Лето ночи Симмонс Дэн

Глава 23

Однажды ночью, во время одного из самых тяжелых приступов лихорадки, Майку приснилось, что он разговаривает с Дьюаном Макбрайдом.

Дьюан не был похож на мертвого. И он совсем не был расчленен на куски, как говорили в городе. И он не кружился на одном месте, как зомби или еще кто-нибудь такой, это был просто Дьюан Макбрайд, такой, каким все эти годы его знал Майк — плотный, медлительный, одетый, как всегда, в вельветовые брюки и простую фланелевую рубаху. Даже во сне, Дьюан то и дело поправлял съезжающие на нос очки в темной оправе.

Они были в каком-то неизвестном Майку, но показавшимся ему странно знакомом, месте: холмистое пастбище с высокой, обильной травой. Майк не совсем понял, что он, собственно, тут делал, но он заметил сидевшего на камне у самого края обрыва Дьюана и пошел к нему. Обрыв был страшно высоким, гораздо выше всего, что Майк видел до сих пор, даже выше, чем скала в парке округа Старвед Рок, куда однажды они ездили всей семьей, когда Майку было шесть лет. Далеко внизу виднелись города, текла широкая река, по которой медленно скользили баржи. Дьюан сидел, не поднимая глаз, и как всегда записывал что-то в блокнот. Когда Майк подошел и сел рядом, он перестал писать.

— Мне жаль, что ты заболел, — сказал Дьюан и поправил очки. Затем отложил блокнот в сторону.

Майк кивнул. Он не был уверен в том, что говорит то, что можно, но тем не менее произнес это.

— Мне жаль, что тебя убили.

Дьюан пожал плечами.

Майк прикусил губу. В конце концов он должен спросить об этом.

— Это было больно? Я хочу сказать больно, когда тебя убивают?

Теперь Дьюан ел яблоко. Чуть помолчав, ответил:

— Конечно, больно.

— Извини. — Майк не мог придумать, что еще сказать. По другую сторону камня, ближе к Дьюану, щенок играл с какой-то мягкой игрушкой. Затем, со странным спокойствием сна Майк заметил, что это был во всем не щенок, а маленький динозавр. А мягкой игрушкой была зеленая горилла.

— У тебя серьезные проблемы с этим Солдатом, — проговорил Дьюан и протянул недоеденное яблоко Майку.

Тот покачал головой.

— Ага.

— У остальных ребят тоже есть свои проблемы, знаешь.

— Да? — переспросил Майк. В эту минуту солнце заслонил какой-то самолет. Оказалось, что это часть птицы. — У кого, у остальных?

— Ты знаешь, о ком я говорю. У остальных ребят.

Это объяснило Майку все. Он говорил о Дейле и Харлене. Может быть и о Кевине тоже.

— Если вы будете продолжать воевать по одиночке, — снова заговорил Дьюан и поправил очки, — вы кончите также, как и я.

— Что же нам делать? — спросил Майк. Ему послышался лай собаки… Настоящей собаки… И некоторые другие звуки, больше напоминавшие ему его собственный дом больше, чем вид этого места.

Дьюан не смотрел на него.

— Разузнай кто такие эти люди. Начни с Солдата.

Майк встал и подошел к краю утеса. Внизу ничего не было видно, все застилал туман или что-то похожее на тучи.

— Как я могу сделать это?

Дьюан вздохнул.

— Ну, за кем оно охотится?

Майку даже не показалось странным, что Дьюан сказал «оно», вместо того, чтобы сказать «он». Солдат был именно оно.

— За Мемо.

Дьюан кивнул и нетерпеливым движением поправил очки.

— Значит и спроси у Мемо.

— Ладно, — согласно кивнул Майк. — Но как мы сможем разузнать что-нибудь об остальных? Я хочу сказать, что мы же не такие умные, каким был ты.

Дьюан не пошевелился, но каким-то образом оказалось, что он сидит теперь гораздо дальше. На том же самом камне, но гораздо дальше. И теперь они сидели не на краю обрыва, а скорее на городской улице. Уже было темно… Довольно холодно, смахивало на зимний день. Камень, на котором сидел Дьюан, превратился в обычную скамейку. И Дьюан вроде ожидал автобуса. Он хмуро, почти сердито, взглянул на Майка.

— Ты всегда можешь спросить меня, — сказал он. Когда увидел, что Майк не понял его, то добавил, — плюс, к тому же ты и сам умный.

Майк хотел было запротестовать, сказать Дьюану, что он не понимает и половины того, о чем тот обычно говорит, и читает не больше одной книги в год, но заметил, что Дьюан уже встает и садится в автобус. Только это был вовсе не автобус, а что-то вроде гигантской сельскохозяйственной машины с окошками по бокам и маленькой рулевой рубкой наверху, вроде той, что Майк видел однажды на картинке, и гребным колесом впереди, которое ощетинилось блестящими острыми лезвиями.

Дьюан высунулся из окна.

— Ты очень умный, — проговорил он, обращаясь к Майку. — Умнее, чем ты думаешь. Плюс, у тебя есть одно большое преимущество.

— Какое? — прокричал Майк, стараясь не отстать от автобуса/машины. Он уже не мог отличить лица Дьюана от окружавших его пассажиров. И не видел чьи руки ему машут.

— Ты живой, — донесся голос Дьюана. И улица опустела.

Майк проснулся. Все тело горело и болело, пижама и простыни стали влажными от пота. День едва перевалил за полдень. За окном пылал яркий солнечный свет, воздух висел неподвижным маревом. В комнате было не меньше сотни градусов, несмотря на работающий вентилятор. До Майка доносились снизу голоса матери и кого-то из сестер.

Ужасно хотелось пить, но он чувствовал себя слишком слабым, чтобы встать, и он знал, что ему не перекричать гуденье пылесоса. Тогда он удовлетворился тем, что перекатился поближе к окну. В глаза ему бросилась трава около ванночки для птиц, которую соорудил его дедушка несколько лет назад.

Спроси Мемо.

Ладно, как только он почувствует, что способен натянуть джинсы и спуститься вниз, он это сделает.

Весь следующий день, воскресенье, десятого числа, мама Харлена с ума сходила от злости на него, будто бы это он кричал на нее, а не Барни с доктором Стаффни. В доме повисло молчаливое напряжение, которое Харлен отлично помнил со времен стычек мамы с отцом: час или два остервенелого крика и потом недели три холодного молчания. Но ему лично это было по фиг. Если таким образом можно удержать ее дома, удержать между ним и лицом в окне, то он согласен вызывать констебля каждый вечер, чтобы тот задавал ей хорошую взбучку.

— Разве можно сказать, что я пренебрегаю тобой, — рявкнула она на Харлена, когда тот подогревал себе суп на обед. До этого она вообще не говорила с ним. — Бог знает, сколько часов я провела, работая для тебя, заботясь о доме… Харлен невольно бросил взгляд в гостиную. Единственным чистым местом были те один-два дюйма стола, которые они очистили накануне вечером. Барни перемыл потом всю посуду и чистый стол казался чужаком на знакомой кухне.

— Не смейте говорить со мной таким тоном, молодой человек, — огрызнулась мама.

Харлен изумленно глянул на нее. Он не сказал ни одного слова.

— Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду. Эти двое… Налетчиков… Ворвались сюда и взяли на себя смелость читать нотации мне, как мне следует воспитывать моего ребенка. «Преступное пренебрежение», сказал он. — Голос матери дрожал. Она замолчала, чтобы зажечь сигарету и Харлен заметил, что руки у нее дрожат также сильно. Она помахала в воздухе спичкой, выдохнула дым и выпрямилась, забарабанив острыми, ярко накрашенными ногтями по столу. Харлен не мог отвести взгляд от полукружия помады на мундштуке сигареты. Он ненавидел это — следы помады на окурках, разбросанных по всему дому — больше, чем что-либо еще. Это зрелище доводило его просто до сумашествия и он сам понятия не имел почему.

— В конце концов, — продолжила она, совладав с голосом. — Тебе уже одиннадцать лет. Почти взрослый молодой человек. Между прочим, когда мне было одиннадцать, я нянчилась с тремя младшими в доме и еще работала по вечерам в забегаловке в Принсвилле.

Харлен кивнул, он уже знал эту историю наизусть.

Мать затянулась и отвернулась от него, пальцы продолжали выстукивать бешеное стакатто, сигарета воинственно подрагивала, зажатая между пальцами левой руки, как обычно держат женщины.

— Какие идиоты.

Харлен вылил томатный суп в тарелку, нашел ложку, и стал размешивать, давая ему остыть.

— Ма, они пришли сюда только из-за той сумасшедшей старухи у нас в доме. Они беспокоились, что она вернется.

Мать не обернулась. Ее спина выражала то же молчаливое возмущение, как это бывало при стычках с отцом.

Он попробовал суп. Слишком горячо.

— Правда, ма, — снова начал Харлен. — Они не имели в виду ничего такого. Они просто…

— Не надо объяснять мне, что именно они имели в виду, Джеймс Харлен, — оборвала она его, наконец обернувшись. Одна рука поддерживает другую, устремленную вертикально вверх. — Я понимаю оскорбление, когда слышу его. Вот чего они не понимают так это того, что тебе только показалось, что ты кого-то там увидел. Это они не понимают, что доктор Армитадж из больницы сказал, что у тебя очень серьезное ранение головы… Геми… Гемо…

— Гематома мозговой оболочки, — договорил за нее Харлен. Теперь суп был достаточно холодным.

— Очень серьезная контузия, — закончила она. — И доктор Армитадж предупредил меня, что возможно у тебя будут как их там галлюцинации. Это ведь не то, что ты видел кого-то, кого ты знаешь? Кого-то реального?

В мире полно реальных людей, которых я не знаю, хотел было ответить Харлен. Но он промолчал. На сегодня пожалуй достаточно.

— Не-а, — сказал он.

Ма кивнула, как будто поставила точку. Докурив сигарету, она обернулась к окну кухни.

— Хотела бы я знать, где были эти высокочтимые джентльмены, когда я проводила в больнице двадцать четыре часа в сутки рядом с твоей кроватью, — пробормотала она.

Харлен сосредоточился на супе. Затем направился было к холодильнику, но там была единственная упаковка молока, которая хранилась с незапамятных времен, и он не имел ни малейшего желания открывать ее. Мальчик налил в стакан воды из-под крана.

— Ты права, мама. Но я так рад видеть тебя дома.

Внезапное движение спины подсказало ему, что эту тему лучше не затрагивать.

— Ты не собираешься заглянуть в салон к Адель, чтобы уложить волосы? — предпочел спросить он.

— Если я отправлюсь туда, ты, наверное, вызовешь этого копа, чтобы подтвердить, что я плохая мать, — в ее голосе звучала тень сарказма, которой Харлен не слышал со дня отъезда отца. Дым колыхался в воздухе вокруг ее темных волос и теперь в солнечном свете казался жемчужным нимбом.

— Мама, — заговорил Харлен. — Сейчас день. Днем я не боюсь ничего. Она не вернется в дневное время. — В действительности только в первом предложении он был полностью уверен. Второе было ложью. Третье… Он и сам не знал.

Мама коснулась пальцами волос, затушила сигарету в раковине.

— Хорошо. Я вернусь примерно через час, может чуть больше. Ты знаешь телефон салона Адели.

— Ага.

Он выполоскал тарелку под краном и поставил сушиться. Машина громко протарахтела по направлению к Депо Стрит. Харлен выждал еще пару минут, мама часто забывала что-нибудь и в спешке возвращалась, но когда убедился, что она все-таки уехала, медленно направился наверх, в ее комнату. Сердце у него билось как сумасшедшее.

В то утро, пока мама еще спала, он застирал простыни и наволочку в ванне и бросил их в стиральную машину. Пижаму же он сунул в мешок с мусором, стоявший сбоку гаража. В жизни он не будет спать в ней.

А сейчас он выдвигал ящики маминого гардероба, шарил под шелковым бельем, испытывая при этом такое же волнение, какое испытал, в первый раз принеся домой один из этих журналов. В комнате было душно. Блики солнечного света лежали на смятых простынях и одеяле на маминой кровати, в воздухе стоял тяжелый и густой запах ее духов. Воскресные газеты скомканными валялись на кровати там, где она их оставила.

Пистолета в ящиках не было. Харлен заглянул в тумбочку рядом с кроватью, отбросив в сторону пустые пачки из-под сигарет. Кольца, неработающие шариковые авторучки, спички из различных ночных клубов, клочки бумаги и салфеток с нацарапанными на них мужскими именами, механический массажер. Пистолета не было.

Харлен присел на кровать и оглядел комнату. Шкаф, полный ее платьями, туфлями и всяким барахлом… Подождет. Он подтянул к себе стул, чтобы достать до верхней полки за старыми шляпными коробками и мятыми свитерами. Встал на него, вытянул руку. Внезапно его пальцы ощутили холод металла. Он потянул это к себе, и увидел старую, в металлической рамке фотографию. Смеющееся лицо отца, одной рукой он обнимает маму, а другой надутого четырехлетнего карапуза, в котором Харлен с трудом мог узнать самого себя. У парня не хватало одного из передних зубов, но ему и дела до этого не было. Все трое стояли перед столиком, мальчик узнал парк в центре города. Может это было перед Бесплатным Сансом.

Он бросил фотографию на кровать и провел рукой под старым свитером. Изогнутая рукоятка. Металлический ствол.

Харлен сжал это рукой, стараясь не прикоснуться пальцем к курку. Странно тяжелый для своей величины. Металлические детали выполнены из вороненой стали, ствол на удивление короткий, не больше двух дюймов. Рукоятка сделана из дерева, отполирована. Очень смахивает на тот игрушечный пистолет 38 калибра, которым Харлен играл год или два назад. Значит можно предположить, что это вправду 38 калибр. Как там назвал его отец, когда показывал его матери? Потрошитель. Только Харлен не был уверен, почему это так. То ли потому что пистолет очень мал и его надо носить на животе, у потрохов, или потому что с его помощью потрошат жертву.

Он спрыгнул вниз, осмотрел пистолет, нашел задвижку, отодвинув которую можно было заглянуть в цилиндр…, позаботившись, конечно, о том, чтобы держать дуло подальше от себя. Дуло было пустым. Еще одна минута потребовалась, чтобы понять, как вращается барабан, все цилиндры оказались пустыми. Харлен выругался, засунул пистолет за пояс, чувствуя, как холодная сталь согревается на его животе, и принялся шарить на полке, разыскивая пули. Ничего. Возможно, мама выбросила их. Он слез со стула, поставил его на место и задумался, покачивая пистолет на ладони.

На какого черта ему эта вещь, если он не найдет пуль?

Он заглянул под кровать, поворошил содержимое прикроватной тумбочки. Пуль как не бывало. Он был уверен, что видел их в какой-то коробке.

Харлен на пороге оглянулся, чтобы убедиться, что не оставил улик своего пребывания здесь, но в таком беспорядке заметить это было бы трудно, даже при желании, и спустился вниз по лестнице.

Как, к черту, я могу купить эти пули? Продают ли их вообще детям? И где их покупают? В хозяйственном у Мейера или в универмаге у Йенсена? Просто подойти и спросить есть ли у вас пули для 38-ого калибра? Харлен подумал о том, что вряд ли они имеются у Йенсена и о том, что Мейер не любит его. Однажды прошлым летом, когда Харлен строил шалаш на дереве, он почти отказался продать ему обыкновенные гвозди…, что уж тогда говорить о пулях.

Оставалось еще одно место. Мама обычно держит все спиртное в баре, но одну бутылку всегда припрятывает на верхней полке кухонного шкафа, на самом верху. Будто кто-то может украсть все запасы и тогда у нее останется эта бутылка. Там еще полно всякого барахла.

Харлен взобрался на хозяйственный стол, зажав подмышкой забинтованной руки пистолет. На полке стояли две бутылки водки. Какая-то жестянка с рисом, еще одна с чем-то похожим на горох. В третьей банке поблескивало что-то металлическое. Харлен поднес ее к свету.

Пули были рассыпаны на дне небольшой коробки. Крышка была запечатана. Харлен насчитал по меньшей мере штук тридцать пуль. Он отыскал нож, вскрыл крышку и высыпал патроны на стол. Сейчас он волновался даже больше, чем тогда, когда принес домой эти журналы. Всего пару секунд ему потребовалось, чтобы послать в пустой цилиндр пулю, затем повернув барабан, загрузить следующие. Затем мальчик высыпал пули в карманы джинсов, положил банку на место и вышел из дома в сад, чтобы найти место, где можно было бы потренироваться в стрельбе.

Или что-то, на чем можно было бы потренироваться.

Мемо не спала. Иногда хоть ее глаза были открыты, она не совсем бодрствовала. Но сейчас было не так. Майк присел рядом с ее кроватью. Мать была дома — было воскресенье, десятое июля, первая месса, которую Майк пропустил за последние три года — пылесос работал в его комнате наверху. Мальчик пригнулся ниже, увидел, что карие глаза Мемо смотрят на него. Одна рука лежала поверх одеяла и напоминала птичью лапку, пальцы скрючены, предплечье испещрено венами.

— Ты меня слышишь, Мемо? — прошептал Майк, низко наклонившись к ее уху. Затем чуть отодвинулся и заглянул в глаза.

Одно миганье. Согласно домашнему коду одно мигание означало «да», два — «нет», три — «не знаю» или «не понимаю». Именно таким образом они выясняли самые простые вещи в общении с бабушкой: переменить ли ей белье или одежду, подать ли судно и тому подобное.

— Мемо, — шепнул Майк губами все еще пересохшими от температуры. — Ты видела солдата в окне?

Одно миганье. Да.

— Ты видела его раньше?

Да.

— Думаешь, он пришел, чтобы принести нам зло?

— Да.

— Ты все еще думаешь, что это смерть?

Мигание. Мигание. Мигание. Я не знаю.

Майк перевел дыхание. Тяжесть виденного сна сковывала его словно веригами.

— Ты узнаешь… Узнала его?

Да.

— Это кто-то, кого ты знала?

Да.

— Его знали и мама с папой?

Нет.

— Может я знаю его?

Нет.

— Но ты знала, да?

Мемо надолго зажмурила глаза, как будто от боли или изнеможения. Майк чувствовал себя идиотом, но не мог придумать, что бы еще спросить. Она моргнула еще раз. Да. Она точно знала его.

— Это кто-то… Из живых людей?

Нет.

Майк не был удивлен.

— Кто-то, про кого ты знаешь, что он умер?

Да.

— Но это реальный человек? Я хочу сказать, что он жил на самом деле?

Да.

— Ты думаешь… Думаешь, это привидение, Мемо?

Три мигания. Пауза. Затем еще одно.

— Это кто-то, кого знали вы с дедушкой?

Пауза. Да.

— Друг?

В ответ она совсем не мигнула. Ее темные глаза огнем жгли Майка, требуя, чтобы он задал вопрос правильно.

— Это друг дедушки?

Нет.

— Враг дедушки?

Она заколебалась. Мигнула один раз. Рот и подбородок стали влажными от слюны, и Майк вытер их носовым платком, лежавшим на ночном столике.

— Значит, это был враг дедушки и твой?

Нет.

Майк был уверен, что она мигнула дважды, но не понял почему. Она ведь только что сказала…

— Враг дедушки? — шепнул он. Пылесос наверху умолк и он услышал, что мама стала вытирать пыль в комнате девочек. — Враг дедушки, а не твой?

Да.

— Этот солдат был твоим другом?

Да.

Майк присел, опираясь на пятки. Отлично, что теперь? Как ему узнать, кто этот человек и почему он преследует Мемо.

— Ты знаешь почему он вернулся назад, Мемо?

Нет.

— Но ты боишься его? — едва задав этот вопрос, Майк понял до чего он глуп.

Да. Пауза. Да. Пауза. Да.

— Ты боялась его, когда… Когда он был жив?

Да.

— Существует ли для меня способ выяснить, кто он такой?

Да. Да.

Майк встал и принялся мерить шагами небольшое пространство комнаты. По Первой Авеню проехала машина. В окно тек густой запах цветов и свежескошенной травы. Со внезапным чувством вины Майк понял, что все дни его болезни лужайку подстригал отец. Он снова присел на корточки перед Мемо.

— Мемо, можно мне порыться в твоих вещах? Ты не будешь возражать? — Майк понял, что на вопрос, заданный в такой форме, ответа он не получит. Мемо смотрела на него, ожидая.

— Ты мне даешь разрешение? — прошептал он.

Да.

Сундук Мемо стоял в углу, и всем детям когда-то строго-настрого запретили в него забираться. Вещи, которые там лежали, были самыми дорогими для бабушки, и мама Майка хранила их так бережно, будто когда-нибудь ее мать сможет заняться ими сама.

Майк рылся в вещах до тех пор, пока не добрался до связки писем, большинство из которых было написано дедушкой во время его разъездов по штату.

— Это здесь, Мемо?

Нет.

Ниже лежала коробка с фотографиями, большинство из которых были выполнены еще в технике сепии. Майк поднял всю коробку, чтобы показать бабушке.

Да.

Он стал быстро перебирать фотографии, прислушиваясь к тому, что делалось наверху. Теперь мама закончила убирать у девочек и перешла в его комнату. Предполагалось, что сам он отдыхает, пока комната проветривается, и мама меняет постельное белье.

В коробке было не меньше сотни фотографий: овальные портреты родственников и совсем незнакомых лиц, юношеские фотографии дедушки, когда он был высоким, стройным и сильным — дедушка перед своим пирс-эрроу, дедушка, гордо позирующий перед табачной лавкой в Оук Хилл, которой он владел недолго и весьма несчастливо, дедушка и Мемо на Всемирной Выставке в Чикаго, семейные фотографии, съемки, сделанные на пикниках и во время праздников, минуты досуга на веранде, снимок младенца в белом платьице, мирно спящего на шелковой подушке, Майк с некоторым даже страхом понял, что это брат отца, умерший в младенчестве. Снимок был сделан после его смерти, что за ужасный обычай.

Майк стал действовать быстрее. Фотографии Мемо в более старшем возрасте: дедушка во время прогулки в парке накидывает подковы на гвозди, Майк, когда был ребенком, девочки, улыбающиеся в камеру, новые фотографии… Майк буквально задохнулся. Он выронил все фотографии и в руке у него осталась только одна, заключенная в рамку, которую он неизвестно почему держал в вытянутой руке, будто боялся, что она была отравлена. Солдат гордо смотрел перед собой. Тот же самый мундир цвета хаки, те же штуки на ногах, как их там назвал Дьюан, та же широкополая шляпа, патронташ… Это был тот же самый солдат. Только здесь его лицо не казалось вылепленным из воска, оно было вполне человеческим: маленькие глазки, прищурившись, смотрели в камеру, тонкогубая улыбка, остатки темных волос, топорщиеся за ушами, вялый подбородок, сильно выступающий вперед нос. Май перевернул фотографию. Великолепным бабушкиным почерком было написано:

Уильям Кэмпбелл Филипс. Ноябрь 9, 1917.

Майк поднял фотографию.

Да.

— Это оно? Это и вправду он?

Да.

— В сундуке есть еще что-нибудь, Мемо? Что-нибудь, что могло бы рассказать мне о нем?

Майк думал, что больше ничего нет. Он вообще хотел покончить с этим побыстрее, пока не пришла мама.

Да.

Что же еще? Ничего, кроме твердого в кожаном переплете блокнота. Он взял его в руки и открыл на первой попавшейся странице. Снова бабушкин почерк. Дата гласила январь 1919 года.

— Дневник, — выдохнул он.

Да. Да. Бабушка закрыла глаза и долго не открывала их.

Майк захлопнул крышку сундука, сунул дневник и фотографию под мышку, быстро подошел к кровати и прижался щекой к губам бабушки. Сухое дыхание едва заметно вырывалось из ее губ.

Он мягко погладил ее волосы, спрятал дневник и фото под рубашку и отправился на кушетку отдыхать.

Харлен выяснил, что словечко «потрошитель» возможно означало, что вам придется прижать револьвер прямо к потрохам намеченной жертвы, чтобы ее прикончить. Эта маленькая штука ни черта не стреляла.

Он ушел далеко в сад, расположенный между их домом и домом Конгденов, подыскал дерево, которое вполне могло служить мишенью, отмерил от него двадцать шагов, поднял здоровую руку, стараясь держать ее прямо и твердо, и нажал курок.

Ничего не произошло. Вернее боек поднялся и упал назад. Нет ли на этой проклятой штуке чего-нибудь вроде предохранителя… Вроде нет, вообще никаких приспособлений кроме того, которое поворачивает цилиндры. Спустить курок оказалось труднее, чем он ожидал. К тому же чертова повязка мешала ему удерживать равновесие.

Он чуть пригнулся и с помощью большого пальца поднял боек так, чтобы тот щелкнул. Перехватив револьвер поудобнее, Харлен прицелился в дерево. И зачем только сделана такая маленькая мушка на стволе? Наверное, чтобы лучше прицелиться. Он снова спустил курок.

Звук выстрела чуть не заставил его выронить оружие. Это был действительно маленький револьвер; он ожидал, что звук и отдача будут примерно такими же, как от пистолета 22 калибра, из которого Конгден иногда позволял ему пострелять. Но было не так.

От громкого крак зазвенело в ушах. Вдоль всей Пятой Авеню залаяли собаки. Ноздри защекотал запах порохового дыма, хоть и не слишком похожий на запах, вызванный фейерверком, который Харлен устроил всего неделю назад. И его запястье ощутило тяжесть отдачи. Мальчик пошел посмотреть, куда попала пуля.

Никуда она не попала. Он даже не задел дерево. Восемнадцать дюймов в диаметре, и он промазал. В этот раз Харлен отошел на пятнадцать шагов, прицелился тщательнее, боек поднял повыше, задержал дыхание и спустил курок.

Револьвер загрохотал и подпрыгнул в ладони. Собаки просто зашлись в лае. Харлен подбежал к дереву, ожидая увидеть дыру величиной с кулак. Ничего. Он оглядел землю вокруг, будто пуля могла уйти туда.

«Черт возьми» тихо прошипел он. Теперь, отойдя на коротенькие десять шагов, он снова тщательно прицелился и выстрелил. В этот раз, как обнаружилось, он задел кору с правой стороны, примерно на четыре фута выше того места, куда он целился. И это с каких-то десяти шагов! Собаки просто взбесились и где-то за деревьями хлопнула дверь. Харлен направился на запад к узкоколейке, подальше от города, к давно заброшенным зерновым элеваторам и салотопленному заводику. Там, к западу от дороги имелась рощица и рос густой кустарник, к тому же насыпь можно использовать как заградительный вал. Сначала он об этом не подумал и теперь с холодным ужасом размышлял о том, что было б если бы пуля улетела на пастбище и попала в одну из коров. Хорошенький подарочек был бы кому-то!

Надежно спрятавшись в густом кустарнике примерно в полумиле к югу от свалки, Харлен перезарядил револьвер, отыскал несколько бутылок и банок, чтобы уставить их в качестве мишеней напротив поросшей сорняком насыпи, и начал практиковаться.

Его стрельба ни черта не стоила. Нет, вернее револьвер стрелял… У Харлена уже болело запястье и заложило уши… Но пули не хотели ложиться туда, куда он их посылал. В кино это выглядело так легко, когда Хью О'Брайен в роли Уайтта Ирпа разил всех врагов наповал с расстояния в шестьдесят футов. Любимым героем Харлена был техасский ковбой Хоби Гилман в фильме «Слежка» в исполнении Роберта Калпа. У Хоби был отличный пистолет, и Харлен с удовольствием смотрел бы этот фильм хоть каждый вечер.

Может дело в том, что у этого револьвера короткий ствол. Как бы там ни было, Харлен обнаружил, что попасть возможно только с расстояния футов десять и только из трех-четырех выстрелов. С бойком он стал справляться получше, и выяснил, что следует поднимать курок до упора, тогда боек сам поднимется и упадет когда надо. Он уже было наловчился так делать, но потерял почти все силы.

Ну, если мне понадобится кого-нибудь застрелить из этой штуки, то сначала придется приставить ее к виску противника, чтобы не промахнуться.

Харлен израсходовал двенадцать пуль и как раз заряжал следующие шесть, когда услышал позади себя шорох. Он круто обернулся, приподняв револьвер, но затвор не был закрыт и все пули, кроме первых двух, выпали на траву.

Из-за деревьев выступила Корди. В руках она несла двустволку, которая была почти с нее ростом, но с переломленными в казеннике стволами, как носят охотники. Девочка внимательно смотрела на Харлена своими маленькими свинячьими глазами.

Господи, подумал мальчик, я и забыл, насколько она безобразна. Лицо Корди напомнило ему плохопропеченный пирог, в который кто-то вставил глазки, узкие губы и нос-картошкой. Волосы топорщились за ушами, а на глаза падали противными сальными прядями. На ней было то самое мешковатое платье, которое Харлен помнил по школе, только теперь оно было еще более грязным; серые, когда-то бывшие белыми, носки, стоптанные башмаки. Маленькие острые зубы были почти такого же цвета, что и носки.