Двухмерный аквариум для крошечных человечков Йегерфельд Йенни
Трава была мокрой и холодной, но мне было плевать.
Маму упекли в психушку, но мне было плевать.
Мама не хотела меня знать, но мне было плевать, мне было плевать, мне было плевать. Я стала машиной.
И тут я услышала шаги. Стук каблуков по асфальту. Твердые размеренные шаги, как барабанная дробь из дешевого синтезатора. Я закрыла глаза и поняла, что шаги звучат совсем как вступление в песне «True Faith»[27] группы New Order — не исключено, что это лучшая песня, которую я слышала за всю свою жизнь, может даже, лучшая песня на свете. Дождь падал тяжелыми крупными каплями. Я пошевелила губами, но слов не вышло. Только в голове у меня звучало:
- I feel so extraordinary
- something’s got a hold on me
- I get this feeling I’m in motion
- a sudden sense of liberty.
- I don’t care cause I’m not there
- and I don’t care if I’m here tomorrow.
- Again and again I’ve taken too much
- of the thing that costs you too much[28].
Вдруг барабанный такт смолк. Я открыла глаза, но не могла толком сфокусировать взгляд. Прямо надо мной сидел на корточках кто-то в черных кожаных сапогах на гигантской шпильке. Кто-то, кого я точно где-то видела, но, хоть убей, не могла вспомнить где.
— Дорогуша! Ты что тут делаешь? — воскликнула она.
Это была Дебби — я узнала ее по шершавому, курю-по-две-пачки-в-день-с-самой-конфирмации голосу.
На ней была кожаная куртка, украшенная широкими молниями, — такая маленькая, что казалась почти детской, — и джинсы, узкие до такой степени, что казались нарисованными на ее теле.
— Привет, Дебби, — ответила я сдавленным голосом. По голосу наверняка было понятно, что я только что плакала — да я и правда плакала.
Она рассмеялась:
— Какая же я Дебби, love[29], меня зовут Сара.
Имя свое она произносила на английский манер, хотя я так и не поняла, была ли она в самом деле англичанкой или просто воображала. Ничего остготского, во всяком случае, в ее выговоре не было, поэтому не исключено, что она и правда англичанка.
— Давай, помогу тебе подняться.
— Давай, — послушно согласилась я.
Она потянула меня за руку, а я тем временем думала о том, что Джастина зовут не Джастин, а Дебби зовут не Дебби, а маму зовут не мама, и эти мысли почему-то так меня утомили, что я чувствовала, что вот-вот впаду в нарколептический сон.
Когда я наконец встала на ноги, она попросила меня повернуться и стряхнула с моей одежды прилипшие грязь, щебень и щепки. Она не стала спрашивать, почему я лежу в канаве, как бомж или проститутка-наркоманка, и слава богу, что не стала, у меня все равно не было сил отвечать. Приведя в порядок мою одежду, она достала из лакированной красной сумки пачку сигарет, закурила и скептически оглядела меня с головы до ног. Сняла высохший лист с остатков моей челки той же рукой, в которой держала сигарету, так что оранжевый огонек прошел в двух сантиметрах от моего глаза. Потом мягко погладила меня по волосам, как в первую нашу встречу, и я подавила всхлип.
— Ты откуда и куда? — спросила она.
Это было сказано таким тоном, будто она вкладывала в вопрос не только географическое, но и экзистенциальное значение. А может быть, я искала в ее словах то, чего не было.
— Не знаю, — ответила я на оба вопроса.
Она подняла брови и пошла своей дорогой, пока я продолжала стоять и смотреть ей вслед, не в состоянии решить, что же теперь делать. Какую-то долю секунды я даже подумывала улечься обратно в канаву, однако делать этого не стала. В конце концов, она так старательно отряхнула с меня все листья, что мне не хотелось показаться неблагодарной. Дебби, которую звали Сара, сунула руку в карман (карман был пришит так высоко, что со стороны казалось, будто она ощупывает свою грудь) и с такой силой колотила каблуками по асфальту, что они звучали как пистолетные выстрелы. Она обернулась и немного попятилась, махнув головой, словно скомандовав мне следовать за ней. Я послушалась, как бездомная собачонка, и пошла рядом.
Свое окровавленное сердце я оставила в канаве. Дождь ему нипочем, подумала я, еще бы — такой слой лака.
— А ты? — спросила я. — Куда идешь?
— Домой, просто домой. Я словно побывала в аду, где мне дали еще один шанс вернуться к жизни.
— Почему? Что случилось?
— Да нет, ничего не случилось. Ну, ничего такого, чего не случалось бы каждый день. Я работаю в гериатрическом отделении, со стариками, сама понимаешь. Это чуть лучше дома престарелых, но задницы им вытирать все равно приходится.
Я представила ее в коротком полупрозрачном белом халате, на котором внизу расстегнуто до неприличия много пуговиц, с голыми ногами и красными губами. Если уж никак не обойтись без посторонней помощи при вытирании задницы, то лично я бы предпочла, чтобы эту помощь оказывала именно она. Она выбросила окурок в лужу и тут же снова вытащила пачку. На сей раз она достала две сигареты. Зажала фильтры обеих между зубами и оскалилась, как хищник, готовый к атаке, роясь в сумочке в поисках зажигалки. Отыскав ее, она прикурила обе и протянула мне одну. Я не стала протестовать, но она все-таки сказала:
— You need it, that’s why[30].
Мы шли по направлению к городу, она впереди, я — чуть отставая, неуклюже куря свою сигарету, избегая глубоких затяжек, чтобы не закашляться. Я была бы не прочь поговорить, чтобы развеять тучи, но никак не могла сообразить, что сказать. Когда мы подошли к южной части города, Сара сказала:
— Вон там я живу, — и указала на ряд домов из желтого кирпича.
Подъехал кричаще-желтый и, судя по всему, абсолютно пустой трамвай, и дом на мгновение скрылся за ним. Земля задрожала. Мы остановились, пропуская трамвай.
Я почувствовала, как возвращается отчаяние. Как мои внутренности заполняют покалывающие пузырьки отвращения. Мне удавалось его сдерживать, пока мы шли, пока я передвигала ноги, пока я снова и снова прокручивала в голове вступление «True Faith», однако теперь оно снова появилось где-то в области солнечного сплетения, медленно распространяясь на руки, ноги и голову. Агрессивное, яростное отчаяние.
Я посмотрела на Сару, и вдруг выпалила, выложила как на духу:
— Сара, можно к тебе?
Голос был твердым, однако внутри я вся дрожала. Ненавижу просить людей о чем бы то ни было. Не хочу рисковать быть отвергнутой, оно того не стоит. Секунда до ее ответа тянулась целую вечность, я зажмурилась и приготовилась к худшему.
— Да, конечно, — сказала Сара и выплюнула жвачку, которую я раньше не замечала. — У меня, правда, следующая смена через пару часов, но это ничего.
Пока Сара была в ванной, я лежала на ее неприбранной кровати, пахнувшей потом и мускусом, и слушала шум воды, хлеставшей по плитке и по ее телу. Сара напевала что-то мягкое и лиричное.
Повязка на большом пальце промокла насквозь и стала просто неописуемо грязной. Я снова вспомнила про повторное обследование, которое мне удалось полностью вытеснить из сознания. Повязку нужно было сменить еще несколько дней назад. Не задумываясь толком над тем, что я делаю, я начала медленно, бесконечно медленно ее разматывать. В итоге у меня в руках оказалась длинная, почти метровая лента бинта, и я наконец получила возможность взглянуть на белую и рыхлую кожу под ней. Кончик большого пальца был темно-розового цвета, однако выглядел под швами неожиданно гладким. Швов получилось всего шесть, шесть маленьких черных стежков в ряд. Я сравнила свои большие пальцы — на левом не хватало где-то полсантиметра, как и сказала доктор Левин, однако странным образом то, что кончик левого был не круглым, а плоским, выглядело совершенно естественным. Что выглядело жутковато — так это черные нитки на мясисто-красной плоти. Я провела рукой над отрезанным ногтем, и почувствовала, как по телу пробежала оргазмоподобная дрожь — если убрать из оргазма всякое удовольствие. Я снова ощутила фантомную боль в отрезанной части, которой больше не было, вместо которой теперь был только воздух.
Сара вышла из ванной в желтом халате без пояса, на ходу вытирая волосы старым тонким полотенцем. Прежде чем я пришла в себя и опустила взгляд, я успела мельком разглядеть небольшую грудь с бледно-розовыми сосками и вьющиеся светло-рыжие волосы на лобке, и почувствовала, как мои щеки наливаются горячей краской.
— Можно я посмотрю? — спросила она, взяла мою руку в свою и внимательно прищурилась, чуть закинув голову, как будто ей нужны были очки. — Вроде ничего… правильно срослось и быстро заживает… Хочешь, я сниму швы?
— Их только в понедельник нужно снимать.
— Четверг, понедельник, big difference[31]. Но дело твое, конечно.
Она отпустила мою руку и уселась на стул.
— Ну, — сказала она, — хочешь поговорить?
— О чем? — довольно глупо спросила я, потому что она прекрасно понимала, что я знаю, что она знает, что у меня что-то случилось.
Она закатила глаза и попыталась сдуть со лба челку. Это ей не удалось, потому что волосы были мокрыми и слипшимися, к тому же челка была чересчур короткой, хотя и длиннее моей. Без косметики она выглядела совсем иначе. Голое, почти детское лицо, несмотря на тонкие морщинки вокруг рта. Глаза тоже не казались теперь такими хищно косыми.
— Sweetie[32], либо хочешь — либо нет. Мне-то все равно. Если хочешь, я тебя внимательнейшим образом выслушаю. Не хочешь, поговорим о чем-то другом, о насилии, там, или о погоде. Или о том, как подтирать старикам задницы, это, между прочим, совсем не так просто, как многие думают. Ты не представляешь, сколько на свете разных задниц. Так вот я о чем: решение за тобой. Но только не надо, пожалуйста, мне заливать, что ничего не случилось, потому что просто так, блин, люди не валяются в вонючей канаве в три часа дня. В куче свежих деревянных щепок. Ты же не какая-нибудь ханыга.
И я рассказала ей, что случилось.
Все, как на духу.
Полное отсутствие сентиментальности с ее стороны меня подкупило. Я поняла, что она не станет изображать ужас, закрывая рот руками и тараща глаза. Не станет меня жалеть и сюсюкать со мной.
Я лежала на ее кровати, глядя в потолок, откуда хлопьями, смахивающими на детские ладони, свисала растрескавшаяся побелка, и рассказывала о маме, о папе и о себе. Главным образом о себе. И если изредка я по привычке приукрашивала действительность, я тут же признавалась в том, что только что ее приукрасила, и объясняла, что сделала это для того, чтобы Сара не думала, будто мама странная, поскольку хотела, чтобы Сара ее поняла и испытала к ней симпатию.
Пару раз я поворачивалась к Саре и встречала ее взгляд, ее сузившиеся от сосредоточенности глаза. Несколько раз она вставала, чтобы взять сигареты или что-то надеть — крошечное розовое белье с бирюзовыми кружевами, пару темно-синих джинсов в обтяжку — вся одежда была ей мала на один или даже два размера, пуская складки по всему телу, хотя вообще-то она была тощей, как наркоманка. Наконец она подняла палец, и я замолчала, взяла паузу, просто дышала, пока она не вернулась, снова направив на меня все свое внимание, как тепловую пушку.
Это даже доставило бы мне удовольствие, если бы рассказывать было не так мучительно. Безраздельное внимание человека, которым я восхищаюсь.
Часы показывали сначала четыре, потом пять, потом шесть. В семь зазвонил мой телефон. Я поднялась, нашла его, взглянула на экран — конечно же, это был папа, обнаруживший, что меня нет дома. У меня не было сил отвечать. Что я могла сказать, что он мог сказать, что мы могли сказать друг другу? Я выключила звук и положила телефон обратно в сумку.
— Ну, как-то так, — сказала я, вдруг болезненно переживая из-за того, что отняла у нее столько времени, столько драгоценного внимания. Я снова села на постели, чувствуя жар во всем теле, даже одеяло, на котором я лежала, нагрелось.
— Это все? — спросила она. — Точно?
— Вроде да… или нет. Не знаю. Думаю, все, — сказала я, и это последнее, что я помню.
Видимо, я была настолько изнурена, что провалилась в сон.
Пятница, 20 апреля
Я спала, спала и спала. Я проспала двенадцать часов кряду, так что Сара успела уйти, отдежурить свою дополнительную смену и снова вернуться; проснулась я от того, что она хлопнула входной дверью и швырнула сумку на пол в коридоре.
— Oh Lord[33], — сказала она, — я как будто завела домашнее животное. Ленивого такого котенка. Ты что, все еще спишь?
— Ага, — вяло ответила я, осторожно приподнимаясь на локтях, и тут же быстро добавила: — То есть нет, конечно.
Голова была тяжелая, я подумала, что таким, наверное, бывает отходняк. Сара прошла в кухню, не разуваясь, стуча каблуками по деревянному полу, налила себе стакан воды и стоя осушила его. Я вдруг почувствовала, что мне смертельно нужно в туалет, вскочила с постели и бросилась к двери.
— У тебя опять телефон звонит, — крикнула Сара. — Ты возьмешь?
— А, да, хорошо, — сказала я и услышала, как она выбежала в коридор и принялась рыться в моей сумке. Через пару секунд она просунула телефон в дверь, которую я не успела закрыть.
Папа.
Телефон умолк именно в тот момент, когда оказался у меня в руках, — очень удачно, потому что я никак не могла решить, стоит ли отвечать на звонок. Включился экран, и я увидела двадцать один неотвеченный вызов. Из списка следовало, что восемнадцать было от папы, один от Энцо и два с неопределившегося номера.
О Господи.
На автоответчике было семь сообщений, все от папы, в которых он сначала с тревогой, а потом со злостью интересовался, куда я пропала. В последнем сообщении, которое он наговорил всего несколько минут назад, папа сказал, что заявил о моем исчезновении в полицию.
Я отправила ему виноватое СМС: «Не волнуйся, я скоро вернусь», — и он мгновенно перезвонил. Я сбросила звонок.
За дверью ванной послышался стук Сариных каблучков.
— Котик, ты там не заснула?
— Нет-нет, я выхожу.
Я оторвала кусок туалетной бумаги, та немедленно застряла между швами на большом пальце, и я поморщилась. Обезболивающее больше не действовало, боль не отступала.
Когда я вышла из ванной, Сара сидела на кухонном столе, все еще в верхней одежде, и явно собиралась что-то сказать, однако я ее опередила:
— Слушай, давай ты и правда снимешь швы, а? А то они цепляются за все подряд.
— Конечно, котик.
Она продезинфицировала маленькие плоскогубцы, которые совершенно явно предназначались для чего-то другого, может, для работы с проволокой, указала мне на место за столом, решительно взялась за мой палец и перекусила один за другим все швы. Нитки она вытаскивала ногтями или, в паре случаев, пинцетом — там, где они срослись с кожей.
Процедура вышла небезболезненной, так что я диковато похрюкивала на каждом шве. Покончив с этим, она собрала маленькие черные обрезки, выбросила их в цветочный горшок, закурила и сказала:
— Даже не знаю, что мне с тобой делать. Ну, в смысле, просто оставить тебя здесь я не могу, мне нужно спать сейчас, а вечером приезжает моя сестра из Бристоля, и… ну, в общем, это не очень удобно.
Она посмотрела на меня с сожалением — хотя не то чтобы очень сильным, — и прежде, чем осознание того, что меня отвергли, волной прошло по телу и заставило меня похолодеть, я успела подумать: «Сестра? Неужели есть еще одна такая же?» Потом я подумала: «А уж не врет ли она?» — и это подозрение въелось так глубоко, что никак не желало исчезать. Хотя какая, на самом деле, разница? Как бы там ни было, вывод один: я ей здесь не нужна. Никому я не нужна.
— Но я вот что подумала. Домой ты, похоже, не собираешься. Ты уж извини, но я никак не могла не заметить, что твой отец звонил тысячу раз. Прости, что я рылась у тебя в сумке, но твой телефон жужжал каждые пятнадцать минут. В общем, хочешь, я отведу тебя к Йенсу?
И я подумала: «Это еще кто такой?» — но поскольку все равно не знала, куда еще деваться, посмотрела ей в глаза и смело кивнула. Осторожно потрогала голый мягкий кончик большого пальца и погладила кожу со свежими следами черных швов.
Мы сели на 116-й автобус, направлявшийся в сторону Смедбю, и только когда мы вышли на маминой остановке у магазина, я наконец поняла, что она имела в виду Джастина. Что Йенс — это Джастин, а Джастин — это Йенс. Я развернулась и сказала:
— Нет.
И зашагала по направлению к городу, дрожа всем телом от пронизывающего ветра.
— Как это нет?
— Что «как это нет»? — переспросила я. — «Нет» значит «нет».
Она пробежала за мной те пару метров, на которые я успела отойти, и схватила меня за руку, но я упрямо отказывалась на нее смотреть.
— Это из-за того, что твоя мама тут живет, что ли?
— Нет, ну или да, это тоже, но не в этом дело.
— А в чем тогда?
— Ни в чем, просто… не хочу.
— Да ладно тебе!
Она решительно взяла меня под руку и повела к дому. Я сопротивлялась, но она тащила меня за собой с такой силой, что у меня заболела рука и я прекратила упираться. Дополнительная боль мне была совсем не нужна.
— Он ужасно милый. Клевый. Смешной.
— Я знаю, — ответила я. — Я была у него в гостях, если ты забыла.
Она рассмеялась, и я вопросительно повернулась к ней. Светлые волосы развевались на ветру.
— Забавно, у меня даже в голове не укладывается, что мы с ним когда-то встречались.
— Чего?
— Ну, когда-то, сто лет тому назад, — быстро ответила она и тут же добавила: — Как минимум.
Он мне так и не позвонил, он мне так и не позвонил, и я теперь такая беззащитная, потому что мы занимались сексом, и я потеряла ориентацию в пространстве, и я больше не могу, я не выдержу. И как будто всего остального недостаточно, как будто мамы в психиатрическом отделении мало, он еще и трахался с Сарой, и с чего бы ему захотеть быть со мной, если он знает, каково быть с ней? Это, конечно, какой-то дешевый пафос, но мне правда кажется, что я никому не нужна. Что я вообще. Никому. Не нужна. Осталось только выйти на улицу, с ценником на шее, или нет, выложить объявление в своем блоге, или выставить лот на сетевом аукционе вроде Lauritz.com, это больше на меня похоже. Я же молодежь. Интернетом сру, им же подтираюсь.
Сара звонила в дверь, пока я, выглядевшая как жертва изнасилования — в перепачканной засохшей кровью и пропахшей застаревшим потом и мужским одеколоном, ужасно неопрятной — как и я сама — футболке Вальтера, — стояла рядом и смотрела на темные окна маминого дома. Он выглядел пустым и заброшенным, что неудивительно — ее же там не было, и я поняла, что раньше, пока я не знала, где она, мне было лучше, поскольку тогда я могла убедить себя в чем угодно — и это «что угодно» куда лучше, чем реальное положение дел.
Сара, должно быть, позвонила ему, пока я спала, потому что когда он открыл дверь, одетый в светло-голубые джинсы под цвет глаз — он совсем не удивился, а ведь, наверное, должен был? Он пригласил нас войти, и мы очутились в прихожей, той самой, где я уже однажды стояла, правда, босиком. В тот раз у меня было несколько заноз в ногах и пара шипов в сердце, однако ничего похожего на тот чудовищный кол, что нынче торчал у меня из лобной доли головного мозга. Торчал так, что из образовавшегося отверстия вытекало и разливалось по плечам узорами серое вещество.
Он предложил нам кофе, на что Сара ответила: «Hell, yeah»[34], — и я вдруг совершенно четко представила, как они срывают друг с друга одежду и бросаются друг другу в объятия, как они по очереди целуют друг другу соски, кинематографично закатывая глаза от страсти, а я была просто реквизитом, деталью, какой-то старой, уродливой бесполезной деталью.
Однако Сара ушла еще до того, как он поставил чайник, послав Джастину на прощание воздушный поцелуй — не знаю, может, мне показалось, но, по-моему, этот поцелуй угодил ему прямо в член. Клюнув меня в щеку, она сказала:
— Все наладится, котик. Сейчас в это сложно поверить, но все обязательно наладится, спорим на сто крон.
На сто крон.
Не знаю почему, но это меня не убедило.
После ухода Сары воцарилась тишина. Я уселась на стул на кухне, а Джастин стоял у плиты, отрезая верхнюю часть кофейного фильтра.
— Слишком велик для этой кофеварки, — сказал он.
А я подумала, что я слишком велика для этого мира, или этот мир недостаточно велик для нас обоих. Не знаю, впрочем, насчет мира, но эта кухня уж точно.
Я нервно листала газету, по старой привычке пытаясь найти личные объявления. Нашла и оторвала идиотское:
Хорошо сложенный мужчина, 58 лет. Не хочешь ли ты причалить к моей пристани? Толстым просьба не беспокоить.
Джастин, как какой-то пенсионер, бурчал себе под нос, отмеряя нужное количество кофе. Наконец нажал на красную кнопку: кофеварка принялась пускать пузыри и булькать. Джастин включил вытяжку, встал под ней, приняв адски неудобную позу, и закурил. Я разглядела на его руках масляные пятна и совсем свежую влажную розовую царапину поперек ладони.
— Смотри, чтобы волосы не затянуло, — сказала я, имея в виду вытяжку, но уточнять не стала. Это была шутка, но никто из нас не засмеялся. Повисла тишина. Неуютная тишина, во время которой я сообразила, что теперь у нас разные прически. Из соседней комнаты доносилась приглушенная музыка, что-то джазово-инструментальное.
— Я думал, что никогда больше тебя не увижу, — сказал он наконец.
— Да что ты? И почему же? Вообще-то, моя мама здесь живет.
Он посмотрел на меня так, будто я сказала что-то неуместное, даже что-то неприличное, и разлил кофе по чашкам. Когда он вернул на место стеклянную кофеварку, кофе с шипением выплеснулся на конфорку. Потом он наконец сел, напротив меня.
Мы сидели злые и пили обжигающе горячий кофе, который к тому же оказался довольно кислым, я бы не отказалась добавить туда молока, но не собиралась об этом просить, вот уж дудки, я больше никого ни о чем не попрошу — никогда в жизни. Я смотрела в окно на мамин дом, казавшийся таким заброшенным, таким необитаемым, и на цветочные горшки, садовые инструменты и газонокосилку под крыльцом, и вдруг поняла, что лужайка перед домом ужасно заросшая, в отличие от всех остальных, ухоженных. Лужаек и жизней. И тут Джастин вдруг схватил меня за руку и начал кончиками пальцев ласкать мою ладонь, по одному пальцу — сначала мизинец, потом безымянный… Я почувствовала, как по ладони пробежала дрожь, распространившаяся на запястья, предплечья, на грудную клетку с бешено колотящимся сердцем. И я подумала — даже не пытайся меня утешить.
— Ни фига себе. Половину пальца оттяпала, — мягко сказал он.
Несмотря на то, что это было очевидным преувеличением, я ничего не ответила, и он осторожно погладил своим большим пальцем плоский розовый кончик моего — там, где кожа была такой тонкой, что под ней легко нащупывалась кость. Кость. Отрезанная. Спиленная.
В голове молнией пронеслось:
Пила.
Мясо.
Кровь.
Боль.
Он близоруко рассматривал маленькие дырочки, оставшиеся от швов. Двенадцать маленьких дырочек. Он все гладил и гладил мой палец, и казалось, что он ласкает ту его часть, которой больше нет, которой больше не существует, и мне было наплевать на ужасную боль, такие в этом были горечь и сладость одновременно.
Он мне улыбнулся, но я не стала улыбаться в ответ, и его улыбка угасла.
Я отвела взгляд. Кухонные часы громко тикали. В музыке из другой комнаты теперь слышалась чудовищная дисгармония.
— Почему ты не позвонил? — спросила я.
Он тут же отпустил мою руку, как будто она его укусила, и ладонь мертво легла на стол. Розовый кончик большого пальца теперь напоминал носик дохлой мыши. Мы сидели молча. Он уставился в стол, я — прямо на него… Мне хотелось поймать его взгляд.
— Не знаю, правда. Я собирался, но потом… все-таки не стал.
Он поднял глаза, и я попыталась-таки встретиться с ним взглядом, но тщетно. Ясное дело.
Я не хотела задавать этот вопрос, потому что прекрасно знала ответ. И все-таки какая-то злонравная мазохистская часть меня не могла этого не сделать.
— Ты прочел мою записку?
Я так надеялась, что он ее не видел, что ее сдуло ветром, как в моих фантазиях.
— Прочел.
Я молчала. Он продолжил:
— Но ведь еще не поздно это сделать? Позвонить. Не так уж много времени прошло. Еще кофе?
Он встал, чтобы дотянуться до кофеварки.
— То есть ты собирался позвонить?
— Хочешь, я сейчас позвоню? — засмеялся он.
И я ответила:
— Да, хочу.
Он вытащил мобильный, отыскал мою записку в расписной подставке для писем, висящей на стене, и набрал мой номер. Мой телефон зазвонил в кармане куртки, и я грудью ощутила вибрацию. Отвечать я не собиралась.
— Цену себе набиваешь? — спросил он.
— Нет, просто никого нет дома, — ответила я.
Он криво усмехнулся, но из-за того, что он стоял вполоборота, я не смогла разобрать, была ли эта улыбка теплой или снисходительной.
Я вдруг почувствовала, что с меня хватит. Хватит и все. Так что я встала и сказала:
— Вот что. Спасибо тебе за… э-э… кофе и вообще… но я…
Надо взять себя в руки, а то я превращаюсь в Энцо.
— Но мне, пожалуй, нужно возвращаться домой. В смысле, в Стокгольм. Только у меня нет денег. Я очень не люблю просить, но все-таки: ты не одолжишь мне пару сотен?
Он явно удивился. Я застала его врасплох. Взяла тепленьким. Я немного поразмышляла над последним выражением, потому что не знала, хочу ли я теперь брать его тепленьким. Хочу ли я вообще куда-то и за что-то его брать. Ну разве что в Берлин и еще слегка за член. Но вот эта дыра у меня в животе, это бросающее в пот чувство — это же не имеет к нему отношения? Это просто голод и страх, но не влюбленность же?
— Да, конечно.
Он снова уселся на стул.
— Но вообще, — продолжил он, сделав глоток кофе, — если ты не возражаешь, я могу тебя отвезти, мне все равно нужно в Стокгольм. Я, правда, не собирался ехать сегодня, но это без разницы, могу и сейчас. Мне нужно отвезти «вольво» в Сундбюберг.
Он кивнул на вишневую машину, сияющую в солнечной дымке под окном.
— Да? Зачем?
— Я ее продал.
— То есть как продал? Я думала, она твоя.
— Ну, была моя, теперь чужая. Я покупаю машины по дешевке, старье всякое обычно, а потом реставрирую и продаю. Уже задорого.
Он вытащил из заднего кармана тощий и потрепанный кожаный бумажник и бросил мне визитку, на которой блестящими золотыми буквами в стиле семидесятых было написано:
«Foxy Cars» — покупка, продажа, реставрация.
Под этой надписью значился номер телефона, однако имени на визитке не было. Подозрительно.
— Оставь себе, — предложил он. — Всегда сможешь мне позвонить, если захочешь.
— Fuck you[35], — ответила я и показала ему язык, и он ответил тем же, добавив: «С удовольствием».
Язык оказался чистым и розовым, и я подошла к нему, он попытался встать, но я вжала его обратно в стул, уселась на него, и мы начали целоваться. Почему бы и нет, в конце концов, все равно терять уже было нечего.
К четверти седьмого мы доехали до Эрнсберга. Джастин остановился у нашего подъезда, я открыла дверь и собралась было выйти из машины, но тут он схватил меня за рукав куртки и притянул к себе. Его пальцы легли в промежутки между моими ребрами, по одному пальцу на каждый, и он меня поцеловал. Горячо, яростно орудуя языком; светлые его ресницы лежали на щеках, но я не стала закрывать глаза, потому что боялась, что он исчезнет. Когда я наконец вышла из машины, у меня слегка кружилась голова. Он закрыл дверь изнутри, поднял брови в знак прощания, завел мотор, завернул за угол Торстен Альмс Гата на Стенкильсгатан и исчез из виду. В свете вечернего солнца хромированная отделка напоминала струящуюся ртуть.
Я простояла у подъезда минут десять, не меньше. Входить внутрь мне не хотелось. Небо было бледно-голубым, хрупкое весеннее небо, и совершенно невозможно было поверить в то, что не далее как вчера шел снег. Что это творится с погодой, подумала я. Как будто ее колбасит не меньше, чем меня.
В конце концов я заставила себя набрать код на двери своим фантомно ноющим большим пальцем и поднялась на два этажа вверх. Стоило мне войти в квартиру, как папа тут же кинулся на меня откуда-то из коридора.
— Майя! Майя! Майя! — крикнул он, обняв так крепко, что я расслабилась и обмякла в его руках, чувствуя, что от него пахнет застаревшим потом, и мечтая стоять так целую вечность. Но он тут же оттолкнул меня — я чуть не упала на пол, и заорал: — Черт бы тебя побрал, где ты шлялась? Ты понимаешь, как я волновался, ты хоть можешь себе это представить?!
— Пап, я все понимаю, но…
— Не перебивай!
— Но…
— Я сказал, не перебивай. НЕ ПЕРЕБИВАЙ! Я всю ночь глаз не сомкнул, ни на секунду! Я звонил Энцо, Яне и вообще всем, кого только смог вспомнить и кто мог хотя бы догадываться о том, куда ты делась!
— Я…
— ЗАТКНИСЬ! — проорал он с такой яростью, что я даже отступила на пару шагов назад. — Майя, я вчера должен был рассказать тебе нечто важное. Я весь день ходил и обдумывал, как мне тебе это сказать, как, как, как. Так что когда я вернулся домой и увидел, что тебя нет, я поначалу подумал — вот и хорошо, значит, я получил отсрочку, но я продолжал нервничать, все больше и больше. Я поужинал в одиночестве, но все время думал о тебе, о том, как ты отреагируешь на то, что я скажу, каким будет выражение твоего лица, как вся твоя косметика черными ручьями потечет по щекам… В одиннадцать часов, убедившись, что никто не знает, где ты, я позвонил в полицию и заявил о твоем исчезновении. Я подумал, что если тебя изнасиловали, я убью каждого ублюдка во всем ублюдочном Стокгольме, я куплю «Глок» на площади Сергельсторг и прикончу каждого барыгу, и… и… а если бы оказалось, что тебя больше нет в живых, я бы покончил с собой, ясно? Ты понимаешь вообще, что ты наделала, ты можешь себе это хотя бы представить?
Голос его под конец звучал мягче, почти просительно, и я поняла, от кого могла унаследовать склонность к «стрельбе в школе»[36].
— Нет, — прошептала я, очень виновато, чувствуя, как слезы подступают к глазам и вот-вот хлынут упомянутыми черными ручьями.
Следующие несколько минут он просто стоял и смотрел на меня. Молча. Я видела, как злость постепенно берет верх, накрывая его лицо темными облаками, но он продолжал молчать. Наконец он закрыл глаза и выдохнул. Провел обеими ладонями по волосам и застыл, разведя локти в стороны.
— Яна… в больнице, Майя, ее положили в психиатрическое отделение.
Он смотрел на меня так серьезно, что мне показалось, будто время остановилось. Окружающие звуки стали громче: машины на улице, его дыхание, гул компьютера. Краски — ярче, как на телевизионном экране: его голубая футболка, красные коврики в коридоре, желтые резиновые сапоги на фотографии.
— Я знаю, — сказала я.
Он вытаращил глаза с красными прожилками, он вообще выглядел старым, мой папа, выглядел так, словно ему лет сто.
— Знаешь? — переспросил он.
— Знаю, — подтвердила я. — Я у нее была.
Конец апреля. И май
На следующих выходных я не поехала к маме. Она-то, может, и готова была меня принять, однако мне казалось невозможным продолжать ездить на выходные в Норрчёпинг, как будто ничего не случилось. Как будто она не исчезала. Как будто не говорила: «Ты не должна сюда приходить». Как бы я ни старалась взглянуть на все произошедшее с ее точки зрения, нежелание все равно перевешивало. Я не хотела. Я действительно туда не хотела.
Вместо этого я осталась дома, в Стокгольме, встретилась с Энцо, сходила к эрготерапевту, который дал мне список упражнений для восстановления подвижности большого пальца, доделала свой проект по скульптуре и приложила все силы к тому, чтобы по меньшей мере не ухудшить своих оценок. Темой моего проекта был «контакт» — как это ни иронично в свете маминого исчезновения и последовавшего за ним полного отсутствия контакта. Я придумала комментарии к тем частным объявлениям, которые насобирала за предыдущие два месяца, разрисовала их маслом, акварелью и тушью, сделала коллажи и скотчем прикрепила сверху бусины, бритвенные лезвия, камни и прочую хрень. Даже фламинго. Картинки получились перегруженными, даже Вальтер это подтвердил, так, будто он не мог решить, хорошо это или плохо, уродливо или красиво. Я и сама не могла, хотя склонялась к «хорошо и уродливо». Весь проект вообще прошел под девизом «чем больше — тем лучше». Минимализм никогда не был моей сильной стороной, да и в принципе никогда меня особо не интересовал.
Я не стала рассказывать папе всей правды о том, как именно я узнала, что мама в больнице, просто пробормотала, что нашла ее ежедневник и позвонила доктору Руусу. Забыв упомянуть, что на звонок он так и не ответил. Папу больше всего взволновало то, что я в одиночестве провела в мамином доме целые выходные, ничего ему об этом не рассказав. Он завел пластинку про то, что мы не должны иметь тайн друг от друга, но я ответила, что он сам наверняка не все мне рассказывает, и это его несколько отрезвило.
Наступило 30 апреля, канун Вальпургиевой ночи. Энцо спросил, поеду ли я с ним на велосипедах к проливу Винтервикен посмотреть на костер. Я не особо понимала, в чем прелесть этого мероприятия, но все-таки согласилась. Повиснув на руле, как тяжелый тюк, я заставила ноги крутить педали. Это было ужасно трудно, я чувствовала себя так, как будто заболеваю — или как будто все тело налилось молочной кислотой. Мы оставили велосипеды у стройной березы возле дачных домиков, переднее колесо моего въехало при этом в кучу окурков. Большой палец пульсировал от боли, как всегда теперь после любой физической нагрузки.
Костер поверг меня в шок.
Лишил меня дара речи.
Опустошил мою голову, стерев все слова и мысли.
Он был огромным, высокие оранжевые языки пламени лизали васильковое небо. Я шла к огню, будто загипнотизированная, приблизилась к нему вплотную, как мотылек, летящий на свет. Энцо пришлось схватить меня за руку — иначе не исключено, что я вошла бы прямо в пламя. Дала бы ему себя поглотить.
Костер очень громко трещал. Просто оглушительно громко. Я никогда раньше не думала, что костры могут так трещать, что это трещат сгорающие в них поленья, но факт остается фактом.
Люди приходили и уходили. Несколько наших бывших одноклассников из девятого класса поздоровались с нами, и Энцо в ответ поднял руку и кивнул.
Я не стала отвечать. У меня не было сил. Я просто стояла и смотрела прямо в пламя, в самую его сердцевину, где желтый огонь раскалился до белизны. И я согрелась, наконец-то я согрелась. Кажется, мне вообще не бывало тепло с того самого дня, когда я прыгнула в Винтервикен и нехотя всплыла на поверхность.
Я подумала: «Burn like fire in Cairo».
Энцо понял, что ему лучше помолчать. Где-то через час он погладил меня по руке и вопросительно кивнул в направлении велосипедов. Было странно вновь увидеть что-то помимо костра. Увидеть зеленые распускающиеся деревья и серо-зеленую воду. Увидеть его добрые глаза и мягкие щеки.
Читать бесплатно другие книги:
