Колокол по Хэму Симмонс Дэн

– Слишком очевидное место. Надо поискать ниже по холму.

Он был прав. Одним из условий этой смертельной игры, которыми мы не имели права пренебрегать, было то, что наше появление здесь, скорее всего, предполагалось заранее. Было трудно понять, зачем немецкой разведке заманивать нас в ловушку, но если это действительно так, мы должны были максимально затруднить действия противника.

Хемингуэй указал точку примерно в трети пути вниз по склону, ведущему к западной части мыса. На этом берегу не было дюн, однако в результате выветривания в невысоких скалах образовались бесчисленные впадины, и Хемингуэй выбрал одну из таких щелей на гребне, соединявшем мыс с протокой, в которой мы спрятали катер. В выходящей к океану северной его части щель была узкая, с крутыми склонами, однако у противоположного конца, тянувшегося вдоль тростникового поля на юго-западе, она становилась шире, и там росли деревья и густой кустарник. С высшей точки расщелины мы могли видеть маяк, рельсы, песчаную полоску у протоки и широкий участок открытого моря. Из расщелины мы могли переместиться под укрытие вершины гребня, чтобы осмотреть бухту и дорогу к мельнице, а заметив движение на ней либо на железнодорожной ветке за нашими спинами, отступить вниз по расщелине, либо спрятаться в тростниковом поле и оттуда спуститься к катеру.

Было жарко. Мы втащили наверх два брезентовых полотнища и перекрыли ими узкую впадину, привязав в корням и камням, чтобы они не хлопали даже при сильном ветре, но так, чтобы они провисали и не выделялись на фоне расщелины.

Потом мы замаскировали их, набросав сверху земли и веток.

При свете дня наше укрытие было практически невозможно обнаружить с расстояния тридцати шагов, а ночью его не увидел бы даже человек, идущий по гребню.

Песчаные мухи беспощадно жалили нас, на месте укусов сразу появлялись волдыри, но Хемингуэй побрызгал вокруг нашей норы „флитом“ и дал мне пузырек репеллента. Он согласился оставить „браунинг“ на борту – склон был слишком скользким, и если бы нам пришлось ночью оставить свою позицию и бежать к катеру, винтовку было бы трудно нести, – однако, прежде чем покинуть „Лорейн“, он вынул ее из чехла и снарядил пояс-патронташ. Думаю, он готовился отстреливаться, если бы нам пришлось вырываться из западни.

Вместе с полотнищами брезента, автоматами Томпсона, сумками гранат и запасных обойм, биноклями, ножами, личными вещами, шляпами, аптечкой, пистолетами в кобурах по одному на каждого мы втащили по песчаному склону маленький холодильник с пивом и снедью. После полудня мы сделали перерыв на обед – бутерброды с консервированной говядиной для меня и с яичницей и сырым луком для Хемингуэя – и запили его холодным пивом из бутылок. Я невольно улыбнулся, представив, что сказал бы директор Гувер, узнай он о том, что один из специальных агентов Бюро пьет пиво в процессе организации засады. Но потом я вспомнил, что больше не работаю в ФБР, и моя улыбка увяла.

Весь долгий день и начало вечера мы провели в расщелине, по очереди наблюдая в бинокль за океаном и стараясь не стонать, когда нас жалили песчаные мухи и москиты. Порой кто-нибудь из нас поднимался к вершине гребня, перебирался через него и осматривал бухту, Двенадцать апостолов, старую дорогу и заброшенную мельницу, пытаясь уловить признаки движения. Однако большую часть времени мы лежали в укрытии.

Сначала мы переговаривались шепотом, но вскоре сообразили, что прибой за мысом Пойнт Иисус, волны, набегающие на низкие скалы к востоку от Пойнт Рома, и ветер в тростниковых полях за нашими спинами позволяют нам говорить обычным голосом, который не будет слышен уже в десяти шагах.

Поздним вечером, когда солнце опустилось за поля и каменистый Пойнт Брава далеко к западу, а шум океана в сумерках усилился, у меня возникло ощущение, что мы прячемся здесь неделю, а то и больше. Мы по очереди дремали, чтобы быть свежими ночью, но, думаю, Хемингуэй не проспал и десяти минут. Он был в приподнятом настроении, не выказывая и следа нервозности, держался раскованно, говорил спокойным шутливым тоном.

– Перед выходом в море я получил вести от Марти, – сообщил Хемингуэй. – Она отправила телеграмму из Бассетерри на Сент-Киттс. Ее чернокожие спутники устали от плавания и заманили Марти на этот остров. Телеграмма, естественно, прошла цензуру, но у меня возникло впечатление, будто бы она перебирается с острова на остров в поисках немецких подлодок и приключений.

– Что-нибудь нашла?

– Марти всегда находит приключения, – с улыбкой ответил Хемингуэй. – Теперь она собирается плыть на Парамарибо.

– На Парамарибо? – переспросил я.

– Это в Нидерландской Гвиане, – объяснил Хемингуэй, смахивая с глаз капли пота. Я заметил, как распухло его ухо, и мне стало неловко.

– Я знаю, где находится Парамарибо. Но зачем ей туда?

– Quien sabe? – произнес Хемингуэй. – Представления Марти о романтике заключаются в том, чтобы забраться как можно дальше, в глушь, лишенную элементарных удобств, и, положившись на волю случая, бесноваться и проклинать свою судьбу. Потом она напишет великолепное эссе, от которого читателей разбирает смех. Если, конечно, останется в живых.

– Вы волнуетесь за нее? – спросил я, пытаясь представить, как бы я чувствовал себя, если бы был женатым человеком, а моя супруга бродила по джунглям и болотам, где я ничем не мог ей помочь, если случится беда. Я пытался представить, что это такое – быть женатым.

Хемингуэй пожал плечами.

– Марти вполне способна позаботиться о себе. Хочешь еще пива? – Он вскрыл очередную бутылку ручкой ножа.

– Нет, спасибо. Я предпочту быть хотя бы отчасти трезвым, когда всплывет немецкая субмарина.

– Зачем тебе это? – спросил Хемингуэй. Несколько минут спустя, когда сумрак начал сменяться настоящей тьмой, он продолжал:

– Волфер, наверное, наговорил тебе о Марти много нелестного.

Я молча поднял бинокль, оглядывая темнеющий горизонт.

– Волфер ревнует, – сказал писатель.

Его слова показались мне странными. Я опустил бинокль и прислушался к шороху ветра в тростниках.

– Не верь всему, что Волфер наговорил тебе в гневе, – продолжал Хемингуэй. – Марти талантливая писательница.

В этом-то и беда.

– В чем именно? – спросил я.

Хемингуэй негромко рыгнул и положил перед собой автомат.

– Марти талантлива, – ровным голосом произнес он. – По крайней мере, во всем, что касается литературы. Но я талантливее ее. Самое страшное в жизни – постоянно иметь дело с человеком, способности которого для тебя недостижимы.

Я знаю это по себе.

Несколько минут Хемингуэй молчал. Последние фразы он произнес таким будничным тоном, что я сначала понял, что он не хвастается, и только потом – что он наверняка прав.

– Что вы собираетесь писать дальше? – спросил я, сам изумившись своим словам. Однако мне было любопытно.

Хемингуэй тоже удивился:

– Тебя это интересует? Тебя? Человека, который всегда был невеждой в литературе и останется им до конца своих дней?

Я вновь посмотрел в бинокль. Горизонт превратился в туманную полоску. В темноте шум прибоя казался очень громким. Я бросил взгляд на часы. Двадцать восемь минут десятого.

– Извини, Лукас, – сказал Хемингуэй. Это был единственный случай, когда он просил у меня прощения. – Я еще не знаю, какой получится моя следующая книга. Может быть, когда-нибудь, когда кончится война, я напишу о нашем бестолковом предприятии. – Я заметил, что он смотрит на меня сквозь тьму. – Я выведу тебя в качестве одного из персонажей, но соединю в нем худшие черты, взятые у тебя и Саксона.

У этого героя будет грибковая гниль на ногах и твой дерьмовый характер. Тебя все возненавидят.

– Зачем вы это делаете? – негромко спросил я. Ветер сдул с моего лица несколько москитов. В темноте поблескивала линия прибоя.

– Что?

– Зачем вы описываете вымысел вместо реальных событий?

Хемингуэй покачал головой.

– Очень трудно быть хорошим писателем, если ты любишь мир, в котором живешь, и любишь незаурядных людей.

Еще труднее, если ты любишь так много разных мест. Ты не можешь попросту копировать окружающий мир, это была бы фотография. Ты должен описывать его, как Сезанн, исходя из внутренних движений своей души. Это – искусство. Ты должен творить изнутри. Понимаешь?

– Нет, – ответил я.

Хемингуэй чуть слышно вздохнул и кивнул.

– То же самое происходит, когда ты слушаешь людей, Лукас. Если их впечатления достаточно живы и красочны, они становятся частью тебя, вне зависимости от того, что тебе рассказывают – правду или выдумки. Это не имеет значения.

По прошествии некоторого времени их впечатления становятся более живыми, чем твои собственные. Ты творишь, исходя из своего опыта и их впечатлений, и постепенно становится неважным, чьи это впечатления… где твое и где чужое, что правда и что вымысел. Отныне все это – правда. Твоя страна, ее климат… люди, которых ты знаешь. Но ты ни в коем случае не должен демонстрировать все свои впечатления, весь свой опыт… словно ведя пленных солдат маршем по столице… Именно этим занимались Джойс и многие другие авторы, и только потому их постигла неудача. – Он мельком глянул на меня. – Джойс – это мужчина, не женщина.

– Знаю, – сказал я. – Видел его книгу на вашей полке.

– У тебя хорошая память, Джо.

– Да.

– Ты мог бы стать отличным писателем.

Я рассмеялся.

– Мне нипочем не нагородить столько лжи. – Только произнеся эти слова, я понял их истинный смысл.

Хемингуэй тоже рассмеялся.

– Ты самый ловкий лжец из всех, кого я когда-либо знал, Лукас. Ты врешь с той же легкостью, что младенец сосет материнскую грудь. Тобой движет инстинкт. Я знаю. Я и сам сосал эту грудь.

Я промолчал.

– Писать прозу – то же самое, что грузить судно, но так, чтобы не потерять остойчивость, – продолжал Хемингуэй. – В каждую фразу нужно втиснуть бесчисленные нюансы, большинство из них – незаметно, намеком. Ты видел акварель Зена, Лукас?

– Нет.

– Тогда ты не поймешь, если я скажу, что Зен рисует ястреба, кладя на изображение неба голубой мазок… без ястреба.

– Не пойму, – отозвался я, хотя какая-то часть моего сознания воспринимала его мысль.

Хемингуэй указал на океан.

– Это что-то вроде субмарины, которая в эту самую минуту плывет где-то там. Увидев только ее перископ, мы поймем, что под ним находится все остальное – ходовая рубка, торпеды, машинный зал с трубопроводами и штурвалами, дисциплинированные немцы, склонившиеся над мисками с кислой капустой… чтобы понять, что она тут, рядом, нам не нужно видеть ее целиком – только проклятущий перископ. Так же обстоят дела с хорошей фразой или абзацем. Теперь уразумел?

– Нет, – ответил я.

Писатель вздохнул.

– В прошлом году мы с Марти были в Чунцине, и я встретился там с молодым флотским лейтенантом по имени Билл Ледерер. В этой забытой богом стране нечего пить, кроме рисовой водки с дохлыми змеями и птицами, но прошел слух, будто бы Ледерер приобрел на китайском рынке два ящика виски, и что этот болван до сих пор не откупорил ни одну из них… его вот-вот должны были перевести, и он приберегал спиртное для большой пирушки. Я сказал ему, что не пить виски – то же самое, что не спать с симпатичной девчонкой, когда представилась возможность, но он упрямо хранил бутылки для особого случая. Ты следишь за моей мыслью, Джо?

– Пока да, – ответил я, вглядываясь в прибой.

– Мне хотелось выпить, – продолжал Хемингуэй. – Я изнывал от жажды. Я предложил ему хорошие деньги… кучу долларов… но Ледерер отказался продать. В конце концов я в отчаянии сказал ему: „За полдюжины бутылок я отдам тебе все, что ты захочешь“. Ледерер почесал затылок и заявил: „Хорошо, я обменяю шесть бутылок виски на шесть уроков о том, как стать писателем“. Отлично. После каждого урока Ледерер дает мне по бутылке. На последнем занятии я ему сказал:

„Билл, прежде чем ты сможешь писать о людях, ты должен стать цивилизованным человеком“. – „Что такое цивилизованный человек?“ – спрашивает Ледерер, и я отвечаю: „Быть цивилизованным – значит обладать двумя качествами – состраданием и умением держать удар. Никогда не смейся над человеком, которому не повезло. И если тебя самого постигнет неудача, не проклинай судьбу. Держи ее удары и сохраняй самообладание“. Точно так же, как я держал твои удары, Лукас. Ты чувствуешь, к чему я клоню?

– Понятия не имею.

– Это не важно, – сказал Хемингуэй. – Главное, что я дал тебе больше советов о том, как хорошо писать книги, чем лейтенанту Ледереру. Из всех советов, которые он от меня получил, самым ценным был последний.

– Какой именно?

– Я предложил ему отправиться домой и попробовать свой виски. – Хемингуэй заулыбался так широко, что я увидел в свете звезд его сверкающие зубы. – Китаезы всучили ему два ящика бутылок с чаем.

Несколько минут мы молчали. Когда задувал ветер, брезент над нашими головами почти не шевелился, зато сухие тростниковые стебли трещали, будто игральные кости в оловянной кружке.

– Самая главная трудность – писать правдивее правды, – заговорил наконец Хемингуэй. – Именно поэтому я предпочитаю вымысел реальности. – Он поднял свой бинокль и оглядел темный океан.

Я понял, что тема исчерпана, но продолжал допытываться:

– Книги живут дольше человека, ведь правда? Я имею в виду, дольше своего автора.

Хемингуэй опустил бинокль и посмотрел на меня.

– Да, Джо. Сдается мне, ты все-таки увидел подлодку и ястреба. Книги живут дольше. Если они хоть на что-нибудь годятся. А писатель всю жизнь проводит в одиночестве, каждый день заглядывая в бездну… Может быть, ты действительно понял. – Он опять поднес к глазам бинокль. – Расскажи мне все с самого начала. О том, как возникла эта путаница и как все запуталось еще сильнее.

Я рассказал ему все, умолчав лишь о допросе Шлегеля и свертке, который лежал в коровнике.

– Значит, ты полагаешь, что целью первой передачи было заманить нас сюда? – уточнил он.

– Да.

– Но не только нас с тобой. Вероятно, они ожидали, что мы притащим сюда „Пилар“ и остальных.

– Возможно, – согласился я. – Но, по-моему, это несущественно.

– Что же тогда существенно, Джо?

– То, что мы с вами находимся здесь.

– Почему?

Я покачал головой.

– Я и сам не все понимаю. Шлегель сказал, что в операции участвует ФБР, но, должно быть, он имел в виду только Дельгадо. Я не верю в то, что Гувер связался с немцами. Это чистый вздор.

– Почему бы и нет? – возразил Хемингуэй. – Кого он больше всего боится? Нацистов.

– Нет.

– Коммунистов?

– Нет. Гувер боится упустить власть… контроль над ФБР.

Коммунистический переворот в Штатах страшит его куда меньше.

– Какое же отношение к его страхам имеет эта запутанная кубинская история? – спросил Хемингуэй. – Ведь люди в первую очередь руководствуются страхом, а уж потом – другими эмоциями. Во всяком случае, так подсказывает мой опыт.

Его слова заставили меня задуматься.

Плотик пересек линию прибоя ровно в двадцать три ноль-ноль. Потом мы увидели две темные фигуры, тащившие плотик по мерцающим волнам на узкую песчаную полоску, которая отчетливо виднелась в свете звезд. Потом они вскрыли контейнер, вынули закрытый фонарь, повернули его окошком к темному океану и начали передавать сигналы.

Десять секунд спустя на ходовом мостике в нескольких сотнях ярдов от нас блеснули едва заметные вспышки – две точки, два тире, одна точка. Потом вновь воцарилась темнота, в которой раздавался шорох прибоя.

Мы с Хемингуэем следили за тем, как лазутчики выпустили воздух из плотика, уложили его в ближайшую впадину – в трех расщелинах от нашей – и закопали, звякая лопатами и негромко переругиваясь по-немецки. Потом они зашагали вверх по холму к тому самому дереву, которое мы отметили днем как „идеальное“ укрытие.

Мы с Хемингуэем выползли из-под брезента и, опустившись на колени в зарослях, смотрели, как агенты поднимаются по склону в семидесяти шагах от нас. Ветер и прибой заглушали голоса, но ветер дул с их стороны, и мы услышали несколько слов по-немецки. Над зарослями возвышались только их плечи и головы, видимые в свете звезд, но потом и они исчезли, когда лазутчики вошли в тень дерева.

Хемингуэй приложил губы к моему левому уху:

– Мы должны двигаться следом за ними.

Я кивнул.

Внезапно их фонарь подал два сигнала. На гребне в тридцати ярдах от нас, едва видимая сквозь стебли и обломки тростника, мигнула одинокая вспышка другого фонаря, более слабого.

– Будь я проклят, – шепнул Хемингуэй.

Мы поползли по-пластунски вверх по склону, цепляя запястьями ремни автоматов и направляя их стволы прямо перед собой.

И вдруг совершенно неожиданно началась стрельба.