Двухмерный аквариум для крошечных человечков Йегерфельд Йенни

Я не осмеливалась посмотреть ему в глаза. Он что, шутит?

— И вы считаете, ходить босиком в апреле — это разумно? — строго продолжал он.

Я осторожно покосилась на него.

— Ты шутишь?..

Он мельком взглянул на меня и насмешливо улыбнулся.

— Ага.

Светловолосая девочка-эльф проскользнула в ванную и протянула ему булавку, одной рукой придерживая кофточку. Я посмотрела на нее, но она застенчиво потупила глаза. Сквозь полупрозрачную кожу просвечивали голубоватые вены, тончайшей сеточкой опутавшие веки. Казалось, от нее исходит светло-фиолетовое сияние.

Джастин ее даже не поблагодарил. Вместо этого он достал зажигалку и принялся прокаливать кончик булавки. Через пару секунд металл стал ярко-оранжевым. Я сглотнула. Он подул на острие.

— А с пальцем у тебя что? — спросила подруга Дюймовочки, девица в огромных очках в черепаховой оправе. В ее речи проскальзывал провинциальный говор, хотя она изо всех сил старалась его скрыть.

— Я его отпилила.

— Что-что ты с ним сделала? — забывшись, ахнула она, и деревенский выговор тут же дал о себе знать.

— Отрезала. Электропилой.

— И зачем?

Она сделала шаг вперед, стараясь рассмотреть меня получше.

— Так, надоел.

Выдержав паузу, я снисходительно улыбнулась — чересчур поспешно, обычно мне удается выдержать паузу, с Энцо, при желании, я могу продержаться целую минуту, — и добавила:

— Да нет, шучу. Несчастный случай. Я книжную полку выпиливала.

— Ты что, в ремесленном учишься?

— Нет, это был урок скульптуры.

— А почему ты выпиливала полку на уроке скульптуры?

Она поправила очки на переносице.

— А полка что, не скульптура?

— Ну, не знаю… Не уверена…

Нет, ну надо же, до чего народ консервативный пошел!

Джастин повысил голос:

— Так, сиди спокойно!

Я почувствовала резкий укол булавки. И еще один. И еще. Время от времени Джастин сменял булавку на пинцет. Я старалась не смотреть, но блестящие металлические орудия в его руках притягивали мой взгляд.

— Есть! Достал!

Он торжествующе продемонстрировал нам здоровенную занозу. Мне стало дурно. Девочки в дверях зааплодировали, а Дюймовочка ободряюще мне улыбнулась.

Через несколько минут он выудил из моей ноги вторую занозу, но подцепить третью никак не удавалось — она сломалась сразу в двух местах.

— Сейчас, сейчас, надо вот только кожу тут немного распороть…

Перед глазами у меня почернело. Всего на долю секунды, но поскольку на мне были синтетические штаны и пуховик, а сидела я на гладкой фарфоровой крышке, этого хватило, чтобы соскользнуть на пол, ударившись затылком об унитаз. Ровно тем же местом, которым стукнулась днем ранее. И ровно тем же местом, по которому мне заехал дебил Ларс несколько часов назад.

Я и правда увидела звезды. Или по крайней мере голубые искры, какие видишь, если сильно потереть глаза. Уж казалось бы, что значит лоскут кожи для человека, потерявшего кусок пальца, но, видимо, это стало последней каплей — исчезновение мамы, все дела. Признаться, у меня даже выкатилась скупая слеза. Больше всего меня раздражало, что они теперь наверняка решат, будто это из-за удара. Примут за слабачку.

— Может, принести воды? — заботливо спросил Джастин.

Дюймовочка подала голос.

— Ой, я знаю! Тебе надо выпить чего-нибудь крепкого и закусить жгут из какой-нибудь тряпки, пока он будет вытаскивать занозу.

— Она малолетка, — оборвал Джастин Дюймовочку, но та не ответила. Лишь быстро исчезла в дверях.

Я даже немного расстроилась — не тому, что мне не придется выпить, просто я раньше считала, что выгляжу старше. Ледяным тоном я ответила:

— Я не малолетка.

Джастин скептически посмотрел на меня, но когда Дюймовочка вернулась со стаканом виски, возражать не стал. Я сделала два солидных глотка — слава богу, обошлось без тряпки — и даже смогла кое-как сдержать рвотный рефлекс. То есть вряд ли со стороны было заметно, насколько меня тянуло блевать. Но все-таки, кто бы мог подумать, что напиток цвета жидкого золота может быть таким мерзким на вкус?

Последняя заноза вышла без труда. Я даже этого не почувствовала, то и дело поглядывая на мобильный, который тревожно молчал, бессмысленно поблескивая экраном. Когда Джастин протянул мне занозу, она оказалась размером с зубочистку и вся в колючих волокнах. Дерево. Не мой материал.

Джастин отмотал полрулона туалетной бумаги и высморкался так, что всем присутствующим выпала счастливая возможность лицезреть результат. Я отвернулась, как это делают воспитанные люди, и залпом осушила стакан.

Всего несколько глотков отвратного вискаря — и моей стеснительности как не бывало. Я понимаю, в этом стыдно признаваться, но я и правда совершенно не умею пить. Во мне явно говорил алкоголь, когда я вдруг окликнула блондинистую Дебби Харри, которая с деланным безразличием прошествовала мимо ванной:

— Я могу тебе скачать Джастина Тимберлейка. Если хочешь.

Она резко остановилась, будто кто-то дернул ручник, обернулась с грациозностью кошки и подошла ко мне:

— Ты правда умеешь?

— Да.

— Да чего тут уметь, — ответил Джастин, тряхнув челкой. — Набрал в Интернете название — и все дела.

Она его проигнорировала.

— Ну что, скачать, точно? — переспросила я.

Глаза ее блеснули:

— Абсо-факинг-лютно! Ну, чего же ты ждешь?

Тут я заметила, что ее глаза немного косят — как у хищника.

Я, наверное, часа три просидела на диване Джастина с его компом на коленях, скачивая всевозможную музыку. Рядом все время тусовался кто-нибудь новый. И все так и норовили подвинуться поближе — их колени плотно прижимаются к моим, твердые плечи, горячее дыхание. Жирные пальцы тычут в экран:

«О, вот эту! Давай эту!»

Конечно, со «Спотифая» я тоже что-то ставила. Но тут и дурак справится. А вот скачивать — совсем другое дело. Такое впечатление, что все резко забыли, как это делается. Забыли, что в наше время все еще можно отыскать какие-нибудь никому не известные треки с обратной стороны винила, пластинки, которые не выложены в общий доступ, артистов, которые не хотят, чтобы их скачивали. Фрэнк Заппа. «Соник». Girl Talk[6].

Меня от этого перло. Просто перло. Другого слова не подобрать. Как будто я купалась в лучах прожекторов. Тело излучало жар, по коже бегали мурашки. Боль в пальце почти прошла, притупилась, а беспокойство за маму как-то незаметно отошло на второй план.

Так вот, значит, каково это — быть популярной, думала я.

Мама однажды спросила в своей несколько странной прямолинейной манере, популярна ли я среди сверстников. Я не знала, что на это ответить, и просто промолчала. Популярной я не была. Но и изгоем меня не назовешь — никто меня не избегал и не травил. Ну, почти никто. Вендела и ее прихвостень Ларс регулярно меня доставали, но я умела за себя постоять. А вот остальные? Вряд ли мои одноклассники были обо мне высокого мнения. Для них я была странной и неинтересной чувихой, только и всего.

Но сейчас! Здесь, на этом теплом тесном диване, что-то со мной произошло. Понятное дело, что на моем месте мог запросто оказаться кто-то другой. Естественно. Но выбрали-то именно меня, и у меня отлично получалось. Я чередовала музыку: танцевальную с медляками, попсу с альтернативой, а если попадалась реклама, ставила вместо нее что-нибудь из скачанного. Я была справедлива, как многодетная мать, уговаривала, убеждала: «Сначала эту, а потом твою».

Может, я слишком обольщалась на свой счет — наверняка им нужна была только музыка, но мне было на это совершено наплевать — сейчас мне казалось, что им нужна я и только я.

Хоть раз в жизни я кому-то нужна.

Начала я, естественно, с Джастина. Джастина-блин-Тимберлейка. Тут уж, понятное дело, без вариантов. «Четыре минуты». Дебби прям чуть не прослезилась. Уж не знаю, действительно ли она не слышала или ей было по барабану, что он на самом деле пел про четыре, а не пять минут, но она орала, совершенно счастливая:

— У нас осталось ПЯТЬ минут, чтобы спасти этот мир!

Затем подряд: «Cry me a river», «Like I love you», Джастин Тимберлейк, «Rock your body».

Ну а дальше уже все исполнители подряд, какие-то вполне достойные, какие-то — полный отстой. Но рано или поздно мы обязательно возвращались к Джастину.

Джастин Тимберлейк никогда раньше не производил на меня большого впечатления, как и вся остальная музыка, написанная после 1987 года, — но буйный восторг Дебби оказался заразителен. Она отрывалась в танце в паре метров от меня, закинув руки за голову, и стоило мне поднять голову, как я тут же натыкалась на ее лисьи глаза. Как будто она не сводила с меня глаз. Она яростно вколачивала шпильки в паркет, оставляя на нем маленькие круглые вмятины. Время от времени она втискивалась в узенькое пространство на диване, чтобы заказать очередную песню, полностью игнорируя тот факт, что рядом со мной уже кто-то сидит. Один раз она схватила мою забинтованную руку и щекотно прошептала прямо мне на ухо:

— Мать, ну ты крута! Я тебя обожаю!

И поцеловала меня в щеку, оставив на коже влажный слюнявый след и сунув мне в руку недопитую лаймовую бурду. А я с гордостью принимала комплименты, хотя с моей ролью справилась бы самая незамысловатая компьютерная программа.

И только изредка во мне снова просыпалось беспокойство. Как маленький вихрь, предвещающий грозный смерч, оно вдруг начинало ворочаться, пробуждая колкие мысли, леденящий страх, похожий на уличный ветер, что подхватывает палые листья и обрывки бумаги и закручивает их в воронку.

Что же могло случиться?

Я встала и подошла к окну, вглядываясь в мамин дом.

Но он был таким же темным, каким я его оставила. Я подумала, что мне вообще-то действительно стоило позвонить в полицию, разве не так положено поступать, когда пропадает человек? Но я никак не могла сообразить, куда мне звонить — сразу в службу спасения или в какую-то менее серьезную контору. В итоге я так и не вытащила телефон — настолько страшилась тишины на том конце. Мертвого дисплея, зияющего пустотой.

Джастин куда-то исчез, что не давало мне покоя. Он пропадал уже больше двух часов, когда вдруг во время паузы между песнями из кухни раздался его голос. Мгновение спустя он уже решительно направлялся ко мне — руки в задних карманах, такой длиннющий, что ему пришлось наклонить голову, чтобы не задеть люстру. Я обратила внимание, что он был обут. Белые кеды со шнуровкой, обвивающей икры поверх джинсов, как ленты пуантов. Он небрежно огляделся вокруг и встал за моей спиной, так что я почувствовала его горячее дыхание на своей шее. Он чуть наклонился вперед, и его рука будто случайно оказалась на моем плече. Его щека почти касалась моей, еще немного — и я бы смогла почувствовать жар его кожи. От него исходил едва заметный запах пота и одеколона. Мое сердце подпрыгнуло в груди.

— Как у тебя с «Паникой»?

— Да вроде все нормально. Ты о чем?

— The Smiths. «Panic»[7].

И он пропел:

— Burn down the disco, hang the blessed dj, because the music that they constantly play IT SAYS NOTHING TO ME ABOUT MY LIFE[8].

Последние слова он проорал.

— Ha-a-ang the blessed dj. Hang the dj, hang the dj, hang the dj. Если я услышу еще хоть одну песню Тимберлейка, мне придется сначала повесить диджея, а потом повеситься самому. За компанию.

— Да никакой я не диджей, просто делаю то, о чем просят!

— Да? И что, ты всегда так поступаешь? Это как-то нездорово.

Он картинно покачал головой и сделал глоток из моего бокала. Я улыбнулась и уставилась в экран. Судя по всему, он набрался не меньше моего. Я тупо смотрела на буквы, пытаясь вспомнить, на какую ссылку собиралась нажать, или хотя бы разобрать, что там написано, но буквы плясали и расплывались.

— И что бы выбрал диджей, если бы он мог решать? — поддразнил меня он.

Да уж точно не это.

Из динамиков раздавалась очередная модная танцевальная песня Мадонны, которую я, похоже, поставила минуту назад, хотя это начисто выветрилось у меня из головы.

— Ну так что?

— Я… вообще-то, я слушаю исключительно музыку восьмидесятых, ну и немного семидесятых, конца семидесятых. Только не диско и прочее фуфло, а… ну, как бы это сказать, new romantics[9], если тебе это о чем-то говорит. И new wave[10].

— Нехило! — ухмыльнулся он, откинув назад челку. — Ты же тогда даже не родилась еще!

Подняв голову, я оглянулась на него, встретив его светлые-светлые глаза.

— А это здесь причем?

Во мне начало вскипать раздражение.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — продолжила я.

— Правда? Повезло тебе, — ответил он. Его лицо было так близко, что я могла бы лизнуть его кончик носа, чуть подавшись в сторону.

— Небось думаешь, смешно тащиться от музыки своих предков? Ну и пусть. Может, и так. Только я тебе вот что скажу — после того, как я прослушала папину коллекцию винила, то дерьмо, которое слушают мои одноклассники, кажется мне еще большим позорищем, чем раньше.

Это прозвучало гораздо резче, чем мне хотелось, я что есть мочи сжимала губы в надежде остановить поток слов. Напрасно. Слова все равно рвались наружу. Слишком часто я слышала эти насмешливые комментарии, и чаша моего терпения, видимо, окончательно переполнилась.

— Да и кто из современных групп сравнится с… да хотя бы Human League, Spandau Ballet и Duran Duran?! Я не только про музыку, но и про стиль! Не говоря уже о Joy Division и… и New Order. А? Никто. В подметки не годятся.

Он обезоруживающе поднял руки и попятился.

— Да нет, конечно, нет, — мягко произнес он.

Повернулся и пошел.

Все дальше и дальше от меня. Опустив руки.

Я тут же пожалела о своих словах.

Пожалела.

О том, что упомянула папу, упомянула одноклассников. Все это было так глупо, так по-детски. Меня захлестнула горячая влажная волна стыда. Как будто передо мной вдруг оказалась каменка с углями и кто-то выплеснул на нее ковш ледяной воды. И теперь я задыхалась от ее паров. От сожаления.

Я жалела, что сорвалась на него.

Если бы не это, я бы по-прежнему чувствовала его дыхание на моей шее, его руку на моем плече.

Боль в большом пальце тут же проснулась, пронзив ладонь до самого запястья. Я впервые за весь вечер выбрала песню на свой вкус. «Don’t you want me» Human League — беззвучно подпевала Филипу Оки:

Кому я это пела, Джастину? Или… маме?

Я просидела на диване еще около часа, пока какой-то голубой художник по стеклу не пригласил меня танцевать. О том, что он художник по стеклу, он успел сообщить мне раньше, перекрикивая музыку, когда присел рядом на диван, и я, не слишком удачно пытаясь поддержать разговор, спросила его, чем он занимается.

— Я художник по стеклу! Работаю со скульптурами.

— Я тоже, — ответила я, но он не услышал.

За его ориентацию я поручиться не могла, но некоторое время назад имела счастье лицезреть, как он старательно засовывает язык в глотку другому чуваку. Других доказательств у меня не было.

Я не сразу приняла приглашение на танец, побаиваясь покинуть свое насиженное место на диване, но он уговаривал меня с таким пылом, что мне пришлось сдаться, и мы принялись танцевать под техно в исполнении электрического органа. Казалось бы, нормальная музыка, но я никак не могла попасть в ритм и чувствовала себя скованно и неловко, хотя и успела к этому времени употребить не один коктейль. Я заметила, что кто-то тут же занял мое место за компьютером. Это несколько задело самолюбие — мне хотелось считать себя незаменимой. Но, увы, такое бывает страшно редко.

Тут подошла Дебби и повисла у меня на шее. Я попробовала было уклониться, спасая свои босые ноги от ее высоченных шпилек, но чуть не рухнула на спину под весом ее отяжелевшего от алкоголя тела. Она погладила меня по голове, проведя рукой по затылку, и прошептала, что мои волосы — как бархат. От ее шепота, щекочущего ухо, на душе у меня потеплело. Но она столь же внезапно выпустила меня из своих объятий и снова принялась танцевать. Груди ее так и ходили ходуном под тонкой материей.

Я остановилась. Понаблюдала за ней, понаблюдала за остальными — как свободно они держатся и перемещаются в пространстве. И тут я осознала, что вот уже несколько часов совершенно неожиданно для себя испытываю чувство неподдельной радости — и это при том, что у меня пропала мама. Я решила, что должна любой ценой удержать это чувство, не дать ему исчезнуть.

Басы громыхали так, что даже воздух вибрировал. Я отрывалась в танце. Я танцевала как никогда в жизни. Мне очень хотелось верить, что со стороны это смотрелось круто. Может, алкоголь наконец сделал свое дело, но я разошлась вовсю: размахивала руками над головой — да-да, и злосчастной перемотанной рукой тоже — и подпевала, закрыв глаза. Казалось, я плыву в плотной соленой воде. Я была счастлива!

И тут я услышала смех. Сначала я не обратила на это внимания, но он не прекращался, мерзкое такое хихиканье. Я открыла глаза. Это был художник по стеклу.

— Ха! Что, теперь так танцуют?

И изобразил меня, яростно тряся задницей и молотя воздух кулаками, как будто сражаясь с невидимым противником. И снова хихикнул. Без издевки.

По крайней мере беззлобно.

Но танцевать после этого сразу расхотелось.

Я выдавила из себя улыбку, хотя меньше всего мне хотелось ему улыбаться. Я чувствовала себя щенком, падающим на спину перед здоровенной овчаркой.

Я вышла из гостиной и поднялась на второй этаж. На диване какая-то парочка с закрытыми глазами целовалась взасос. Я успела разглядеть их розовые мясистые языки. Я безучастно смотрела на них. Мне вспомнилась странная брачная игра двух белок, которую я как-то видела по телевизору. Это была программа о животных в Коста-Рике, и белки были просто гигантские. В разгар прелюдии самец вдруг помочился на самку, что привело ее в экстаз, и она принялась танцевать как бешеная. Через какое-то время самец повторил процедуру, и она вновь закружилась в безумном танце. Несколько подобных мочеиспусканий и танцев спустя они наконец-то приступили к спариванию.

Вот уж никогда бы не подумала, что белки такие извращенцы.

Чувак на диване неожиданно приоткрыл один глаз, будто почувствовав, что за ним наблюдают. Я юркнула в туалет и закрыла за собой дверь. Снизу доносились приглушенные звуки музыки. Я уставилась на свое отражение в зеркале. Вид у меня был совершенно идиотский. Бледный и идиотский. Рот полуоткрыт, влажные глаза наполнены жалостью к себе.

— Да горите вы в аду, гребаные художники по стеклу! — прошептала я и повысила голос: — Кому нужно ваше искусство?! Кому нужны ваши чертовы творения из стекла?! Кому нужны скульптуры? Ненавижу вас! Всех ненавижу!

Последние слова я уже кричала. Я умолкла и огляделась по сторонам. Прокашлялась. Над раковиной висел большой лист бумаги с надписью от руки, но я не могла сфокусировать взгляд, чтобы прочитать написанное. Лист чуть покоробился от влаги. Я представила себе бледное тело Джастина в ванной. Представила, как он принимает душ в обжигающей воде.

Я напрягла зрение. Прищурилась из последних сил и наконец прочитала:

Смерть — самый эффективный способ приспособиться к окружающей среде.

Зигмунд Фрейд

Испытывая легкую тошноту, я открыла дверь, прошмыгнула мимо лижущихся приматов на диване и спустилась на первый этаж. Отыскала свой желтый пуховик в груде верхней одежды и обуви. Хорошо хоть ботинки искать не надо. Я посмотрела в сторону гостиной, затем в сторону кухни. Но все были заняты собой. Трепались, танцевали, заигрывали, бухали.

Выходя из дома, я все думала о той цитате из Фрейда. Правда ли, что смерть — наш способ приспособиться к среде. Если это действительно так, значит, не умирать — самое смелое проявление анархизма в обществе, где все такие охрененно стеклохудожественно живые.

Суббота, 14 апреля

Злокачественная опухоль

Когда субботним утром я проснулась одетой на собственной кровати, в своей убогой комнате, в голове стучала одна-единственная мысль. Мысль была столь назойливой, что можно подумать, будто именно она меня разбудила.

А ведь мама могла прислать мейл.

Ну конечно! Нужно обязательно проверить! Сейчас же!

Странно, что это мне раньше не пришло в голову. В промежутках между нашими совместными выходными электронная переписка была основным способом связи. А я так увлеклась, проверяя почту отца, что совсем забыла проверить свою собственную!

Я резко вскочила с постели — слишком резко, так что тяжелая свинцовая боль разлилась в висках, заставив меня снова опуститься на кровать. Во рту у меня пересохло. Я потрогала язык пальцем. Такое ощущение, что это не мой собственный язык, а какой-то чужеродный предмет. Как будто у меня во рту сдох маленький зверек. Я его понимала, я бы и сама сейчас с радостью последовала его примеру. Но сдержалась. Заставила себя встать и пройти несколько метров, отделяющих меня от кабинета, где я включила мамин комп. Пока он грузился, я нетерпеливо барабанила по клавишам. Мочевой пузырь неожиданно дал о себе знать, но я не обращала на это внимания. Я открыла свой почтовый ящик на «Хотмейле». Быстро пробежала глазами по заголовкам. Спам. Спам. Спам.

Черт!

Вот оно!

Письмо от мамы. Отправлено вчера. Вчера утром. Мне и папе.

Тема: «Не смогу встретиться с Майей на выходных!»

Майя.

Юнас.

Приношу свои извинения, что ставлю вас в известность в последний момент, но я не смогу принять Майю в эти выходные. К сожалению, в данный момент у меня нет взоможности позвонить, но я надеюсь, что ты, Юнас, прочитаешь это сообщение вовремя и успеешь отменить поездку. Майя, обещаю наверстать упущенное время и позвоню тебе, как только смогу. Юнас, надеюсь, билеты можно сдать, если нет, то я, конечно же, возмещу ущерб.

Всего хорошего,Яна.

Сначала я просто тупо стояла, уставившись на экран, толком не понимая, какие чувства меня переполняют. Облегчение или… что-то другое? Значит, она все-таки жива. А я чего ожидала? Не знаю.

Потом во мне стала нарастать злость. Сначала потихоньку, потом все быстрее и быстрее, как покалывание в затекшей ноге. Горячая, едкая, как щелочь, она разливалась по моим венам.

Я проводила с ней два дня раз в две недели. Это что, слишком много? Неужели для нее это настолько мучительно?! Настолько, блин, неважно?!

Мне всерьез захотелось что-нибудь сломать.

Внутренний голос пытался увещевать: но ведь это хорошие новости, значит, с ней ничего не случилось? Правда? Почему же я в такой ярости?

Но было в ее деловом тоне нечто такое, что невыносимо меня задевало, распаляло мою злость. Как будто ей было плевать на то, что она писала, на то, что со мной творилось от этих слов. Впрочем, безучастный тон меня не удивлял. Раздражал и огорчал — сколько угодно, но, по крайней мере это было в ее духе. Пожалуй, только тон и был нормальным в этом письме, хотя, конечно, ничего нормального тут нет.

«Что может быть важнее меня, мама?» — внезапно выкристаллизовалась мысль, представ перед сознанием во всей своей наготе. Я не хотела ее думать, соприкасаться с ней, такой она казалась мне постыдной. Я пыталась прогнать ее прочь, выдавить из себя, удалить как злокачественную опухоль. Отключить эмоции. Но ничего не вышло.

Затем последовала чуть менее болезненная мысль: «Почему же папа ничего не сказал?» Он же свою почту проверяет по пятьдесят раз на дню. Это же, черт возьми, часть его работы? Я быстро вошла в его почтовый ящик, но письма от мамы не нашла, лишь очередное послание от этой идиотки Дениз, которая сообщала код от домофона на случай, если «она окажется везунчиком, и он осчастливит ее своим визитом». Везунчик. Кранты. У меня не было сил это читать.

Он что, стер мамино письмо? Корзина была пуста, хотя он мог, конечно, ее почистить. Я открыла папку «Отправленные», но ответа на мамино письмо не нашлось. Странно. Я еще раз проверила, стоит ли он в копии: да, все правильно, его адрес шел сразу за моим.

Ничего не понимаю! Вопросы так и сыпались со всех сторон, со свистом проносясь в моей голове, как снаряды. Почему она так поступила? Где она сейчас Почему она не позвонила? Почему папа ничего не сказал? Что происходит? Когда она вернется? Почему-она-так-поступила-почему-она-так-поступила-почему-она-так-поступила???

Поток моих мыслей внезапно прервали телесные нужды, и я рванула в туалет. Я еле-еле успела стянуть штаны и трусы, прежде чем из мочевого пузыря вырвалась струя. Необходимости сдерживаться больше не было. Я закрыла глаза руками, зажмурилась. Как больно. Болело все. Палец, сердце, голова. Я осторожно вымыла руки, стараясь не намочить повязку, и взглянула на себя в зеркало, обклеенное сиреневыми с блестками наклейками динозавров, которые я так любила много лет тому назад. Я обратилась к своему отражению, придав своему голосу максимум убедительности:

— Майя, не делай из мухи слона. Все хорошо, как ты не понимаешь? Она нашлась.

Может, все дело в том, что я смотрелась в ее зеркало, но впервые в жизни мне показалось, что я на нее похожа — папа вечно об этом твердил. Было что-то неуловимое в моих глазах. Взгляд стал резким, почти жестким. Что это — злость? Разочарование? Не странно ли, что наше сходство проявляется в такие моменты? И не печально ли, что только в такие?

Я вернулась в комнату и села за компьютер, чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота. Меня смущала опечатка. «Взоможности». Мама никогда не допускала опечаток. Для этого она была слишком педантичной. Непостижимость происходящего только разжигала мою злость. Ничего не понимаю! Я раздраженно вскочила с места. Спустилась на первый этаж и пошла на кухню.

Полиция. Давно надо было им позвонить. Почему я до сих пор бездействую? Я схватила телефон, заряжающийся на подоконнике.

Ну не странно ли. Теперь, когда я точно знала, что она жива, я решила позвонить. С чего бы это?

Неужели я правда думала, что она… мертва? Я этого боялась?

Я набрала номер службы спасения. Это ведь чрезвычайное происшествие, правда? Я прижала трубку к уху. Открыла морозилку, дохнувшую холодом. Подставила голову под ледяные пары, остужая ее. Лицо онемело от холода, свинцовая боль немного отпустила. В трубке послышались гудки. Я глубже засунула голову в морозилку, прикрыв дверцу, так что мороз окутал меня со всех сторон. Волоски на моем теле встали дыбом. Соски затвердели. Я отломила кусок льда и запихнула его в рот. В трубке послышался женский голос:

— Служба спасения, слушаю вас.

И вот тогда…

— Алло, я вас слушаю?..

Совершенно неожиданно…

— Слушаю вас, говорите.

Я вдруг поняла, чт тут не так.

Я положила трубку и медленно вышла из морозного облака. Сосредоточенно миновала все четырнадцать ступеней, ведущих наверх. На экране лэптопа включилась заставка, разноцветный мячик, отскакивающий от краев дисплея, будто застряв в двухмерном аквариуме. Я пошевелила мышкой, и на экране снова появилось мамино письмо.

Я так и думала.

Папин адрес.

В нем была ошибка: [email protected].

Homail.

В адресе не хватало буквы «T».

«Ну, держитесь»!

Все утро солнце скрывала туманная пелена, но вот небо посветлело, став ослепительно голубым. Я открыла дверь на веранду, решив выпить сок на ступеньках.

Было прохладно, а я не позабтилась одеться. На душе у меня было паршиво, я думала о маме и пыталась понять ход ее мыслей. У меня не очень-то получалось, хотя вряд ли кому-то это удавалось лучше.

Мама была не такой, как все. Обычно так говорят несколько свысока, когда не хотят понять человека, но в мамином случае это было правдой. Может, и плохо так говорить, но у нее явно были проблемы с коммуникацией. Лично мне всегда казалось, что она вообще не представляет, как устроены люди, как они думают, что чувствуют. Может, поэтому она никогда не знала, как себя вести в той или иной ситуации? Либо ей было попросту на это наплевать (что иногда казалось мне наиболее правдоподобным).

Я чуть не рассмеялась при мысли о том, что, вообще-то, она посвятила всю свою жизнь попыткам разобраться в людях. Но удержалась — положа руку на сердце, ничего смешного тут не было.

Подул холодный ветер, и мои руки покрылись мурашками. Мне так хотелось знать, почему ее нет, почему ее нет здесь, со мной. Я чувствовала себя опустошенной. Обессиленной. Вокруг все было таким пустынным, бесцветным и уродливым, как будто даже мир вокруг лишился красок и цветов. Я думала о маме. Знала ли я ее, мою собственную красавицу-мать? В сок капнула слеза. Как же мне надоело плакать, плакать о своей маме, у меня больше просто не было сил — внутри снова зашевелилось чувство, отдаленно похожее на злость, с примесью чего-то еще, мне стало жарко, и мурашки тут же исчезли. Ком в горле, который я отказывалась выплакать, затвердел — ни сглотнуть, ни закрывать на это глаза больше не было никакой возможности, — и я швырнула стакан прямо на каменные плиты перед верандой. Стакан разлетелся вдребезги — заблестели на солнце осколки, брызги сока и одна-единственная упавшая слезинка.

* * *

Когда я вернулась в дом, меня охватила деятельная лихорадка. В духе «ну, держитесь!».

Я носилась по дому, как самонаводящаяся ракета. Исследовала все, что могло бы хоть что-то рассказать о ней. О том, где она сейчас. Кто она.

Я перечитала все газеты, которые лежали на столе, страницы статей, заляпанные пятнами, помятые или порванные — иными словами, те, которые читала она. Я изучила грязную посуду в раковине, сделала вывод, что последние несколько дней она пила чай и кофе, ела бутерброды и супы из пакетиков — впрочем, это ее обычный рацион. Я прочесала ее гардероб, чтобы понять, какой одежды недостает, и хотя в мамином гардеробе было не так уж много вещей, упомнить все ее наряды оказалось просто невозможно. Вроде бы не хватало серо-голубой шелковой блузки с короткими рукавами, но я не была уверена. Я потратила полчаса на поиски ее чемодана, который наконец обнаружила в шкафу в коридоре, из чего я сделала вывод, что она не уехала. Ну или по крайней мере конкретно с этим чемоданом. Я включила радио, чтобы узнать, какую станцию она слушала последней: как и следовало ожидать, это была «P1». Я проверила DVD-плеер, чтобы узнать, не смотрела ли она какой-нибудь фильм, но нет — в плеере был только поставленной мной две недели назад диск с сериалом «Настоящая кровь».

Я пролистала книги на ночном столике, обращая особое внимание на страницы с загнутыми углами, на которых она время от времени делала пометки, подчеркивала заинтересовавшие ее абзацы, ставила вопросительные и — реже — восклицательные знаки. Книги на английском были слишком сложными, и мне почти ничего не удалось понять — ни содержания, ни значения отдельных слов. Да что там — даже книги на моем родном языке были на редкость заумными. Время от времени глаз выхватывал отдельные фрагменты, которые вспыхивали, как искрящиеся бенгальские огни на фоне темного неба:

Жизнь можно приравнять к искусству. Как и в любом другом виде искусства, художник может совершенствоваться только в результате кропотливой работы. Осознание секретов мастерства приходит через совершенные ошибки.

Мама подчеркнула этот абзац два раза остро заточенным карандашом, чуть не процарапав бумагу насквозь. На полях она написала: «Жизнь — это искусство!», — поставив в конце один из столь редких для нее восклицательных знаков. По всей видимости, она действительно в это верила. Что жизнь — искусство.

Головная боль усилилась. В висках стучало так, что мне пришлось подойти к зеркалу, чтобы убедиться, что снаружи этого не видно.

Я пошарила в ящике прикроватного столика и, помимо каппы для зубов, упаковки салфеток, двух затычек для ушей и инструкции к видеоплееру, нашла фотографию.

Фотография в ящике прикроватного столика.

Чтобы можно было вытащить и полюбоваться перед сном.

Это что-нибудь да значит, подумала я. Здесь наверняка кроется подсказка.

Фото было сделано год назад, о чем свидетельствовали красные цифры в углу. С карточки на меня смотрели мама и темноволосый курчавый мужчина, которого я никогда раньше не видела. Несмотря на нечеткое изображение, было сразу видно, какая она красивая. Гладкие темно-русые волосы до плеч, брови вразлет и большие серо-зеленые глаза. Высокие скулы. Рот у нее был своеобразный — выдающаяся полная нижняя губа и тонкая верхняя. На лице ее читался намек на улыбку, спутник же хохотал, как сумасшедший. Хоть, блин, все зубы пересчитывай. На ней была темно-зеленая шелковая блузка с длинными рукавами, на которую я только что наткнулась в гардеробе. Она любила шелк. Говорила, что ей нравится его ласковое прикосновение. Вся остальная одежда казалась ей тяжелой и бесформенной. На нем был пиджак, под которым виднелась белая футболка. Его пальцы касались ее предплечья. Щеки ее раскраснелись, а поскольку ей бы никогда не пришло в голову использовать нечто столь бессмысленное и иррациональное, как косметика, румянец на ее щеках, видимо, объяснялся тем, что ей было либо жарко, либо холодно.

На обороте синими чернилами было выведено большими буквами: «ТОМАС». Не «МЫ С ТОМАСОМ», а просто «ТОМАС». Как будто сама она была пустым местом.

Я принялась искать другие фотографии на полках, в ящиках, шкафах, но нашла только фотоальбом, который рассматривала столько раз, что углы жестких картонных страниц обтрепались и закруглились. Столько раз, что могла описать каждую фотографию в мельчайших подробностях, от узоров папиных рубашек до маминых практичных металлических заколок и собственного сосредоточенного выражения лица за тарелкой яблочной каши. Столько раз, что знала наизусть каждую дурацкую, совершенно ненужную подпись: «Майя играет с поездом», «Юнас, Яна и Майя в зоопарке», «Яна и Майя на кухне». Вот я — маленький безволосый младенец в папиных руках, рядом стоит серьезная мама, вот я ползу, стою, первые спотыкающиеся шаги — а вот я уже пухлая трехлетка на красном трехколесном велосипеде.

А потом фотографии внезапно кончаются. Дальше альбом пуст. Пятнадцать белых страниц без единой фотографии. Как будто жизнь остановилась тогда, после развода. Наверное, так оно и было. В каком-то смысле.

Но кто этот Томас? Я взяла фотографию и уставилась на нее, разглядывая Томаса. Прищур смеющихся глаз, темные курчавые волосы.

Кто это? Кто этот человек, которого я никогда не видела и о котором никогда не слышала? Неужели у мамы были от меня секреты? Мне ни разу не приходило это в голову. Внезапно я осознала, что почти ничего о ней не знаю. О ее жизни в те дни, когда меня нет рядом. Я всегда считала, что они ничем не отличались от тех, когда мы вместе, но, возможно, я ошибалась.

Тут мне в голову пришла одна мысль. Я обвела глазами комнату в поисках ее мобильного. Ночной столик, подоконник, кровать. Его нигде не было. Я сдернула с кровати одеяло и услышала глухой стук где-то на полу. Вот он, мобильный. Я быстро подняла его и еще раз пролистала телефонную книгу.

И тут же увидела нужное имя.

Томас.

Страницы: «« « 12345678 » »»