Бесспорное правосудие Джеймс Филлис
И именно в Суде номер один в Олд-Бейли закончились мои поиски. Здесь я впервые увидела Эша. На третий день процесса я поняла, что нашла нужного человека. Если бы я еще могла молиться, я помолилась бы, чтобы его оправдали. Но внутренне я была спокойна. Все было предопределено. День за днем я видела, как он неподвижно и прямо сидит на скамье, глядя на судью. Я ощущала его силу, ум, жестокость, жадность. Моя сосредоточенность на нем достигла такой интенсивности, что, когда он единственный раз бросил презрительный взгляд на общую галерею, меня пронзило чувство, что он догадался о моем намерении и выискивал меня в толпе.
Я покинула зал суда, как только объявили приговор. Думаю, мистер Фроггет надеялся, что мы выпьем с ним по чашке чая и побеседуем о наиболее удачных моментах защиты. Когда я протискивалась к выходу, он догнал меня со словами: «Вы, конечно, поняли, что помогло ей выиграть дело? Запомнили тот роковой вопрос?»
Я сказала, что тороплюсь – жду вечером гостей и должна приготовить ужин. Но мы все-таки дошли вместе до станции метро «Сент-Пол» на Центральной линии, он поехал на восток, я – на запад. У меня созрел план. Сначала доеду до Ноттинг-Хилл, затем по Окраинной или Кольцевой линии до Эрлз-Корт, откуда несколько минут пути до моей квартиры, там пишу две одинаковые записки Эшу и тут же еду к нему. Записки я набросала за считаные минуты – одну оставлю у главного входа, другую – у заднего. Текст я придумала уже давно: немного тонкой лести, разжигание любопытства и предложение денег, что в любом случае заставит его открыть дверь. Я писала от руки – не печатала: письмо должно быть личным. Перечитав его, я не сомневалась: лучше написать я не смогу.
«Дорогой мистер Эш! Простите, если покажусь вам назойливой, но у меня есть для вас предложение. Я не журналистка и вообще не связана ни с какими официальными инстанциями вроде полиции, социальной службы и прочими организациями, сующими свой нос куда не надо. У меня есть работа, и только вы можете успешно с ней справиться. Если все удастся, Вы получите двадцать пять тысяч фунтов наличными. В работе нет ничего противозаконного или опасного, но она требует сноровки и ума. Конечно, все должно остаться между нами. Прошу о встрече. В случае отказа я вас больше не побеспокою. Жду около вашего дома».
Я решила, если в доме будет гореть свет, положу письмо в прорезь для почты, а потом позвоню или постучу, а сама быстренько спрячусь. Он должен прочесть письмо до того, как меня увидит. Если его не будет дома, я положу записки в два места и стану дожидаться его возвращения – лучше всего в саду, если смогу туда попасть.
У меня был его адрес на Уэствэй, но до окончания суда я не появлялась у его дома – не хотелось дразнить судьбу. По этому маршруту я обычно не ездила. Я не знала, какие туда ходят автобусы, и, желая сберечь время и силы, решила взять такси, назвав шоферу неправильный номер дома. Последние сто метров или около того я собиралась пройти пешком и подойти к дому, не привлекая внимания соседей. К этому времени на улице стемнело. Что мне и требовалось.
Но когда автомобиль свернул с основной дороги на нужную улицу и вдруг затормозил, мне на мгновение показалось, что он сломался и потому дальше не едет. Разве можно жить в такой разрухе? Направо и налево, в ослепительном свете фонарей, словно в каком-то фильме, тянулись городские руины – дома с заколоченными дверями и окнами, с выцветшей краской и облупившейся штукатуркой. У дома, где мы остановились, обвалилась часть крыши, дальше разрушений не было видно, как и самих крыш за высокими ограждениями. На этих ограждениях, помимо официальных объявлений о расширении дорог, были намалеваны яростные протестные высказывания, сдобренные крепкими, непристойными выражениями, говорящими о бессильном гневе. И все они взывали: посмотри на меня! прислушайся ко мне! обрати на меня внимания! вот он я! Я шла в гнетуще ярком свете мимо заброшенных, обреченных на гибель домов, в ушах раздавался монотонный шум машин, и меня не покидало ощущение, что я попала в ад.
Подойдя к дому номер 397, я увидела, что в нем, одном из немногих, теплится жизнь. Это был угловой дом – последний из длинного ряда одинаковых, сблокированных строений. В застекленном эркере справа от входа три панели окна были забиты каким-то красновато-коричневым металлом, он же закрывал окно поменьше слева от входа, но дверью, похоже, пользовались, а в верхнем окне виднелись шторы. То, что раньше было палисадником, заросло редкой травой и сорняками. Покосившаяся калитка покачивалась на ржавых петлях. Света в доме не было. Стоя под навесом крыльца, я приоткрыла почтовый ящик и приложила ухо к отверстию. Ничего не слышно. Тогда я сунула в прорезь одно письмо, и мне показалось, что я слышала, как оно упало.
Затем я проверила боковой вход. Калитка была закрыта на засов, а через высокий забор шансов перелезть у меня не было. Этот путь отпадал. Но лучше ждать позади дома, чем болтаться на улице. Я вернулась на улицу, дошла до угла и повернула налево. Здесь мне повезло больше. Сад был обнесен забором, я пошла вдоль него, ощупывая каждую доску, и наконец нашла место с надломленной доской. Выбрав момент, когда шум на улице усилился, я сильно ударила по ней ногой. Доска разломилась с таким треском, что я испугалась, как бы не переполошить все вокруг. Но тишина сохранялась. Я со всей силой навалилась на соседние доски и почувствовала, как гвозди ослабели. Забор был старый, столбы качались под моим весом. И вот уже образовалась брешь, в которую я смогла протиснуться, и оказалась там, куда хотела попасть, – в сад за домом.
Прятаться нужды не было: окна были наглухо заколочены. На улице все дома стояли темные с тех пор, как начались работы по перестройке. Садик весь зарос, трава стояла чуть не до пояса. И все же здесь, сидя на корточках между стеной сарая и забитым кухонным окном, я чувствовала себя в безопасности. Я пришла сюда хорошо подготовленная – в теплом пальто, вязаной шапочке, под которую спрятала волосы, с фонариком и томиком поэзии двадцатого века в мягком переплете. Я знала, что ожидание может быть долгим. Эш мог отправиться праздновать свое освобождение с друзьями, хотя трудно представить, что у него могли быть друзья. Мог напиться, но я надеялась на лучшее. Дело достаточно деликатное, и он нужен мне трезвым. После долгих месяцев воздержания он мог, наконец, направиться на поиски женщины. Но я так не думала. Я видела Эша всего несколько недель, но чувствовала, что успела его узнать, и наша встреча предопределена свыше. Сначала я отказалась от этой мысли, посчитав ее сентиментальным бредом. Но сейчас частью своего сознания верила, что судьба или удача привели меня сюда. Когда-нибудь он придет домой. Больше ему некуда идти.
Так я сидела, не читая, только ждала и думала в тишине и уединении, казавшемся абсолютным. Меня охва-тило приятное чувство обособленности – ведь никто в мире не знал, где я. Но тишина была внутри. Мир снаружи наполняли звуки. На шоссе ни на секунду не прекращался гул, иногда он усиливался и казался тогда грозным, разбушевавшимся морем, а в другие минуты успокаивал, напоминая об обычном и надежном мире, частью которого я когда-то была.
Я сразу приметила, когда Эш пришел домой. Окно на кухне было забито, как и все остальные, но не так основательно – только из соображений безопасности. С обеих сторон окна пробивались лучики света. Понятно – он на кухне. Я выпрямилась, пересилив боль в мышцах, и уставилась на дверь с желанием, чтобы он ее открыл. Я не сомневалась, что он выйдет. Хотя бы из любопытства. И вот наконец дверь распахнулась, и я его увидела – темный силуэт на освещенном фоне. Молодой человек молчал. Я посветила ему в лицо фонариком. Он по-прежнему молчал. Тогда заговорила я:
– Как понимаю, вы прочли мою записку.
– Конечно. Разве не для этого ее писали?
Я уже слышала этот голос – два твердо произнесенных слова в суде «Не виновен» и ответы в перекрестном допросе. Голос нельзя назвать неприятным, но было в нем что-то искусственное, словно он добился такого звучания практикой, а теперь не уверен, хочет ли его сохранить.
– Вам лучше войти, – сказал Эш и посторонился, пропуская меня.
Запах кухни встретил меня раньше, чем я вошла внутрь. Деревянные двери, стены, шкафчики были пропитаны застарелым кислым запахом, уничтожить который можно было только вместе с домом. Однако я заметила, что он предпринял попытку прибраться, чем сбил меня с толку. А то, что он сделал потом, совсем меня удивило. Эш вытащил из кармана чистый платок – как сейчас помню его размер и сверкающую белизну – и провел им по сиденью стула, прежде чем пригласил меня садиться. Сам сел напротив, и мы смотрели друг на друга поверх замызганной и порванной клеенки на кухонном столе.
Дома я перебрала разные хитрости, к которым намеревалась прибегнуть в разговоре. Как сыграть на его тщеславии и алчности, не дав понять, что считаю его тщеславным и алчным? Как ввернуть комплимент, не показавшись льстивой? Как предложить деньги, не показав, что к нему относятся свысока или считают продажным? Я думала, что буду трястись от страха, оставшись наедине с убийцей. Ведь я следила за ним в течение всего судебного процесса. Знала, что он убил свою тетку, и убил где-то недалеко от того места, где я сейчас сидела. Я думала, как поступлю, если он применит насилие. Если ситуация станет очень уж напряженной, скажу, что мое доверенное лицо знает, где я нахожусь, и, если через час я не вернусь, вызовет полицию. Но сейчас, сидя напротив него, я чувствовала себя на удивление спокойно. Эш не заводил разговор, и мы просто сидели, но молчание не давило и не смущало. Я думала, он более разговорчивый и хитрый, чем ока-залось.
Свое предложение я изложила просто и без эмоций.
– У Венис Олдридж есть дочь Октавия, – сказала я. – Ей только что исполнилось восемнадцать. Я готова заплатить вам десять тысяч фунтов за то, чтобы вы ее соблазнили, и еще пятнадцать, если она согласится выйти за вас замуж. Я ее видела. Она не красавица и несчастна. Последнее обстоятельство облегчает задачу. Октавия – единственный ребенок, и у нее есть деньги. С моей стороны это месть.
Эш ничего не ответил, но взгляд его стал пустым, словно он погрузился в тайный мир подсчетов и оценок.
Вскоре Эш встал, наполнил электрический чайник, включил его, из буфета достал две кружки и банку растворимого кофе. Рядом с раковиной стоял полиэтиленовый пакет. Видимо, по дороге домой он зашел в супермаркет за провизией и пакетом молока. В каждую кружку он положил по ложке с верхом кофе и, когда вода закипела, залил его, поставил одну кружку передо мной и подвинул ближе сахар и молоко.
– Трахнуть ее – десять тысяч, обручимся – еще пятнадцать, – сказал он. – Месть – дорогая штука. За меньшую сумму можно Олдридж убить.
– Я не знаю, кого нанять. И не хочу попасть в лапы шантажиста. Я не жажду ее смерти, просто хочу, чтобы она страдала.
– Можно похитить девушку – она тоже будет страдать.
– Слишком сложно и рискованно. Как я это сделаю? Где буду ее держать? Я не знакома с людьми, которые могут такое провернуть. Прелесть моей мести в том, что со мной ничего нельзя сделать, даже если найдут доказательства. Но они их не найдут. Нас никто не тронет. И мой план ударит по ней сильнее, чем похищение. Последнее привлечет к ней внимание, вызовет сочувствие. А наш вариант заденет ее гордость.
Как только у меня вырвались эти слова, я поняла, что совершила ошибку. Нельзя намекать, что помолвка с ним унизительна. То, что это была ошибка, я прочла в его глазах – опять секундная пустота, а потом зрачки словно расширились. Он подался вперед, его тело напряглось. Я впервые почувствовала за его мужественностью инстинкт дикого зверя. Нельзя торопиться и быстро говорить, он не должен знать, что я осознала свой промах. Тишину нарушили мои мерные слова:
– Венис Олдридж любит контролировать ситуацию. Она не любит дочь, но хочет, чтобы та жила по ее правилам, была бы успешной и респектабельной. Чтобы вышла замуж за преуспевающего адвоката, которого она сама ей выберет. Олдридж – закрытая женщина, она тщательно скрывает свою личную жизнь. Если у вас с Октавией возникнет романтическая связь, это привлечет внимание воскресных газет, они заплатят хорошие деньги за подробности. Можете представить, какие будут заголовки! Такая реклама ей не нужна.
Мои слова его не убедили. Тихим голосом он произнес:
– Двадцать пять тысяч за сплетни в обществе. Никогда не поверю.
Он требовал правды, хотя уже знал ее; ему хотелось, чтобы я облекла ее в слова. Откажись я – и сделки не будет. И тогда я рассказала о Дермоте Биле и своей внучке. Только не назвала имени Эмили – просто не могла его произнести в этом доме.
– Олдридж думает, что вы убили тетю, – сказала я. – Она считает вас убийцей. Защищая, по ее мнению, виновных людей, она ловит кайф. Что толку в защите невиновного? Олдридж не любит дочь и испытывает по этому поводу чувство вины. Только представьте, что она почувствует, если Октавия надумает выйти замуж за мужчину, которого она защищала, считая убийцей? Она ничего не сможет поделать, и ей придется жить с этим знанием. Вот чего я хочу. И готова за это заплатить.
– А что вы сами думаете? – спросил Эш. – Ведь вы были на суде. Считаете, что это я убил?
– Не знаю и знать не хочу.
Молодой человек наконец откинулся назад. Казалось, я слышала, как дыхание его становится спокойнее.
– Она уверена, что спасла меня. И вы тоже так думаете? – спросил он.
Настал момент для лести.
– Нет, это ваша заслуга. Я слышала, как вы говорили. Если бы она не дала вам возможность выступить, вы сейчас находились бы в тюрьме.
– Она не хотела давать мне слово, но я настоял.
– И правильно поступили. Олдридж хотела присвоить себе все лавры. Ей была нужна одна победа – целиком ее.
И опять молчание, теперь уже соучастника. Потом он сказал:
– Так за что вы платите? Что мне нужно делать?
– Переспать с дочерью, влюбить ее в себя. И в довершение жениться на ней.
– А что я должен сделать после свадьбы?
Только когда он произнес эти слова, я вдруг поняла, что затеяла. В его словах не было иронии или сарказма. Я должна была просто обозначить его дальнейшие действия. Он словно говорил о животном или о мебели. Если бы я могла отступить от задуманного плана, я сделала бы это тогда.
– Что хочешь, – ответила я. – Лети на Карибские острова, закажи круиз на Восток, а там брось ее за борт, купи дом и живи себе. Вы можете расстаться когда угодно, через пять лет вас разведут без ее согласия. Или мать захочет откупиться, если тебя это устроит. А я, когда отдам все деньги, навсегда уйду из твоей жизни.
К этому времени я смекнула, что парень проницательнее и умнее, чем я ожидала. Это делало его более опасным, но осуществлять мой план было парадоксальным образом легче. Приглядевшись ко мне, он пришел к заключению, что я не выжившая из ума старая идиотка, предложение мое реальное, а деньги легкие. И тогда он принял мой план.
Вот так это произошло – в дурно пахнущей кухне, за грязным столом два бессовестных человека заключили сделку, в основе которой лежали плоть и душа человеческая. Правда, я не верила, что у Октавии есть душа и что в комнате, кроме нас, еще что-то присутствует, некая сила, которая может повлиять на наши слова, действия и планы. Наши переговоры были вполне дружеские, но я знала, что должна помочь ему победить. Даже намек на проигрыш мог его унизить. Он стал бы презирать и меня, начни я сдавать позиции. В конце концов я согласилась дать еще одну тысячу на предварительные расходы и прибавила две тысячи к окончательной сумме.
– Мне нужны деньги на начальной фазе, – объявил он. – Я могу достать деньги, их всегда можно достать, но сейчас их у меня нет. Если захочу, они будут, но на это нужно время.
Опять это детское хвастовство – опасное сочетание самомнения и неуверенности в себе.
– Да, тебе понадобятся деньги – надо ее заинтересовать, пригласить в ресторан или еще куда-то. Она привыкла к богатой жизни, у нее всегда были деньги. Я взяла с собой две тысячи наличными. Возьми их сейчас, а я вычту эти деньги из начальной суммы.
– Нет, это дополнительная сумма – на необходимые траты.
Я выдержала паузу и потом сказала:
– Хорошо, пусть будет так.
Я не боялась, что он отнимет у меня деньги, возможно, даже убьет. Не было причины. Он может получить больше двух тысяч. Я потянулась за сумкой и вытащила деньги – все в двадцатифунтовых банкнотах.
– Удобнее было бы в пятидесятифунтовых, но они сейчас под подозрением. Много подделок. Безопаснее в двадцатках, – объяснила я.
Деньги перед ним пересчитывать я не стала – просто передала четыре пачки по пятьсот фунтов в каждой, перетянутые резинкой. Эш тоже не пересчитал купюры. Они так и остались лежать на столе.
– А как насчет прочих договоренностей? – спросил он. – Как мне сообщать о продвижении дел? Где мы встретимся, когда я продвинусь настолько, что смогу получить первые деньги?
С первого дня судебного процесса я задумалась об этом. Мне пришла на ум церковь Святого Иакова в конце Седжмор-Кресент, которая открыта почти весь день. Я подумала, что встречаться там удобно, но потом отказалась от этой мысли по двум причинам. Молодого человека, особенно такого, как Эш, пришедшего туда в одиночестве, непременно заметят служители. И еще – несмотря на утрату веры, мне не хотелось использовать священное место в целях, которые в глубине сердца считала порочными. Потом я подумала, не встретиться ли нам на большом открытом пространстве, хоть у одной из статуй Гайд-парка, но это могло не устраивать Эша. А рисковать я не хотела. И потому пришла к выводу, что придется дать ему номер моего телефона. Риска особенного не было. Адреса моего он знать не будет, а номер телефона в случае необходимости всегда можно сменить. Я написала номер и отдала ему листок, попросив, когда нужно, звонить в восемь утра, но делать это не реже, чем через день.
– Мне нужно кое-что знать о ней, – сказал Эш. – Для начала – где она живет?
Я дала ему адрес на Пелхем-Плейс и добавила:
– Девушка живет в доме матери, но в отдельной квартире в цоколе. В доме также живет экономка, но с ней проблем не будет. Октавия в данный момент не работает и, вероятно, скучает. Когда вы установите отношения, я должна буду увидеть вас вместе. Куда ты ее поведешь? У тебя есть любимый бар?
– Я не хожу по барам. Позвоню и скажу, когда мы покинем дом – возможно, на моем мотоцикле. Вот вам шанс увидеть нас вместе.
– Мне надо быть осторожной. Я не могу болтаться на улице. Октавия меня знает. Ведь я иногда работаю у них в доме. Сколько времени тебе понадобится на установление контакта?
– Кто его знает. Будут новости – сообщу. Могут потребоваться дополнительные деньги.
– У тебя есть две тысячи. Остальные деньги ты можешь получить по частям, и окончательный расчет после заключения брака.
Он посмотрел на меня черными глазами одинокого волка и сказал:
– А что, если я женюсь, а вы откажетесь платить?
– Никто из нас не дурак, мистер Эш, – ответила я. – Собственная безопасность меня достаточно беспокоит, чтобы я помышляла об этом.
Сказав это, я поднялась и вышла. Не помню, чтобы Эш что-то сказал на прощание, но мне запомнилась темная фигура в дверном освещенном проеме – он смотрел мне вслед. Не помня под собою ног, не ощущая усталости, не замечая огней и шума проносящихся машин, я дошла до Шепердз-Буш. Меня переполняло радостное возбуждение, словно я опять была молодой и влюбленной.
Как я и предполагала, Эш не тратил времени зря. Согласно нашему уговору, он позвонил мне спустя два дня в восемь утра и сказал, что познакомился с девушкой. Как – он не говорил, а я не спрашивала. Потом позвонил еще раз и сказал, что будет с Октавией 8 октября в Олд-Бейли, где должна вести защиту ее мать, после окончания процесса они сообщат ей о помолвке. Если мне требуются доказательства, я могу побродить поблизости и увидеть все собственными глазами. Но я понимала, что риск велик, кроме того, я и так уже была достаточно осведомлена. Днем ранее Эш предупредил меня, когда я могу увидеть, как они отъезжают от дома на Пелхем-плейс на мотоцикле. В десять утра я была там и все видела. Еще я звонила миссис Бакли, якобы просто поболтать, и спросила, как дела у Октавии. Она не распространялась на эту тему подробно, но и сказанного было достаточно: Эш прочно вошел в ее жизнь.
А теперь я подошла к той части письма, которая больше других заинтересует полицию, – к смерти Венис Олдридж.
Вечером 9 октября я пришла в коллегию в обычное время. Так случилось, что я работала в одиночестве: миссис Уотсон вызвали к попавшему в аварию сыну. Если бы она вышла на работу, кое-что пошло бы иначе. Я стала убираться, но не так тщательно, как если бы мы работали вдвоем. Убрав кабинеты на первом этаже, я поднялась на второй. Дверь в кабинет мисс Олдридж была закрыта, но не заперта. В замке внутренней двери со стороны кабинета торчал ключ. Комната была погружена в темноту, как и все остальные комнаты, кроме холла, что я и увидела, подходя к зданию. Я включила свет.
Сначала я подумала, что она заснула в кресле. Пробормотав «простите», я попятилась, боясь, что побеспокоила ее. Олдридж никак не реагировала, и вот тут я сообразила, что не все здесь в порядке, и подошла к ней. Она была мертва. Я сразу это поняла, когда коснулась еще теплой щеки и заглянула в широко открытые глаза – тусклые, как сухие камни. Пульса не было. Впрочем, подтверждений не требовалось: я знаю разницу между живыми и мертвыми.
Мне даже не пришло в голову, что она умерла не естественной смертью. А что я могла еще думать? Ни крови, ни орудия убийства, никаких следов насилия, беспорядка в кабинете или в ее одежде. Она сидела, развалившись, в кресле, с упавшей на грудь головой, вид у нее был мирный и расслабленный. Я решила, что скорее всего у нее отказало сердце. А потом вдруг я осознала ужас ситуации. Она украла у меня месть. Все мои планы, все расходы, все усилия – все прахом: она навсегда ускользнула от меня. Некоторым утешением служило то, что она по крайней мере знала о присутствии Эша в жизни дочери, но это знание длилось так недолго, месть оказалась мизерной.
И вот тогда я принесла пакет с кровью и парик и сделала последний штрих. Мне было известно, где хранится удлиненный парик, – шкаф мистера Нотона никогда не запирался. Отпечатков пальцев можно было не опасаться: я по-прежнему была в тонких резиновых перчатках, которые надела в начале уборки. Кажется, я понимала – должно быть, понимала, – что мой поступок вызовет ажиотаж в «Чемберс», но мне было все равно. Я даже хотела этого. Я вышла из комнаты, заперла за собой обе двери, надела пальто и шляпу, включила сигнализацию и покинула коллегию. С собой я захватила ее брелок с ключами и бросила его в Темзу.
Только после визита инспектора Мискин, которая заехала за мной, чтобы отвезти в «Чемберс», я узнала, что смерть была насильственная. Моя первая мысль была о собственной защите, и, только вернувшись домой, я впервые задумалась над тем, что натворила. У меня не было сомнений, что тут замешан Эш, и, только позвонив миссис Бакли, я узнала о его алиби. Но теперь я понимала, что задуманному мной плану должен прийти конец. Похоже, вылив кровь на голову Венис Олдридж, я вместе с ней вылила всю свою ненависть. То, что казалось немыслимым святотатством, стало освобождением. Венис Олдридж навсегда ушла из моей жизни. Я могла наконец почувствовать себя свободной и, расставшись с наваждением, увидела все как есть. Я вступила в сговор со злом, чтобы творить зло. Сама потеряв внучку, я сознательно направила другого ребенка в руки убийцы. Потребовалась смерть матери, чтобы я осознала чудовищность греха, к которому привела моя одержимость.
Вот почему я пришла к вам, святой отец, и исповедовалась. Это был первый шаг. Второй будет не легче. Вы сказали, что я должна сделать, и я это сделаю – но по-своему. Если следовать вашему совету, мне следует тотчас идти в полицию. Я же, когда Эш позвонит во вторник утром, попрошу привезти ко мне в тот же вечер к половине восьмого Октавию. Если он откажется, я пойду к ней сама. Но мне хотелось, чтобы наш разговор произошел в моей квартире, куда она никогда больше не придет. И тогда ее дом не будет осквернен памятью о моем вероломном поступке. А затем я уеду – всего на неделю. Знаю, мое бегство – трусость, но мне надо побыть одной.
Я разрешаю вам отнести это письмо в полицию. Думаю, там уже догадались, что это я осквернила труп Венис Олдридж. Они, конечно, захотят допросить меня, но это может неделю подождать. Через семь дней я вернусь. Но сейчас я должна уехать из Лондона, чтобы решить, как мне распорядиться остатком своей жизни.
Вы взяли с меня обещание, что я все расскажу полиции – так и будет. Вы сказали, что нужно исправить ситуацию с Октавией – я это сделаю. Но рассказать следует мне самой: я не хочу, чтобы это делал офицер полиции – пусть самый доброжелательный. Дело тяжелое – но оно часть моего наказания. Может быть, она так верит Эшу, что мой рассказ не пошатнет эту веру. Возможно, она сочтет его наговором. И по-прежнему будет хотеть выйти за него замуж, но пусть тогда делает это осознанно, зная, кто он такой и что мы вместе с ним сотворили.
На этом письмо заканчивалось, дальше следовала подпись.
Дэлглиш читал чуть быстрее и каждый раз несколько секунд ждал, пока Кейт кивком головы говорила, что можно перевернуть страницу. Письмо читалось легко – оно было выразительное и честное. Когда они закончили чтение, Дэлглиш молча сложил письмо.
Глава тридцать седьмая
Кейт первая нарушила молчание.
– Она что, сошла с ума, договариваясь об этой встрече? Неужели действительно надеялась, что он приведет Октавию?
– Возможно. Кто знает, о чем они говорили, когда он позвонил. Эш мог даже сказать, что будет рад, если Октавия узнает правду – он сумел ее убедить: то, что сначала было обманом, превратилось в настоящую любовь. Помни – их сделка еще не закончилась.
– Но она знала, что он убийца.
– Своей тетки, а не Венис Олдридж. И, даже увидев, что он один, могла его впустить. Это объясняет громкий звук работающего телевизора. Если он сразу набросился на женщину, то не стал бы возиться с телевизором.
– Но усилить звук он мог. Мы не можем быть в этом уверены.
– А в чем мы можем быть уверены, кроме того, что она мертва, а парень убийца. – Не исключено, что в подсознании, неведомо для нее самой, Джанет Карпентер было все равно, придет с ним Октавия или смерть.
– Эш пришел на встречу и, зная, когда она придет, ждал ее в темноте на лестничной площадке, – сказала Кейт. – Или позвонил в звонок и набросился на нее, когда она открыла дверь. А может, Октавия тоже была с ним? И они проделали это вместе.
– Не думаю. В его интересах, чтобы брак состоялся. В конце концов, девушка наследница. Она может думать, что влюблена, но развит же у нее до какой-то степени инстинкт самосохранения. Не думаю, что он рискнул бы совершить убийство у нее на глазах – тем более такое кровавое. Нет, думаю, Эш пришел один. Он, однако, рассчитывает, что Октавия обеспечит ему алиби, и она, потеряв голову от любви, может согласиться. Надо установить наблюдение за домом на Пелхем-плейс. Только не привлекая внимания. И позвоните миссис Бакли. Узнайте, дома ли эти двое. Скажите, что мы приедем к ней через полчаса. И не говорите зачем.
– А если мы ошибаемся, сэр? Ведь не он убил мисс Олдридж. У него твердое алиби.
– Олдридж он не убивал. Под подозрением остаются сотрудники «Чемберс».
– Если бы этот священник открыл нам в воскресенье вечером то, что ему рассказала миссис Карпентер, она бы осталась жива.
– Если бы мы поехали к ней рано вечером в понедельник, она бы тоже осталась жива. Убийство внучки – важная деталь в расследовании, и я должен был это понять. У нас был выбор – у отца Престейна не было.
Предоставив Кейт обдумывать его слова, Дэлглиш вышел из ризницы. Вначале ему показалось, что в церкви никого нет. Прихожане разошлись, и массивная входная дверь была закрыта. После светлой и теплой ризницы пропитанный благовониями воздух обдал его холодом. Мраморные колонны терялись в темноте под куполом. Удивительно, подумал Дэлглиш, что пространства, предназначенные для людей, – театры, церкви, – опустев, сохраняют в атмосфере неуловимое ощущение ожидания, грусть о прошедших годах, навсегда умолкнувших голосах и неслышных шагах. Справа перед статуей Девы Марии горели две недавно поставленные свечи, и он задумался, что скрывается в их ровном пламени – надежда или отчаяние? Сама деревянная статуя, несмотря на традиционно синее одеяние, золотые кудри ребенка, протягивающего для благословения пухлую ручку, была менее сентиментальна, чем большинство подобных изображений. Безукоризненные черты печального лица выражали западное представление о вечной женственности. Как бы она ни выглядела, эта непостижимая ближневосточная девушка, но такой она не была, подумал Дэлглиш.
В сумраке мелькнула тень и, приняв облик отца Престейна, вышла из-за статуи Девы Марии.
– Если бы я убедил ее сразу после церкви идти к вам, если бы настаивал на том, чтобы сопровождать ее, она бы осталась жива, – сказал он.
– Если бы я, узнав об убийстве внучки, сразу поговорил с ней, она бы тоже осталась жива, – парировал Дэлглиш.
– Возможно. Но вы ничего не знали о роли Эша. Просто приняли разумное, оперативное решение, я же не проявил проницательности, совершил ошибку в суждении. Странно, что последствия такой ошибки могут быть более разрушительными, чем последствия смертного греха.
– Конечно, вы эксперт в таких делах, святой отец, но, если ошибку в суждении расценивать как грех, тогда нам всем не сдобровать. Письмо я вынужден хотя бы недолго подержать у себя. Спасибо, что передали его. Уверяю вас, письмо прочтет ограниченное число людей.
– Она бы этого хотела, – сказал отец Престейн. – Спасибо. – Мужчины пошли в направлении риз-ницы.
Дэлглиш почему-то ждал, что отец Престейн скажет, что будет молиться о них, но потом сообразил, что такое не укладывается в слова. Конечно, святой отец помолится о них – в этом его служение.
Они уже подошли к двери, когда та внезапно открылась. На пороге стояла Кейт, она поймала взгляд Дэлглиша.
– Его там нет, – сказала Кейт, стараясь не выдать волнения в голосе. – Уехал вчера поздно вечером на мотоцикле, не сказав куда. Октавия с ним.
На Пелхем-плейс миссис Бакли с облегчением приветствовала их, словно друзей, которых давно ждала:
– Рада видеть вас, коммандер. Я так надеялась, что вы найдете часок нас навестить. Впрочем, какие глупости я говорю: вы так заняты. Однако я ничего не знаю – Октавия со мной не говорит. Эта неделя была ужасной!
– Когда они уехали, миссис Бакли?
– Вчера вечером около половины одиннадцатого. Так неожиданно. Эш сказал, что им хочется побыть какое-то время одним, спрятаться от журналистов. Ну, это можно понять. Первые два дня были просто невыносимые. Двери мы не открывали, и этот милый полицейский очень помог, но все равно чувствуешь себя как в осаде. К счастью, у мисс Олдридж был открытый счет в «Харродзе», так что я могла по телефону заказывать продукты и не ходить по магазинам. Но Эш и Октавия, похоже, не очень тревожились, да и ажиотаж постепенно спадал. И тут вдруг они решили, что им надо уехать.
Все трое спустились из холла по лестнице в цокольный этаж. Миссис Бакли не смогла открыть дверь.
– Ее заперли изнутри, – сказала она. – Войдем через дверь из сада. У меня есть запасной ключ. Мисс Олдридж всегда настаивала на этом – на случай пожара или затопления квартиры. Подождите минутку.
Дэлглиш и Кейт молча ждали. Кейт пыталась скрыть свое нетерпение. С каждым часом Эш и Октавия уезжали все дальше, они могли бросить мотоцикл, отыскать их станет еще труднее. И в то же время она понимала правоту Дэлглиша, который не торопил миссис Бакли. У нее была нужная информация, а Кейт знала, как много расследований пошли не так из-за того, что полиция не строила свои действия на фактах.
Экономка быстро вернулась, они вошли в сад и спустились по ступенькам в цоколь. Миссис Бакли отперла дверь и впустила их в небольшой холл. Там было темно, и когда женщина зажгла свет, Кейт с удивлением увидела, что половину стены покрывал коллаж из журнальных и книжных иллюстраций. В оформлении преобладали коричневый и золотой цвета, а сама композиция, ошеломляющая вначале, не была безвкусной.
Миссис Бакли ввела их в гостиную, расположенную справа от входа. Комната была на удивление аккуратно убрана, но в остальном, как Кейт и ожидала, почти ничем не отличалась от прочих квартир, оборудованных состоятельными родителями в цоколе для выросших детей. Удобная, но не дорогая мебель, пустые стены, чтобы дать детям простор для воображения. Октавия украсила стены коллекцией постеров. Тахта у левой стены могла служить и лишней постелью.
Перехватив брошенный Кейт взгляд, миссис Бакли простодушно сказала:
– Он спал здесь. Я это знаю, потому что теперь здесь убираюсь. Я полагала, он будет спать с Октавией. У молодых это принято, даже если они не обручены. – Экономка замолкла, добавив: – Простите. Мне не следовало об этом говорить. Это не мое дело.
«А он не глуп, этот Эш, – подумала Кейт. – Озадачил Октавию, заставил ее ждать и думать, что не похож на других».
Стоящий в центре комнаты стол устилали газеты – здесь молодые люди явно трудились над коллажем. Там же стояла большая банка с клеем и лежала кипа журналов – некоторые уже порезаны, другие пока целые. Кое-какие иллюстрации были вырваны из книг, и Кейт задалась вопросом, не сняты ли они с полок верхнего этажа.
– Что случилось вчера вечером? – спросил Дэлглиш. – Парочка уехала в спешке?
– Да, и это странно. Они спокойно сидели здесь и вырезали картинки, чтобы наклеить на стену, потом Эш пришел на кухню за второй парой ножниц. Было девять часов. Я вытащила ножницы из ящика и дала ему, но он вернулся уже через несколько минут страшно разгневанный. Сказал – они не подходят. И тогда я поняла, что случайно взяла ножницы, оставленные здесь миссис Карпентер, когда та приходила помочь по хозяйству во время моего отсутствия. Я хотела вернуть их через мисс Олдридж – ножницы трудно упаковывать и пересылать по почте, – но хозяйка была очень занята, и у меня язык не поворачивался просить ее об этом. А потом, боюсь, я вообще забыла о них. Понятно, что Эш не смог ими пользоваться – ведь миссис Карпентер была левшой.
– А как Эш себя повел, когда вы сказали это ему? – спокойно спросил Дэлглиш.
– Просто невероятно. Он страшно побелел и неподвижно стоял какое-то время, а потом издал крик. Словно от боли. Потом схватил ножницы и пытался их сломать, но у него ничего не получилось: ножницы были сделаны на совесть. И тогда он сложил их и воткнул в стол. Когда мы поднимемся наверх, я покажу дырку. Очень глубокая. Ужас, так было страшно! Впрочем, я всегда его побаивалась.
– Почему, миссис Бакли? Он агрессивен? Угрожает?
– Напротив, всегда вежлив. Холодный взгляд, но без угрозы. Однако он всегда следит за мной, и в глазах – один расчет и ненависть. И Октавия такая же. Она, конечно, под его влиянием. Нелегко жить в доме, где тебя терпеть не могут. Октавии нужна забота, ласка, а я не могу их ей дать. Как можно дарить любовь, когда тебя ненавидят? Я рада, что они уехали.
– А вы не догадываетесь – куда? Не было разговоров об отдыхе? О том, куда они собираются?
– Не было. Эш сказал, что их не будет несколько дней. Адреса не оставили. Не думаю, что они знали, куда поедут. Никогда раньше они не заикались об отдыхе, но, с другой стороны, мы почти не разговариваем. Октавия только отдавала распоряжения.
– Вы видели, как они уезжали?
– Я наблюдала за ними из окна в гостиной. Они отъехали в половине одиннадцатого. Потом я спустилась вниз посмотреть, нет ли для меня записки, но ничего не нашла. Кажется, они собираются жить в палатке, потому что забрали почти все консервы из моих запасов, а у сидевшей на заднем сиденье Октавии был рюкзак – его мисс Олдридж купила ей несколько лет назад для школьных экскурсий. И еще спальный мешок.
Они поднялись наверх в кухню. Там Дэлглиш попросил миссис Бакли сесть и в осторожных выражениях рассказал ей об убийстве Джанет Карпентер.
Экономка словно оцепенела, а потом проговорила:
– О нет! Опять! Что творится с нами и с нашим миром? Она была такой хорошей женщиной, доброй, рассудительной, простой. Я хочу сказать, кому понадобилось ее убивать? И в ее собственной квартире. Так это был не грабитель?
– Не грабитель, миссис Бакли. Мы подозреваем Эша.
Женщина склонила голову, прошептав:
– А ведь он взял с собой Октавию. – Потом выпрямилась и в упор посмотрела на Дэлглиша. В первую очередь она подумала не о себе, мелькнуло в голове у Кейт, и она почувствовала к женщине еще большее уважение.
– В понедельник вечером Эш рано пришел домой? – спросил Дэлглиш.
– Не знаю. Днем оба укатили на мотоцикле. Они часто на нем ездят. Около девяти уже работали над коллажем. А были они дома раньше этого времени? Не могу сказать. Октавия, наверное, была: до меня доносился аромат с кухни. Похоже, спагетти по-болонски. Но вели они себя тихо. Конечно, я могу не заметить, когда кто-нибудь спускается в квартиру, но шум мотоцикла обычно слышу.
Дэлглиш довел до сведения женщины, что дом взят под охрану, а один сотрудник полиции будет постоянно находиться здесь. Казалось, только сейчас миссис Бакли осознала, что ей грозит опасность.
– Не волнуйтесь, – успокоил ее Дэлглиш. – Вы обеспечиваете Эшу алиби на время убийства мисс Олдридж. Вы нужны ему живой, но мне будет спокойнее, если вы не останетесь одна.
Когда они вышли, Кейт спросила:
– Вы объявите его в розыск?
– Я должен, Кейт. Однажды он уже убил человека, теперь, похоже, опять. Эш явно в панике, что делает его особо опасным. И еще он держит при себе девушку. Хотя не думаю, что она в непосредственной опасности. Октавия – его алиби на вечер понедельника, да и от женитьбы на ней он не откажется и от денег, если это будет возможно. Ее в розыск не объявим. Достаточно сказать, что его ищут для дачи показаний и что с ним может быть девушка. Но если он решит, что в одиночку у него больше шансов на успех, то, не задумываясь, ее убьет. Нужно связаться с полицией Суффолка и попечительскими органами, чтобы установить адреса всех его приемных родителей и всех приютов, где он находился. Если Эш решил скрываться, то будет держаться ближе к знакомым местам. Надо также отыскать того наставника, который больше других занимался с ним. Его фамилия есть в записях Венис Олдридж. Надо найти Майкла Коула. Эш звал его Коли.
Книга четвертая. Заросли камыша
Глава тридцать восьмая
Эш молчал всю дорогу до дома на Уэствэй. Октавию удивило, что Эш решил там остановиться, но он не дал по этому поводу никаких объяснений. Они слезли с мотоцикла, и Эш покатил «Кавасаки» на задний двор, поставил на центральную стойку и после этого отпер дверь кухни.
– Подожди на кухне. Я недолго, – сказал он.
У Октавии не было никакого желания его сопровождать. В этом доме они не были после того первого раза, когда он показал ей фотографию. Отвратительный запах кухни, запомнившийся ей по первому разу, как будто усилился и, казалось, источал яд, а темнота позади предвещала ужасную картину, которая потрясла ее своей откровенностью и властной притягательностью. Только тонкая стена отделяла ее от тахты, которая в ее воображении была не обычным, прикрытым покрывалом спальным местом, а ложем, обагренным кровью. Октавия отчетливо слышала, как она стекает капля за каплей. Пережив момент бессознательного ужаса, девушка поняла, что это из крана капает вода, и завернула его дрожащей рукой. Картина белого, располосованного тела, раскрытого рта и мертвых глаз, которую раньше она либо отгоняла от себя, либо против воли вызывала сама, испытывая мгновенную жуткую дрожь, теперь вдруг снова возникла перед ней в еще большей реальности, чем в первый раз. Черно-белая фотография снова стояла перед ее глазами, но теперь она словно раскрасилась алой кровью, вытекающей из глубокой раны. Ей хотелось бежать из этого дома, никогда больше не видеть его. Как только они окажутся на дороге, помчатся, рассекая чистый, ночной воздух, все отвратительные картины исчезнут. Почему нет Эша? Ей было непонятно, что он делает наверху, и она прислушивалась к каждому звуку. Но он надолго не задержался. Послышались его шаги, и он снова был с ней.
С его плеча свисал большой рюкзак, на кулак был насажен, как трофей, белокурый парик. Эш слегка его потряс, и локоны, задрожав в свете голой лампочки, словно ожили.
– Надень его. Я не хочу, чтобы нас узнали.
Почувствовав ее инстинктивное отвращение, он опередил уже рвущиеся с ее губ слова:
– Парик новый. Она никогда его не надевала. Сама посмотри.
– Но она должна была его надеть. Хотя бы примерить, когда покупала.
– Не покупала она парик. Его купил я. Говорю тебе, она его не носила.
С любопытством, смешанным с отвращением, Октавия взяла в руки парик и перевернула его. Подкладка из сетчатого материала была абсолютно чистой. Она чуть не сказала: «Не хочу носить ничего из ее вещей», но, подняв на Эша глаза, поняла, что придется уступить. Сняв защитный шлем, она положила его на кухонный стол. Затем одним торопливым движением, словно быстрота могла помочь преодолеть отвращение, натянула парик на голову и заправила под него темные пряди волос.
– А теперь взгляни, – сказал Эш и, крепко взяв ее за плечи, повернул к зеркалу в дверце буфета.
Из зеркала на Октавию смотрела незнакомая девушка, но на улице она оглянулась бы на нее, подумав, что где-то ее встречала. Трудно поверить, что эта штука из белокурых кудрей может так изменить внешность. Ее охватил мгновенный страх, как будто некая неопределенная опасность все еще существовала. За своей спиной она видела отражение Эша. Он улыбался и всматривался в девушку оценивающим, любопытным взглядом, как будто это преображение было его заслугой, порождением его ума.
– Тебе нравится? – спросил Эш.
Октавия дотронулась до парика рукой. На ощупь волосы были непривычные – более прочные и гладкие, чем ее собственные.
– Никогда раньше не носила парик, – сказала она. – Странное ощущение. Если еще надеть шлем – будет жарковато.
– Не в такую погоду. Мне нравится. Тебе идет. Пойдем, до полуночи надо покрыть большое рас-стояние.
– Мы вернемся сюда? – Октавия изо всех сил старалась скрыть отвращение, сквозившее в голосе.
– Нет. Никогда сюда не вернемся. Никогда. С этим местом покончено навсегда.
– А куда мы едем?
– В одно известное мне место. Тайное. Там мы будем абсолютно одни. Увидишь – когда доедем. Тебе там понравится.
Больше она не задавала вопросов, и они замолчали. Из Лондона Эш повернул на запад и вскоре выскочил на шоссе М25. Октавия понятия не имела, куда они едут, но подумала, что теперь они мчатся в северо-восточном направлении. Оставив Лондон позади, Эш стал выбирать дороги местного значения. Октавия ни о чем не думала и перестала беспокоиться – эта поездка была вне времени, – она только наслаждалась энергией, и скоростью, и встречным ветром, срывающим с плеч ощущение собственного ничтожества. Сидя за спиной Эша и обхватив его руками в перчатках, она выбросила из головы все, кроме восторженного переживания момента: бьющей в лицо волны ночного воздуха, шума двигателя, темноты дороги с наступающим с обеих сторон кустарником, проносящихся на ветру и почти сразу растворяющихся во мгле деревьев, дорожных полос, поглощаемых колесами мотоцикла.
Наконец вдали показался городок. Живые изгороди и поля сменились таунхаусами, пабами, магазинчиками – уже закрытыми, но с освещенными витринами, иногда попадались большие дома, окруженные заборами. Эш свернул на боковую дорогу и остановился. Домов здесь не было. Они встали рядом с тем, что, видимо, считалось городским парком, недалеко от детской площадки с качелями и горками. Напротив стояло какое-то промышленное здание – возможно, небольшая фабрика. На пустой, без окон стене была намалевана ничего не значащая для нее фамилия. Эш слез с мотоцикла и снял шлем, Октавия сделала то же самое.
– Где мы? – спросила она.
– На окраине Ипсуича. Ты переночуешь в гостинице. Она тут за углом. Я присоединюсь к тебе утром.
– А почему нельзя остановиться вместе?
– Я же сказал – не хочу, чтобы нас узнали. Нужно быть осторожными. Искать будут двоих.
– А почему нас будут искать?
– Может, и не будут, но я не хочу рисковать. У тебя есть деньги?
– Конечно. Ты ведь сказал захватить больше наличных, и еще у меня с собой кредитки.
– Гостиница в пятидесяти метрах отсюда – за углом. Я провожу. Как войдешь, скажи, что тебе нужна комната только на одну ночь. Скажи, что заплатишь сразу, потому что рано уйдешь, чтобы сесть на первый поезд до Лондона. Плати наличными. Регистрируйся под любой фамилией – кроме собственной. Укажи неправильный адрес. Ясно?
– Уже поздно. А вдруг у них нет свободной ком-наты?
– Есть. На всякий случай я постою здесь минут десять. Есть и другие места. После регистрации иди сразу в свой номер. Не ешь в ресторане или баре. В любом случае они уже закрыты. Попроси, чтобы в номер принесли сандвичи. В семь утра встретимся здесь. Если меня не будет, прогуливайся по улице взад-вперед. Я не должен стоять на одном месте и ждать.
– Куда ты пойдешь?
– Знаю некоторые места, а то и посплю под открытым небом. За меня не беспокойся.
– Мне не хочется разлучаться. Не понимаю, почему нам нельзя быть вместе.
В ее голосе послышались ворчливые нотки – это ему не понравится, подумала она. Но Эш проявил терпение.
– Мы обязательно будем вместе, – сказал он. – Для этого все и делается. Мы будем вместе, и никто нам не помешает. Никто в целом мире не узнает, где мы. Несколько дней я должен провести наедине с тобой. Нам надо кое-что обсудить. – Помолчав, он хрипло выдавил из себя: – Я тебя люблю. Мы обязательно поженимся. Но я не хочу заниматься с тобой любовью ни в теткином доме, ни в доме твоей матери. Мы должны остаться одни.
Так вот в чем дело. Октавия испытала прилив радости и вновь обретенной уверенности. Обняв юношу, она потянулась к нему губами, но тот не наклонился и не поцеловал ее, а только грубо сжал в объятии, которое больше походило на замкнувшиеся оковы. Она вдыхала его запах – тела, дыхания, и оно заглушало даже запах его кожаной куртки.
– Ну, все, дорогая. До завтра, – сказал Эш.
Он впервые назвал ее «дорогой». Слышать от него это слово было так непривычно, что Октавия вновь почувствовала неуверенность, будто Эш говорил с кем-то другим. Дойдя до конца улицы, она протянула ему руку без перчатки. Не глядя ей в лицо, он пожал руку так крепко, что девушке стало больно. Но теперь все было не важно. Ее любили, они будут вместе, и все теперь пойдет хорошо.
Глава тридцать девятая
Эш перебрал багаж, сделал ее рюкзак легче, но сказал, что его нужно захватить с собой. В гостинице отнесутся с подозрением к жильцу без вещей – даже если заплатить вперед.
– А если мне откажут? – спросила Октавия.
– Не откажут. Они успокоятся, как только ты откроешь рот. Ты что, никогда себя не слышала?
Вот опять легкая нотка раздражения – словно булавочный укол, такой быстрый, что можно притвориться, что его не замечаешь.
Когда Октавия вошла в вестибюль гостиницы, за конторкой никого не было. В небольшом помещении находился довольно жалкий камин, на каминной полке стояла большая ваза с засохшими цветами. Наверху на стене висела написанная маслом картина морского сражения из тех, что происходили в восемнадцатом веке; сквозь налет сажи трудно было что-то разглядеть, кроме накренившихся судов и завитков дыма из орудий. Еще на нескольких гравюрах были до отвращения сентиментально изображены животные и дети. На рейке, идущей вдоль каждой стены, висели выставленные напоказ тарелки, которые выглядели как остатки посуды после кутежей.
Пока Октавия раздумывала, не позвонить ли в звонок, в вестибюль через дверь, на которой было написано «Бар», вошла девушка немногим старше ее и с шумом открыла дверцу конторки. Октавия произнесла те слова, которым ее научил Эш:
– У вас есть свободный номер на одну ночь? Если есть, я хотела бы расплатиться сразу: утром мне нужно успеть на первый поезд до Лондона.
Ничего не говоря, девушка повернулась к открытому шкафчику и сняла с гвоздика ключ.
– Комната 4, второй этаж.
– Номер с ванной?
– Ванная комната не предусмотрена. У нас только три таких номера, и все заняты. С вас сорок пять фунтов. Хотите – платите сейчас, хотите – после шести, другой дежурной.
– В эти сорок пять завтрак включен? – спросила Октавия.
– Континентальный. Остальное – за дополнительную плату.
– Могу я сейчас заказать в номер сандвичи? Вряд ли захочу рано завтракать.
– С чем хотите? Есть ветчина, сыр, тунец и ростбиф.
Читать бесплатно другие книги:
