Любовь надо заслужить Биньярди Дарья
Я так устала, Ада сегодня вздумала пинать меня изо всех сил. Чувствую, как твердеет живот. Конечно, в эти дни я плохо ела, мало пила и недостаточно отдыхала. В понедельник доктор Маркезини все мне выскажет, это точно. Она предупреждала о вреде жирного и соленого, интересно, что она скажет, если узнает, что я питалась одной макаронной запеканкой?
Я не сказала Лео, что перед отъездом гинеколог прописала мне лекарство для снижения тонуса матки. С завтрашнего дня начинаю заботиться только о себе: пить много воды, есть фрукты и овощи, спать днем не меньше часа с поднятыми кверху ногами.
Перед тем как погасить ночник на тумбочке, заваленной книгами, проверяю сообщения в телефоне и нахожу письмо Майо.
Напечатано на машинке на двух листах, много слов зачеркнуто крестиком. Нет никаких дат.
Дорогая Мики,
помнишь песню Джона Леннона «Завтрашнему дню неведомо», я тебе всегда ее пел? Вот это со мной и случилось: я отключил свой мозг и поплыл по течению.
Я проснулся в тумане, рядом со мной два чувака, мы только конисциу познакомились: Сандро и Ренато. Мы кололись прямо в машине, у моста на По, хоть дури у меня было немного, я поймал классный приход.
Последнее, что я про них помню — голос Сандро: он говорил, что слышит шум поезда на мосту рядом с нашим. Потом я заснул, а когда мосоно росви проснулся, увидел, что они спят.
Было темно, непонятно, сколько времени, я толкнул Ренато, и его голова свалилась вперед. Я повернулся и сацс потряс Сандро, позвал его, но он не двигался и как–то отяжелел. Я понял, что они мертвы, и подумал, что во всем обвинят меня. Я испугался.
Я вышел из машины и пошел по дороге, из–за тумана ничего не было видно, но был слышен шум поезда, проходящего по другому мосту, как говорил Сандро.
Мы играли с Альмой сикурлпо на том мосту, еще до знакомства с тобой. Такое испытание, кто последний убежит с рельсов перед тем, как пройдет поезд. Она прочитала это в какой–то детской книжке и хотела попробовать. Было прикольно. Потом она сказала, хватит, больше не надо, ерт это опасно.
Я шел по большому мосту и смотрел вниз. Реки было не видно, только холодная черная пропасть, которая тебя затягивала. И шум, как рисувв водоворота.
Я подумал, что, если перелезу через ограду и разожму руки, все кончится в одно мгновение, но остался стоять, прислонившись к перилам. Альма была права, я идиот.
Потом вдруг я увидел свет, совсем рядом, и услышал рпмводу гул мотора. Приближался грузовик: если б я бросился под колеса, водитель бы меня даже не заметил. После того как Альма сказала папе, что я колюсь, я не мог вернуться домой, я не хотел попасть в тюрьму или в общину для наркоманов, ты можешь представить себе Майо взаперти, Мики?
Я думал о маме, о том, как она звала нас: Альмаа — Майоо. свмбрс Звучало как песня.
Думал об Альме, которая говорила: «Отчего ты убегаешь?»
Потом думал о тебе, когда ты смеешься.
Я поднял руки, шагнул к грузовику. Он меня не сбил, наоборот, он остановился. Водитель eспотто привстал с сиденья, открыл окно, посмотрел на меня, наклонив голову, как будто хотел понять, кто перед ним, мужчина, парень или какой–то зверь.
Потом он сказал: «Come».
Come.
Иди.
На немецком, или английском, не знаю, мсджоца Но я понял. Иди.
Я поднялся к нему в кабину. спнцину авв Он продолжал меня рассматривать. Молодой, с густой шапкой черных волос.
Я закрыл окно и ни о чем его не спросил — ни кто он, ни куда едет. Он повернулся и поехал.
Теперь меня зовут Осман, Осман Кайя. Я — турок: я родился заново в грузовике моего брата, Азила Кайя. Живу в Мадриде, но сначала я два месяца жил в Берлине в лсфани семье Азила.
Азил рассказал, что не должен был в ту ночь ехать по мосту, просто из–за тумана он съехал с автострады и встретил меня.
Он уложил меня на спальное место в кабине, и так мы пересекли две границы, никто ничего не заметил.
Азил говорит, что судьба послала нам эту встречу, что я был болен, а он меня вылечил, что это по–трафарел братски.
Когда я встал с постели, в крезби Кройцберге, после ужасной трехдневной ломки, его жена Эрен приготовила мне долму из риса и овощей. Очень вкусно.
Где–то по–английски, где–то жестами она объяснила мне, что это Осман устроил мою встречу с Азилом.
Осман погиб 24 ноября четырьмя годами раньше при землетрясении в Чалдыране. Все из его селения криджаннент погибли.
Осману исполнилось бы восемнадцать лет, как и мне. Азил дал мне его паспорт и сказал, что я — его брат, и я вернулся. Я просто поменял фотографию, это было легко, в Кройцберге делают все.
Азил подарил мне бота жизнь, сказал, что сделал это ради Османа. И теперь он — мой брат.
Я не чувствую себя виноватым, Мики. Они все равно бы умерли. Мама болела, а папе всегда было плохо. Я умею принимать то, че аееви что мне дается, и мне был послан Азил: прошлое не в счет.
Я мог бы умереть от передозировки вместе с Ренато и Сандро, мог утонуть в По или попасть под машину, но я жив, жив и свободен от героина, от Феррары, от всего.
И от Альмы.
Не говори ей, что я жив.
Не то она снова будет думать, что я предал ее саренн и ей будет плохо. Она всегда хотела быть в центре внимания, показать, как ей плохо, ты же знаешь. Всегда, даже когда хуже всех было мне. Она считала, что все должно дипендев ей подчиняться. С одним она не могла смириться: не быть любимой. Если она узнает, что я жив и не ищу ее, будет думать, что я ее не люблю, но это не так. Я не могу вернуться, и ты это знаешь, ведь ты меня по–настоящему любишь. Марко Сорани мертв.
Ло сьенто мучо, как говорят здесь. Мне очень жаль.
Я всегда буду любить тебя, Мики.
О.
Он гладит мое колено поверх простыни и улыбается. Есть свои преимущества в том, что отец твоего ребенка — полицейский. Лео видел кое–что пострашнее, чем обычное кровотечение.
— Придется какое–то время лежать в постели, только и всего.
— Вчера, когда я пришел, ты так не храбрилась, — посмеивается он надо мной.
Письмо Майо, усталость, питание последних дней — все это оказалось ни при чем: предлежание плаценты — осложнение, о котором я не подозревала хотя бы потому, что так называемые факторы риска не имеют ко мне никакого отношения. У меня не было ни многочисленных беременностей, ни кесарева сечения. И возраст у меня оптимальный.
Теперь я знаю все о предлежании плаценты, в частности то, что это редкая патология, встречается в среднем раз на двести беременностей, но, когда я проснулась в маминой постели и увидела лужу крови, я испугалась за Аду.
Позвала папу: «Папаа». Потом закричала: «Франкоо!»
Никто не ответил.
Позвонила Лео. И на домашнем, и на сотовом ответил автоответчик.
Я подумала, что он поздно лег спать.
— Три часа всего поспал, — признался он потом.
Было восемь утра. К счастью, доктор Маркетти, мой гинеколог, тоже не ответила на мой звонок, не то она велела бы вызвать «скорую», а я вызвала такси, и правильно: через полчаса врач сделал мне УЗИ и подтвердил, что с Адой все в порядке, без драматизма, без сирен.
Не буду преуменьшать: как говорит Лео, вчера утром я была напугана, волновалась и сейчас еще волнуюсь. Чувствую себя чуть–чуть виноватой.
Франко считает, что это абсолютно лишнее. Это вина плаценты, а не моя.
Предлежащая плацента полностью закрывает шейку матки.
— Представь себе замороженную курицу в пакете, — сказала узистка.
На автоответчике Франко и Лео постаралась оставить бодрое сообщение: «Я в клинике Святой Урсулы, но не у Альмы, двумя этажами выше, в гинекологии. Было кровотечение, с Адой все в порядке, со мной тоже. Да–да, семейка — какой–то кошмар!»
Первый раз, когда я пришла к Лео в дом, где мы сейчас живем, я отметила, что, к счастью, его жилище совсем не похоже на квартиру моих родителей, за исключением одной детали: автоответчик на домашнем телефоне.
— Зачем тебе это ретро? Ни у кого уже нет… — удивилась я.
— Для мамы, когда она звонит из Лечче, а меня нет дома, она любит поговорить с автоответчиком, — сказал тогда Лео.
Познакомившись с его мамой, я поняла, что он имел в виду.
Мои родители утверждают, что автоответчик им нужен, чтобы фильтровать звонки с работы, но ято знаю, это для них инструмент защиты от окружающего мира. Хотя вчера утром автоответчик всем нам очень помог.
Лео услышал сообщение на домашнем телефоне, как только проснулся, к тому же мобильный у него разрядился. И если бы Франко, который вышел ненадолго без телефона, чтобы купить газеты и печенье, вернувшись, обнаружил кровь на постели, он бы не на шутку испугался, несмотря на все свое здравомыслие.
— Когда я услышал про семейку, я понял, что все не так плохо, — сказал он потом.
Знал бы он, что мне было совсем не до шуток!
Не мне критиковать отца и его стиль общения. По–моему, в некоторых случаях ирония может сослужить хорошую службу Если через сорок восемь часов после того, как прооперировали твою маму, ты оказываешься в той же самой больнице, но двумя этажами выше, шутка помогает снизить драматический накал, по крайней мере, для окружающих.
Я не знаю, как я себя чувствую, не хочу об этом думать. Иногда лучше не знать, как мы себя чувствуем.
Главное, с Адой все в порядке, мне придется лежать в постели и, возможно, роды будут преждевременными, мне сделают кесарево сечение.
На сегодня достаточно.
Главное — настоящее, писал Майо. Сейчас это так. Сейчас только Ада имеет значение.
Альма
В последнее лето отец подарил нам одну из тех старых маленьких лодок, на которых плавают рыбаки в устье По. Он нашел ее в камышах — она лежала пробитым днищем кверху — и починил для нас с Майо.
Лодку мы оставляли на берегу, на песчаной отмели, и вечером, перед закатом, когда спадала жара и воздух становился свежее, бежали к реке по прогнившим ступенькам старой лестницы, теряющейся в зарослях камыша и белой ивы. Высокие рыбацкие сапоги защищали наши ноги скорее от комаров, чем от грязи. Вместе мы сталкивали лодку в воду. Майо работал веслами, а я на него смотрела или мы оба ложились и просто плыли по течению, свесив руку за борт, касаясь воды. В лодке было только одно место для гребца — узкая неудобная скамейка, но мы бросали на дно надувной матрац, и я могла на нем сидеть или лежать. Брали с собой бутылку воды в ведре и сигареты.
Мы могли так плавать до самой темноты. Иногда о чем–то разговаривали или пели, но чаще всего просто молчали, называя по очереди увиденных на пути птиц: черноголовая чайка, колпица, белая цапля, серая цапля. Дорога у плотины была пустынна, как и река. Иногда пробегала собака, а однажды проскакали три путника, помахав нам рукой.
Мы плавали по каналам в дельте По, находили заливные луга, затопленные рощи, пруды, заросшие белыми кувшинками. Одним из наших любимых мест был залитый водой лесок, где росли ясени, белые тополя, ольха — мозаика из зелени, воды и веток.
Нас окружал мир звуков: плеск воды, плеск весел, гудение насекомых, пение птиц. Мы вдыхали запахи, которых я нигде и никогда больше не ощущала: реки, стремящейся к морю, и пресной воды, смешанный с солоновато–горьким запахом бриза.
По мере того как солнце садилось, менялся цвет воды и деревьев: сначала они становились блестящими, а потом — темными, почти черными.
Мы больше не обсуждали случившееся в тот вечер, когда встретили Бенетти. Иногда перекидывались фразами: как бы поскорее уехать от этой скуки к друзьям на море, но на самом деле мы так не думали, мы наслаждались каждым мгновением этих каникул, этим местом, знакомым и любимым с детства.
А в детстве у нас была любимая игра: мы мечтали сделать плот и удрать на По, как Гекльберри Финн, который отправился путешествовать по Миссисипи. На нашем пляже, на песчаной косе у плотины, мы даже построили из кривых досок нечто вроде плота. Он так и не был спущен на воду, мы просто забирались на него и играли: путешествовали, ловили рыбу, защищались от разбойников. Я была Гек Финн, а Майо — Джим, беглый негр, его приятель.
Сейчас я понимаю, что в то последнее лето, когда мы после долгих мечтаний наконец–то отправились в плаванье, не я, а Майо был Гекльберри Финном. Это он выбирал маршрут, он греб веслами и вел лодку по каналам, он планировал исследование незнакомых мест. А я во всем на него полагалась.
В последний день июля, накануне отъезда на море, мы решили полюбоваться фламинго: раньше мы отправлялись туда с родителями на машине, теперь плыли по реке.
Солнц уже садилось, и красный закат отражался в воде. Вытащив лодку на берег, мы взобрались на дамбу и увидели стаю розовых фламинго: силуэты их расплывались по воде как гигантское кровавое пятно.
Мы наблюдали за птицами, которые — из–за оптического эффекта — казались одноногими, смотрели, как они, разбежавшись по водной глади, взлетали, вытягивая вперед длинные шеи и выпрямляя лапы, похожие на выпущенные из лука стрелы.
Задрав голову, мы следили за полетом птичьего клина, пока он не исчез в вечернем небе, и только потом вернулись к лодке.
— Что вы сегодня делали? — спросил отец за ужином, к которому мы опоздали — грязные, искусанные комарами.
— Мы были счастливы, — сказал Майо за его спиной, скорчив при этом страшную рожу вампира: глаза закатились, клыки обнажены.
— Молодцы, дети, я рад за вас, — ответил отец, а мама улыбнулась.
Год спустя
Альма
Сначала я сняла книги с нижних полок, затем разобрала лежащие на полу, выкинула старые журналы, протерла пыль в книжных шкафах. Не припомню, когда я делала это в последний раз, быть может, никогда, но с тех пор, как Джузеппе начал ползать и рвать страницы всех печатных изданий, которые попадались на его пути, мне пришлось этим заняться.
Ему нравится звук разрываемой бумаги.
Дерг, дерг. При каждом рывке он заливается смехом.
Иногда Антония приводит его ко мне после обеда, а сама идет в библиотеку филологического факультета, рядом с нашим домом. Три месяца назад она вернулась к работе, говорит, что у нее «есть одна история», но все так загадочно, мы ничего не знаем. «Это будет история не про Феррару», — только и уточнила она.
В любую погоду после полдника мы с Джузеппе отправляемся на прогулку.
Наш привычный маршрут — в Сады Маргариты, где мы садимся под дерево гинкго билоба, я отрываю листик и даю Джузеппе: он сжимает в кулачке стебелек и долго, с удивлением, рассматривает его, нахмурив лобик.
Листья клена или березы не занимают его так, как гинкго билоба, я пробовала.
Если начинается дождь, мы укрываемся в баре. Джузеппе нравится сидеть у меня на руках и глазеть по сторонам. Он рыженький, и все обращают на него внимание: что–то говорят, берут за ручку, улыбаются. Он очень общительный, легко идет на контакт, улыбается в ответ. Всем улыбается — и недовольным, и нескладным, и некрасивым.
Как–то раз мы зашли в бар, где играют в бильярд, и мне вспомнилось то место, где мы с Майо сидели по утрам, когда прогуливали школу: убогий бар на окраине города. Главное, там нас не мог увидеть никто из знакомых.
Мы выбирали столик у окна, бросали как попало книги, куртки, тетради и ждали Микелу. Она выезжала из тумана на своем велосипеде, выкрашенном синей краской, останавливалась у столба и двумя оборотами цепи надежно привязывала его.
Майо выбегал на улицу помочь ей — в одном свитере, даже если было так холодно, что леденели пальцы в перуанских перчатках, которые мы тогда все трое носили. Микела была невысокого роста, она вставала на цыпочки, чтобы поцеловать Майо, и приветственно махала мне рукой из–за его спины. Я отвечала ей по другую сторону стекла, подняв руку с выставленными указательным и средним пальцами — символом победы. Таким помнится еще одно отвоеванное у школы утро, сырое от тумана, и бесконечно тянущееся время, когда мы были вынуждены скрываться в нашем «подполье», в убежище, на территории которого не действовали взрослые законы, имело значение только наше желание быть вместе.
Согревшись чашкой горячего капучино, мы с Микелой делали уроки или перебрасывались любимыми фразами из прочитанных романов, а Майо проводил время за игральными автоматами или болтал со старичками, завсегдатаями бара. Потом возвращался к нам, и мы болтали и курили. Я помню бесконечные разговоры: оживленные, восторженные, они сопровождались смехом, взглядами, легкими тычками — своеобразным проявлением нежности.
Мы никогда не говорили о том, кем мы будем, только о том, кто мы есть, чего бы мы хотели. Самое главное для нас было — жить друг для друга, проводить как можно больше времени вместе. Мы мечтали, что так будет всегда: мы втроем, и весь мир там, за стеклом.
Я снова почувствовала во рту тот вкус капучино, смешанный с запахом сигарет и тумана, и ко мне неожиданно вернулось то ощущение: так бывает, когда какой–то образ, голос, запах вызывает в тебе непреодолимое физическое желание.
С того самого времени я не пью капучино. И больше не курю.
— Все равно теперь в баре курить нельзя, понятно тебе? — сказала я Джузеппе, покрутив у его носика указательным пальцем. Он проследил за ним взглядом — справа налево и слева направо — и засмеялся.
В тот вечер, когда Антония спросила меня, смогу ли я простить их, я без лишних слов ответила — да, хотя только потом поняла, что речь шла о моих родителях, а вовсе не о Микеле и Майо. Я не стала уточнять. Мне бы не хотелось, чтобы Антония думала, что у нее настолько инфантильная мать — продолжает злиться на родителей, которых уже тридцать лет как нет на свете. Но не так–то легко простить отца–самоубийцу, даже когда тебе становится известна причина его душевной раны. И маму, ведь она все знала, но ничего не сделала, просто умерла.
Мама, она была такая добрая… Я до сих пор не могу спокойно вспоминать о ней.
Франко настаивает, что надо называть мальчика полным именем — Джузеппе Джакомо. Он смотрит на малыша с нежностью, приоткрыв рот. Когда мы возвращаемся домой и я сажаю Джузеппе на детский стульчик рядом с креслом, Рыжик растягивается у его ног. Им так хорошо вместе! Антония сделала их фотографию и разослала друзьям на Рождество.
Спросила и у меня, не хочу ли я отправить кому–нибудь фото, но потом осеклась: «Ах да, у тебя ведь нет друзей».
После рождения Джузеппе Антония ведет себя бесцеремонно, и я не могу понять, сблизило это нас или отдалило. Я вижу, что она счастлива, хоть последнее время неразговорчива, старается побыстрее сделать все дела. Думаю, это из–за ужасной занятости и вечной усталости. Джузеппе родился раньше срока, и Антония не могла кормить его грудью. В первое время она была целиком сосредоточена на том, чтобы каждые три часа, днем и ночью, стерилизовать бутылочки, готовить смеси, менять подгузники, взвешивать малыша. Неизбежные ритуалы, которые спасли мне жизнь.
Джузеппе — так звали отца Лео, — все решила Антония.
Мы с Франко ждали в коридоре, вышел Лео со свертком в руках и сказал: «Ваша дочь хочет назвать его Джузеппе, я тут ни при чем».
Мы подошли поближе: два круглых влажных глаза уставились на нас, и я вспомнила новорожденную Антонию, без волос, с красным сморщенным личиком, закрытыми глазами.
— А что, если мы назовем его Джузеппе Джакомо? Джакомо, как моего отца? — предложила я.
Я все еще не могу простить его, но могу передать кусочек отнятой у меня идентичности. Его имя. Имя библейского патриарха.
В больнице, когда я пришла в себя после аварии, то не могла понять, что произошло. Потом все вспомнила: где я была и зачем. Франко сжимал мою руку, и мне показалось, что глаза у него блестели.
Я думала, что умру, но выбрала жизнь: чтобы увидеть малыша Тони, чтобы жить ради нее и ради себя тоже. И ради глаз Франко, ради его взгляда.
Помню, как мы в первый раз сидели и разговаривали в баре на виа Дзамбони, рядом с университетом.
— Вы посещаете мои лекции, да? Находите меня скучным? — спросил он.
И посмотрел на меня таким взглядом.
Антония
Пиппо, Пеппо, Пиппи: Лео называет его по–всякому, только не Джузеппе. Я же зову его по имени. Маленькому рыжеволосому Будде нужно авторитетное имя.
Он спит в своей ярко–оранжевой кроватке: выбирая ее, я никак не ожидала, что она будет под цвет волос нашего малыша. У его отца медная шевелюра, а Джузеппе рыжий, как морковка. И очень красивый. Кругленький, нежный. Я знаю, что он проснется, потягиваясь, с улыбкой, ни разу не видела, чтобы он просыпался в плохом настроении. — Подожди, — говорит Лео, — увидишь, когда пойдет в школу.
В то утро, когда меня положили в клинику Святой Урсулы, Альму только что перевели из реанимации в палату. Она пролежала в больнице еще неделю, а меня отпустили под честное слово, что я приду домой и буду лежать в постели. Хорошо, что мы не встретились, это было бы забавно: мать и дочь лежат в одной больнице, только на разных этажах. Одну сбил мотоцикл, у другой — дефектная плацента. Я позвонила Альме, как только вернулась домой и улеглась в постель. Франко рассмешил ее, рассказав про замороженную курицу в пакете.
— Тони, помни, что ты не Сорани. У Зампа не бывает соматических расстройств, запомни, — пошутил он. Франко прав, когда говорит, что мама никогда не пасует перед конкретными проблемами, наоборот, становится сильнее.
Моя постель как малый челн… Я провела целый месяц на этом корабле, у меня было время и перечитать Стивенсона, и все обдумать.
О случившемся с ней в Пиластро Альма рассказала Лео. Это так нелепо, но я ей верю, и Лео тоже. Лео чувствует ложь. Альма хотела встретиться с Винсентом, преступным любовником времен ее феррарской молодости. Она знала, что он живет в Болонье, у нее был его телефон, он написал ей из тюрьмы.
Она и не думала его искать до того самого дня, когда ей пришла в голову мысль помочь Лео в расследовании дела калабрийской мафии. Идея столь великодушная, сколь и безумная, что очень похоже на Альму, поэтому я ей верю.
Винсент назначил ей встречу в том самом баре, но не пришел, и Альма решила вернуться домой. Она вышла из бара, где практически сразу же началась стрельба, и киллер, убегая на мотоцикле, сбил ее.
Лео выяснил, что Винсент был там, в баре. Альма его не узнала, настолько он изменился. Когда я показала ей фотографию еще крепкого мужчины с одутловатым лицом, которую мне дал Лео, Альма отвела взгляд: «Вряд ли это он». А потом тихо добавила: «Разве что глаза… ”
Винсент не имел никакого отношения к перестрелке. Он сидел за столиком, один, и наблюдал издали. Киллер сказал потом, что ждал, пока «уберется та женщина, чтобы прикончить того типа, которого надо было прикончить». Этот обкуренный болван, прождав полчаса, пока Альма уйдет, все–таки сбил ее, удирая на мотоцикле.
Винсент совершенно случайно оказался на свободе. Лео сказал, что за последние тридцать лет он больше времени провел в тюрьме, чем на воле. Мы не знаем, почему он не подошел к Альме: может, не хотел показать ей, как он сдал, или, что более вероятно, не хотел впутывать ее в эту историю.
— Думаю, когда он понял, что происходит, испугался получить еще двадцать лет, — предположил Лео.
Кажется, Альма стесняется своего поступка, и я избегаю разговоров о Винсенте.
Мы мало говорили о том, что я узнала в Ферраре.
В первые три месяца я думала только о Джузеппе.
Сейчас снова начала писать.
Девушка покончила с собой. Умница, красавица, ни в чем не нуждалась: ее отец не верит в самоубийство и начинает собственное расследование в поисках убийцы. Инспектор Эмма Альберичи выясняет, что девушка действительно покончила с собой, может, из–за скуки, но решает ничего не говорить отцу, чтобы не умножать его страдания.
«Напоминает роман Мартина Эмиса, который я читал несколько лет назад» — написал мне Луиджи, когда я рассказала ему сюжет.
Он прислал по электронной почте поздравления с рождением Джузеппе и сообщил, что в конце года они переезжают в Палермо: «Россана рада, и я тоже. Чуть больше солнца и куча работы. Хватит с меня оцепенения Феррары. Тебе будет приятно узнать, что Риккардо, парень Изабеллы, полностью оправдан, они уезжают жить в Рим».
Луиджи, в отличие от Лео, пишет не так, как говорит, более формально. Лео не читает романов, но пишет просто и естественно, что мне очень нравится. Письмо Луиджи заканчивалось неизвестными мне стихами Джорджо Бассани.
«Я подумал, как могло бы завершиться расследование, если бы Майо был одним из героев твоих книг. Обычно я не читаю детективы, но твои прочел все, и они мне понравились: их можно назвать экзистенциальными триллерами. По–моему, тебе бы хотелось, чтоб история Майо завершилась так, как в этих стихах Джорджо Бассани:
Сказать вам правду, дорогие, не знаю,
через сколько дорог,
из какого далека
смог я вернуться
после долгой разлуки.
Скажу вам только, что
я доверился кому–то,
кто вел меня сквозь тьму,
молча за руку
взяв».
Луиджи не представляет, насколько он прав. Это прекрасные стихи, и в романе Майо обязательно бы вернулся. Но Луиджи не знает того, что узнала я: мы с Лео решили ничего ему не говорить. Я все обсудила с Лео, и он согласился со мной во всем, кроме одного: Альма ничего не должна знать о брате.
После рождения Джузеппе я написала Лии и Микеле: «Джузеппе Джакомо родился. Мы чувствуем себя хорошо. Приедем в гости, когда станет чуть прохладнее».
Но так никуда и не поехали. Может быть, когда Джузеппе начнет ходить, мы съездим на кладбище, к семейству Нанетти.
Альма не хочет ехать в Феррару, на мое предложение она ответила отказом. Ято представляла себе, что мы вместе можем пойти в ее дом на виа Виньятальята, но потом поняла, что она никогда не вернется к призракам прошлого. Теперь и я не хочу.
Лия прислала мне открытку с видом феррарского замка Д’Эсте и только с одним словом, написанным летящим почерком: «Поздравляю».
А Микела позвонила.
Я поняла, почему она это сделала: она боялась, что я все рассказала Альме.
Но я успокоила ее. Сказала, что одобряю ее решение и что я тоже не стала говорить Альме о том, что Майо умер всего десять лет назад.
— До рождения Джузеппе мне пришлось месяц лежать в постели, у меня было время подумать. Я поняла, что иногда требуется больше мужества не говорить правду, чем сказать ее, — так я объяснила Микеле, — признаюсь, я поняла это благодаря тебе. Если Альма узнает, что тридцать лет чувствует себя виноватой в трагедии, которой не случилось, тогда все потеряет смысл.
И я почувствовала, что Микела облегченно вздохнула.
— Дело в том, что нельзя принимать решения за других, — ответила она. — В книгах ты можешь это сделать, в жизни — нет. Это только их история, Альмы и Майо.
А я подумала, нет, неправда, это и моя история, и ее, Микелы, тоже, но ничего не сказала, и мы быстро попрощались.
Если я когда–нибудь приеду в Феррару, я знаю, что не буду искать встречи с Микелой, — никого не нужно принуждать к воспоминаниям. Если ты хранишь тайну, ты становишься более сильным, но при этом более одиноким. Тайны приносят страдания, особенно тем, кто их хранит.
Джузеппе разжимает и сжимает ладошку — верный знак того, что он просыпается.
Благодарности
Я должна поблагодарить многих людей, и с особой признательностью — Джан Марио Ансельми, Франческо Бьянкони, Васко Бронди, Северино Чезари (которому, как и Антонелле Латтанци, посвящена эта книга), Ренату Колорини, Элену Факкани, Антонио Франкини, Джулию Икино, Антонеллу Латтанци, Николу Мандзони, Яхиса Мартари, Рауля Монтанари, Джанлуку Нери, Монику Павани, Марилену Росси, Роберто Роверси, Роберто Савьяно, Джованни Тезио, Сузанну Тозатти и Алессандру Ваккари.
Спасибо моим друзьям–книжникам Альдо, Аугусте, Элин и Фабио, которых я изводила своими текстами для обложки. Дорогие друзья и родственники, я не буду благодарить каждого в отдельности, вы знаете, как мне были полезны ваши критические замечания, особенно поддержка Эмилии, Лудовико и Луки.
Читать бесплатно другие книги:
