В краю солнца Парсонс Тони
– Ее зовут Кай, а не Линдси.
Я указал на Ника и попытался вспомнить, как будет по-тайски «жена», но нужное слово от меня ускользало, а английского в этом закрытом мирке могли и не знать.
– Это его жена, понимаете? – крикнул я.
Мама-сан помотала головой, по-прежнему не отпуская руку девушки.
– Миа ной, миа ной, миа ной! – разъяренно повторяла она, тыча пальцем в лицо Кай. Руки у нее были сильно напудрены, чтобы темная кожа казалась светлее. – Гик! Гик! Гик!
«Потаскушка! Подстилка!».
Кое-кто из мужчин засмеялся.
А потом мама-сан хлестнула Кай по щеке.
Внезапно все закричали. Я получил удар по шее и пинок в бедро, меня хватали чьи-то руки, а мама-сан пыталась выцарапать мне глаза. Я яростно отбивался. Потом Сомтер повысил голос, и все замерли, включая меня.
Только Ник и Кай продолжали идти. Они уже почти дошли до двери, за которой начиналась темная лестница, когда Фэррен преградил им дорогу и ударил Ника в грудь.
Он тут же отступил назад, и на деревянный пол со звоном упал пестик для колки льда.
Ник повалился на спину. Жена пыталась поднять его одной рукой, другой зажимая рану. Кровь уже заливала все вокруг.
А потом она сказала ему те слова, которые он говорил ей столько раз:
– Чан рак кхун джа дай.
«Я буду любить тебя до самой смерти».
Пляжные домики на Май-Кхао стояли пустыми. После смерти мужа Кай туда больше не возвращалась. Родители Ника ненадолго заглянули в дом сына, когда приезжали, чтобы забрать его тело с собой в Англию. Мы с Тесс даже не приближались к этому месту, пока не узнали от господина Ботена, что национальный парк намерен послать туда бригаду уборщиков.
До сих пор внешний мир нам не докучал, и это вполне нас устраивало. Но теперь сезон дождей кончился, и наступало лучшее время для отдыха на острове – время прохладных ветров и низкой влажности, когда каждый день словно лучший день лета. Национальный парк надеялся сдать в аренду домики под казуаринами, хотя мало кто из туристов забирался так далеко на север. В одном из них ненадолго останавливалась молодая шведская пара, которая три недели подряд обедала в «Почти всемирно известном гриль-баре». Но теперь шведы отправились на Куд – группу островов на другом краю Сиамского залива – в поисках трехъярусного водопада и никому неведомого острова. Я так и не узнал, нашли они его или нет.
В общем, когда нам сказали, что бригада уборщиков выкинет из пляжных домиков все вещи, мы одолжили у господина Ботена пикап и поехали взглянуть в последний раз на жилище Ника и Кай. О том, чтобы отправиться на старом «Роял Энфилде», не могло быть и речи: Тесс была на слишком большом сроке для такой поездки.
Вещей в маленьком домике осталось мало. Немного летней одежды. Несколько газет со старыми статьями Ника, в том числе с рассказом о спасенном дельфине. Еще стопка статей, видимо, ненапечатанных, лежала в картонной коробке, которая уже начала подгнивать от сырости. На маленьком столике рядом с кроватью стояла вырезанная из дерева статуэтка в виде монаха со сложенными в молитве руками.
Мы все упаковали и уложили в кузов пикапа, хотя хранить эти вещи было незачем, а отдать некому. Мы знали, что в конце концов они отправятся на помойку, но оставить их уборщикам почему-то казалось неправильным.
В стене домика зияла дыра в форме сердца. Кто-то пробил ее кулаком или каким-нибудь тяжелым предметом. Стены пляжных домиков были тонкими и непрочными, так что особой силы тут не требовалось. Тесс подошла и запустила в отверстие руку, потом показала мне свою находку. На ее раскрытой ладони лежал золотой ободок. Женское обручальное кольцо.
– Нужно вернуть его Кай, – сказала Тесс, и ее пальцы сомкнулись вокруг кольца.
Пляжный домик остался совершенно пуст, словно Ник и Кай никогда здесь не жили. До нас долетал шум транспорта, едущего по шоссе 402 к мосту Сарасин. Пора было возвращаться.
Тесс забралась на водительское сиденье, а я решил задержаться еще на несколько минут. Я сомневался, что когда-нибудь сюда вернусь, и мне хотелось в последний раз посмотреть на пляж Май-Кхао. Я проводил пикап глазами, потом прошел между деревьями, и у меня перехватило дыхание.
Ни один пляж не может сравниться с этой дикой красотой. Широкая отлогая полоса белого песка тянется на юг сколько хватает глаз, пока линия берега не изгибается, плавно вдаваясь в море. Май-Кхао напоминает скорее пустыню, чем пляж, и скорее чудесное видение, чем пустыню. Песок белый и мелкий, ноги утопают в нем как-то по-особенному, не как в других местах. Море здесь неспокойное, не то что дальше к югу, и на синих мускулах волн вздымаются и опадают белые гребни пены.
Я стянул с себя футболку и вошел в воду. На пляже Най-Янг море похоже на огромный, самим богом сотворенный бассейн, теплый, мелкий и безопасный. Там можно отплыть на довольно большое расстояние, развернуться и стоять в доходящей до груди воде, с улыбкой созерцая далекий берег. Май-Кхао не таков. Здесь входишь в воду и сразу чувствуешь, что ты в море. Я поплыл вдоль пустынного пляжа, глядя на растущие вдоль него деревья. Я заметил, что казуарины уступили место более темным мангровым зарослям, и в ту же минуту у моря словно переменилось настроение, и оно потащило меня назад.
Я посмотрел туда, где оставил футболку – вылинявшая голубая ткань ярко выделялась на фоне белой песчаной дюны – и что есть силы стал грести в том направлении. Но вода несла меня в противоположную сторону – прочь от футболки, прочь от берега, прочь от мягких белых песков Май-Кхао.
С каждой секундой пляж отодвигался все дальше, силы мои таяли, а ужас рос.
Май-Кхао не без причины выглядит именно так, и не без причины тут чувствуешь себя последним человеком на земле. Май-Кхао не осваивают из-за морских черепах, которые решили откладывать яйца не где-нибудь, а именно здесь. Его не осваивают, потому что это территория национального парка, а тайцы, что бы ни думал о них остальной мир, умеют оберегать лучшие уголки своей страны. Его не осваивают, потому что он находится слишком далеко на севере. И наконец, его не осваивают из-за течения.
Я боролся, но течение без труда одолело меня. Оно было слишком сильно, и я сдался. Вода волокла меня на юг вдоль белой песчаной полосы Май-Кхао, на таком расстоянии от берега, что я не чувствовал ничего, кроме животного ужаса. Когда прошла, казалось, целая вечность, море протащило меня вокруг плавного выступа суши, который отмечает конец Май-Кхао, и неожиданно отпустило.
Я смотрел на горизонт, вдоль которого, словно далекая горная цепь, тянулась гряда белых облаков. Меня вырвало смесью соленой воды и желчи. Я выпрямился в воде и немного отдышался, прежде чем обернуться.
А когда обернулся, то увидел Най-Янг.
Я был по-прежнему слишком далеко от берега, однако вид нашего пляжа вселил в меня уверенность, что сегодня я не умру.
Я смотрел на ведущую вдоль пляжа дорогу, на длиннохвостые лодки и череду рыбных ресторанчиков, которая кончалась «Почти всемирно известным гриль-баром». А над всем этим возвышался зеленый холм.
Я наполнил легкие воздухом. Вода была спокойной, теплой и настолько прозрачной, что я отчетливо видел косяк ярко-желтых рыбок, скользящий у самого песчаного дна.
Я поплыл к берегу.
Дом, подумал я, и в моем сердце больше не осталось места для других мыслей.
Дом.
32
Мы жили в доме на зеленом холме, который возвышается над пляжем Най-Янг.
Наш дом стоял в конце дороги из утрамбованного желтого песка. В сентябре-октябре, когда начался сезон дождей, дорога потемнела и стала грязно-золотистой. Дом почти опустел. Наши немногочисленные вещи уже отправились в Англию, и мы вскоре собирались последовать за ними. Малыш должен был родиться зимой, уже в Лондоне.
От постоянных дождей проселочные грунтовки превратились в грязное месиво, а на шоссе стало скользко и опасно. На дороге, ведущей вдоль Най-Янга, вода доходила иногда до щиколоток. И все же я любил сезон дождей – любил за его дикую красоту.
Заслышав рокотание грома, я выходил на порог сарая, где ремонтировал «Роял Энфилд», и наблюдал, как раскалывают небо сверкающие зигзаги молний.
Несмотря на дожди, дела на пляже шли своим чередом. Ярко освещенные лавки, где предлагали все, от массажа ног до прогулок на слонах, и пляжные рестораны, продающие рыбу, которая еще утром плавала в Андаманском море, никогда не закрывались. Порой ливень застигал жителей Най-Янга врасплох, и тогда они бежали в поисках укрытия. Но жизнь на пляже не останавливалась ни на минуту. Занятие находилось всегда: работа, еда, дела по дому. Как обычно, по ночам по пляжу бродили маленькие дети, которым давно пора было спать, и их серьезные карие глаза блестели в темноте. Как обычно, казалось, что дети ничьи и одновременно всеобщие – я ни разу не видел, чтобы с кем-нибудь из них что-то случилось. Най-Янг – прекрасное место. Повезло тем, кто здесь вырос или, как Рори с Кивой, провел часть своего детства.
К концу сезона дождей я уже не мог вспомнить, когда в последний раз слышал, как в густом прибрежном лесу с веток падают капли. Я то и дело выходил из сарая и смотрел на горизонт, где сверкали последние вспышки молний.
Часто на веранде соседнего дома я видел господина Ботена, своего соседа и друга. Он стоял и наблюдал, как белые всполохи рассекают чернильное, иссиня-черное небо. Так как я уважал его мнение на этот счет и не верил прогнозам погоды, которые на нашем острове сбывались и не сбывались с одинаковой вероятностью, я спрашивал старого рыбака, будет ли сегодня гроза.
Какое-то время господин Ботен размышлял, задумчиво созерцая далекие вспышки молний и наморщив от напряжения лицо, черты которого раньше казались мне скорее китайскими, чем тайскими, а теперь стали для меня просто его чертами. Наконец, прежде чем вернуться к работе, отдыху или еде, господин Ботен выносил вердикт:
– Дождя не было со вчерашнего дня.
На острове Сирай появился магазин сувениров.
Вернее, не магазин, а просто прилавок под жестяным навесом посреди ведущей через деревню дороги, однако Рори с Кивой относились к нему как к настоящему магазину. Они весело болтали, пересчитывая несколько батов, которые нашлись у них в карманах джинсов, и разглядывали товары.
В лавке продавались красивые сувениры наподобие музыки ветра – целые композиции, созданные из сотен ракушек, искусно и замысловато сделанные, плод многих часов работы. Каждая ракушка была отобрана за особую форму или раскраску, и все они свисали с половинки кокосового ореха на тонких веревочках, издавая легкий звон, похожий на вздохи моря. Стоили они совсем дешево. Рори с Кивой купили себе по одному колокольчику, и старая продавщица принялась осторожно укладывать ракушки в ореховую скорлупу. Тесс с улыбкой посмотрела на меня, и мне показалось, что я знаю, о чем она думает. В Лондоне музыка ветра с острова Сирай будет висеть у детей в спальне, где ветер никогда ее не потревожит.
В деревне морских цыган ничего не изменилось: те же хибары на сваях, тот же усыпанный мусором пляж и качающиеся на волнах старые длиннохвостые лодки. Несколько мужчин на берегу чинили огромные клетки, с помощью которых ловили рыбу. Остальные жители спали. И у каждого в волосах блестела золотистая прядь, словно свидетельство того, что чао-лей принадлежали к другому народу, другому месту и к другому времени.
Мы были здесь единственными чужаками, и я невольно задумался, вернемся ли мы сюда когда-нибудь. Может, вернутся Кива и Рори, вместе или в одиночку, совсем уже большие, подростки с рюкзаками за спиной и целым свободным годом впереди, или еще старше, с супругами, а то и с детьми – вернутся, чтобы показать им и вспомнить самим:
«Когда-то мы здесь жили».
В дверном проеме одной из хибарок появилась Кай с обычной застенчиво-добродушной улыбкой на лице. Она приветственно подняла одну руку, а другой смущенно потерла живот, в котором рос ребенок. Кай медленно и тяжело спустилась к нам по лестнице. Они с Тесс засмеялись и обнялись, и между ними произошло нечто, понятное только обеим женщинам и детям, растущим у них внутри.
Я поднял взгляд на хибару и увидел непроницаемое лицо двоюродного брата Кай, который тут же скрылся в темноте.
– Вот, – сказала Тесс и протянула девушке что-то.
На ладони у нее блестело обручальное кольцо. Кай взяла его, покрутила в луче солнца и улыбнулась, словно разглядывая красивую ракушку, но не надела. Да мы этого и не ждали.
По лестнице опрометью, будто пожарный на вызов, соскользнул на землю Чатри. Он очень спешил и хотел, чтобы мы это заметили. Дети звали его поиграть на пляж, но для Чатри с играми было покончено.
– Я теперь рыбак, – объявил он и постучал себя кулаком в грудь. – Тетя умерла, и дядя снова выходит в море.
– Круто! – сказала Кива.
– Чатри, – обратилась к нему Тесс, – мы скоро уезжаем обратно в Лондон. Мы приехали попрощаться.
Он небрежно кивнул, как будто в ответ на замечание о погоде.
– В конце концов все возвращаются домой, – заметил Чатри.
Тесс притянула мальчика к себе. Он порывисто ответил на ее объятия, затем вырвался и побежал на берег. Дети бросились его догонять. Я посмотрел на жену, которая все еще держала Кай за руку, словно боялась ее отпустить, и пошел вслед за ними.
В одной из лодок сидел старик. Я узнал в нем дядю Кай и Чатри, который молча смотрел, как умирает его жена, а потом так же молча наблюдал, как выходит замуж племянница.
Теперь я наконец-то услышал его голос. Когда Чатри сошел с берега и зашлепал по воде к обшарпанной деревянной лодке, старик что-то отрывисто ему приказал. Мальчик забрался в лодку, а мои дети остановились на песке, держа в руках половинки кокосового ореха, в которых лежали подвески из ракушек.
– Чатри! – крикнул Рори. – Подожди!
Но Чатри некогда было ждать: он укладывал в лодку якорь и утяжеляющий его груз. Старый рыбак завел дизельный двигатель, и длиннохвостая лодка начала удаляться от каменистого побережья Сирая. Потом они поменялись местами: племянник взялся одной рукой за руль, а дядя принялся готовить ловушки для омаров. Вскоре старик и мальчик превратились в два черных силуэта в ослепительном солнечном свете. Кива позвала Чатри по имени. Не выпуская руля, он поднял свободную руку в прощальном жесте, и в тот миг я понял, что больше мы его никогда не увидим.
В ночь перед нашим отъездом над Пхукетом взошла полная белая луна. На острове отмечали Лойкратхонг.
Весь день Рори с Кивой мастерили корзинки. Госпожа Ботен дала им обоим по куску бананового стебля, вырезанному в форме лотоса. Древесина была достаточно мягкой, чтобы вдавить в нее свечки, ароматические палочки, банановые листья, цветы и монеты, и достаточно крепкой, чтобы все это не выпадало.
– Вот так, – улыбнулась госпожа Ботен, а ее муж кивнул, теребя в руках незажженную сигарету.
Когда полная луна осветила ночное небо, мы все вместе – господин и госпожа Ботен, Кива, Рори, Тесс и я – спустились с холма, прошли гуськом под оплетенной елочными гирляндами аркой, которая служила «Почти всемирно известному гриль-бару» входом, и оказались на пляже. Было еще очень рано, но по черному зеркалу моря уже скользило множество крошечных огоньков.
Вдоль изогнутого дугой берега Най-Янга родители с детьми стояли согнувшись у самой кромки воды, а за столиками пляжных ресторанов иностранцы, никогда прежде не видевшие, как отмечают ноябрьский праздник Лойкратхонг, так и застыли потрясенно, не донеся вилок до губ: поверхность моря покрыли тысячи светлячков.
Мы опустились на колени у самой воды, и Тесс подожгла ароматные палочки и маленькие розовые и голубые свечки. Кива спустила корзинку на воду и так энергично толкнула ее вперед, что на секунду мне показалось, будто она сейчас перевернется. Но корзинка выровнялась и, медленно кружась, поплыла в открытое море.
Рори вел себя иначе. Он держал корзинку обеими руками, пристально глядя на свечки, листья, монеты и прочую красоту, и я знал, что сыну больно с ней расставаться. Ему хотелось навсегда сохранить праздничную корзинку, а мне хотелось сохранить этот остров и это время. Но разумеется, мы оба знали, что и то, и другое невозможно. Внезапно Рори со смехом склонился рядом с Кивой и осторожно спустил корзинку на воду. Затем выпрямился и покачал головой, как бы говоря: глупо было ожидать, что произойдет что-то другое.
Мы стояли на мягком песке Най-Янга и глядели вслед нашим корзинкам, пока они не затерялись среди остальных. Бесчисленные язычки пламени мерцали и танцевали в темноте, уплывая все дальше в открытое море.