Третья пуля Хантер Стивен

-Я отличный стрелок морской пехоты.

Мне было известно, что «отличный стрелок» в морской пехоте – нехитрое достижение, а на «эксперта» он так и не настрелял.

-Я полностью полагаюсь на тебя. Ты прошёл по пути отхода? Не потеряешься в темноте? Я беспокоюсь, как бы ты не сбился с пути по дороге домой, а то тебя арестуют и ты запоёшь, как канарейка.

-Умру раньше, чем заговорю, товарищ,– ответил он в ярости. – Ты можешь рассчитывать на мою любовь к социализму и рабочему классу, так что я вынесу любые фашистские муки – что бы они не придумали!

-Отлично сказано. Такой дух нам и нужен.

Ничего примечательного в дальнейшей дискуссии не было. Он был замкнут и не особенно интересовался тем, что будет дальше. Мы пробежались по деталям, но без особого оживления.

-Не приходили ли из ФБР?

-Нет. Наверное, я наскучил агенту Хотси.

-Как Марина?

-Отлично. Этими выходными увижусь с ней, Джун и младшей дочкой, Одри. И винтовку заберу.

-Проблем не будет вынести её?

-Нет, сэр.

-А ведь когда выйдут новости, Марина увидит, что винтовки нет и поймёт, что ты всё-таки убил его.

-Она ничего не скажет,– заявил он, подняв кулак. – Я в доме хозяин, так что девчонка (он использовал странное русское слово «девушка») меня не предаст.

Мы продвигались по уплотняющимся пробкам, следуя его указаниям, в сторону площади Дили по Хьюстон-стрит уже за рекой. Через пару кварталов мы добрались до цели, и я впервые увидел место работы Алека с вывеской «Hertz» на углу крыши. Не помню, уделил ли я внимание этому, поскольку в тот момент площадь Дили и книгохранилище Техаса ничего не значили для меня, так что не стали откровением и не вызвали замирания сердца. Книгохранилище было большим, уродливым зданием на краю муниципального парка – ничем не примечательным кирпичным сооружением шести-семи этажей в высоту. Машины пролетали мимо, а все соседние здания были такими же обыденными, как и сам треугольный газон, являвший собой площадь Дили. Я сожалею о множестве вещей, сделанных мною в несколько следующих дней, и в том числе – не в первую очередь, но всё же среди них – о том, что я превратил такую соринку в глазу, как книгохранилище, в святыню, которой никогда не суждено быть снесённой.

-Вот здесь.

-Я сверну здесь, чтобы тебя не увидели выходящим из машины. Да, и план верни!

Он залез в карман куртки и достал план – единственную вещь, которой касались мы оба за исключением коробки с патронами. Я знал, что сожгу его при первой возможности.

Высадив его на углу Мэйн и Элм,[214] я свернул налево и проехал в тени книгохранилища по слегка изгибающейся Элм в сторону тройной эстакады, до которой было около ста ярдов, миновав ещё более известный травяной холм в шестидесяти-семидесяти футах справа. Во все последующие годы я неизменно улыбался единственной улыбкой, которую вызвала у меня эта операция, глядя на толпы лунатиков, считающих, что этот маленький зелёный холм всё объясняет.

Найдя место для разворота, я снова вернулся на Коммерс и через десяток кварталов добрался до «Адольфуса». Позвонив оттуда Джимми и Лону, я условился с ними о сегодняшней ночной пробежке в реальном времени, чем мы и занимались последующие шесть ночей с тем, чтобы свыкнуться с местностью, рисунком теней, ритмом уличного движения и разными степенями темноты, поскольку ночная погода менялась.

После ужина в тот вечер я был спокоен и счастлив. Ценою одного мелкого, бесполезного, уродливого человечишки я оказывал, как я думал, большую помощь своей стране. Своей неправоты я нисколько не ощущал, равно как и сомнений, колебаний и малодушия. Я собирался изменить историю.

Проснувшись следующим утром, в среду двадцатого ноября 1963 года, я лениво добрёл до двери номера, за которой подобрал газету – вроде бы «Утренние новости», и ещё до того как сесть за чтение заметил заголовок: «Объявлен маршрут автоколонны ДФК». До этого я не знал, что Джек Кеннеди будет в Далласе двадцать второго. По мере чтения я добрался до знакомых улиц, по которым проезжал вчерашним утром: «Хьюстон-Элм, по Элм под тройную эстакаду…» и моментально сообразил, что мне дан шанс, равный которому немногие получали. Сами обстоятельства предлагали мне возможность, которая была не только логическим завершением моих размышлений, но и практически моральным обязательством. Кто бы отказался от такой возможности? Уж точно не Хью.

О, Водка. Столь верный друг и союзник, всегда помогавший мне, сердечно сопереживающий всем моим интересам и наивысшему счастью своим маленьким ферментированным картофельным мозгом. Заручившись тем, что Водка на моей стороне и в моей крови, я приступаю к последнему акту, который сделает меня (теоретически, во всяком случае) гнуснейшим человеком в истории. Я убил принца-короля, овдовил божество наших мечтаний и открыл путь Ари Онассису[215] (за что уж точно не буду прощён никогда!) Да, и сделал сиротами двух малышек, настолько прелестных, что и сейчас больно. Плохой Хью. Хью, ты ублюдок. Водка, помоги немножко, пожалуйста.

Я понял, что предстоит убедить трёх людей слегка расширить операцию «Либерти Уолленс», поскольку вместо генерала Эдвина Уокера двадцать пятого ноября 1963 года мы будем стрелять в Джона Фицджеральда Кеннеди двадцать второго ноября 1963 года, то есть через два с половиной дня.

Тремя людьми были Лон Скотт, Джимми Костелло и я. Что же касается Алека – Ли Харви Освальда – я знал, что эту жаждущую славы свинью не придётся уговаривать, идиот и сам будет рваться с цепи как бешеная собака. Может, и сам вызовется, когда газету прочтёт: тут было всё, чего мог требовать и о чём годы мечтал его вонючий, засранный коммуняцкий мозг. С таким рвением его непременно убьют, а всех причастных посадят на электрический стул, но я считал, что могу сдерживать его, так что подправил план настолько таким блестящим образом, что даже он не мог бы его провалить. Сегодняшним вечером мне предстояло встретиться с ним на автобусной остановке.

Что же касается меня – верил ли я сам в то, что собирался сделать? А если нет – как я убедил бы остальных? Тут я попытался применить диктаты неокритического подхода к вопросу этики, как если бы это была поэма, требующая наивъедливейшего внимания к деталям, незапятнанного биографическими отступлениями, высокомерием, сентиментальностью и траурной эмоциональностью. «Читай текст»– сказал я себе,– «текст и только текст».

Вчитываясь, я пытался игнорировать очарование молодого президента, его жизненную силу, его прелестных детей, его странным образом красивую и красивым образом странную жену, его многих братьев, кузенов, сестёр, родителей и кого угодно. Не место яхтам, футболу, кинозвёздам, узкопоместным политическим интересам (мы оба были демократы) – всё это исключалось. Линдон Джонсон, кем он ни будь, также исключался.

Моё клиническое прочтение текста, которым был ДФК, свелось к одному вопросу: каковы были его намерения относительно Республики Южный Вьетнам? Куба и Кастро меня нисколько не волновали, а в Европе ничего серьёзного не затевалось – если не считать мелких неважных манёвров, выторгованной тут или там ракетной базы, преданного шпиона или шантажированного министра – всех подобных малозначащих в долгосрочном рассмотрении вещей.

Но что насчёт тех жарких краёв, роскошных джунглей, горных пейзажей и маленьких жёлтых людей, которым от жизни не было нужно ничего, кроме того чтобы им позволили спокойно выращивать рис, стоя в полях по колено в воде и дерьме? Вопрос стоял так: втянет ли нас ДФК в большую войну? Если да, то кто будет воевать? Жёлтая мелочь, до которой ему, как и никому другому нет дела, погибай она хоть сотнями и тысячами – либо поколения выпускников колледжей, вряд ли мечтающих рисковать, воюя ради спасения далёкой страны, чей взлёт или падение им безразличны и умирать за которые определённо не стоит? Предоставленные сами себе, они не в коем разе не проголосуют за спуск собак. Вьетконг явно не бомбил Пирл-Харбор или тем более Уиннетку.[216] Война произойдёт лишь по воле самого ДФК, который изобретёт причины послать туда войска, чем он уже и занялся. Я так и видел их: загорелых, подтянутых, коротко стриженых, с прищуром тренированного военного профессионала – так называемых «Зелёных беретов», жаждущих нюхнуть пороха на быстрой и победоносной (по их мнению) войне. Мне было известно, что их там куда больше, чем писала «Таймс», и что несмотря на мой доклад и страстные доводы и возражения Корда в пользу невмешательства в Агентстве вот уже больше года имелись и такие, кто унюхал в охоте на Чарли[217] в пижамах возможность серьёзного карьерного роста.

А по мне всё это было дерьмом. Вьетнам был бесконечно более сложным местом, нежели подозревал кто-либо в Вашингтоне, а влезь мы туда – нас втянет и понесёт водоворотом лжи и опасностей, антропологических загадок и жестоких деревенских традиций: наши враги опустят нас на свой уровень, но даже не столько они опустят нас, сколько мы деградируем сами в противостоянии с ними.

Я расценивал недавнее убийство Дьема состоявшееся под нашей протекцией, как удвоение ставки в плохой игре. Мы понимали, что Дьем был насквозь коррумпирован, а его военщина была неспособна выиграть войну, поскольку основной тактической задачей для полевых офицеров, генералитета и бюрократов из сайгонской администрации будет наполнение собственных секретных банковских счетов в Париже. Мы решили напрочь вымести коррупцию и вдохновить новых, более молодых, тренированных американцами (и дружественных Америке) офицеров на победу в войне, а окажись они неспособны к этому – мы отправим туда больше чем просто «советников»: целые дивизии и новую армию на вертолётах, которые и начнут генеральную резню – столь пугавшую Эйзенхауэра «сухопутную войну в Азии». Количество возможных жертв нельзя было предсказать: наших, их, простых крестьян между огнями, и ради чего всё это? Одна костяшка на столе, пусть и могущая вызвать эффект домино, также могла оказаться всего-навсего костяшкой на столе.

Я попытался не брать в расчёт всё лишнее: измены ДФК, что он среди многих прочих валял жену Корда, что он происходил из семьи столь же замкнутой, клановой и нарциссичной, как и Тюдоры или Ганноверы, что его героизм на Тихом океане[218] был сильно преувеличен, что Пулитцеровскую премию он получил за работу другого человека,[219] что его отец оплачивал все выигранные выборы. Всё это я попытался оставить в стороне: сам не знаю, справился ли я. Но, наконец, я пришёл к выводу, который и озвучил остальным.

Первым делом я позвонил Лону.

-Нет, Хью. Не вариант.

-Лон, пожалуйста…

-Хью, ещё слово – и я лечу в Ричмонд трёхчасовым.

Я дал разговору остыть в молчании и, выждав немного, продолжил слабейшим из известных мне предложений:

-Позволь мне объяснить…

-Я остаюсь при своём. Как только я газету увидел, мне сразу же стало понятно, как твой злодейский жучиный мозг примется водить усиками, пожёвывать жвалами и потирать лапками, так что ясно, куда ты клонишь. Я знаю тебя лучше, чем ты сам себя знаешь, Хью. И в чём смысл слушать объяснения? Тут единственное объяснение: ты думаешь, что сможешь запустить величайший переворот в истории. Выражаясь своим шпионским языком, ты зовёшь это «операцией», что тебя дистанцирует – всё равно что медика или учёного. Но это не более чем высокомерие, Хью. Просто высокомерие.

-Лон, ты…

-Я знаю тебя, Хью. Я знаю.

-Раз ты решил уже, то чем тебе повредит выслушать аргументы? Уверяю тебя, тут никакой связи со мной, моими нуждами и чем бы то ни было. Дело в твоих нуждах, Лон. Я могу показать тебе, как дело связано с твоими нуждами, да так, что ты ясно увидишь свой долг.

-Неужто? Хью, ты просто ублюдок.

-За это мне и платят. Ты не поверил бы, узнав, какие вещи я проворачивал. Пожалуйста, Лон, встреть меня в лобби в десять. Прогуляемся немножко.

-Ааа….– выдохнул он, обозначая капитуляцию.

Я молча толкал коляску, направившись по Коммерс-стрит не к югу, в сторону Дили, а к северу, затем свернув к востоку на улице, которой уже не припомню. Было двадцатое ноября 1963 года. Солнце взошло, но настоящее утро, которое мы привыкли видеть в Новой Англии, ещё не настало. Листья на деревьях всё ещё зеленели – в позднем-то ноябре! Пройдя пару кварталов, мы добрались до небольшого парка, который по всей видимости был основан в честь некоего известного техасца, одержавшего победу в Битве, Раздавившей Мексиканцев или в чём-то подобном. Мы в Агентстве так и делали – если и не мексиканцы, то найдётся ещё какое-нибудь мелкое смуглое племя или кто угодно, вставший у нас на пути, и нужно было помочь разобраться с этим. Мы всё же занимались имперским бизнесом, а мне платили именно за то, чтобы империя простояла долго и оставалась прочной, и кто бы ни встал против нас – бывал раздавлен. Так что если империя и падёт, то не при моём дежурстве.

Мы сели на солнышке. Следует ли сказать, что птицы пели, что лёгкий ветер дул, что солнце ярко светило, что мир был полон надежд? Может, так и было. Не имею понятия.

-Выкладывай, чёрт тебя возьми. У меня не весь день,– потребовал Лон.

-У меня только один вопрос. Просьба, если быть точным, а потом я заткнусь.

Он ждал.

Наконец, я спросил:

-Лон, расскажи мне о кресле.

-О чём?

-О кресле. Том, в котором ты сидишь. Стальном. Как на табличке сказано: произведено компанией медицинского оборудования «Риджуэй», Роуэй, штат Нью-Джерси.

-Не неси чушь. Я не говорю о таких вещах.

-Нет, скажи мне. Ты чёртов благородный римлянин, Лон – я тебя тоже знаю. Ты страдаешь с честью. Никогда не причитал, никогда не слагал с себя следования кодексу. Стоический, величественный, ни единой жалобы до конца – протестантская добродетель и западный героизм. Ты много смелее Джона Уэйна, Гари Купера или…

-Они актёры,– сказал Лон.

-…Оди Мёрфи, Невилл Бранд, не помню… парни, поднявшие флаг на Иводзиме: Роберт С. Скотт, Корд Мейер, Билл Морган, Джо МакКоннелл, Майор Дарби.

-Тут ничего общего со смелостью. Это практичность признания и покорности. Делай всё, что можешь с тем, что у тебя есть.

-Скажи мне, Лон. Ты, наверное, никогда никому не говорил – может, даже себе. Но мне скажи.

Лон помолчал какое-то время и начал:

-Ладно. Четвёртый поясничный позвонок. Это отвратительно, это воняет и забавного тут мало. Однако, это лучше чем третий. Это лучше чем любой из грудных и гораздо лучше, чем любой шейный. Но всё же отвратительно. У меня язвы на ногах, но я их даже не ощущаю, хоть на трусах пятна крови и гноя такие, что химчистка не берёт и я их выбрасываю. Я сру в памперсы, но даже не знаю – посрал ли, так что приходится справляться с ними самостоятельно, по вечерам у себя в комнате. Омерзительное занятие. Постоянно думаешь: не протекло ли? Не побеспокою ли я окружающих? Не случится ли такого унижения? Пролежни на спине иногда поднимаются выше четвёртого позвонка в пояснице, отчего мне невыносимо больно. Иногда мне снятся ноги: я помню, как ходил, вспоминаю те ощущения и каким-то чудесным образом верю в это, но тут я просыпаюсь, мёртвый ниже пояса. Это нелегко принять душой – особенно в семисотый раз. Папа мне снится в кошмарах. У него было такое выражение на лице за долю секунды до того, как накатил ужас от случившегося… я заметил его, поскольку изогнулся назад, чтобы увидеть, что за херня случилась – он стоял, а перед ним на земле лежала винтовка. Я думал об этом выражении. Улыбка? Это могла быть улыбка, да!.. я не знаю. Было что-то вроде… как будто бы… удовлетворения или чего-то похожего. Папа был великим, соглашусь. Пока он не умер, он делал всё, что могло бы сделать мою жизнь проще. Потратил целое состояние, был со мной практически каждый день. Знаю, что он ненавидел себя за этот случай, что это забрало двадцать пять лет из его жизни, но всё же… выражение. Отцовский страх перед узурпатором, неспособность скрыться за тем, кто заменит его.

Какое-то время он молчал, собираясь с духом. Об этом он никогда не говорил.

-Женщины,– сказал он. – Не знаю, стоило ли иметь интимный опыт до потери сексуальной функции и не было бы лучше потерять её, будучи девственником, поскольку в таком случае тебе нечего помнить и ты не знаешь, чего тебе не хватает. Тут у меня нет определённой позиции. Но я обоняю женский парфюм, вижу каньон между сиськами, вижу верхи их чулок и это происходит постоянно, потому что при мне они не так аккуратны в движениях: они знают, что я вне игры. Это не жестокость, просто такова их природа. Они любят пахнуть сексом, но придерживают его до брачной ночи чтобы убедиться, что ты появишься в церкви. Целый ритуал осторожности: мелькнуть, поддразнить, наклониться, скрестить ноги – и всего этого ритуала я лишён, поскольку без работающего болта я одна из девчонок. Вот так случается с нами, четвёртыми поясничными, так что я вижу сиськи и бёдра постоянно, но при этом я всё помню и это сводит меня с ума. Я держусь на том, что зовётся хваткой янки, но я ненавижу всё это. Ненавижу их, хоть и привык быть среди них, обонять их, видеть их улыбки, смешить их, зная, что мне всего одной вещи не хватает. Но я всего лишь забавный кастрат в коляске, мерин, очаровательный, но неспособный удовлетворить и дать им то, чего они желают: детей и члена. Так что – да, Хью, в коляске весёлого мало. Думаю, сейчас твоя развитая шпионская способность к наблюдению усмотрела что-то, так что скажи: какое это имеет отношение?

-Лон,– сказал я,– Кеннеди хочет отправить тысячи молодых американцев на войну, в которой мы не можем победить. Он хочет так поступить потому, что хочет переизбраться и вследствие этого не может уступить коммунизму. Мы собирались подправить эту проблему, устранив того, кто обвинял его в уступках коммунизму громче всех. А теперь я вижу, что у нас есть шанс не «подправить» проблему, а избавиться от неё. Полностью стереть.

Я навёл тебя на разговор о коляске, в которой ты находишься постоянно потому, что тысячи парней вернутся с войны в таких колясках. По разным причинам, но все они будут жалеть о том, что их не убило совсем – например, потому, что у них не будет твоей силы, твоего героизма, твоей «хватки янки» – как ты её назвал. У них ничего не будет и они ничего не получат. Ты правишь в оружейном мире благодаря своей способности к стрельбе, у тебя невероятные запасы ума, обаяния и воли, ничего не говоря о солидном личном состоянии. У этих же бедных ребят не будет ничего из этого, а только их коляски. Ты ненавидишь коляску, но выходишь за её пределы – у них же такого шанса не будет, Лон, и ты знаешь это. Кресла превратят их жизни в ежедневную пытку: вечную, неизбывную, длящуюся столько же, сколько продлятся их жизни. Вот почему я прошу тебя об этом, Лон. Не из своего высокомерия, а ради твоего. Убереги всех этих парней от их металлических колясок, надев публично – если нас схватят – или лично мантию цареубийцы, человека, убившего короля. Раз уж ты с коляской справляешься, то и с этим справишься легко.

Он рассмеялся.

-Приходилось слышать об аргентинском писателе Хорхе Луисе Боргесе?– спросил я.

-Нет. Дальше Хемингуэя я не ушёл.

-Он писал истории в форме вымышленных рассказов. Догадки о разных вещах, изумительные в своей краткости и проницательности. В одном из них он заявил, что истинным сыном Божьим был не Иисус, а Иуда. Христом мог стать любой – отмучиться и стать бессмертным, а вот для того, чтобы сделать возможным само распятие ценой предательства, нужно было иметь такую силу духа, которой мог обладать лишь сын Божий. Здесь-то и был истинный героизм, истинная жертва, без которой ничего не состоялось бы. Да, он не знал дня крестных мук, но навсегда обрёк себя на боль презрения, изгнания и всеобщей ненависти. Вот где была сила!

-По мне – так звучит по-идиотски,– отозвался Лон. –Твой Бор-хез, как его там, не авторитет. Откуда ты знаешь, что избавляешь нас от войны? А этот техасец Джонсон не впряжётся ли туда же?

-Не впряжётся. Это демократ новой волны, закалённый в горниле Вашингтона тридцатых годов. Ему неинтересен военный авантюризм, доказывать ему нечего. Он старик с кучей прислуги и страшной женой, который будет сидеть у себя в кабинете, перекачивая деньги в Техас своим дружкам по партии, выдаст чего-нибудь неграм, за что Липпман хорошо отзовётся о нём и будет строить плотины, магистрали и здания в свою честь – пришпорит это всё, как техасцы. Международные дела ему неинтересны, я внимательно изучал вопрос. В заграничных делах он здравый, как Эйзенхауэр, а дома хочет быть новым Франклином Делано Рузвельтом. Джонсон и есть ФДР, которому не терпится, так что в идиотский крестовый поход в болоте на краю мира он полезет последним делом. Слишком дорого.

-Так, а засада? Ты не знаешь даже, возможно ли это.

Полагаю, что в тот момент я уже понял, что зацепил его. Одним духом Лон перешёл от стратегии к тактике. Хоть он сам и не понял этого, но стратегию он проиграл. Остались лишь детали.

-Мы совсем рядом, Лон. Решён вопрос с баллистикой, у нас лучший стрелок из винтовки в мире, у нас есть винтовка с глушителем – самое совершенное орудие убийства в мире, у нас есть подсадной деятель, который возьмёт – повторюсь, возьмёт – вину на себя, несчастный дурак, и у нас есть лучший в Америке специалист по проникновению. А ещё у нас есть ДФК, который послезавтра в половине первого поедет в открытом лимузине. Осталось одну вещь устроить – такие вещи всегда должны быть под рукой у организатора. Нам нужно найти место в разумной близости от Освальда, откуда мы и выстрелим в тот же момент. А пока все будут заняты им, я укачу твою коляску и тем же вечером мы будем запивать стейки мартини.

-Это не шутки, Хью. Убить человека – молодого, красивого человека и неважно, какова причина – это не шутки.

Он был прав. Моя дурацкая попытка смягчить момент всё испортила.

-Ну, тут я переиграл, понимаю. Было глупо. Извини, Лон: ты заслужил иных слов от меня. Конечно, мы не будем праздновать, мы оденем траур вместе со всей Америкой, никогда не похвалимся сделанным и никому ничего не расскажем. Но тысячи или даже сотни тысяч жизней мы всё равно спасём.

-Будь ты снова проклят, Хью. Насколько же ты напористый и убедительный!

-Я поговорю с Джимми и поглядим, до чего он додумается. Если Джимми сочинит что-то реальное, тогда и прими решение. Если всё ещё не созреешь – что ж, отлично. Я в любом случае сделал всё, что мог и мы вернёмся к Уокеру, как и намечали сперва.

На том мы и остановились. Я снова толкнул коляску и отвёз Лона в номер, где он прилёг. Позвонив Джимми, ответа я не услышал.

Он сел на автобус около книгохранилища, и я последовал за ним по длинному акведуку через реку Тринити обратно в Оук Клиф сквозь дорожное движение раннего далласского вечера. Меня интересовал не столько автобус, сколько те, кого он мог бы интересовать. Я высматривал чёрные «Форды»-купе, возможно, с антеннами – машины людей правительства. Однако, ни Бюро, ни «Секретная служба» не проявляла интереса к товарищу Освальду: они, как обычно, спали на работе, и я практически слышал их храпение.

Прибыв в район Алека, я поглядел вдоль Северной Бекли, увидев, как он выбирается из автобуса и осмотрелся: никаких других машин на улице не было припарковано, а двое мужчин, вышедших вместе с ним, ушли в другом направлении. Алек рассеянно шёл в мою сторону, в вечернем свете плохо различимый в деталях.

Однако же, даже в немногих чертах, ясных в закатном солнце его можно было узнать: он напоминал персонажа Уолта Келли или Эла Кэппа,[220] карикатурно угрюмый и враждебный, с неуклюжей, бросающейся в глаза, потрёпанной фигурой, все черты лица и тела словно притянуты усилившейся гравитацией, излучающий сигналы: «НЕ ПОДХОДИ, ИЛИ БУДЕШЬ ЗАСТРЕЛЕН». Неудивительно, что у этого идиота не было друзей и он всегда встревал в драки и жёсткие споры: мучитель тех, кто впускал его в свою жизнь и ничтожество, избивающее жену. Но всё же он стал подшипником истории, что было в высшей мере странно и непредсказуемо.

Я зажёг фары. Увидев это, он обратил внимание на знакомые формы «Вагоньера», подошёл и сел ко мне. Тронувшись, я сказал:

-Добрый вечер, Алек.

-Добрый вечер, товарищ! Я готов, – сказал он на ломаном русском. – В пятницу вечером я поеду в Форт-Уорт и вернусь в понедельник утром с винтовкой для…

-Алек,– прервал я его,– как я понимаю, ты не читал сегодняшних газет и не говорил с коллегами на складе?

-Я читаю газеты днём позже. Так дешевле, я их из мусора беру. А коллеги не стоят и…

-Ладно, ладно. Времени мало, а ставки высоки. Теперь слушай меня внимательно, ничего не говори. Не реагируй и не кричи в радости. Ситуация в корне изменилась.

Он повернулся и сказал:

-Я весь из ушей.

Вероятно, это значило на его ломаном языке «я весь слух», чему он не смог подобрать русского эквивалента.

Идиот, господи боже. Но всё же я приступил к делу.

-В пятницу, в половину первого автоколонна проследует перед зданием, в котором ты работаешь, по Элм-стрит. В открытом лимузине будет президент Соединённых Штатов. Алек, одним выстрелом из своей винтовки ты можешь изменить историю. Это великая возможность, настолько великая, словно сами законы вселенной благоволят моральности нашей попытки подтолкнуть прогресс. Алек, ты выстрелишь для нас? Тот ли ты человек, что был ниспослан для этого?

Я слышал, как у него перехватило дыхание, как он прочищает горло. Смотреть ему в лицо у меня не было сил: я знал, что увижу кавалькаду безумия, нарциссизма, жадности и амбиций, а мелкие глаза-бусины будут гореть яростью. «Подлецы всегда готовы убивать»,– подумал я.

-Товарищ,– наконец сказал он, перейдя на английский. – Боже мой, да, чёрт возьми, я всю жизнь этого ждал, конечно, я одним ударом изменю курс истории, я покажу миру величие…

-Успокойся, дурак,– сказал я,– ты верещишь как школьница. Держи себя в руках и слушай, понял?

-Да, да, конечно,– согласился он, всё ещё по-английски.

-По-русски. Я настаиваю, что всё обсуждение этого дела должно вестись на русском.

-Да, сэр.

-Такими делами мы занимаемся очень неохотно, но мы не хотим, чтобы он послал войска вторгнуться на Кубу или куда-нибудь ещё, а он выказывает признаки нестабильности, недостатка суждений и откровенной имбецильности. Он слишком управляем и безрассудно амбициозен, у него нет моральных принципов. Искрит так, что может зажечь атомную войну. Его следует остановить, а вашу нацию должен возглавить ответственный лидер. Алек, тебе следует понять, что нажимая на спуск, ты не уничтожаешь, а созидаешь.

-Да, да, я понимаю.

Естественно, он не понимал, а я попросту дурачился, швыряя последнюю гранату в свою же упорствующую оборону, споря с самим собой.

-Алек, раз уж ты за это взялся, то сделать всё нужно абсолютно чётко. Мы обеспечим тебе отход, устроим место, чтобы отсидеться и вытащим из страны, а потом доставим в Гавану, к славе, где ты по праву займёшь место среди борцов-революционеров. Примерно через год мы доставим к тебе жену и детей, но мы гарантируем тебе это лишь в случае строго следования условиям. Ты понимаешь?

-Я согласен, согласен. Я слышу. Если дойдёт до этого, живым я не сдамся. Возьму с собой пистолет[221] и погибну, отстреливаясь, умру за…

-Нет, нет, нет,– я боялся, что этот идиот пойдёт вразнос по Далласу, стреляя куда попало. – Тебе нельзя брать пистолет, поверь,– я на ходу слепил подходящее враньё, чтобы отговорить его,– если ты убил президента по политическим мотивам, исходя из своих идеалов– какими извращёнными они не находили бы их – то даже если тебя схватят как преступника, но всё же будут уважать, в тебе увидят достоинство и смелость. А вот если при этом ещё убьёшь почтальона или домохозяйку, то станешь очередным негром-убийцей, чьей казни на электрическом стуле даже его дети порадуются. Ты ведь не хочешь этого? Так что пистолет оставь дома и поклянись мне, что не причинишь вреда никому, кроме своей цели. Мы настаиваем на такой дисциплине, потому что мы не мясники, мы учёные-марксисты.

-Да, сэр,– сказал он.

-Расскажи мне, как ты поступишь.

Он выложил весь расклад. Завтра вечером, во вторник, он съездит домой и заберёт винтовку, разобрав её, чтобы можно было спрятать и пронести в здание в бумажном свёртке так, чтобы никто не обратил бы внимания. Он поднимется на шестой этаж, который обычно пустует, поскольку там просто хранится всякое. Расположится так, чтобы видеть Элм, проходящую через площадь Дили к тройной эстакаде и выстрелит в президента, когда тот будет проезжать.

-Из какого окна ты будешь стрелять?

-Что?

-Из какого окна? Можно любое выбрать, так какое же ты выберешь?

-Ну… думаю, из среднего.

-Почему?

-Оно посередине.

-Отличное объяснение. Ты гений. Где именно на Элм будет находиться президент в момент твоего выстрела? Это определяющий фактор в выборе окна. На месте будет поздно решать, ничего хорошего не выйдет.

-В каком месте мне нужно выстрелить в него?

-Ты знаешь, как относительно улицы располагается здание.

-Я…я не знаю. Какое ни выбери…

-Ты идиот. Тебе нужно, чтобы он был ближе всего, двигаясь медленнее всего. Ответ даст тебе любая карта. В каком месте он будет ближе всего и замедлится при этом? Потому-то ты такой неудачник, Алек. Ты не думаешь, а пускаешь все на самотёк!

Он потупил взгляд, пристыженный, но тут я увидел, как его тупое лицо озарилось. Бинго! Эврика!

-Когда он будет поворачивать! Поворот с Хьюстон на Элм очень крутой!

-Отлично. Там поворот в сто двадцать градусов. Машина длинная, так что пройдёт поворот медленно, практически замерев. Он будет ясно виден с расстояния в семьдесят пять футов, любой идиот попадёт.

-Я не идиот,– сказал он. – Конечно, я ошибаюсь, но все…

-Какое окно, Алек?

-Угловое. Ближайшее к нему. Если бы я планировал стрелять в него, когда он будет уже на Элм, то сдвинулся бы к следующим окнам дальше по Элм.

-Замечательно,– сказал я, радуясь тому, что он разгадал элементарную загадку (с чем, однако, не справились теоретики-конспираторы, следует добавить) и я мог заслуженно похвалить его, подняв боевой дух. – Выстрелишь, когда он будет рядом, практически замрёт на месте. Единственный выстрел в центр груди. Ничего сложного.

-Как рыба в бочке,– сказал он по-английски с жуткой ухмылкой.

-После выстрела,– продолжил я наставления,– у тебя будет совсем немного времени, чтобы скрыться. Полиция ворвётся в здание через минуту. Бросай винтовку и иди – но не беги! – вниз по лестнице. Не схвати одышку, чтобы не глотать воздух. В глаза никому не смотри, но и не прячь взгляда, сохраняй нейтральное выражение лица. Выйди из здания и затеряйся в толпе. Снаружи будет хаос. Пройди вниз по Хьюстон один квартал до угла Хьюстон и Пасифик. Там ты увидишь эту машину, хоть за рулём могу быть и не я, а кто угодно: парочка, старушка, мексиканец, стиляга какой-нибудь. Садись назад и ложись на пол, приготовься к долгой, скучной поездке. Через несколько часов мы доставим тебя в безопасное место, где ты сможешь расслабиться, поесть и попить. На следующий день – вернее, ночь– мы вывезем тебя из страны. Это будет серьёзным испытанием и потребует выносливости, ответственности, внимания к деталям и послушания. Верь нам, Алек, хорошо? Ты сможешь?

Он ответил – да.

-Я бы хотел, чтобы у нас было время для повторения, репетиции, стрелковой практики – всего такого. Ты сможешь попасть в несложную, практически неподвижную цель в семидесяти пяти футах от тебя?

-Я хороший стрелок. Я не промахнусь,– ответил он.

-Ладно. Будем справляться тем, что есть. История почему-то выбрала тебя, так что тебе следует оправдать этот выбор. Я верю в тебя, Алек, верю как никто другой. Ты обязан мне, ты обязан своей истинной родине, ты обязан истории. Не подведи.

-Товарищ, клянусь…

Я оборвал его, так как мы уже миновали его дом, и по-русски обнял его, унюхав своим брезгливым носом чопорного новоангличанина, которым я был и остаюсь, запах человека, редко утруждавшего себя гигиеной.

-Иди, малыш Алек, и стань героем.

Он вышел, я же тронулся, оставив его позади.

Вы думаете: давай, Хью, позвони своему другу Джеку Руби и подготовь вторую часть операции. Расскажи нам о Джеке: как ты манипулировал им? Что у вас, старых друзей, было в прошлом? Что объединяло вас – может быть, скрытое финансирование банд, а в особенности связь с Траффиканте[222] через попытки покушения на Кастро, планируемые Тайными службами во главе с великим Кордом Мейером?

Ха. Шутники вы, друзья. О Джеке Руби и думать не следует, поскольку вы в бестолковости своей упускаете одну деталь из отчёта комиссии Уоррена: Джек отправлял деньги через «Вестерн Юнион» одной из своих стриптизёрш через сорок минут после объявленного времени перевода Алека в более охраняемое место содержания. В подвале полицейского участка он оказался только через час после объявленного времени перевода и не мог знать о том, что Алек ещё в здании. И хоть об этом факте никогда не упоминают многочисленные теоретики-спекулянты, но он уничтожает любую возможность для Руби быть чем-либо иным кроме случайной пылинки, занесённой ветрами истории.

Для отчёта же – я никогда не слышал о Джеке Руби до тех пор, пока он не прикончил бедолагу Алека, положив конец истории. Полагаю, что это можно считать явным признаком благорасположения фортуны к операции «Либерти Уолленс», пусть и, вероятно, бессмысленным в итоге. По правде, я собирался сдать Освальда полиции, предполагая, что в конце концов его казнят на электрическом стуле.

Не думаю, что это имело большое значение. От его личности – хоть я и не психиатр, но вполне изучил его и побыл с ним рядом – отчётливо несло саморазрушением. Он был ненормальным изначально, душевное расстройство влияло на всю его жизнь. Внешними проявлениями были его безрассудство, склонность к эксцентричным выходкам и поведению, недостаток внимания к деталям, небрежность во всех аспектах жизни. Он постоянно воевал, причём главным образом с самим собой. Полагаю, что где-то глубоко в себе он ненавидел своего исчезнувшего отца и свою вульгарную, неорганизованную и гнетущую мать, ненавидел себя самого за вечную некомпетентность, полную неспособность увлекать собою людей и интеллектуальную посредственность. Он боготворил коммунизм, не зная ничего о нём, и едва ли не важнейшей его чертой была мелодраматическая жажда признания. Думаю, что его не заботило даже будет он жить или умрёт: он рисковал жизнью ради исполнения своей насущнейшей потребности стать наконец кем-то, перестав быть всеми презираемым маргинальным неудачником. Для него не было разницы, будут ли его любить или ненавидеть: возможность сделаться темой, обсуждаемой всем миром, была для него афродизиаком, которому его еле дотягивающий до среднестатистического уровня разум и неорганизованное умопомешательство не могли противостоять. Существуй мы или нет – он всё равно стрелял бы тогда.

Но самым важным я полагал то, что в случае ареста он совсем свихнётся под оказанным давлением и окажется неспособным изложить свою правду. Сперва он возьмёт всё на себя и будет стоять на том долгие месяцы, поскольку жаждет славы и печальной известности. Наконец, он поведает им «правду» как он её представляет себе: его завербовал советский агент, подготовивший и научивший его ради расправы с генералом Уокером, в последний же момент сменивший цель на президента, поскольку подвернулась такая возможность. ФБР должным образом проверит эту байку и не найдёт никаких улик. Никто не вспомнит, что видел Алека рядом с этим агентом, а кто-то за таким же, как мой, столом в Лэнгли – может статься, что это и окажусь я! – получит задание выяснить, была ли тут возможность советского вмешательства. Спустя год работы с источниками, связями, сетями, отношениями, проникновением и анализом он напишет отчёт о том, что кроме попыток этого идиота в сентябре получить визу в русском посольстве в Мехико нет никаких записей, следов и слухов о советских контактах с Освальдом.

Если же Освальду покажут фотоальбомы известных агентов с тем, чтобы он узнал таинственного наставника, то и это ни к чему не приведёт, поскольку я гораздо больше был похож на Дэйва Гарда или «Кингстон Трио»,[223] нежели на Василия Психолоцкого, штатного киллера КГБ.

Пройди всё гладко – не окажется никаких вещественных улик, таких как отпечатки пальцев, следы, взломанные замки – ничего необычного или сомнительного, решающим же доводом станет баллистика. А она, как я объяснял, укажет на его винтовку и ни на какую другую.

Он растворялся в тенях по мере моего удаления. После этого я повидал его ещё один раз, перед самым началом нашего плана. Мне предстояло увидеться с Джимми в «Адольфусе», чтобы убедить его и окончательно выстроить великий план.

Вернувшись в отель, я не был удивлён тем, что Джимми ждал меня в лобби.

-Привет, мистер Мичем,– сказал он, вставая и улыбаясь своей ирландской улыбочкой,– как насчёт угостить вас выпивкой?

-Отлично,– согласился я, и словно двое коллег-приятелей по оклахомскому производителю пылесосов, мы направились в тёмный «Мужской бар», а не в знаменитую «Столетнюю комнату» «Адольфуса», где пела Розмари, Джиджи или Марианна. Мы нашли стол подальше от остальных выпивающих, заказали себе яду и дождались, пока отойдёт принёсшая его девчонка. Ради отчёта – в те времена в Техасе были безумные законы об алкоголе, так что нам следовало вступить в клуб, чтобы нам принесли наши бутылки.[224]

-Итак, Джимми,– сказал я,– я пытался связаться с тобой. Ты уже говорил с Лоном?

-Ещё нет. Я подумал, что сегодня мне следует дать вам двоим договориться. Как раз подходящее время для небольшого перерыва.

-Так и было. Из твоих слов я вижу, что ты всё понял. Так что я хочу изменить природу, но не цель миссии. Те же принципы исполнения, но иная цель. Лон, говоря откровенно, не так уж уверен. Он ещё не подписал предложенное мною, как и ты. Собственно, если вдуматься – я и сам не вписался. Но всё же никуда не деться от того, что это можно сделать и я думаю, что это нужно сделать, поскольку мы попросту разовьём изначальный замысел. Тебе предложить лучший товар за девять девяносто пять или хватит дешёвого варианта за четыре девяносто пять? Уже поздновато, а я ещё не ел, так что полагаю – версии за пять баксов должно хватить.

-Мистер Мичем, не утруждайтесь, я всё понял. Раз вы говорите, что это надо сделать – я это сделаю. Лояльность. Вы и ваша контора, вы вытащили меня из тюрьмы и дали новую жизнь, в которой я делаю то, с чем лучше всего справляюсь и делаю мир чуть лучше. Никогда бы не подумал, что у меня будет дом в пригороде и два сына в частной школе, так что с вами я поплыву хоть на край света, хоть в пекло – что раньше настанет.

-Ты хороший человек, Джимми.

-Кроме того, я ненавижу таких дворян-ирландцев. Вечно выпендриваются и ведут себя так, словно они не копались в торфяных болотах так же как и остальные из нас. Мой отец ненавидел их, и его отец до него ненавидел их ещё сильнее, чем англичан. Вы радуете старика так, что он улыбается с небес.

-Джимми, раз ты с нами – уверен, что всё у нас получится.

-Уж мы-то можем. Знаете, что я делал сегодня?

-Конечно, нет.

-Я разглядел повнимательнее здание, что зовётся «Дал-Текс». Знаете, почему такое название?

-Даллас, Техас?

-Текстиль Далласа. Сердце текстильной торговли штата. Офисное здание, целая куча офисов. Таких сто штук в каждом городе Америки. Внутри сплошные столы, телефоны и секретарши – что ещё нужно, чтобы в Америке деньги сделать? Разве что деловая хватка. Так вот, к зданию следует присмотреться. Оно находится позади книгохранилища Техаса по Элм-стрит и там порядка двадцати офисов, из которых хороший вид на Элм-стрит под тем же углом, что и из книгохранилища.

-Джимми, ты меня обгоняешь.

-Вы же меня знаете, я природный безобразник. Есть ещё несколько зданий на площади, которые дадут мистеру Скотту годный угол, однако «Дал-Текс»– единственное, откуда угол будет всего на несколько градусов разниться с книгохранилищем. Я не вижу другого места, откуда можно было бы всё провернуть без риска – слишком большого, по моему мнению, риска – что кто-то сообразит насчёт нашего присутствия. Тут будет расследований до задницы и выше, соберутся все национальные эксперты и лучшие техники Бюро, так что если что-то будет не так – они унюхают. Всплывёт что-нибудь такое, о чём мы никогда и не слышали вроде следа выброса артериальной крови, растяжек на коже или порохового пятна, а то и вообще субатомного уровня, до чего и Дик Трейси[225] не додумался бы. Так что нам нужно свести к минимуму всё, что отличает нашего стрелка от свихнувшегося красного. Это не генерал Уокер. Эта задача гораздо хитрее, но и интереснее. Что я люблю – так это соревноваться с лучшими.

-Рад, что ты так завёлся.

-Нам нужно войти в здание, найти стрелковую позицию и потом выйти. Всё за несколько минут, причём по выходе там будет паника и крик. Будет нелегко.

-Думаю, снимать офис уже поздно, да мы и не знаем, есть ли свободные. Кроме того, мы привлечём внимание, если свяжемся с управляющими и внесём депозит завтра.

-Нет, они и сегодня откажут.

-Есть ли там туалеты или пустующие офисы, где мы можем устроиться?

-Нет туалетов, босс. Туалеты всегда по внутренней стороне коридора располагаются, потому что так можно снять больше арендных денег на офисах с окнами. Я видел один-два пустых офиса, но нельзя сказать, будут ли они пустыми послезавтра. Это нелегко.

-Мы же с тобой двое умников. Я вижу, что у тебя уже глаза сверкают – ты что-то придумал?

-Так и есть, босс – сказал он со своей негодяйской улыбкой, после чего изложил свой план.