Двухмерный аквариум для крошечных человечков Йегерфельд Йенни
Только не он, нет.
Шлюха в школе и теперь вот проститутка дома — нет, только не это. Это уже чересчур.
— Ну что ты, чего бы я вдруг на такое обиделась? — ответила я, будучи настолько ошеломленной, что в моем голосе даже не прозвучало злости. Придя в себя, я попросила его не обижаться и спросила, обязательно ли ему ходить в рубашке, в которой он смахивает на сутенера.
— Чего? — выдал он свое коронное выражение. — Тебе она не нравится?
Он опустил взгляд на рубашку и рассмеялся:
— Значит, на нее ты покушаться не будешь?
Он что, правда не услышал замечания про сутенера или просто сделал вид, что не слышал? Я ничего не ответила.
— И чем это она тебе так не нравится?
— Она… хм, как бы это сказать, чтобы ты понял? В ней есть какое-то исконное уродство, находящееся за пределами добра и зла.
Я произнесла это таким тоном, как будто мы дурачились, как будто мы просто несли всякую чепуху, однако смешинки в моих глазах не было. В его, собственно, тоже. Внутри я оставалась холодна, как камень.
— Майя, это… может, было…
У папы было страдальческое выражение лица, и он дернул рукой, будто собираясь что-то сказать, и пролил горячий кофе себе на грудь.
— Вот черт! Ну, теперь в любом случае придется переодеться.
Он ушел в свою спальню, и стало тихо. Несколько минут спустя он на прощанье помахал мне рукой из коридора, одетый во что-то серое и обычное. Рот его был плотно сжат, в глазах грусть. Перед тем, как уйти, сказал:
— Не забудь сходить в больницу сегодня. На обследование.
— Помню, — тихо ответила я.
У меня заболел живот. Я подняла руку, чтобы ему помахать, но так и не решилась на него взглянуть. Папа осторожно закрыл за собой дверь.
Я уставилась на свое отражение в зеркале. Я слишком много времени провожу перед зеркалом, это так до нелепости нарциссично. Я и сама — нелепый нарцисс. Поковыряла немного рану на лбу, которая выглядела контрольным в голову.
Застонав, я принялась молотить кулаками душевую занавеску, правый, левый, правый, левый. Занавеска мягко поддавалась, тут же возвращаясь на место за новой порцией тумаков. Настоящий мазохист. Может, я тоже мазохист? Я ведь во всяком случае точно не садист?
Боль волнами прошла по руке, прицельно ударяя в большой палец. Я снова застонала и уселась на крышку унитаза. Уронила голову на руки.
Что я делаю? Почему я ничего не сказала? Что мне нужно было сделать?
Я встала и принялась разглядывать рану на лбу.
И тут — воспоминание, молниеносная картинка перед глазами.
Острая щебенка в руке, распахивающееся окно, удар в лоб, резкая боль, падение на газон, запах земли, горячая кровь по лицу, теплая вода, осторожные руки, влажное полотенце, саднящее промывание раны, пластырь на лбу, его лицо вплотную к моему…
Мне пришла в голову одна мысль. Немного нездоровая, но, в конце концов, сама-то я кто? Психически больная? Безусловно. Шлюха? Безусловно.
Я направилась в свою комнату, открыла бирюзовый шкаф, вывалила все его содержимое на пол и нашла то, что искала. Пластилин цвета кожи. Чуть подсохший, но его легко было размягчить, добавив немного оливкового масла. Я размяла пластилин в руках и оторвала кусочек, из которого вылепила вокруг раны на лбу небольшую стену, превращая ее в кратер. Выровняла цвет тональным кремом, чтобы максимально приблизить его к тону моей кожи. Взяла флакон кроваво-красного лака для ногтей и густо замазала им внутренность кратера, прямо по ране, которая адски саднила. Закончила я тем, что позволила одной капле вытечь на лоб и остановиться в паре миллиметров от левой брови.
Дырка в голове, мазафака.
Когда я пришла в школу, Энцо как раз пытался втиснуть в свой шкафчик невероятных размеров рюкзак. У нас сегодня была физкультура, а он всегда брал с собой несколько комплектов спортивной формы, чтобы быть готовым к любой погоде и занятиям любыми видами спорта.
— Ну и кто кого?
— Уж прости мой французский, но, етить твою мать, явно не я, — отозвался Энцо, который всегда, будучи раздраженным, говорил более связно и менее неуверенно, чем обычно. Сдавшись, он опустил рюкзак на пол, раскрыл его и вытащил пару кед, покосившись на меня снизу вверх.
— Блин, круто! Что это с тобой… выглядит так, как будто в тебя, — подойдя ближе, он внимательно изучил мой лоб, — стреляли! А, это нарисовано. Блин, я поначалу реально испугался. А тебе идет такая прическа.
— Спасибо. Тебе тоже. Ты даже не представляешь, как я рада тебя видеть.
Энцо выглядел удивленным, он не привык слышать от меня нежности — как, в принципе, и от кого-либо другого.
— Спасибо. Хорошо выглядишь, — продолжил он, немного поспешив.
— Правда? Странно, потому что чувствую я себя как смерть в штанах.
Мне хотелось его обнять, но между нами это не было принято, так что я улыбнулась, открыла свой шкафчик и уставилась в него, не соображая, какой именно учебник мне сейчас нужен.
— Что, поездка в Норрчёпинг так тебя вымотала? В смысле я не к тому, что это мама тебя достала, но… ну, то есть я же ее вообще не знаю и… я просто подумал… ну, поездка сама по себе и… ну да…
Я его перебила:
— Да нет, не в этом дело. Я понимаю, что ты имеешь в виду. Нет, не вымотала, но просто, ох. Ну, сам понимаешь.
— Математика, — сообщил Энцо, заметив, что я все еще тупо пялюсь на книги.
— Спасибо, — ответила я и чуть было не вывалила ему все о маме. И еще, может быть, о молодом человеке, совершающем достойные и правильные поступки.
Меня так и подмывало сказать: «Знаешь что?..» Это «знаешь что» вертелось у меня на самом кончике языка, в той его части, которая распознает сладкое, и еще по краям, там, где распознается соленое, и я чувствовала, как бешено колотится сердце, однако, подняв взгляд на Энцо, я передумала. Я просто не могла. Дело было в его нежном и мягком выражении лица и в разнице между нашими жизнями. Я не хотела открыться ему и получить взамен его сочувственные, заикающиеся, ласковые слова, потому что они сделали бы меня уязвимой. Так что я проглотила это свое «Знаешь что», и заглавное «З» ножом полоснуло мне горло.
— Круто будет вечером, — сказал Энцо.
— Ага, еще как! — отозвалась я, добавив в голос задора, как у бурундука из диснеевских мультфильмов. Я совершенно забыла, что мы договорились провести вечер у него дома. Совершенно забыла про «Контроль».
— Да, кстати, как твой большой палец? — продолжил он, но, прежде чем я успела ответить, в коридоре показался Вальтер. Я проводила его взглядом — свежевыглаженная рубашка, вьющиеся волосы, дорогие туфли. Вальтер обернулся, будто почувствовав мой взгляд, и увидел, как я стою, словно парализованная, по-прежнему сжимая в руке ключ от шкафчика.
— Майя! — крикнул он. — Ну как ты? И как твой палец, можно я взгляну?
Он быстро подошел ко мне и схватил мою перевязанную руку, внимательно ее рассматривая. Не похоже было, чтобы он заметил след от пулевого ранения на лбу. Мы с Энцо обменялись короткими взглядами поверх дверцы шкафчика. Энцо удивленно поднял бровь.
Вальтер никогда не отличался такой заинтересованностью в происходящем. Да и такой энергичностью.
— Да так, — ответила я. — Побаливает, конечно, но…
— Ну, это ничего. Ты справишься, ты же сильная.
— Я сильная? — вызывающе переспросила я, но он, кажется, пропустил это мимо ушей.
— Я тут подумал… может быть, ты закончишь полку на этой неделе? — продолжил Вальтер. — Ну, то есть если ты в состоянии работать, конечно, учитывая твою травму и все такое, но, с другой стороны, тебе ведь не так уж много осталось, а последние недели четверти мы собирались посвятить окончанию фотопроекта. Было бы здорово, если бы ты к тому времени разобралась с полкой.
— А, ну да, наверное, было бы неплохо.
Подарок на мамино сорокапятилетие. Я подумала, интересно, получит ли она его вообще когда-нибудь. Увижу ли я ее когда-нибудь снова, будет ли у меня шанс ей его вручить.
— Что сказала директриса? Очень разозлилась?
— Нет, нет. Совсем не злилась. Но мы оба сошлись на том, что на уроках скульптуры ученикам лучше заниматься скульптурой.
— Полка — это…
— «…тоже скульптура». Да-да, помню. Не уверен. Ну ладно. В общем, мне все равно придется несколько раз задержаться в школе до самого вечера, потому что мне нужно выставить старшим классам годовые оценки, они уже волнуются, как не знаю кто. Ну так вот, это значит, что я и тебе смогу помочь — если тебе понадобится помощь, конечно.
Лицо Энцо одновременно выражало шок и смущение — мы не привыкли к такому вниманию со стороны Вальтера. Энцо промямлил, что нам пора на урок. Я просигналила ему пальцами — две минуты! — и он пошел вперед. Коридор начал пустеть, и я подумала, что Вальтеру тоже нужно идти в свой класс, однако тот продолжал стоять, потряхивая своей шевелюрой прекрасного принца и сжимая мягкими от крема для рук пальцами мое запястье.
Когда Энцо отошел достаточно далеко, я наконец решилась сказать:
— Да… мы хотели бы вернуть вам деньги за футболку.
— Твой папа что-то об этом говорил, но не стоит, не бери в голову.
— Но мне и самой было бы приятно.
— Да не стоит, правда. Ты же не нарочно отпилила себе палец?
Ну вот, опять эти инсинуации. Как бы мне хотелось втолковать ему, папе и всему миру, что человек прекрасно может носить черную одежду без того, чтобы резать себе руки. Что человек необязательно настроен суицидально, если он отказывается постоянно разгуливать с довольным видом и всем улыбаться. Что прежде чем забрасывать камнями мой огород, им не мешало бы задуматься, как они сами справляются со своими страхами, а то я как-то не замечала, чтобы они особо преуспели в их вербализации. Вальтер продолжил:
— У школы наверняка есть какая-то страховка, покрывающая подобные случаи. Я поговорю об этом с директором.
— Ну хорошо, но можно я хотя бы выстираю футболку? В благодарность за помощь.
Вальтер запнулся и наконец ответил:
— Ну да, хорошо, конечно, — сказал он. — Если тебе так хочется.
Я попыталась высвободиться, но Вальтер, казалось, намертво вцепился мне в запястье. Когда я наконец смогла выдернуть руку, он взглянул на меня удивленно. Что это с ним такое? Я заперла шкафчик и отправилась было восвояси, однако уже возле самого кабинета обнаружила, что забыла учебники, и вернулась за ними. Вдалеке я заметила Венделу, лениво бредущую по коридору и наверняка готовую напасть на любого, кто, по ее мнению, выходит за рамки нормы.
Школьный день шел так неспешно, что каждая его минута тянулась добрую четверть часа. Энцо дважды, то есть ровно в два раза больше, чем хотелось бы, пришлось помогать мне застегнуть ширинку; и, кажется, четыре учителя велели мне пойти вымыть лоб. Я каждый раз повиновалась, смывая понемногу лаковую кровь и утверждая, что полностью убрать ее нельзя — рана настоящая, что было отчасти правдой. На это они, как ни странно, ничего не отвечали, не доводя дело до конца, хотя, к примеру, математик был по-настоящему взбешен и орал, брызгая слюной:
— Нет ничего смешного в выстреле в голову!
Я сказала, что совершенно с ним согласна, и почему-то это взбесило его еще больше. Я ему явно не нравилась.
Ханне, наша учительница словесности, вытащила из своей необъятной сумки «Гуччи» пластырь и не спрашивая разрешения наклеила его прямо на кратер. Пока она это проделывала, у меня перед глазами маячила ее полная грудь, так что я только после поняла, что она не могла не заметить, что рана не настоящая. Тем не менее она ничего не сказала. Есть все-таки свои преимущества в том, чтобы мастерски уметь писать хокку или душераздирающие рассказы, а также вербализовывать все что угодно. Свой страх, например.
Правда, в тот день я была не особо примерной ученицей. Я не выполнила задание — за весь урок не написала ни единого белого стиха — и подняла руку один-единственный раз, и то чтобы спросить, можно ли мне выйти в туалет, в чем мне было отказано.
Впрочем, я не особо расстроилась. Мне, в общем-то, и не нужно было, просто хотелось побыть немного в тишине и проверить с телефона папину почту.
Телефон зазвонил, когда я перешла через площадь и поравнялась с маленьким итальянским кафе в Эрнсберге. Я остановилась и взглянула на экран — незнакомый номер. Сердце стукнуло лишний раз, и меня бросило в жар.
Мама. Может быть, это мама. Или… или, может, Джастин.
Я ответила на звонок, но это оказалась не мама, и не Джастин — мужской голос произнес на ярко выраженном остготском диалекте:
— Добрый день.
— Здравствуйте, — сказала я и села на один из оранжевых пластмассовых стульев, стоявших у кафе. Кажется, мне не удалось скрыть разочарования в голосе. Я отложила в сторону пакет с бритвой и краской для волос и подставила лицо солнечным лучам. Окинула взглядом сидящих за другими столиками.
— Это Томас. Томас Ханссон.
Томас Ханссон. Имя мне абсолютно ничего не говорило. Да и вообще похоже на выдуманное, может быть, он хочет что-то продать. Я подумала, не бросить ли трубку, не дожидаясь, пока он объяснит, чего ему надо. Подергала повязку на большом пальце левой руки, ставшую коричневой и потому выглядевшую довольно отвратительно. Вытащила из нее выбившуюся нитку.
— Да? — произнесла я наконец с вопросительной интонацией.
— Вы мне звонили, — продолжил он. — В субботу.
— Что? Нет, я не… вы, наверное…
Томас?
Томас!
Томас с фотографии, тот самый, с безумной улыбкой! Это было все равно что укол адреналина в сердце. Мне сложно было усидеть на месте, слова так и хлынули из меня.
— Да, да, конечно! Я звонила. Вы… вы меня не знаете, но… Я — дочь Яны Мюллер, и, насколько я поняла, вы знакомы, да? С Яной?
— Да. Ну да. Можно сказать, знакомы.
Голос звучал нерешительно.
— Простите, что я спрашиваю, но откуда вы друг друга знаете?
— Ну… мы… почему бы вам у нее об этом не спросить?
Что прозвучало в его голосе — раздражение? Удивление? Непонятно.
— Ну, дело в том, что…
Я поскребла ногой тротуар и посмотрела в сторону Хагерстенсваген, по которой медленным караваном двигались поблескивающие на солнце машины. Что, блин, ему на это ответить? Лучше сразу перейти к делу.
— Дело вот в чем. Она пропала, и я никак не могу с ней связаться. Так что я просто хотела спросить… вы случайно не знаете, где она?
Тишина в трубке. Маленькая девочка лет трех-четырех, с тонкими абсолютно белыми волосами наматывала бессмысленные круги по площади. На ней была синяя куртка на молнии, застежку в которой заменяло кольцо от ключей. За спиной у девочки болтался маленький желтый рюкзачок, из которого высовывался игрушечный щенок.
Я вдруг осознала, что рассказала Томасу Ханссону то, чего даже папе не говорила.
— То есть как пропала? — скептически переспросил он.
— Пропала. Ее нигде нет. Дома нет, на телефон она не отвечает. Пропала.
— Правда?
— Ну, конечно, правда! С чего бы мне такое выдумывать?
Он немного помолчал, как будто ему нужно было переварить услышанное.
— Но… Ну, в общем, я ничем вам помочь не могу. Мы больше не общаемся. Ну, не так, как раньше.
— Понятно. То есть вы не знаете, где она?
— Нет. Не знаю, к сожалению.
Энергия, которая совсем недавно дрожью отзывалась в моем теле, теперь совсем меня покинула.
— Откуда… откуда вы знаете… Я… — начала было я, но он тут же меня перебил.
— Вы заявляли в полицию?
Девочка подошла к моему столику, остановилась прямо передо мной и уставилась на меня своими необычайно большими зрачками, оттененными голубизной.
— Да, — сказала я, чтобы не усложнять разговор. Естественно, я едва ли не первым делом должна была бы заявить в полицию.
Я услышала, как мужчина на том конце провода что-то отхлебнул, однако говорить он ничего не говорил. Я тоже молчала. Молчала и смотрела на маленькую девочку, которая мне улыбнулась. Она была сладкой, как сахарная вата, и я выжала из себя улыбку в ответ.
— Так вот, мы познакомились в университете. Мы оба пишем докторскую, только в разных областях психологии. Мы… встречались с ней пару раз, вместе куда-то ходили.
— Вы… встречались?
Я ничего не понимала. То, что мама с кем-то общалась, с кем-то встречалась, казалось столь же невероятным, как если бы папа вдруг стал протестантским проповедником, бьющимся в религиозном экстазе.
— Наверное, можно и так сказать, да. Но ничего серьезного из этого не вышло.
— Почему?
Девочка вновь принялась беззаботно носиться между столиками, как пчела.
— Вы так же прямолинейны, как и ваша мама, с этим, по крайней мере, не поспоришь. Слушайте, вас же Майя зовут, да? Майя, это как-то все очень странно. Почему бы вам у мамы об этом не спросить?
— Так мама пропала, говорю же! Исчезла!
— Полиция, получается, должна со мной связаться?
— Вряд ли, — честно ответила я. — А что, это было бы проблемой?
— Что? Да нет, ну какие проблемы, — поспешно ответил он.
Слишком поспешно?
Он замолчал. Я слышала в трубке его дыхание и птичий щебет.
— Ладно. Только потому, что вы — это вы, то есть ее дочь. Мне она очень нравилась. Да и сейчас нравится. Но я не знаю, не думаю, что это взаимно. По крайней мере, она этого не показывает.
— Ну, это еще ничего не значит, — пробормотала я себе под нос.
— Так что я решил не продолжать — и теперь мы друзья. В смысле, мы… мы иногда обедаем в общей компании и говорим о своих исследованиях. Примерно так.
— Когда вы в последний раз ее видели?
— Понятия не имею. Ну, где-то неделю назад, наверное.
— Разве вы не должны видеться чаще, если вместе работаете?
Будь я полицейским, а наш разговор — допросом, Томас к этому моменту стал бы главным подозреваемым, подумала я. Уязвленный мужчина, наказывающий ту, которая его уязвила. Не дала ему того, чего он хотел. Не выглядел ли он на той фотографии немного сумасбродным? Немного… помешанным?
Томас кашлянул.
— Ну да, может, вы и правы. Но мы иногда заняты другими делами, преподаем или собираем информацию и материалы не в университете, а где-то еще. Яна довольно скрытная. Она не рассказывает… ну, она в принципе не так много говорит о себе, о том, чем она сейчас занимается и куда собирается.
— Но все-таки, может, вы постараетесь вспомнить? Когда вы ее видели в последний раз?
— О Господи, как я должен это вспомнить? Хм… я знаю, что видел ее в понедельник, то есть неделю назад, потому что у нас тогда была планерка… но я не уверен, не видел ли я…
— И как она себя вела? Как она себя вела в понедельник?
— Ну, как она себя вела… Да как обычно. В смысле, если учесть, что мы о Яне говорим, вы извините, конечно, что я так, напрямую.
— Нет.
— Что?
Нет, не извиняю. Я посмотрела прямо на солнце и не извинила.
— Нет, ничего. И это был последний раз, когда вы ее видели? В понедельник?
— А, не совсем, я сейчас смотрю в свой ежедневник: мы с ней виделись в среду. Она как раз уходила, когда мы собирались обедать, я еще хотел спросить, не пойдет ли она с нами, у нас подобралась такая компания, но… короче, она ушла перед самым обедом.
Я вздохнула. Здесь все следы обрываются. В среду. Незадолго до встречи с доктором Руусом. Я хотела его поблагодарить, но слова благодарности застряли так глубоко у меня в горле, что мне пришлось бы их отхаркать, как мокроту. Грязно-серая птица уселась на стул напротив и принялась клевать какие-то крошки. Я замахнулась на нее ногой, и птица снялась с места, перелетела на несколько метров дальше и апатично уселась на тротуар. Я подумала, что птицы в Стокгольме серьезно травмированы: у них не осталось никаких природных инстинктов.
— Она, кстати, часто о вас говорит, — вдруг сказал Томас.
Я выпрямилась на стуле.
— И что же она говорит? — напряженно спросила я. Солнце било мне прямо в глаза.
— Да всякое… Что вы идете своим путем, не оглядываясь на мнение остальных. Что вы умная. Видно, что она вами гордится.
Я поблагодарила, и он в ответ пробормотал, что надеется, что она скоро вернется. Я закрыла глаза. За веками оранжевым пожаром пылал солнечный свет.
Нет, Томас Ханссон не мог иметь отношения к маминому исчезновению. Для этого он был слишком хорошим. Гораздо более вероятно, что ее исчезновение как-то связано с доктором Руусом.
Я должна позвонить в больницу. Это было бы самым разумным. Я должна позвонить.
Но я не решалась. Так ведь?
Мы распрощались, и я встала со стула. Позвонила в справочную, где нашли номер больницы Вринневи в Норрчёпинге и переключили меня дальше. Однако когда там, на месте, наконец ответили, я бросила трубку. Подумала, что позвоню позже. Позвоню… позже.
И все-таки, несмотря ни на что, я шла, почти подпрыгивая. Помахала рукой маленькой девочке, которая забралась теперь в свою коляску, — девчушка весело и заинтересованно посмотрела на меня, но не стала махать в ответ. Я перебежала площадь наискосок, завернула за угол у Хэгерстенсвеген и прошла мимо таинственного магазина, торгующего часами и очками, в витрине которого не было ничего, кроме запыленных оправ девяностых годов. В голове моей звенело.
Она мной гордится, она мной гордится, она мной гордится!
Я позвонила в дверь и услышала легкие шаги, которые могли принадлежать только маме Энцо. Она казалась еще худее обычного, и, когда она меня обняла, я почувствовала касание ее ребер сквозь свежевыглаженную рубашку. Она как будто таяла от встречи к встрече.
— Meu amorzinho![22] Майя! — воскликнула она.
Я ей улыбнулась. Заметила, как она изучающе осмотрела меня, мои волосы, мою одежду, мои раны и мою повязку. Тем не менее надо отдать ей должное, вслух ничего не сказала. Я, между прочим, из уважения к ней вычесала из челки лак и сняла со лба пластилиновый кратер, поскольку она не очень-то ценила жутковатые шуточки. Их вообще мало кто ценит. На удивление мало.
— Ну как ты, милая? — спросила она, на что я ответила: «Хорошо», — и тогда она спросила, как там папа, на что я ответила: «Очень хорошо», — и тогда она спросила, как там мама, на что я ответила: «Хорошо-хорошо», — после чего у меня немного заболел живот. Я вручила ей цветок мать-и-мачехи, сорванный по дороге к дому Энцо, у трансформаторной будки. Этот нехитрый жест привел ее в дикий восторг, и она столько раз повторила «Muito obrigado!»[23], что мне стало стыдно — не с букетом же длинноногих роз я пришла, в самом деле, — после чего она разразилась пространной тирадой на португальском, которая звучала очень красиво, но, конечно же, абсолютно непонятно для меня. За ее спиной вырос Энцо в футболке с Крестным отцом, кротко улыбнулся и жестом позвал меня в свою комнату.
Я бросилась на кровать, угодив прямиком в кучу дисков. Энцо был не из тех, кто скачивает фильмы: он объяснял, что ему важно обладать «материальным продуктом», поэтому в его комнате было полно книг, фильмов и дисков. Пока я выуживала из-под себя пластмассовые футляры, Энцо помахал у меня перед носом DVD-диском с «Контролем», и я уважительно присвистнула.
— Ты вроде как-то… повеселела, — сказал Энцо, пока я рассматривала обложку, с которой щурился Иэн Кертис с зажатой в уголке рта сигаретой.
— Развитие моего маниакально-депрессивного психоза сложно предсказать. Сейчас вот я в маниакальной фазе.
— И сколько она продлится, минут пятнадцать?
— Ну типа того, — рассмеялась я. — Ну что, начнем с волос?
Я рассматривала Энцо в зеркале в ванной. Он с преувеличенной осторожностью брил мой затылок, так что клочки темно-русых волос падали на пол. Однажды ему уже доводилось это делать, и, как во всем, за что он брался, он действовал с тщательностью, доведенной почти до абсурда.
Даже странно, каким интимным может стать прикосновение к волосам. Мы почти не разговаривали. Я крепко держалась за свою челку, которую бритва должна была пощадить: ее, пожалуй, не мешало бы подправить, даже немного подровнять, но длина должна остаться прежней.
— Я иногда так скучаю по своей прическе а-ля Leningrad Cowboys… Может быть, нужно было немного отрастить затылок.
— Когда это у тебя была такая прическа?
— Да ну, ты что, не помнишь? Прошлой осенью. Сразу после начала учебного года!
— А-а! То есть она была под Leningrad Cowboys?
— Ну блин, а ты что думал?
— Да не знаю даже… Мне, скорее, казалось, что это Элвис периода ожирения.
— Свинья!
Я развернулась и уставилась на него с деланым возмущением.
— Ты чего, это же был комплимент! — сказал Энцо совершенно искренне.
— Понятно, — отозвалась я, после чего он выключил бритву и передал мне зеркало, чтобы я могла рассмотреть свой затылок. — Так нормально, да.
Я смешала краску — какую-то дешевую двухкомпонентную размазню из супермаркета, — а Энцо надел одноразовые перчатки, одна из которых тут же лопнула на кончиках указательного и среднего пальцев.
— Да елки, ну что за черт!
— Ничего, мы их заклеим, — сказала я и выбежала на кухню, чтобы попросить у его мамы изоленту.
Она показала мне цветок мать-и-мачехи, поставленный в коньячный бокал, и начала говорить, какой он прекрасный и как моей маме повезло иметь такую дочь, как я. Я внутренне взвыла и мысленно поставила себе зарубку на память — никогда ничего ей больше не дарить. В конце концов она выдала мне обычный скотч, который был ничем не хуже.
Энцо протянул мне потрепанное махровое полотенце, чтобы я прикрыла плечи, и принялся втирать краску, сначала в кожу головы, потом в шею и с боков и наконец в челку, с которой почти сразу закапала жидкая нефтяная вакса. Когда с этим было покончено, я обернула волосы прозрачным целлофановым пакетом и зафиксировала его скотчем. Изучив свое отражение в зеркале, я обнаружила черное пятно на лбу, которое попыталась оттереть смоченным в воде куском бумаги. Большую часть мне удалось убрать, осталась видна только серая тень у корней волос.
— Ну вот!
Энцо остановился перед зеркалом, вытаращив глаза и состроив испуганную гримасу. Он сделал вид, будто не может управлять своими почерневшими руками в перчатках и они живут отдельной от него жизнью. Руки добрались до его горла, и он разыграл сцену удушения, издавая еле слышные звуки и медленно сползая на пол с высунутым языком. Потом он быстро вскочил на ноги и сказал:
— Так, ну все! «Контроль»!
Фильм привел нас в такое душераздирающе-прекрасное состояние меланхолии, что мы напрочь забыли о том, что вся моя голова густо намазана черной краской. Два часа спустя, когда на компьютерном экране появились титры, мы сидели, как парализованные. Я думала о жизни, о том, насколько она хрупка, и о маме. В сердце эхом отзывалась тоска. Энцо печально взглянул на меня, но тут же весело поднял брови.
— Майя. У тебя пакет на голове.
В ту же секунду я почувствоала адский зуд, быстро распространившийся по всей коже головы. Я бросилась в ванную, сорвала с себя горячий и перемазанный краской пакет и сунула голову в ванну. Включила душ, напрочь забыв о повязке. Единственное, что мне сейчас могло помочь, — это ледяная вода. И немедленно.
Когда вода, стекавшая в ванну, перестала быть грязно-серой, я выключила душ. От холода кожа совсем онемела. Энцо зашел в ванную и внимательно осмотрел мой череп.
— Круто, — заключил он. — Только… это… окрасились не только волосы. Ты выглядишь так, будто по твоей голове прошлись малярным валиком. У тебя весь череп черный. И блестит! Ты похожа на пупса с пластмассовыми волосами. Блин, да ты на Кена похожа!
Он расхохотался и ржал так, что вынужден был опереться на раковину. Я посмотрела на себя в зеркало.
Если бы дело было только в этом. Если бы я просто стала похожа на Кена. Но нет.
Я была вылитым Гитлером!
Оно и понятно. Если у Джастина волосы, как у Гитлера, а у меня такая же прическа, вывод напрашивается сам собой.
Теперь у меня дебильная стрижка под Гитлера.
Scheisse!
Вторник 17 апреля
Во вторник утром я проснулась от ярко-желтых солнечных лучей, которые били в окно, согревая мое лицо: накануне я забыла опустить шторы. Я потянулась, как кошка, и, не вставая с постели, включила компьютер, стоявший на прикроватной тумбочке. С тех пор как я вернулась домой в воскресенье, я проверяла и свою, и папину почту минимум раз тридцать. В понедельник я даже выходила в Интернет с мобильного телефона во время уроков. Чтобы что-то узнать. Что-то найти. Правду, наверное. Однако писем до сих пор не было.
Пока на экране медленно загружались иконки, я потрогала свою грудь, пытаясь почувствовать то же, что чувствовал Джастин. Белая, как у английской девственницы, мягкая и манящая, как свежий зефир. Почему же тогда он не звонит?
Читать бесплатно другие книги:
