Кодекс бесчестия. Неженский роман Котова Елена
– Да, после продажи.
– После того как вы продали компанию. После этого. После этого, мистер Чернявин, вы давали ей поручения? Директору компании вы давали поручения?
– По телефону только.
– Значит, в файлах банка сохранились бумаги, подтверждающие ваше право давать платежные поручения директору. Не стоит это отрицать.
Они вернулись к столу.
– Так у вас есть компания на Кипре? – спросил полицейский.
– Была, но давно уже. Я ее продал больше двух лет назад, кажется.
– Но вы по-прежнему связаны с этой компанией. Вы уполномочены подписывать в адрес этой компании поручения?
– Уполномочен.
– Вы были в Лондоне… – полицейский заглянул в бумаги, – …мая прошлого года?
– Не помню…
– Вы были в Лондоне, потому что вы вылетели рейсом… – полицейский рассматривал отметки в его паспорте. – Вы прилетели не из Москвы. Вот эта отметка, девятое мая прошлого года. Вы въехали в тот день в Великобританию. Откуда вы прилетели? Нет, это… вокзал. Вы приехали из Парижа, видимо, так?
– Не помню. Из командировки, наверное. Приезжал, да. У меня дочери тут.
– С кем вы встречались в Лондоне?
– Сказал же, с дочерью. Она в школе под Оксфордом учится.
– А кроме дочери?
– Хотел с ее матерью встретиться, со своей женой бывшей… Хотя, вообще-то, мы не разводились еще. Вот с ней хотел встретиться. Но не получилось.
– А еще с кем встречались?
– Еще? Ни с кем.
– Вы пересекли границу России… вот это… Это штамп России?
– Да.
– Границу России вы пересекли двенадцатого мая. Это вы вернулись отсюда. Расскажите подробнее, как вы провели три дня в Великобритании.
– Я же сказал. С дочерью встречался. С женой не получилось…
– В той поездке у вас была встреча с мужчиной в баре Novotel Waterloo? Вы это признаете?
– В каком баре? В Лондоне много баров.
– В отеле Novotel Waterloo.
– Не помню такого отеля.
Полицейские переглянулись.
– Ну что, поедем к нам? – спросил тот, который задавал вопросы.
Второй кивнул:
– Мы тут теряем время.
– Нет, Джек, время мы пока не теряем, мы ждем багаж. А вот, кстати, и он.
Третий полицейский в сопровождении сотрудника аэропорта вошел в комнату.
– Это ваш чемодан? Распишитесь. Окей. Теперь откройте чемодан. Все вещи принадлежат вам?
– Да… Там нет ничего незаконного.
– Мы просто проводим досмотр, – второй полицейский быстро просмотрел содержимое чемодана, ощупал швы, – чтобы вы не сказали потом, что вам что-то подбросили. Нет, шеф, все в порядке. Ничего незаконного.
– Значит, можно ехать.
– Куда? – вырвалось у Чернявина.
– К нам, в полицию. Адвокат поедет с вами.
– Я иностранный гражданин, – воскликнул Чернявин. – Я требую российского консула!
– Мы оповестим посольство о вашем задержании. Консул, вероятно, захочет приехать. Но я это гарантировать не могу. Обычно они приезжают, – равнодушно ответил Холл. – Пойдемте.
– Почему вы не хотите тут все закончить? Мне нечего вам рассказать, я ни в чем не виновен. Мне завтра надо к дочерям ехать…
Снова защелкнули на Чернявине наручники, повели по коридорам. В машине, как положено, усадили между двумя полицейскими. Адвокат и третий полицейский сели во вторую машину.
В участке Чернявину снова задавали вопросы о его фамилии, гражданстве, о том, был ли он в Лондоне прошлой весной. Он отвечал чуть увереннее.
– Я требую российского консула. Он должен меня защищать, а не ваш юрист. Откуда я знаю…
– Мы известили русское консульство о вашем аресте. Их представитель прибудет, когда посчитает необходимым. Сейчас суббота, вечер. Я повторно задаю вам вопрос, на который вы отвечали в аэропорту. Возможно, вы вспомнили детали вашей прошлой поездки в Лондон.
– Я вообще отказываюсь отвечать на ваши вопросы. Я не понимаю английского. Немножко понимаю, и только.
– Окей. Вам нужен переводчик. Придется отложить допрос до утра. Говорил же я шефу, что не нужно ничего дожидаться, – обратился Холл ко второму полицейскому. – Вызывай конвой.
– Отпустите меня! – вырвалось у Чернявина. – Я не хочу тут… ночевать. Я завтра сам к вам… Паспорт оставьте и отпустите.
– Увы! – произнес Холл. – Вас могут допрашивать на вашем родном языке, у вас есть такое право. А переводчика в десять вечера мы не найдем. Тут, в участке переночуете. Не так комфортабельно, как в отеле, но все же не тюрьма. Мисс Прингл, завтра в десять?
В камеру Чернявину принесли кока-колу, воды, два сэндвича и сморщенное яблоко… Этого не может быть. Чернявин не мог поверить, что он в Лондоне, в камере. Ему тут всю ночь торчать, до завтра. Завтра должен приехать консул. А вдруг эти сволочи в консульство не позвонят? Тогда он ничего не будет говорить. Но за ночь все равно надо придумать, как выпутаться. Главное – вспомнить все поточнее. Нет у них ничего и быть не может. Нет у них ничего. Анжело мертв… Тогда почему они его приняли? Что у них на него есть? Наверное, каким-то образом пронюхали, что он деньги с Кипра переводил тогда. Ну и что? Это ничего не доказывает. Мало ли кому он деньги переводит и за что? За ночь он все придумает. Чернявин не заметил, как провалился в сон.
Наутро следователь положил перед ним фото Анжело.
– Вам знаком этот человек? – Переводчик, с виду – русский, перевел вопрос.
– Нет.
– Вы отрицаете, что с этим человеком вы встречались прошлой весной в баре?
– Не помню… Там много было народа.
– Ну что? – следователь взглянул на второго полицейского в форме. – Покажем кино мистеру Хитроу? Попрошу адвоката сесть рядом, мы сейчас посмотрим одну видеозапись.
Полицейский повернул к ним монитор компьютера. На экране возникло лицо Чернявина. Изображение замелькало, остановилось, и пошла запись. Раздался его смех.
«…На бумаге писать тут нечего. Разве что в трех экземплярах и третий – сразу в российское МВД. Да и корректировать тоже. Как именно вы выполните мой заказ – дело ваше. Задание вы поняли, я ваши условия – тоже. Плачу восемьдесят штук, сорок – завтра, остальное – после решения вопроса. Фото Скляра у вас есть. Адрес дачи я вам завтра отправлю. Поручение должно быть выполнено в течение месяца. Связь буду…»
На этих словах видеозапись прервалась.
– Вы узнаете себя? Это ваш голос?
– Возражаю, офицер, – вмешалась адвокат. – Запись явно смонтирована. Нет ни начала, ни конца.
– Вы правы, нет ни начала, ни конца. Нет видеоизображения собеседника мистера Хитроу… простите, Чернявина… Вероятно, именно собеседник и делал эту видеозапись. Ваше возражение отражено в протоколе. Но запись не подвергалась монтажу, она просто обрезана. Разумеется, мы направим ее на официальную экспертизу, и вы будете ознакомлены с результатом. Мистер Чернявин, так вы узнаете себя на записи?
– Это не я, не я это! У вас там и не видно ничего. Мужик какой-то. Может, и похож на меня. Но это не я.
– Экспертиза это установит. После этой встречи вы переводили кому-нибуль деньги из Лондона?
– Не было никакой встречи. И из Лондона я никому ничего не переводил. У меня и счета тут нет.
– А из других мест? С компании на Кипре?
– Я не помню.
– Вы отправляли какие-либо письма во время приезда в Лондон весной прошлого года?
– Нет, не помню.
– Это ваш почерк? – полицейский положил перед Чернявиным и адвокатом конверт. На нем от руки был написан адрес почтового ящика и почтовый индекс. Полицейский достал из конверта бумажку. На ней Чернявин записал адрес дачи Скляра.
– Я не знаю, что это.
– Это конверт и записка. Надписи на них сделаны вами? Это ваш почерк?
– Похож на мой, но я не уверен.
– Вот вам бумага. Пишите то, что я буду диктовать. «The rain in Spain stays mainly in the plain».
– Я не умею писать по-английски. И вообще я не знаю, правильно ли переводит ваш переводчик! Я требую вызвать российского консула.
– У вас будет возможность встретиться с российским консулом, я еще раз вам повторяю. Когда – это зависит не от меня. Переводчик должен переводить правильно. Он дал присягу, что в состоянии правильно переводить. Вам показать? Вот.
– Я не понимаю, что тут написано.
– Тут написано, что переводчик в состоянии делать перевод этого интервью.
– А откуда мне должно быть это понятно?
– Придется поверить мне. Главное, что это понятно вашему адвокату и будет понятно судье. У вас есть еще вопросы о переводчике? Нет? Вы только что заявили, что не умеете писать по-английски. Как же вы записали эти названия и имена? Название банка и имя получателя.
– Так это не я писал. Почерк похож, но и только.
– Хорошо. А по-русски вы умеете писать?
Полицейский порылся в своих бумагах.
– Не знаю, что тут написано, но по-русски, – он протянул Чернявину листок бумаги. – Перепишите, пожалуйста.
Чернявин взглянул на листок. На нем от руки было переписано из букваря «Мама мыла раму. Мама мыла Машу. На столе стоит тарелка картошки и стакан молока».
– Переписали? – спросил Холл. – Теперь перепишите содержание записки из конверта. Просто перепишите. Понимать не обязательно.
Вечером того же воскресного дня Чернявина перевели в тюрьму. На следующий день к нему пришел заместитель консула. Сказал, что о его аресте по подозрению в убийстве Скляра написали все газеты. И в Лондоне, и в Москве. Даже по BBC крутили в новостях. Чернявин попросил консульского мужика связаться с Зайцем, передать, что тот должен найти ему английского адвоката. Консульский сказал, что передаст, но что адвокат Чернявину вряд ли нужен: российская сторона уже готовит запрос на его экстрадицию.
На другой день на допросе Чернявин заявил, что россиянин, совершивший правонарушение на территории иностранного государства, подлежит передаче правоохранительным органам Российской Федерации по их запросу в соответствии с заключенными международными договорами. Бенджамин Холл ответил, что если из России придет какой-нибудь запрос, с ним будет разбираться Служба королевских прокуроров. А он пока будет разбираться с Чернявиным. Хотя у того есть право ничего не говорить.
Суд состоялся через полгода. Рекордно быстрые сроки, по меркам Англии, как сказал адвокат, которого Чернявину нашел Заяц. Он же организовал и запрос Генпрокуратуры об экстрадиции, но суки англичане на запрос положили большой с прицепом. В судебном заседании Чернявин продолжал отрицать свою вину. Разговор на видеозаписи – это они просто спьяну дурачились с мужиком, с которым в баре же и познакомились. Сорок тысяч он переводил, да. Этот перевод никакого отношения к делу не имел. Нет, он забыл, кому и за что переводил эти деньги. Признает, что вспомнил про эту компанию со счетом в Австрии, только когда ознакомился с материалами дела. Полностью подтверждает показания получателя, которые получатель дал австрийской полиции о том, что ни получатель, ни Чернявин друг с другом не знакомы. Он видел, что это покоробило присяжных, но они с адвокатом решили, что терять им нечего. Лишь бы не пожизненное.
Чернявину дали двадцать пять лет. Приговор вступил в силу через месяц, и его перевели из лондонской тюрьмы в тюрьму города Лидс, в Западном Йоркшире.
Глава 37. Свадьба по-итальянски
– Ты чемодан укладываешь? Только же приехали! Что случилось? – Катюня вошла в номер, наплававшись в бассейне, и, не дождавшись ответа мужа, стала набирать room service.
– Холод собачий. Я подумал, что виски ты не любишь, а Гебриды – это практически Заполярье. Ну их к лешему. Тебе разве не осточертела жизнь на колесах? Может, в Лондон прокатимся и – назад, в Москву?
– Тосты поджарьте до светлой корочки, поняли? А молоко обезжиренное… – Катюня повесила трубку. – Ты вдруг обо мне подумал? Что произошло?
Снова не дожидаясь ответа, Катюня прошла в ванную, принялась сушить волосы. Разговаривать при включенном фене было невозможно, и Александров продолжал кидать вещи в чемодан, лихорадочно пытаясь придумать, как объяснить жене, что им, точнее, ему, срочно нужно в Лондон. Ему надо увидеть Машу… Он не думал о Лиде, только о Маше. Искал причину, которая помогла бы убедить Катюню полететь в Лондон, и не находил.
– А впрочем, – Катюня вышла из ванной. – Мне действительно надоело колесить. По дому соскучилась, Сережка без присмотра. Могу себе представить, что там творится.
И они вернулись домой.
В Москве Александров закрутился, решал Сережины вопросы, приводил в порядок собственные финансы, до которых руки никогда не доходили. Сережке пришло письмо из Лос-Анджелеса – его приняли в университет. Хоть что-то сам сделал. Правда, тут же ушел в загул, и Катюня снова заискрила. Александров то вспоминал о Маше, то снова забывал. Почему она даже не позвонила? И Лида тоже. Хотя понятно… деньги-то теперь им не нужны.
Но это практическое соображение проскальзывало поверху. В глубине ворочалось другое. Он предал их. Тогда в Эдинбурге он поддался порыву – немедленно мчаться в Лондон, поддержать. Каково им было – узнать об аресте Чернявина из газет? Но не помчался, не помог, а теперь прошло три месяца. Ни Лида, ни Маша не позвонили. Значит, он им не нужен? Да нет, они решили, что он их предал.
Им с Катюней надо было отправлять сына в Америку в университет, а он не мог перестать думать о Маше. И эта мысль тянула за собой длинную цепь других, которые в суете никак было не додумать, не домотать до главного.
Сережа уезжает. Так мало он им занимался, почти не заметил, как тот вырос. Любил его, конечно, любил, а заниматься им никогда не умел, да так и не научился. Жизнь шла по накатанному: он делал свое дело, сын учился, семья была благополучной. Семьи и жизни Коли и Платона были скроены по тому же благополучному лекалу. Вот оно, стремление к благополучию, которое подменило волю к жизни.
Но тут появилась Маша, и его шибануло. Он слышал, что бывает по-другому, чем у них, у Коли Трофимова. И вдруг своими глазами увидел девочку – свою дочь! – выросшую в доме, где был только Чернявин и зашуганная, затравленная мать. Да, с этого все и началось. Маша ворвалась в его жизнь – живая, настоящая. И он сам не заметил, как увлекся. Хотел понравиться, приручить, даже покорить. Хотел понять ее, как никогда не стремился понять своего Сережку.
У него возник комплекс вины, мучительный внутренний раздрай. Катя и Лида… Маша и Сережа… Каждому из них чего-то он не додал, перед каждым по-своему виноват.
Он вскоре увидел Машу на годовщине смерти Платона, которую Вика отмечала в узком кругу, но с присущей ей элегантностью. Александров познакомил Машу с женой и с сыном, они поболтали на общие темы. Между собой обменялись лишь парой фраз. Весь вечер Маша не отходила от Павла, и это было почему-то неприятно. Он говорил себе, что ей просто тут не по себе, по-другому и быть не может – день памяти Платона, к убийству которого приложил руку тот, кого она считала своим отцом.
Катюня хлопотала все лето, готовилась к отъезду Сергея в Лос-Анджелес. Александров все чаще задумывался, насколько он сам нужен Маше. А она ему зачем нужна? Лиде по-прежнему звонить не хотелось. Вику выспрашивать было неловко, да она и бывала теперь в Москве только наездами. Решение пришло в августе, когда он узнал, что Чернявину вынесен приговор.
Маша не должна всю жизнь считать себя дочерью убийцы, тем более – убийцы отца своего будущего мужа.
Дозвониться до Маши он не смог – ясно, сменила номер, спасаясь от таблоидов. Лида так ни разу не позвонила… Сам он звонить ей не хотел. Не хотел звонить и Павлу. Он полетел в Лондон.
Машин телефон молчал, так что пришлось все-таки позвонить Павлу. Он в Лондоне, хочет видеть Машу… ну и Павла, конечно, если у того есть время. Павел был вежлив, но не более того. Сказал, что спросит у Маши и перезвонит. Александров не без нажима сказал, что ждет звонка от Маши. Два дня телефон молчал, и Александров стал уже тихо ненавидеть Павла, но звонить второй раз его ломало. Пришлось позвонить Лиде.
Лида сказала, что ждала его звонка, но не объяснила, почему не позвонила сама, раз знает, что он в Лондоне.
– Я хочу приехать к вам в Оксфорд, встретиться.
– Не знаю. Наверное, да, конечно. Раз ты приехал, чтобы с нами повидаться. Мне обязательно надо сказать, как я благодарна тебе. За все, что ты сделал для нас. Я сейчас особенно это оценила. Я всегда буду тебе благодарна.
Александров закипал. Ему не нужна Лидина благодарность, он приехал ради дочери, неужели непонятно! Лидины чувства перестали его интересовать двадцать лет назад. Или почти перестали. Что она пытается ему сказать? Он понимал только, что его не хотят пускать в Машину жизнь, а Лида продолжала произносить в телефон какие-то слова…
– …Но зачем тебе ехать в Оксфорд, если Маша уже собралась в Лондон…
– Я не понял, ты хочешь, чтобы я приехал или нет?
– Мы с тобой сможем увидеться в Москве. Я скоро туда вернусь. Машина свадьба пройдет, Таню устроим летом в университет, и я вернусь. У Машки свадьба в октябре, разве ты не знаешь?
– Допустим, знаю, но мы сейчас не об этом говорим.
– Таня подала документы в Pratt, это лучший художественный колледж в Америке. Я слышала, твой сын тоже в Америке учится?
– Да, но на западном побережье. Ты хочешь вернуться? Тебе не нравится в Англии?
– Я не могу дышать в одной стране с ним. Какая ирония, правда? Я – оттуда сюда, и он сюда. Да и по-житейски… Что мне тут делать одной?
– Почему Маша мне не звонит?
– Костя… Все так запуталось. Чудовищная, дикая история. Мы до сих пор еще в себя не пришли. Тут много чего было. У Маши был нервный срыв, она вообразила, что виновата перед Павлом. Сам понимаешь, что я пережила и передумала. Я по-прежнему к тебе очень хорошо отношусь, хотя, конечно, странно…
– По-прежнему? Лида, ты можешь сказать, что вы там себе надумали? Что «странно»?
– Нет, нет… Прости…
– Что «прости»? Ты можешь выражаться по-человечески?
– Ты встретишься с Машей, сам все с ней выяснишь. Ты приехал сказать Маше, кто ее отец? Другой причины я не вижу.
– Ты этого не хочешь?
– Костя, я уже ничего не понимаю. С одной стороны, ты, в общем-то, имеешь на это право. С другой стороны, не уверена, что станет лучше. Маша попала в такой переплет. Я уже не знаю, чему верить.
– Ты не преувеличиваешь? Насчет переплета? И в каком смысле «чему верить»?
– Я мать, Костя. Может, Маша по-иному к этому относится. Позвони мне, если захочешь, потом.
Маша позвонила на следующий день. Она приедет в Лондон в конце недели. Начало года, страшный замот в университете, а еще и свадьба на носу, но она приедет. Может, они втроем поужинают? Константин Алексеевич, она и Павел?
Александров терпел, стиснув зубы. Сказал как можно более спокойно:
– Маша, я многого не понимаю, что тут у тебя… у вас происходит. Давай мы в пятницу встретимся вдвоем, ты мне все объяснишь, а уж в субботу можно и втроем поужинать.
– Ну, если вы так ставите вопрос…
Маша ждала его в чайном лобби отеля Dorchester – как показалось Александрову, почти демонстративно суровая и сосредоточенная. Она сильно изменилась и выглядела старше своих лет, что было неудивительно. Тонкий оранжевый свитер и джинсы, заправленные в низкие сапожки без каблука со шнуровкой. Александров не узнавал в ней ту девочку в пуховике, которая поджидала его в «Кофемании» и захлебывалась словами, глядя с такой доверчивостью и надеждой. Худенькая, среднего роста, стильно одетая англичанка с русскими глазами и прозрачным свежим лицом. В глазах не было прежнего детского озорства, лукавства, но она не производила впечатления человека, попавшего в жуткий переплет. Спокойная, уравновешенная, с плотно сжатыми губами. Нет, есть она не хочет. Чай выпьет…
– Зачем вы хотели меня видеть, Константин Алексеевич?
– Посмотреть, как ты выросла… Узнать… Помочь, если надо…
– Узнать что именно? Как Павлу не давали прохода газетчики? Как весь банк шушукался за его спиной? Это тот Чернявин? Как то же самое происходило… да и происходит в Оксфорде? «Какой ка-а-а-шмар. Это что – ее отец?»
– Маша, я это понимал и понимаю, потому и приехал. Не понимаю только, откуда эта враждебность ко мне? Не понимаю, что пыталась объяснить мне мама. Не понимаю, почему ты сама не позвонила. Ты считаешь, я в чем-то виноват? – А вы, я вижу, так не считаете. Вы почему помогали маме? Для очистки совести, думаю.
– Маша, с чего ты…
– Константин Алексеевич, не валяйте дурака. Платили нам деньги, делали визы – зачем? Зачем вы это делали, если потом за нашей спиной высказали Платону Валерьяновичу все, что вы на самом деле о нас думаете? Что вы считаете и меня, и маму вторым сортом!
«Ах, вот оно что! Это, значит, Скляр мной прикрылся, когда сына пытался урезонить». Александров понял, что ему нечего сказать. Скляр, которого он всегда считал человеком жестким, но с собственным кодексом чести, в пристеночной ситуации сподличал. Сподличал по-мелкому, по-житейски. С кем не бывает.
– Маша. Платон…
– Ой, не надо! Не надо сейчас все валить на него! Это так удобно, его уже нет!
– Я не собираюсь ничего на него валить. Вообще, не собираюсь оправдываться. Это не в моем стиле. Но мне важно, чтобы ты знала правду. Идиотская ситуация… Платон приехал ко мне, спрашивал, что я знаю о тебе, о маме…
– И вы ему много чего наговорили.
– Это неправда.
– Павел, когда он приехал за неделю до… до того, как все случилось. Платон Валерьянович ему все передал.
– Я это уже понял. Но это неправда.
– А я вам не верю. И Павел не верит. Его отец… Да, он был очень непростой человек, все говорят. Но не подлый, не такой, как… Не подлый, короче. Зачем ему было врать, если вы не говорили, что я… подзаборная…
– Маша, не смей это повторять! Я не знаю, зачем он это сделал, и не хочу выяснять. Его нет, ты сама сказала! Ничего подобного я сказать не мог. Мне совершенно не важно, кто и как тебе передал это. Я был с Платоном честен. Как и с тобой сейчас.
– Не верю я вам, Константин Алексеевич. Допустим, вы говорили что-то другое. Но Платон Валерьянович вас услышал так, как услышал. Я тоже не могла в это поверить. Знаете, как для меня это было важно? Я ведь вам-то с самого начала поверила, когда еще… в «Кофемании»…
– А почему перестала верить?
– Почему? Так вы же всех снова предали. Это же я уговорила Павла, а потом Вику, чтобы они вас попросили заняться бизнесом Платона Валерьяновича. Вот и проверила. Вы кинули всех после убийства Платона Валериановича!
– Маша, опомнись! Это не просто несправедливо… Это не имеет ничего общего с правдой. С реальными обстоятельствами.
– Про реальные обстоятельства я судить не могу. У вас в России все, как вы говорите, «по понятиям». Вика, в отличие от меня, на вас не держит зла, не считает вас… подлым. Я не знаю, права она или нет. Я просто думала, что вы другой, чем они, а вы – точно такой же.
– А Павел тоже считает, что я, как ты выразилась, кинул Платона?
– Он ничего не считает. Бизнес отца ему был не нужен, а какой вы – ему наплевать. Хуже, лучше – какая разница… Он отца потерял! Отец его тоже был на святой, и Павел это понимает. Вы в той стране все такие. Но мы-то живем в другой стране. И как мне теперь с этим жить?
«И давно ты живешь в этой стране? – подумал Александров. – Давно привыкла ходить по Лондону с сосредоточенным лицом? Тут легко быть чистым, особенно если есть деньги. А что ты успела понять про Россию, в которой отец Павла создал все, чтобы его сын смог быть чистым, чтобы у него была другая жизнь? Что ты знаешь про наши «понятия», наши писаные и неписаные законы, границы чести и бесчестия?»
Затевать такой разговор было жестоко. Жестоко по отношению к девочке, не успевшей познать ту жизнь. И не факт, что ей нужно ее познать, ей выпало и так слишком много. Да, его злит, что она не может его понять. Но он же приехал не за пониманием.
– Маша, ты все сказала?
– Я могла ничего и не говорить. Мне все понятно. Но вы же сами хотели встретиться.
– Знаешь, Маша… Я сейчас ничего не стану тебе говорить. Только повторю, что… что все это неправда. Ты обдумай, пожалуйста, мои слова, а мы встретимся с тобой завтра. Мне сейчас тяжело продолжать.
– Завтра?
Александрову показалось, что в этом вопросе прозвучала не неприязнь, а что-то похожее на надежду. Машка, это же его Машка! Она не хочет верить, что он подлец.
– Завтра. Давай встретимся тут же. Тоже часов в пять. Я остыну, ты остынешь.
– Для вас – что, все это так важно?
– И для меня, и для тебя. Для меня важно не только, чтобы ты поверила мне. Гораздо важнее, чтобы ты и твой муж с самого начала строили вашу общую жизнь на правде. И не менее важно, чтобы у тебя никогда не было чувства вины перед мужем. А оно у тебя есть. Но об этом мы завтра поговорим.
Все следующее утро Александров бродил по городу. Он не был уверен, что Маша придет в Dorchester. Нет, должна прийти. В ее голосе была надежда. Ему же понятно, что именно мучает Машку. Он же не зря прилетел. Кто, кроме него, может ей помочь.
Александров стоял перед Dorchester, поглядывая на часы. Дождь только что кончился, холодный ветер гнал по небу сентябрьские облака. Парк через дорогу подернулся желтизной, но еще дышал летом. Он увидел, как по Park Lane бежит Маша. Она торопилась к нему.
– Машка! Пришла! Пойдем скорее, холодно. Ты что в такой легкой курточке?
– Мне не холодно, – сердито буркнула Маша, но Александров уже видел, что это напускное.
Они сели в лобби, Александров заказал чай. Маша снова заявила, что есть не хочет. Александров точно знал, что сказать дочери.
– Маш, давай начистоту. Что тебя больше всего мучает? Ты же пришла – и вчера, и сегодня – вовсе не только для того, чтобы сказать, что считаешь меня подлецом.
– Вы не понимаете, что меня больше всего мучает? Что я – дочь убийцы. Убийцы отца моего мужа.
– Вот именно! Это я понимал с того самого дня, когда узнал об аресте Чернявина. И именно поэтому прилетел.
– Можно подумать, вы можете тут помочь. Этого уже не изменить. Я – дочь убийцы. Наши с Павлом дети… Один дед убил другого… Как с этим жить, Константин Алексеевич?
В этом была прежняя Маша, ее доверие, ее отчаяние и оторопь перед жизнью, которой она совсем не знала. Да что там, она не знала даже, кто ее отец.
– Маша… ты… Твой отец – не убийца. Я до вчерашнего дня… нет, до этой самой минуты не знал, скажу ли тебе…
Маша подняла на него глаза. Что выражал этот взгляд – сказать было невозможно. Александров смотрел на свою дочь.
– Маша… Твой отец – я. Ты моя дочь.
Маша сглотнула, у нее дернулся угол губы.
– Вы… Вы – мой отец?
Она перевела глаза на чашку, машинально отпила чаю. Долго смотрела, как снуют официанты по нарядному вестибюлю, украшенному коврами, золотом, нелепой вычурной мебелью, многоэтажными подносами на столах с сэндвичами и пышками. Снова отпила чаю. Отломила кусок пышки. Поднесла ко рту, положила обратно на тарелку. Александров молчал.
– Самое ужасное, что я не знаю, верить вам или нет…
– Спроси у мамы. Маме ты еще веришь?
– Мама… – Маша вздохнула, Александрову показалось, что она всхлипнула. – Мама сама, по-моему, перестала многое понимать. Это она вам сказала или вы знали еще тогда… Ну, когда вы и мама… Или это она сказала вам только недавно?
– Ровно два года назад, когда мы встретились снова. Когда она попросила меня помочь вывезти тебя и Таню сюда.
– Вы из-за этого решили ей помочь? Из-за… Не из-за мамы, а… Вы хотели, чтобы я…
– Маш, не спеши говорить глупости. Не надо спрашивать меня, вывез ли я маму и вас с Таней, потому что хотел избавиться от нее, от тебя, от чувства вины перед… Я даже не знаю, перед кем. Это все штампы.
– Вы тогда только узнали, что я – ваша дочь? А все семнадцать лет до этого даже и не подозревали – так, что ли?
– Даже мысли такой не было. Как Лида могла мне не сказать, что беременна? Это же дико, согласись? Я не знаю, не знаю до сих пор, как к этому относиться. Но Лида есть Лида.
– То есть мама во всем виновата…
Маша снова уставилась в стол. Снова замолчала. Александров ждал.
– Это мама ушла от вас, или вы ее бросили? – не поднимая на него глаз, спросила Маша.
– Пусть мама сама тебе расскажет, как это было. Лучше ты узнаешь ее правду.
– Значит, вы…
Маша заплакала. Александров молчал. Маша вытерла слезы, вздохнула и снова принялась разглядывать вестибюль.
– А знаете, Константин Алексеевич… – Маша подняла на него сухие глаза, взгляд стал жестким. – А мне начхать. Понимаете? I don’t care a shit, pardon my language[1]. Спасибо вам, что вывезли сюда маму, Таньку и меня. Заплатили на нашу учебу, квартиру. За это спасибо. Может быть, два года назад, когда я ждала вас в Москве в «Кофемании», я и смогла бы вас полюбить. Я уже почти вас полюбила… Тогда… Я иногда думала: «Он прям как отец обо мне заботится». Говорила, что вы не такой, вы нормальный.
– А что изменилось теперь, девочка? Я такой же!
Читать бесплатно другие книги:
