бесед с папой и кардиналом Валенсии, теплый прием скоро обернулся холодной реальностью. Браку Сфорцы и Борджиа пришел конец, и теперь папа хотел официального расторжения. И чем дольше Джованни тянет с решением, тем меньше у него шансов сохранить за собой приданое.

Эта новость поразила Джованни до глубины души. Или, скорее, до глубины его пищеварительного тракта. В своем письме дядя точно и обстоятельно описал всю унизительность положения своего племянника, пересказав заявление Лукреции об отсутствии между ними брачных отношений.

Он прочел первые строки и взорвался от гнева и ярости. Как они смогли провернуть это? Они, еще не оправившиеся от последствий собственного морального разложения! Какой позор! Какое хладнокровие! Да как они посмели?! Он в бешенстве метался по дворцу, а слуги следовали за ним по пятам. Они опасались, что теперь, после месяцев мрачного молчания, он может тронуться умом. Джованни ворвался в бывшую комнату Лукреции, ломал стулья и бил вазы, рвал простыни с кровати, вызывая в памяти ее образ, ее целомудренную ночную рубашку, которую она дерзко задирала вверх, раскрывая бедра ему навстречу. Отсутствие брачных отношений? Он спал с ней с дюжину раз в первые несколько недель после приезда в Пезаро. У него был ребенок от первой жены. За кого они его принимают? За глупца, труса, импотента? Что ж, они сильно ошибаются. Он Джованни Сфорца, племянник герцога Милана! Он не даст им того, что они хотят. Хоть они и могут потребовать аннулирования брака, без его согласия заявление Лукреции будет выглядеть лишь тем, чем оно и является – политической ложью – и не сыграет ей на руку, когда придет черед второго брака. Время рождает героев. Может, он и не в состоянии резать глотки своим врагам, но он даст отпор этой лживой, распутной, коварной, самонадеянной семейке!

Ворох писем полетел между ним и кардиналом Асканио. Но каждый следующий ответ удручал сильнее предыдущего. Наконец Джованни собрал вещи и отправился инкогнито в Милан. Если дядя-кардинал не в силах противиться воле папы, то, несомненно, герцог Людовико, снискавший славу своим непослушанием, изъявит желание поддержать его. Когда он прибыл в замок Сфорца, адреналин переполнял его. Он путешествовал инкогнито и прибегал в дороге к разным хитростям, поэтому чувствовал себя героем настоящего приключения, а оказавшись в безопасности под крышей огромного укрепленного дворца, так и вовсе храбрецом.

Несмотря на всю свою воинственность, Людовико Сфорца испытывал определенные проблемы. После того, как он запустил демонов иностранной интервенции в Италию, этому всемогущему правителю Милана теперь приходилось жить с последствиями своего поступка. Французы, некогда хорошие его друзья, познали вкус легкой наживы и теперь намеревались оттяпать себе Милан. Людовико необходимо было превратить итальянцев в друзей – и быстрее, чем он превратил их во врагов. А папа римский стоял во главе списка желаемых союзников.

Перво-наперво он убедил племянника избавиться от смехотворной маскировки, надеть герцогские одежды и въехать в замок с главного входа как лицо, прибывшее с официальным визитом. Шпионы рыскали повсюду, и он не хотел, чтобы пошел слух, будто он замышляет что-то за спиной у папы. Когда племянник был официально представлен ко двору, он устроил в честь него небольшой прием, выделил покои и, перед тем, как отпустить ко сну, усадил рядом и разъяснил реальное положение дел.

– Они так или иначе расторгнут брак. Чем дольше ты будешь сопротивляться, тем тяжелее придется тебе в конце.

– Но это нечестно! – вскричал Джованни.

– Нечестно, – задумчиво произнес его дядя, вспоминая, как часто слышал эти слова от другого своего племянника, того, чье герцогство узурпировал и кого потом угостил перед сном порцией яда. Как хныкал тогда этот бесхребетный юнец.

– Что же нам делать? – вздохнул Джованни, выглядывая в окно на стоящего в летних сумерках огромного глиняного коня, такого красивого, такого реалистичного, с поднятой передней правой ногой, что казалось, будто в любой момент он сорвется с места и поскачет рысью. – Я смотрю, ты еще не выбросил из головы эту затею с гигантской конной скульптурой?

– Ах, у да Винчи столько идей! Мозг у него работает быстрее, чем руки. – Герцог взмахом ладони обвел стены, лишь наполовину расписанные разноцветными фресками. – Если бы я в каждой комнате ждал его кисти, то большая часть дворца сейчас щеголяла бы голыми стенами. Твой дедушка Франческо перевернулся бы в гробу, узнав, как долго возводят ему памятник. Что ж, придется подождать еще. Если придут французы, бронза понадобится на пушки, а не на скульптуры коней.

– Мы живем в страшные времена, дядя.

– Ха! А какие времена не страшные?

– Как бы то ни было, мужчина должен отстаивать то, во что верит. Это я и намерен сделать. Они покушаются на мою мужскую силу! Это оскорбительно!

Людовико никогда не испытывал проблем с мужской силой, будь то в постели или вне ее, и потому усмехнулся.

– Так ты хочешь сказать, что все это неправда про отсутствие брачных отношений?

– Что? Конечно, неправда! Бог мне свидетель, это гнусная ложь! Я был с женой бессчетное количество раз!

– Бессчетное? Счастливец. В таком случае жаль, что она хочет поклясться в обратном.

– Если она подпишет это заявление по своей воле, она лгунья и шлюха!

– Может, и так. Но факты на их стороне. Три года брака, а детей нет.

– Моя первая жена умерла при родах!

– Да, но ходят слухи, что к ее беременности приложил, так сказать, руку кто-то другой.

– Что? Кто же? Кто распространяет эту грязную ложь?

– Не имею ни малейшего представления.

– Все они, их семейка! Никто не сможет противостоять их растлевающему влиянию. Видел бы ты, как они себя ведут! Целуются, обнимаются. Ни намека на угодную Богу скромность. Их невозможно оторвать друг от друга. Говорю же, дядя, папа просто хочет вернуть ее себе.

– Себе? Бог мой, у тебя, конечно, есть причины сердиться, но стоит быть осторожнее в том, что ты говоришь на людях, Джованни. Или поспеши завести себе дополнительную охрану.

– Я… я не позволю втоптать себя в грязь, – бормотал он. – У меня уже четыре телохранителя. Думаешь, этого недостаточно? – Джованни покачал головой. Как же тяжело быть одновременно отважным и напуганным. – В любом случае, сейчас мы один на один, – сказал он, пытаясь припомнить, кому еще говорил подобные вещи.

– Все мы знаем, как быстро распространяются новости. Хуан умер, но главная гадюка семейства Борджиа жив и здравствует. – Людовико безрадостно засмеялся и налил племяннику еще бокал вина. – Смотри на дело проще. Все знают, что это просто политика и с твоей потенцией все в порядке.

– Не понимаю. Я пришел к тебе за помощью, дядя. Мое имя – это твое имя. О нас будут злословить.

– Что ж. У меня есть предложение. Хоть ты и вряд ли примешь его тепло.

– Говори.

– Асканио попросит, чтобы Лукреция покинула монастырь и под его защитой была доставлена в поместье Сфорца в Непи, где к ней присоединишься ты. Там, под наблюдением обеих сторон, ты сможешь доказать, что их предположение о твоем мужском бессилии ошибочно.

Джованни не верил собственным ушам. Склонность дядюшки к черному юмору определенно не передалась ему по наследству.

– Это нелепо! В любом случае они никогда такого не допустят.

– Тогда обойдемся без них. Я организую все здесь. Несколько профессиональных шлюх…. Для вынесения решения мы можем пригласить папского посла, к примеру, его кузена.

– Ты пытаешься нанести мне оскорбление?

– В этом нет нужды. Джованни, ты сам оскорбляешь себя. Мир полон гораздо более серьезных проблем, чем твоя мужская сила. Прекрати валять дурака и смирись с неизбежным.

– Я… я не валяю дурака!

– Увы, именно этим ты и занимаешься. Всегда занимался и всегда будешь. Проблема в том, что сейчас ты представляешь опасность. Так что позволь мне быть с тобой откровенным. У тебя есть выбор. Ты потеряешь жену и чуть подпортишь свою репутацию, однако оставишь за собой земли и приданое. Или ты сохранишь свое доброе имя, но потеряешь все. Не сомневайся, когда папа решит сокрушить тебя, а он уж точно решит сделать это, я и пальцем не пошевелю. А теперь, племянник, могу ли я быть тебе еще чем-то полезен перед тем, как ты отойдешь ко сну?

Глава 33

В Риме Александр каждый день молился за своего сына и изо всех сил старался вести себя богоугодно, хотя политические интриги манили и искушали его, как змей Адама и Еву в райском саду. Тем временем нечто подобное происходило и в настоящем саду Сан-Систо. Лето превращалось в золотую осень. Солнце целовало монастырские фруктовые деревья, а фиги уже созрели и стали такими сладкими и сочными, что было просто невозможно устоять и не впиться зубами в их мякоть.

Ухаживания были нежными и ненавязчивыми. Чаще всего они сидели на каменной скамье под сенью виноградных лоз, где привыкли обмениваться письмами. Когда жара становилась нестерпимой, сад часто дарил легкую прохладу, бриз покрывал рябью пруд и охлаждал кожу – хотя и не сердца – тех, кто сидел неподалеку. Первые недели они часто засиживались, болтая о том о сем, уверенные, что никто их не видит. Если они и позволяли себе нечто большее: касанье рук, а может, и губ, то быстро и сдержанно, делая вид, будто ничего и не случилось. Даже в мире рыцарей и принцесс все имело свои последствия, и оба они знали, что эта растущая между ними робкая тайная симпатия запретна и опасна. А это означало, что смех вдвоем или легкий поцелуй несли наслаждение ничуть не меньшее, чем гораздо больший грех.

С приходом дождей они переместились под крышу, а когда снова показалось солнце, так и остались там. По сути, в их поведении не было ничего предосудительного. Лукреция, как знатная гостья, получила в свое распоряжение несколько помещений, чтобы расположиться самой и расселить служанок, и аббатиса совершенно не обязана была снабжать ее дополнительными няньками. Тем не менее атмосфера в монастыре мало-помалу становилась напряженной. Трудно сохранить баланс между беседами с Богом и подслушиванием сплетен, когда рядом зализывает любовные раны юная дочь папы римского, одновременно крутя шашни с красивым гонцом. От всего этого самые молодые монашки теряли почву под ногами. Как следствие, аббатиса стала зорче приглядывать за тем, что творилось в монастыре. И когда она увидела молящуюся в часовне Пантисилею, в то время как ее бывшая воспитанница развлекала у себя гостя, то решила, что целесообразно и самой нанести ей визит.

Приди она чуть раньше – и смогла бы подкрепить свои подозрения более серьезными доказательствами. В тот день Лукреция и Педро осмелились на более пылкие поцелуи, и шнуровка ее корсета ослабла, чуть сильнее приоткрыв кремовую кожу округлых грудей. Каждый из них полагал, что другой вот-вот прервет объятья, но этого не происходило. Руки их блуждали, и лишь когда Лукреция тихонько застонала, потому что он принялся задирать ее юбки, Педро попытался остаться настоящим рыцарем и ослабил натиск. Неимоверным усилием воли.

Когда аббатиса постучала в дверь и, не дожидаясь приглашения, вошла, они сидели рядом с книгой в руках и безуспешно пытались утихомирить бешеный стук сердец. Выглядело все довольно невинно: молодые мужчина и женщина вместе, погруженные в чтение. Вот только, увидев аббатису, Педро вскочил, уронив книгу на пол, они с Лукрецией бросились оба поднимать ее и занервничали. Более явных доказательств их вины и не требовалось.

– Матушка настоятельница. Вы напугали нас.

– Вижу. Я искала твою служанку, – как ни в чем не бывало проговорила та. Аббатиса всегда верила, что Бог простит безобидную ложь, если она нужна для спасения душ.

– Думаю, она ушла в часовню. Педро… сеньор Кальдерон привез мне письмо от отца. Кажется, в Риме все в порядке. Я так рада.

– А еще он прислал тебе книгу?

– Ох, нет, нет. Эту я привезла с собой. Мы беседовали об одном моменте в истории, по которому не сошлись во мнениях.

– Да. Я помню, в детстве ты была без ума от сказок о рыцарях.

Теперь они оба залились краской. Аббатиса перевела глаза с Лукреции на молодого человека. Взгляд, которым она его одарила, мог превратить виноград в вино. Новички хорошо знали его, и теперь он точно так же подействовал на Педро.

– Дорогая герцогиня, матушка настоятельница, мне пора в путь. Ваше письмо будет доставлено отцу через час, можете на меня положиться.

Очевидно, письмо уже лежало у него в сумке, делая бессмысленным его дальнейшее пребывание здесь.

– Спасибо, сеньор Кальдерон, – сказала Лукреция. – Легкой вам дороги.

– Матушка настоятельница, – он низко поклонился. Она в ответ лишь кивнула головой. Молодой человек чуть замешкался и наконец ушел.

Она подождала, пока закроется дверь.

– Моя дорогая герцогиня…

– Как вы уже знаете, сеньор Кальдерон – самый преданный гонец нашей семьи, – беспечно перебила ее Лукреция. – Мы уже были немного знакомы до того, как я приехала сюда. Он благородный и честный молодой человек, посвятивший свою жизнь службе нам.

– Да, я все понимаю.

Как и подобает женщине, ответственной за множество молодых душ, аббатиса была тонким психологом и обладала отличной памятью, хорошо зная всех, кто когда-либо проходил через ее руки, особенно знатных особ. Уже в двенадцать лет Лукреция проявляла неуемную жажду жизни, а еще желание угодить Богу и своей семье. Однако она никогда не умела хорошо врать.

– А вместе с письмами он приносит мне и кое-какие новости. Рассказывает о том, что может пригодиться, когда я вернусь. Да мне и приятно услышать о чем-то, ведь я так скучаю по Риму. Разумеется, здесь мне очень нравится…

Что ж, по крайней мере можно порадоваться тому, что она еще не разучилась говорить правду.

– Моя дорогая герцогиня, – начала аббатиса снова, на этот раз более твердо. Теперь Лукреция больше не перебивала ее. – Это большая честь, что ты вновь пребываешь в стенах нашей скромной обители. Тебя вверил нам не кто иной, как сам папа римский, и наша задача, и вместе с тем наша отрада, защитить твое тело и душу.

Она помолчала, давая возможность обдумать сказанное. Теперь надо быть осторожней: эта молодая женщина влиятельна, хоть сама того и не желает, и разразится настоящая катастрофа, если в монастыре произойдет какой-то скандал. Вместе с тем не стоит и обижать ее.

– Как мы знаем, сейчас ты переживаешь сложный период. Мы каждый день молимся, чтобы Господь нашел способ освободить тебя от твоего неудачного брака и восстановить непорочность твою в глазах всего мира. И посему я считаю, что сеньору Кальдерону лучше проводить с тобой за беседами меньше времени, а посвятить себя всего лишь доставке писем.

– Сколько времени он здесь проводит и о чем мы говорим, не ваше дело, мать настоятельница, – резко сказала Лукреция.

– Со всем уважением, оно все-таки и мое.

– Мы ничего не делаем, просто болтаем.

Аббатиса смотрела, как покраснело ее милое личико. Когда-то давным-давно она и сама была влюблена в жизнь, и лязг засовов монастыря слышался ей не самой сладкозвучной песней. Но сейчас она ни за что не поменялась бы с ней местами.

– Зачастую важно не только то, что человек делает, но и то, что он чувствует.

Лукреция посмотрела на нее.

– Я… Я еженощно молюсь.

– Я знаю. Ты всегда любила общество Бога, Лукреция. Я хорошо помню это. И Он всегда помогал тебе. И всегда будет. Я попрошу кого-нибудь найти твою служанку и прислать к тебе. Верю, что молитвы ее не прошли даром.

– Мать настоятельница…

– Да, дитя мое.

– Вы… вы ведь никому не расскажете? – По интонации было не угадать, приказ ли это или просьба. – Я имею в виду… свою семью.

Поистине, она ни за что не хотела бы сейчас поменяться с ней местами. Что за тяжкую ношу налагают на человека власть и богатство!

– Я говорю лишь с Богом, – сказала аббатиса.

Но, произнося это, она почувствовала смутное волнение, будто даже молитвы ее порой могли просочиться за монастырские стены в суетный мир слухов и сплетен.

Глава 34

Когда же обо всем узнал Чезаре? Разумеется, далеко не сразу. Сначала он, любивший сестру сильнее любой другой женщины на земле, был слишком занят своими мужскими заботами. Он вернулся из Неаполя необычайно энергичным. Его кожа вновь стала гладкой и нежной. Когда он облачился в церковные одежды, то походил скорее на охотника, чем на кардинала, и тяжелые полы его рясы волочились за ним, будто пытаясь не отставать. Что до Лукреции, она была в безопасности, почту между Ватиканом и Сан-Систо доставляли регулярно, но когда это происходило, он часто бывал на заседании или где-то еще. До тех пор пока то, о чем он сообщал Педро, не просачивалось на улицы, у Чезаре не было причин сомневаться в преданности своего гонца.

Другие же были менее осторожны на язык. В ноябре Джованни Сфорца официально сдал позиции: в герцогский замок в Пезаро нагрянули толпы докторов и теологов, чтобы засвидетельствовать публичное признание злополучного герцога в своем мужском бессилии. В менее официальной обстановке он, тем не менее, не прекращал жаловаться на чудовищную несправедливость происходящего, так что теперь добрая половина Италии сплетничала о том, что Лукреция скорее шлюха, чем девственница, и любима прежде всего собственным отцом. Папа, вновь став добродушным, лишь смеялся над подобными оскорблениями. Они победили, и пусть проигравшие болтают что угодно. Чезаре реагировал куда суровей. Никто не смеет обижать его сестру! Кроме того, через несколько недель она сама должна предстать перед церковным судом и заявить на весь мир о своей девственности. Да эти Сфорца не погнушаются пустить слухи и внутри монастырских стен. Он послал за Кальдероном.

– Нынче от него мало проку, – как бы невзначай сказал Микелетто.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Видать, он втюрился, как кобель, в какую-то служанку или еще кого. Даже стихи пишет.

– Кто она?

– Не имею ни малейшего понятия. Мальчишки не смогли вытянуть из него ни слова. Кем бы она ни была, видимо, не подпускает его слишком близко. Ха, а может, это монашка? О монастырях порой ходят такие истории….

– Почему мне не сказали?

– А о чем говорить? – пожал плечами Микелетто. – Он по-прежнему скачет верхом быстрее любого другого. И рот на замке держит. Что еще нужно от гонца?

Когда он видел его в последний раз? Четыре, пять недель назад? Может, дольше. Чезаре напряг память, но вспомнил лишь обычные учтивость и преданность.

– Скажи мне, Педро Кальдерон, как тебе Сан-Систо?

– Монастырь? Довольно тихое место.

– А когда ты приезжаешь, кто отводит тебя к герцогине?

– Я… там есть сестра-караульная.

– Ей разрешено общаться с тобой?

– Да. Хотя я не назвал бы это общением.

Чезаре засмеялся. Педро улыбнулся в ответ. Мужская болтовня. Он вдруг вспотел, будто его тело почуяло страх, который еще предстояло обнаружить рассудку.

– А аббатиса? Настоящая львица?

– Несомненно.

– Хорошо. Нам нужно, чтобы наша дорогая сестра пребывала сейчас в безопасном месте.

– Ах, нет места безопасней, ваше высокопреосвященство.

– А сама герцогиня? С ней все в порядке?

– Я… думаю, да. Да.

– Она оправилась от смерти брата?

– Полагаю… она нашла успокоение. Она человек с большим сердцем и прекрасной душой.

Он запнулся, но Чезаре уже увидел свет в его глазах. Поэзия, да?

– Я всегда хотел, чтобы она могла доверять тебе, ведь ты наш связной. Она хорошо отзывается о тебе в своих письмах.

– Правда? – С тех пор, как аббатиса прервала их встречу, его визиты стали короче, и вести себя приходилось осторожнее, но это ничуть не охладило его порывов. Запретный плод сладок.

– Интересно, не приоткрыла ли она тебе свое сердце?

– Нет, нет, господин. – Теперь Педро почувствовал себя так, будто его подвесили на стену на крюк, а ноги свободно болтаются над землей. – Я ведь простой гонец.

– Что ж, как мой гонец, думаю, ты должен во всем потакать ей.

– Я… я делаю все, что в моих силах. Моя жизнь посвящена службе вам.

– И ей, так?

– Ей… то есть герцогине? Разумеется, – пробормотал молодой человек. С каждым ответом ему казалось, что крюк все крепче впивается в плоть.

Дверь неслышно открылась, в нее проскользнул Микелетто, отвесил быстрый поклон и чуть махнул рукой, будто его тут ждали. Педро поклонился в ответ и натолкнулся взглядом на его широкую улыбку. Страшное зрелище.

– Что ж, должен поблагодарить тебя за преданную работу на протяжении этих месяцев. Могу сказать, что у меня хорошие новости. Нам больше не потребуются твои услуги. Герцогиню вызывают, чтобы представить доказательства церковному суду. Она покинет монастырь, как только все будет готово для отъезда.

– Ах, так развод все-таки состоится? – На секунду Педро не смог совладать с волнением в голосе.

– Да.

– Она… будет рада узнать об этом.

Наступило молчание. Каждый ждал, когда другой заговорит. Чезаре улыбался. Педро ощущал теперь почти физическую боль, и мысль о том, чтобы уйти, он воспринял с облегчением. Вот только…

– Я был бы… хочу сказать, что отвезти ей эту последнюю весть – большая честь для меня. Я знаю, как счастлива она будет об этом услышать.

– Нет необходимости. В письме будет указана лишь дата, когда ее заберут. Так что ответ не потребуется. Микелетто может отдать письмо сестре-караульной. Может, они найдут успокоение, заглянув друг другу в лицо.

Теперь оба они разразились смехом.

Педро Кальдерон поклонился, собираясь уходить. Когда он уже подошел к двери, его окликнул Чезаре:

– Сколько ты у меня на службе, Кальдерон?

– Пять лет и три месяца, ваше высокопреосвященство.

– И все это время ты служил мне верой и правдой.

– Отдал бы жизнь за вас.

– Тогда мы должны как-то наградить тебя.

Когда он ушел, Чезаре сел, положив одну руку на стол, и забарабанил пальцами по его поверхности.

– Мне нужно знать, что происходило за стенами монастыря, – сказал он наконец.

– За стенами монастыря? Но как?

– Есть способы. Он набит девицами из знатных семей, и, могу поклясться, в приемный час они трещат как сороки.

– Почему бы не спросить аббатису?

– Потому что, мой дорогой Микелетто, если она хорошо делает свою работу, то честна лишь с Господом и двулична со всеми остальными.

Микелетто внимательно посмотрел на него.

– Уж не думаете ли вы…

– Пока я ничего не думаю. Но кто знает, о чем я подумаю потом….

Незадолго до Рождества Лукреция предстала перед церковным судом. Она приехала из Сан-Систо неделей раньше и поселилась в Ватикане, где и проводила время за зубрежкой предстоящей речи, решая, какой наряд выгоднее подчеркнет ее невинность. Волнения о том, что ей придется явиться в суд, теперь сменились страхом, справится ли она со своей задачей. Ее браку пришел конец, ничего не вернуть. Александр сам пришел проверить, готова ли она к предстоящему испытанию, и, обнимая ее, с трудом прятал слезы.

– Ах, ты отрада моих глаз! Ты похожа на святую деву, идущую на муки, чтобы постичь Бога.

С тех пор как Александр ударился в показную набожность, он стал использовать более витиеватые обороты речи.

Она сразу расположила к себе престарелых священников, облаченных в расшитые золотом мантии, эта молодая девушка (ей еще предстояло отпраздновать свой восемнадцатый день рождения), обладающая природным изяществом и отличным знанием латыни. То, что виделось грязной обязанностью, стало для многих удовольствием; были в зале и те, кого просто возмутило, что столь юная и прекрасная душой и телом молодая женщина стала объектом такой чудовищной клеветы. Впрочем, они были также порядком заинтригованы происходящим. После допроса настало время проверки: в маленькой комнате две взволнованные повитухи подняли ее юбки и осторожно ощупали самые интимные места, впрочем, не особо в этом усердствуя.

Когда она вернулась в зал суда, для вынесения решения потребовалось не более нескольких секунд: она девственница, и ее брак с Джованни Сфорцей с этого момента аннулируется.

В тот вечер они ужинали в Зале святых в личных апартаментах папы: она, Чезаре и Александр. Когда она пришла, стол был уже накрыт, а помещение освещено танцующими на сквозняке свечами, которые отбрасывали тени на недавно расписанные люнеты на сводчатом потолке. Каждый святой был изображен на фоне пейзажа, полного жизни и ярких красок. Никогда еще злоключения мучеников не выглядели так правдоподобно, так современно. Александр был пока занят, и ее встретил Чезаре, полностью облаченный в одеяния священнослужителя, подобающие для присутствия на судебных процессах. Чезаре, которого она не видела с глазу на глаз уже семь месяцев. Которого, несомненно, она теперь снова любила.

– Ах, дорогая сестра, что за представление! Судьи сравнивали тебя с Цицероном, причем не в его пользу. Жизнь в монастыре поистине тебе подходит.

– Думаю, мне больше подходит развод, – засмеялась Лукреция. Она еще пребывала в приятном волнении. – Не могу поверить, что все позади! А ты, Чезаре? С момента нашей последней встречи тебе довелось короновать короля. Ты только вообрази!

Он пожал плечами.

– Голова его меня не особо впечатлила.

– Твоя-то впечатляет куда больше. – Она коснулась маленького шрама на его скуле. – Что это? Ты ведь не дрался?

– Ерунда. Последствия лихорадки, которую я подхватил в Неаполе.

– Ох… и как Неаполь?

– Было жарко, – засмеялся он. – А как жилось в монастыре?

– Тихо.

– А гонец, которого мы выбрали для тебя? Он хорошо справлялся со своей задачей?

– О да, замечательно справлялся, – беспечно сказала Лукреция. – Как отец? Должно быть, он ужасно переживал. Я провела много часов в молитвах о Хуане.

– Ты не чувствовала себя покинутой?

– Что?

– В монастыре. Я не хотел бы, чтобы ты страдала от отсутствия любви.

Никто другой не смог бы догадаться. Но никто и не знал ее брата так, как она.

– Отсутствия любви? – повторила она, не переставая широко улыбаться. С люнета над его головой на нее смотрело миловидное лицо святой Варвары в триумфе своей веры, ее золотистые волосы струились по спине. Покуда сердце твое чисто… – Напротив, обо мне очень хорошо заботились. Аббатиса мудрая женщина, кроме того, как ты помнишь, я провела в Сан-Систо все детство.

Разумеется, она сразу забеспокоилась, заметив необъяснимое отсутствие Педро. Однако вскоре пришли новости о предстоящем судебном процессе, и у нее не было времени всерьез задуматься. С их последней встречи с Чезаре много воды утекло. В письмах они никогда ни о чем не упоминали, так что сейчас почти казалось, что ничего и не было. Она едва могла вспомнить прикосновение его языка к ее губам, вытесненные теперь уже другими чувствами. Разве может он что-то подозревать? Нет, исключено! Аббатиса честная женщина, и в любом случае они не совершали ничего предосудительного. Ей-богу, пока она была замужем, случались моменты, за которые ей было гораздо более стыдно. Вспоминая о каменной лавочке в саду монастыря, она ощутила легкий укол грусти.

– Ваше высокопреосвященство? – Раздался стук в дверь, а вслед за тем появилось невозмутимое лицо Буркарда. – О, госпожа Лукреция!

Госпожа Лукреция. Больше она не герцогиня Пезаро. Он первым подтвердил это вслух. Легкая дрожь волнения пробежала по телу.

– Сеньор Буркард, рада снова видеть вас. Надеюсь, у вас все хорошо.

– Да, госпожа, все хорошо. Я… Его святейшество послал меня сказать, что скоро будет, но если вы голодны, ужин можно подать, не дожидаясь его.

– Он с Неаполем или с Испанией? – спросил Чезаре.

– Полагаю, с Неаполем. – Буркард развернулся к выходу, но на полпути замер. – Я рад, что вы в целости и сохранности вернулись домой.

– Боже, твое возвращение обрадовало даже эту ящерицу, – сухо заметил Чезаре. – Может, и мне надо ненадолго съездить в монастырь?

– Ха! Да поможет Бог всем женщинам, когда ты его покинешь!

Они немного поболтали. Слуги носили блюда: зимний бобовый суп, мясо, фаршированные макароны, – любимая простая пища папы. После того как были возданы подобающие молитвы, Лукреция решила поговорить о Хуане и событиях, последовавших за его смертью.

– Расскажи мне все. В монастыре шептались об отцовской скорби и вновь обретенной набожности. Как он? Сильно ли изменилась церковь от его духовного рвения?

– Нескольких продажных людишек посадили в тюрьму. Совет обсуждает новые реформы. Все со всем согласны, пока вопрос на рассмотрении, но потом резко теряют к нему интерес. – Он пожал плечами. Над дверью в зал обнаженный святой Себастьян корчился под градом стрел, но его жертвенность впечатляла куда меньше, чем горделивые позы атлетически сложенных и модно одетых юношей, стрелявших из арбалетов. Похоже, художника они интересовали куда больше. – Чтобы очистить эти авгиевы конюшни, потребуется нечто большее, чем духовное рвение.

– А отец?

– Более-менее пришел в себя. А ты, моя возлюбленная сестра, как ты пережила все это?

– Думаю, ты все знаешь из моих писем, – сказала она, теперь стараясь осторожней подбирать слова. – Поначалу было очень тяжело, но с Божьей помощью я нашла утешение.

– И Бог вернул тебе способность смеяться?