Тайна прошлогоднего снега Роньшин Валерий

Глава IX

ГАВ-РРР, ИЛИ ВЗОРВАННЫЙ ВОРОБЕЙ

- Вам тушеные мозги или жареную печень?.. — поочередно обращалась к пассажирам стюардесса, толкая пе­ред собой по проходу авиасалона тележку с обе­денными наборами.

МРРРРРРРРР… как кошки, урчали моторы.

За иллюминатором под облаками плескалась большая лужа, очень похожая на Атлантический океан. А самолет, соответственно, летел над об­лаками, а я, соответственно, сидела в кресле и ровным счетом ничего не понимала.

Что же это такое было?.. Очередной приколь­ный сон?.. Но я ведь не совсем, наверное, ду­ра — сон от яви как-нибудь отличу. А если это был не сон, то почему я тогда не лежу на асфаль­те мокрым пятном, а лечу на самолете? И кстати, куда я лечу?..

— Простите, а куда мы летим? — спросила я стюардессу.

— В Россию, — ответила та.

— А откуда?

— Из Америки.

Та-а-к, значит, все же в Америке я была. А где тогда Григорий Молодцов?.. И — самое главное — как так могло случиться, что я летела с небоскреба, а теперь лечу в самолете? Причем в самолете я оказалась сразу после того, как шмякнулась своим котелком об асфальт. «При-ко-о-льно», — думала я, не зная, что еще поду­мать. Но больше думать мне не пришлось, пото­му что затрезвонил мой мобильник — «Нам не страшен серый волк, серый волк, серый волк…» Я почему-то решила, что это звонит Воробей.

Но это был не Воробей.

— Гав! — раздалось в трубке. — Гав!

Я ушам своим не поверила, вернее — своему правому уху, к которому был прижат сотовый. Это было явно Гафкино гавканье, уж что-что, а его «гав-гав» я отличу от тысячи других «гав-га-вов». Но этого просто не могло быть — ведь бед­ный Гафчик лежал на дне Москвы-реки, отрав­ленный тортом и придавленный собранием сочи­нений Л. Толстого.

В трубке между тем настойчиво звучало:

— Гав… гав… — а следом шло легкое рыча­ние: — ррр…

— Гафчик, это ты? — спросила я на всякий случай.

— Гав-ррр… — слышалось в ответ.

Да, без сомнений это Гафчикин «гав» и Гаф-чикино «ррр».

«А может, у меня слуховые галлюцинации?» — пришла на ум неприятная мысль. «А может, не только слуховые, но и зрительные?» — пришла на ум еще более неприятная мысль. Может, я вовсе и не в самолете лечу, а в психушке лежу? Я тут же что есть силы дернула себя за нос, со страхом ожидая, что вот сейчас самолет исчезнет и я ока­жусь в дурдоме. Но… не оказалась. А продолжала свой полет над Атлантикой. В трубке между тем продолжалось гавканье и рычание Гафча. «Как будто бы он хочет мне о чем-то сообщить», — подумалось вдруг мне.

— Гав-ррр… Гав-ррр… Гав-ррр…

А что, может, и вправду это какое-то посла­ние с Того Света? Явился же Гамлету призрак его убитого отца, чтоб сообщить имя убийцы. Может быть, и покойный Гафчик мне звонит, чтоб сообщить, кто его отравил? Возможно та­кое? В принципе возможно… Эх, блин, жаль, что Володька так и не научил Гафча разговаривать по-человечески. Сейчас бы Гафчик рассказал и про отравленный торт, и, может, даже про меркурианский заговор. А вместо этого — только «гав-ррр» да «гав-ррр».

В общем, мне было о чем размышлять всю оставшуюся дорогу. А еще я чуть ли не поминут­но названивала то Воробью в Москву, то папоч­ке в Тимбукту, то мамочке в Катманду. Но они все, как сговорившись, не отвечали. Тоже, кста­ти, странно.

Секунды скакали как кузнечики, минутки ползли как улитки, часы тоже не стояли на месте, и в конце концов я прилетела в свою вшивенькую, паршивенькую, но такую роднющщщщщщую Россию, где в настоящий момент героями наше­го времени являются Ниф-Нифы, Нуф-Нуфы и Наф-Нафы. Ну это так, мимоходом замечу, вер­нее, мимолетом.

Короче, я прилетела.

В небе над аэропортом стояли тучки. Мар­шрутки в аэропорту тоже стояли, желая напол­нить себя до отказа людьми, как хомяк — свои щеки орехами.

Наконец поехали. До метро.

Ну, метро наше вы знаете, это полный от­стой. Блин, ну почему у нас в метро одни лохи и уроды нашего мира? Какие же они все грустно-существующие, все серые, сонные, грязные, жал­кие…

Один сам с собой разговаривает, от другого за версту помойкой несет, третий вообще в рва­ных штанах. Тот урод на меня пялится вот уже минут двадцать, а у самого волосы лет двести не причесывались…

Ой, снова меня не туда занесло. Приношу во­семьдесят килограммов извинений!..

В общем, вначале я подумала: «А не поехать ли мне домой?» Но потом передумала, вспомнив, что за мной охотится карлик Большаков, и ре­шила отправиться в мастерскую Смертолюбовой. Но затем перерешила, опять же, вспомнив, что видела Смертолюбову в компании с Каннибаловым.

Короче, я еще долго думала и передумыва­ла, решала и меняла решения, пока наконец не остановилась у Володькиного дома, не вошла в Володькин подъезд и не поднялась на Володькин этаж.

Дверь мне открыла Володькина мать. Вся в черном. Хотя до этого она все время ходила в бе­лом. А тут в черном. И еще в слезах.

— Что случилось, Екатерина Андреевна? — встревожилась я.

— Проходи, Эммочка, — не отвечая на во­прос, впустила она меня в квартиру.

— А Володя дома?

— Дома, — ответила Володькина мать каким-то странным тоном.

Мы прошли в комнату, но Воробья там и в помине не было.

— А где же он? — озиралась я по сторонам.

— Вот, — указала Володькина мать на похо­ронную урну, стоящую на столе. И у меня прямо сердце заледенело от страшной догадки.

В следующую секунду моя догадка подтверди­лась. Володькина мать высыпала на стол пепел.

— Это все, что осталось от Володюшки, — за­лилась она слезами.

— Ни фига себе, — ужаснулась я.

А Володькина мать стала рассказывать:

— Сел Володечка за компьютер — твою, Эм­мочка, электронную почту проверить, а процес­сор возьми да и взорвись…

— Мою почту проверить? — повторила я оза­даченно.

— Да, он сказал, что ты его попросила об этом.

Я начала лихорадочно вспоминать, просила ли я когда-нибудь Воробья проверять мою «еме-лю». Нет, вроде не просила, да и зачем мне про­сить, если я могу сама в любой момент открыть свой e-mail со своего сотового. Что-то тут было явно не то.

— А когда это случилось? — поинтересовалась я.

— Два дня назад.

Два дня?! А кто ж тогда со мной вчера по мо­бильнику разговаривал?!

Володькина мать продолжала:

— Я не стала урну хоронить. Володечка в за­вещании написал, чтобы ты, Эммочка, развеяла его прах над вашей родной школой.

Я обалдевала по полной программе.

— В завещании?! Он что, завещание оста­вил?!

— Да, оставил.

Еще одна странность. Ну, хорошо, положим, Гафчик оставил завещание, потому что ему было четырнадцать лет по собачьим меркам и восемь­десят по человечьим. Но Володьке-то четырна­дцать было по человечьим меркам, а он пишет завещание. Что-то тут не стыковалось.

— А где это завещание, Екатерина Андреевна?

— Его учительница забрала.

— Какая учительница?

— По астрономии.

— Одуванчикова? -Да.

— А зачем она его забрала? Володькина мать только плечами пожала.

— А вы знаете номер ее телефона? — допыты­валась я.

— Нет, не знаю, да ты и не дозвонилась бы.

— Почему? — насторожилась я.

— А она куда-то исчезла. Директор школы уже и в милицию сообщил о ее исчезновении.

Я сразу же вспомнила Володькин рассказ об исчезновении центра виртуальных развлечений «Меркурий», а теперь, значит, и Одуванчикова исчезла. «Оч-ч-ень странно», — думала я, глядя на бледное лицо Володькиной матери, похожее сейчас на лица живых мертвецов с картин Афи-ногены Смертолюбовой. Вспомнив о Смертолюбовой, я спросила:

— А ваша родственница из Америки вернулась?

— Какая родственница?

— Афиногена Смертолюбова.

— Художница?

- Да.

— А она мне не родственница.

— Как не родственница?

— Так. И никогда ею не была.

Новое дело… У меня прямо голова пошла кругом. Володька взорван. Одуванчикова исчез­ла. Смертолюбова не родственница. Здесь опре­деленно что-то не то. Надо об этом обо всем по­думать. Хорошенько подумать.

И я, прихватив урну с Володькиным пеплом, отправилась на Чистопрудный бульвар, где нахо­дилась моя любимая кафешка. Я туда всегда хо­жу, когда мне надо что-нибудь обмозговать. По пути я прохожу мимо голубятни, что находится в Жилом квартале, — кажись, это единственная го­лубятня в центре города, которая реально имеет живых голубей. Возле этой голубятни частенько бегает большая собака породы ротвейлер. Она гуляет со своим хозяином-пенсионером. Потом я прохожу через нежилой, совершенно старинный квартал Москвы. Там всегда мало народу и тем­но.

Затем выхожу совершенно сразу на светлую проезжую часть и иду по правой стороне дороги. А после подхожу к своему любимому кафе. Са­жусь я в кафе всегда напротив окна. Окно обыч­но запотевшее, но если его потереть, то через не­го можно увидеть, как в трех метрах от тебя про­езжает трамвай. Это так красиво, когда так близко от тебя проезжает трамвай…

Но сейчас, как вы понимаете, мне было не до голубятни, не до ротвейлера, не до трамвая… Ко­роче, не до чего.

Сейчас я думала совсем о другом, вернее — о других. Об отравленном Гафчике, который лежал на дне Москвы-реки, и о взорванном Володьке, который, в виде пепла, лежал у меня в сумке.

«Бедный, бедный Гафка, ты отравился тор­том, предназначенным для меня…» — думала я.

«Бедный, бедный Воробей, — продолжала думать я, — ты взорвался, проверяя мой почтовый ящик…» Выходило, что я виновата в гибели луч­ших своих друзей. Хоть и косвенно, конечно, но все равно виновата.

От этих мыслей настроение у меня упало по полной программе — ведь падает не только паль­то с вешалки и не только слон на муху, настрое­ние тоже падает, и оно очень тяжелое, чтобы его поднять.

Мне захотелось плакать. Я полезла в карман за носовым платком, но там его, естественно, не оказалось, так что, даже поплакать мне не удалось по-нормальному. Зато вместо платка я наткнулась на свою записную книжку, в которой у меня ле­жала фотокарточка майора Гвоздя. Он подарил ее мне после одной из наших совместных операций, сказав при этом: «Если будет очень туго, посмот­ри на морду друга». Сейчас наступил как раз та­кой момент, мне было так туго, так туго, что туже некуда. Я достала фотку и посмотрела на изобра­жение бравого майора с лихо закрученными уса­ми и в фуражке набекрень. И словно бы услыша­ла голос Петра Трофимыча: «А ну кончай, Эмма, нюни распускать! Ты же первоклассная сыщица! Нужно действовать! Соль сама суп не посолит!»

И, представьте себе, я сразу же воспряла ду­хом. И правда — чего это я?! Сколько можно убе­гать и прятаться — то в мастерской Смертолюбовой, то в отеле «Хилтон». Надо наконец распутать этот запутанный клубок. Нужно начать свое соб­ственное — эммомухинское — расследование.

И я решила начать его с Гоши-Компика.

Глава X

ЗАМИНИРОВАННОЕ ПИСЬМО, ИЛИ Я ОТПРАВЛЯЮСЬ В ГАВР

Гоша был самый обыкновенный гений. В год он научился читать и писать, в два выучил наизусть все стихи Пушкина, а в три мог пользоваться компьютером. Коэффициент интел­лекта у Гоши был просто чудовищный — 350 (у Эйнштейна, для сравнения — только 173). О чем бы Гоше ни начинали рассказывать, он с ходу перебивал: «Знаю, знаю, знаю…» А вот Гошины родители, наоборот, не знали, что с ним делать. Ведь это же ненормально — быть таким умным. Они Гошу и по врачам таскали, и экстрасенсам показывали — ничего не помогало. С каждым го­дом Гоша становился все умнее и умнее. В пять лет он пошел сразу в седьмой класс, а в этом го­ду, когда ему исполнилось шесть, пошел в Ин­ститут высших компьютерных технологий. И, за­метьте, не учиться пошел, а преподавать. Гоша был буквально помешан на компьютерах. За это его, кстати говоря, и прозвали — «Компик».

Помимо компьютеров у Гоши была еще одна пламенная страсть — это я, Эмка Мухина. Гоша был в меня по уши влюблен. Да что там по уши — по самую макушку!

Не раз и не два он предлагал мне выйти за него замуж.

— Компик, — отвечала я на это юному ге­нию, — да ты спятил. Тебе же всего шесть лет, а мне уже тринадцать. У нас разница аж в семь лет.

— А разве это много? — смотрел на меня Го­ша влюбленными глазами.

Вот уж действительно — любовь всех делает дураками. Даже гениев.

— А разве мало?

— А разве много?

— А разве мало?

— А разве много?

И так до бесконечности.

— Компик, иди ты… в сад, — наконец теряла я терпение. — Бабочек ловить.

Но юный гений шел не в сад, а на элементар­ный подкуп:

— Если ты выйдешь за меня замуж, — вкрад­чиво говорил он, — я поступлю так же, как Аль­берт Эйнштейн.

— А как поступил Эйнштейн?

— Он отдал своей жене свою Нобелевскую премию.

— Так у тебя же нет Нобелевской.

— Нет, но будет, — уверял Гоша.

— Вот когда будет, тогда и поговорим, — от­шивала я юного гения.

Короче, когда я пришла к Гоше-Компику, он, как всегда, сидел за компом и чего-то там наби­рал на «клаве».

— Привет, Компик, — сказала я.

— Эмма… — мигом забыв и о компе, и о «клаве», одарил меня Гоша горячим, я бы даже сказала — пламенным взглядом, — теперь ты точно выйдешь за меня замуж.

— Это еще почему?

— Потому что я сделал великое открытие, за которое мне наверняка дадут Нобелевскую пре­мию.

— А что за открытие? — поинтересовалась я.

— Я разгадал тайну мироздания, — с гордо­стью заявил гений, явно ожидая с моей стороны бурной реакции по этому поводу.

Но мне сейчас было не до тайны мироздания, у меня своих тайн было выше крыши.

— Компик, — деловито сказала я, — а у меня проблема. Поможешь ее решить?

— Помогу, если ты пойдешь со мной на дис­котеку, — начал шантажировать меня юный влюбленный.

— Нет, не пойду, Гошенька, — отказалась я.

— Ну почему-у-у? — обиженно надул он свои детские губки.

— Ну потому-у-у… — передразнила я его, то­же надув губы. — Я с малышами на дискотеки не хожу.

— Ну тогда хоть поцелуйчик подари, — плак­сиво заканючил карапуз.

На поцелуйчик я подписалась.

— Ладно, но только в щечку.

Компику уже не терпелось получить обещан­ный поцелуй.

— А что за проблема-то? — ерзал он на стуле.

— Ответь мне на такой вопрос, — сказала я, — можно ли заминировать электронное письмо?

— Что значит — заминировать?

— Ну подложить мину в электронное письмо. Ты его получаешь, открываешь, и оно тут же взрывается. То есть не само письмо взрывается, а твой процессор.

Гоша задумался.

— Насколько мне известно, — подумав, ска­зал он, — вирусов-мин пока еще не существует…

— Но в принципе такое возможно?

— В принципе возможно все. Третье тысячелетие на дворе. Но я пока что не видел ни одно­го заминированного электронного письма.

— Сейчас увидишь, — заверила я юного ге­ния. — Открой-ка свою почтовую программку.

Гоша открыл.

— Настрой-ка мои настроечки. Гоша настроил.

— Посмотри-ка мою почту. Гоша посмотрел.

— Ни финты себе, — присвистнул он, глядя на экран монитора, — а ведь это и вправду мина, да еще и не одна. И в каждой не меньше двухсот граммов тротила.

— Больше, — со знанием дела сказала я. — Эти мины разнесли на мелкие кусочки процес­сор одного моего друга и его самого в придачу.

— А если мы сейчас откроем это письмо, они и нас разнесут, — догадался догадливый Гоша.

— Вот именно, — подтвердила я. — Мины яв­но многоразового использования: сколько раз письмо открываешь, столько раз они и взрыва­ются. А жаль. Мне бы очень хотелось прочесть это письмецо.

— Ты его прочтешь, дорогая Эмма, — пылко воскликнул шестилетний влюбленный. — Я его разминирую для тебя!

— Да ты с ума сошел, Гошенька! А если ты взорвешься?!

— Тогда ты будешь знать, Эммочка, что я по­гиб во имя любви к тебе, — пламенно вскричал шестилетка. — Выйди, пожалуйста, из комнаты.

— Нет, Гоша, — твердо ответила я, — не выйду. Если тебя разнесет вместе с процессором, меня потом совесть замучает. Лучше уж, если что, все вместе взорвемся — ты, я и процессор.

Но, к счастью, никто из нас троих не взорвал­ся. Компик оказался гениальным сапером. А знае­те, какая разница между простым сапером и гени­альным? Простой сапер ошибается только один раз в жизни, а гениальный никогда не ошибается.

Клик-клик-клик… — Гошины пальцы бегали по клавишам, как у заправского пианиста-вир­туоза.

— Готово! — объявил он через минуту. — Мин больше нет! Можешь, Эмма, открывать письмо, теперь это абсолютно безопасно.

Я открыла таинственный «месседж» («посла­ние» — по-русски говоря) и прочла. В нем было всего два слова. Догадываетесь, какие?.. «ПРО­ШЛОГОДНИЙ СНЕГ».

М-да, этот прошлогодний снег буквально пре­следует меня и в реале, и в виртуале, и во сне, и наяву. Хотя реал и явь — это, кажется, одно и то же.

— Ты опять, Эмма, распутываешь какое-то запутанное дело? — вывел меня из задумчивости голос Компика.

— Откуда ты знаешь?

— А чего тут знать, раз тебе мины по почте присылают.

— Спасибо Гошенька, что ты их разминиро­вал, — с чувством сказала я.

— Ты обещала меня поцеловать, — напомнил юный гений.

Раз обещала — надо выполнять. Я поставила гения на стул, так как он был от горшка два вершка, и влепила ему в щеку сочный, влажный и звонкий поцелуй. Вот такой: ЧМОК-С!

Гоша аж зажмурился от удовольствия.

— Может, у тебя еще какие-нибудь проблемы есть? — с надеждой спросил он. — Я бы и их по­мог тебе решить. За поцелуйчик, естественно.

— Эх, Гошка, Гошка, — вздохнула я, — если б я тебе рассказала обо всех своих проблемах, мы б с тобой тут до вечера целовались.

— Ну так расскажи, — загорелся Компик. — А я тебе помогу, ведь я же профессор и без пяти минут академик.

— Эх, Гошенька, — снова вздохнула я, — здесь надо быть сыщиком, а не академиком. Ка­ждый хорош на своем месте. Впрочем… — при­кинула я.

— Что «впрочем»? — встрепенулся гений.

— Ну вот смотри… — И я рассказала Гоше о звонке Гафчика.

— Тут могут быть две объясниловки: рацио­нальная и иррациональная, — стал размышлять карапуз. — Рациональная — это кто-то просто записал на пленку голос твоего Гафчика, а потом выдал запись на твой мобильник с какой-то од­ному ему известной целью.

— Исключается, — сразу отмела я рациональ­ную объясниловку. — Я умею отличать записан­ный голос от реального.

— Ну тогда остается иррациональная объясниловка: твой Гафчик и вправду звонил тебе из потустороннего мира, чтобы что-то сообщить.

— Но это же мистика чистейшей воды.

— Мистика, — не спорил без пяти минут ака­демик. — Но что такое мистика? Это то, что нау­ка пока еще не в силах объяснить. Когда-то и се­верное сияние было мистикой, и удары грома, и сверкание молнии, и лунное затмение, и земле­трясение, и извержение вулкана… — пустился Гоша в пространное перечисление.

А я в это время думала о своем.

— Что же Гафчуля хотел мне сообщить свои­ми «гаврр-гаврррами»? — задумчиво произнесла я вслух.