Любовь и бунт. Дневник 1910 года Толстая Софья

Занималась с утра работой над «Воскресением» для издания. Днем посылала за священником, который отслужил молебен с водосвятием. Прекрасные молитвы, кроме последней, «Победы государю императору», и проч. Не у места, рядом с молитвой о грехах, о смягчении сердец, об избавлении от бед и скорби, молить Бога о победе, то есть убийстве людей.

Вечером пришел Николаев и горячо внушал мне о ничтожестве Черткова, о том, что мне унизительно становиться с ним на равную ногу и говорить о том, что он занял при Льве Ник – е мое место. «А просто у Черткова хорошо устроена канцелярщина для писаний Льва Ник – а, за что он ему и благодарен». И Николаев, и М. А. Шмидт, по-видимому, очень не любят Черткова.

Читала я как-то у Льва Ник – а письмо Черткова к государю, в котором он просит вернуть его в Телятинки; письмо именно фарисейское, но в нем больше всего проглядывало желание быть ближе к Льву Николаевичу. И вот теперь: государь вернул, а жена Толстого прогнала. «Femme veut, Dieu le veut» [76] . Как ему теперь должно быть досадно на меня. А я радуюсь!

Все та же волшебно-прекрасная погода. Ясно, к ночи свежо; блеск, разнообразие колеров зелени: листьев, кустов и деревьев. Висят еще яблоки, косят отаву, пашут, начали копать картофель. Маляры докрашивают крыши и службы: из парников таскают землю; в лесу кое-где еще грибы.

После молебна и сиденья весь день дома чувствую себя спокойнее и лучше. Беседовала с священником, и он ужасался, так же как и все, грубости Черткова. Но довольно о нем – спускаю занавес на этого человека и всю его гнусность.

Л. Н. Толстой . Дневник.

Сначала кажется, что движусь «я» – ego, со всем миром, но чем дальше живешь, тем яснее становится, что движусь не «я», а «я», мое истинное «я» неподвижно, вне времени, а движется мимо этого «я» весь мир вместе с моим телом, которое плешивеет, беззубеет, слабеет, движется мимо «я» весь мир, освобождая «я» от обмана жизни во времени.

Л. Н. Толстой . Дневник для одного себя.

Сегодня, 2 сентября, получил очень дурное письмо от нее. Те же подозрения, та же злоба, то же комическое, если бы оно не было так ужасно и мне мучительно, требование любви.

Ныне в «Круге чтения» Шопенгауэра: «Как попытка принудить к любви вызывает ненависть, так…»

3 сентября

Любуюсь красотой природы, ярко блестящими днями, и все-таки грустно! Получила очень хорошее письмо от мужа, и так стало радостно, и так хочется опять, по-старому, слиться с ним в одну жизнь, без розни, без злобы! Но письмо не жизнь! Я тоже написала ему, кажется, хорошее письмо с Сашей, уехавшей сегодня утром в Кочеты. Послезавтра собираюсь и я туда. Что-то Бог даст, а хотелось бы в среду вернуться с Левочкой домой. Дело издания совсем стало, надо продолжать; это долг совести и долг перед публикой, читающей и любящей Толстого.

Вечером пришла Николаева. И ее жизнь нелегкая с идейным, хотя очень хорошим мужем, но с пятью детьми, без прислуги.

Л. Н. Толстой . Дневник.

Саша приехала. Дома так же мучительно-тяжело. Держись, Лев Николаевич. Стараюсь.

Л. Н. Толстой . Дневник для одного себя. Запись от 3 и 4 сентября. Приехала Саша. Привезла дурные вести. Всё то же. С. А. пишет, что приедет. Сжигает портреты, служит молебен в доме. Когда один, готовлюсь быть с ней тверд и как будто могу, а с ней ослабеваю. Буду стараться помнить, что она больная.

4 сентября

Нетерпение мое видеть мужа все растет, и непременно поеду завтра в Кочеты. Сегодня гуляла одна, грустно на душе; получила хорошее письмо от сына Левы, его суд будет 13-го. Занялась «Воскресением» с Варварой Михайловной, прошлась по хозяйству. Тепло, ветерок, цветы полевые и чудесные садовые, облачка на небе, пестрота листьев – и хорошо! Но как тяжело одиночество! Я не люблю его, я люблю людей, движение, жизнь… Этим у Сухотиных лучше, народу много, и все проще, без идей и отрицаний. И там Льву Ник. весело: прямо от обеда игра в шахматы с Сухотиным или доктором тамошним. Часа два проиграет, походит, письма прочтет, выйдет в столовую, ищет всех и просит скорей ставить стол, играть в карты, в винт. И игра продолжается часа три, до половины двенадцатого, оживленная, веселая. Никаких поз от Льва Ник. не ждут, и не надо принимать; никакие просители и нищие не бывают; никакой нет ответственности, живи, пиши, играй, разговаривай, спи, ешь и пей…

Очень боюсь, что он затоскует в Ясной Поляне. Постараюсь, чтоб было людней. Но у нас всех отбили, а я теперь отбила Черткова и К°.

Л. Н. Толстой . Дневник. Запись от 1 сентября.

Немножко поработал. Написал после обеда письма Соне и Бирюкову. Приехали Мамонтовы. Еще более резко безумие богатых. А я играл с ними в карты до одиннадцати часов, и стыдно. Хочу перестать играть во всякие игры. Ложусь усталый.

Л. Н. Толстой . Дневник для одного себя. Нынче, 4-го, была тоска, хотелось умереть и хочется.

5 сентября

Пишу после. Что было позднее, – дневника не писала это время. 5 сентября рано утром уехала в Кочеты на Мценск. В душе была надежда, что Лев Ник. поедет со мной в Ясную Поляну, так как, запряженная в необходимую работу издания нового, я должна быть ближе к Москве и иметь под руками все книги и материалы.

Ехала я из Мценска 35 верст под сильнейшим дождем и бурей. Грязь, переезд на пароме, волнение – все это было очень тяжело.

В Кочетах и муж, и дочь встретили меня холодно. Лев Ник. понял, что я буду звать его домой, а ему жаль было расстаться с веселой жизнью в Кочетах, с разными играми и большим обществом. Он только что вернулся от скопца, к которому ездил верхом, 20 верст взад и вперед, в эту ужасную погоду.

Но зато как мило и ласково встретили меня эти пятилетние детки – внучка Танечка и ее приятель – Микушка Сухотин!

Л. Н. Толстой . Дневник.

Нынче встал не рано. Гулял по парку. Записал, кажется, недурно о движении, пространстве и времени. Потом пытался продолжать работу, но мало сделал, не пошло. По ужасной погоде, дождю, ездил к Андрею Яковлевичу. Он проводил меня домой. Приехала С. А. Очень возбуждена, но не враждебна. Потом приехала С. Стахович. Ложусь. Одиннадцать часов.

6 сентября

У Льва Ник. от вчерашней верховой езды разболелся большой палец на ноге, распух, покраснел, и он все повторял: «Это старческая гангрена, и я, наверное, умру». И весь он до вечера чувствовал себя дурно, не ел, лежал в постели.

Вечером приехавший Дранков показывал целое представление кинематографа. Лев Ник. встал и тоже смотрел, но очень устал. Представляли, между прочим, и Ясную Поляну зимой со всеми нами. Дранков мне подарил ленту, которую я отдала на хранение в Исторический музей в Москве.

Л. Н. Толстой . Дневник.

Проснулся больной, вероятно гангрена старческая. Приятно было, что не вызвало не только неприятного, но скорее приятное чувство близости смерти. Кроме того, слабость и отсутствие аппетита. Приятное известие из Трансвааля о колонии непротивленцев. Ничего не ел, теперь вечер, приехал кинематограф. Попробую пойти смотреть. Говорил с С. А., все хорошо.

Записать: 1) Сознание, сущность сознания есть нечто непостижимое, непреодолимое, то, что мы называем духом, душою. Сознание заключено в известной части вещества, это вещество есть наше тело, и вот сознание посредством внешних отношений (органов) к другим телам, веществам познает окружающий мир. В этом сущность жизни человеческой.

7 сентября

Льву Ник. стало лучше. Он обедал со всеми, играл в шахматы, и после, когда все ушли смотреть кинематограф, представленный всей деревне, Зося Стахович, приехавшая в Кочеты, читала нам с Л. Н. вслух предисловие к сочинениям Бордо: «Peur de la mort» [77] .

Отношения со всеми натянутые. Все мы ревниво тянем к себе Льва Ник – а, а он выбирает, где ему веселее и лучше, не обращая внимания на мое страстное, горячее и безумное желание его возвращения со мной в Ясную Поляну.

Л. Н. Толстой . Письмо И. Межевову.

Учение Христа показывает нам совершенство во всех верах. Достигнуть совершенства в этой жизни мы не можем ни в чем, но приближаться к совершенству мы всегда можем во всех делах. Так, в деле собственности совершенство в том, чтобы не иметь ничего, в деле семейном, чтобы не любить своих семейных более всех других, в деле целомудрия – не иметь никакого полового общения, так и в деле непротивления совершенство в том, чтобы обидчику подставить другую щеку и снимающему кафтан отдать и рубашку. Таково совершенство. Христианская же жизнь состоит во все большем и большем приближении к совершенству: так, в делах собственности стараться не приобретать возможно больше, а стараться иметь как можно меньше, в деле привязанности к семейным стараться делать как можно меньше различие между семейными и всеми остальными людьми, в деле целомудрия стараться приблизиться к полной чистоте насколько можешь, в деле непротивления стараться как можно меньше противиться нападающим людям. Христианство показывает идеал, то есть полное совершенство, которое никогда или очень редко, и то только в некоторых отношениях, может быть достигнуто, жизнь же христианская состоит во все большем и большем, по мере сил, приближении к этому совершенству – идеалу. Указание же, как это вы делаете, на то, что совершенство-идеал не может быть достигнуто и что поэтому учение, показывающее совершенство-идеал, неправильно, происходит или от желания оправдать свою противную христианскому учению жизнь, или от непонимания того, в чем состоит сущность христианского учения.

8 сентября

Приехала в Кочеты более спокойная, а теперь опять все сначала. Не спала ночь, рано встала. Снимал Дранков нас опять для кинематографа, а потом деревенскую свадьбу, разыгранную нарочно.

Когда я днем решилась наконец спросить Льва Ник – а, когда он вернется домой, он страшно рассердился, начал на меня кричать, некрасиво махать руками с злыми жестами и злым голосом, говоря о какой-то свободе. В довершение всего злобно прибавил, что раскаивается в обещании мне не видеть Черткова.

Я поняла, что все в этом раскаянии. Он мстит мне за это обещание и будет еще долго и упорно мстить. Вина моя на этот раз была только в том, что я спросила о приблизительном сроке возвращения Л. Н. домой.

Конечно, я не обедала, рыдала, лежала весь день, решила уехать, чтоб не навязывать себя в огорченном состоянии всей семье Сухотиных.

Но я почувствовала, как безжалостно и упорно Лев Ник. содействовал моему нервному нездоровью и моей все более и более ускорявшейся смерти, и это приводило меня в отчаяние. Я только одного желала – отвратить мое сердце, мою любовь от мужа, чтоб так не страдать.

Получила письмо от Черткова: лживое, фарисейское письмо, в котором ясна его цель примирения, для того чтоб я его опять пустила в дом.

Л. Н. Толстой . Дневник. Запись от 7–8 сентября.

Вчера здоровье было лучше. Только нога болит, и pas pour cette fois [78] . Как определено свыше, пускай так и будет. Оно уже есть, только мне не дано видеть.

Только написал письма, одно индусу, одно о непротивлении русскому. С. А. становится все раздражительнее и раздражительнее. Тяжело. Но держусь. Не могу еще дойти до того, чтобы делать что должно спокойно. Боюсь ожидаемого письма Черткова. 7-го была милая чета Абрикосовых, кинематограф, и нынче, 8-го, все, кроме Михаила Сергеевича и Зоси, все уехали в Новосиль. Я походил на солнце. С. А. непременно хотела, чтобы Дранков снимал ее со мною вместе. Кажется, работать не буду. Не спокоен. Ничего не писал. Ходил по парку, записал кое-что. Получил письмо от Черткова, и С. А. его письмо. Еще перед этим был тяжелый разговор о моем отъезде. Я отстоял свою свободу. Поеду, когда я захочу. Очень грустно, разумеется, потому, что я плох. Ложусь спать.

В. Г. Чертков . Письмо к С. А. Толстой от 6 сентября 1910 г.

Многоуважаемая Софья Андреевна! Татьяна Львовна в письме ко мне упомянула о том, что вы на этих днях ей сказали, что никогда не имели врагов и что вам тяжело сознавать, что вы теперь имеете врага в моем лице; а также что вам стало очень тяжело, когда вы узнали, что я получил возможность оставаться со своей семьей в Телятинках. Я вполне понимаю, что такое враждебное чувство ко мне должно действительно вам быть очень тяжело. И мне хотелось бы сделать все, что от меня, по крайней мере, зависит, для того чтобы содействовать устранению этой тяжести с вашей души. Судя по вашему теперешнему отношению ко мне, вы, по-видимому, считаете, что я виноват перед вами. Я готов и хочу сознать свою вину и покаяться в том, в чем, вспомнив и взвесив перед Богом прошлое, я могу действительно признать себя виноватым.

Говоря о моих отношениях к вам за весь 25-летний срок нашего знакомства, я не стану отрицать того, что в прошлом я часто судил и осуждал вас, противореча этим собственному убеждению о том, что человек имеет право осуждать только самого себя. И в этом я теперь могу вполне искренно покаяться перед вами и просить у вас прощения. Но в последние годы я чувствовал в своей душе все меньше и меньше осуждения к вам, отчасти потому, что вообще стал меньше судить людей, но в большей степени, без сомнения, и оттого, что видел ваше доброжелательное отношение ко мне. Разумею, например, ваше доброе расположение к моему сыну и жене; ваше благородное заступничество за меня в печати при моей высылке из Тульской губернии; ваши радушные посещения нас в Крёкшине в прошлом году и еще совсем недавно ваши слова в Кочетах о том, что охотно будете приезжать к нам в Мещерское, когда Лев Николаевич будет гостить у нас. Вообще вашим терпимым и доброжелательным отношением ко мне, когда оно проявлялось, вы всегда помогали мне видеть то, что бывало не вполне доброго в моих отношениях к вам. И за это я вам глубоко благодарен.

Что касается возникшей только совсем недавно, со времени пребывания Льва Николаевича у нас в Мещерском, вашей ожесточенной вражды против меня, то я вынужден правдиво сказать вам, что в ней я не могу винить себя, не прибегая к лицемерию. Но я уверен, что такое внезапное и резкое изменение вашего отношения ко мне не могло произойти по вашему собственному желанию. Оно было, как мне кажется, вызвано, с одной стороны, некоторыми крайне печальными недоразумениями, не выясненными между нами при первом их возникновении, а с другой – наговорами на меня на почве этих недоразумений со стороны третьих лиц, заразивших вас враждебным отношением ко мне.

Относительно не выясненных между нами недоразумений мне хотелось бы, чтобы вы знали, что я всегда буду рад дать вам вполне откровенное объяснение, в связи с писаниями Льва Николаевича, всех моих поступков, которым, не зная их истинного значения, вы приписываете неблаговидные мотивы. (Если бы вы когда-либо пожелали это выяснить, то думаю, что сделать это лучше всего письменно, как ради наибольшей ясности и определенности моих ответов на ваши вопросы, так и для того, чтобы вам не приходилось видеться со мной, пока это вам неприятно.) Нечего говорить, что я ответил бы на ваши вопросы в том же духе, в каком пишу теперь, то есть не щадя себя, но и не лицеприятно, а вполне искренно. Когда настанет для того время и настанет ли – зависит от вас одной. Но я уверен, что, выяснив таким образом накопившиеся недоразумения, вы тотчас же значительно облегчили бы вашу душу.

По поводу же лиц, содействовавших восстановлению вас против меня, могу, Софья Андреевна, только сказать, что мне глубоко прискорбно, что вы отдали предпочтение перед вашим сердцем и вашим рассудком наговорам против меня со стороны третьих лиц. Неужели ваше собственное многолетнее знакомство со мной, моя столь же продолжительная дружба с вашим мужем, ваше прежнее верное чутье по отношению ко мне, выразившееся в ваших словах о том, что я «лучший друг вашей семьи», так тронувших меня два года тому назад во время вашего семейного юбилейного сбора в Ясной Поляне, – неужели все то хорошее, что было между нами, особенно хорошее тем, что, несмотря на всю разность наших личных взглядов, мы сознавали себя душевно связанными нашей близостью, каждый по-своему, Льву Николаевичу, неужели все это, дорогое и святое, должно пасть прахом перед какими-то невыясненными недоразумениями и легкомысленными наговорами со стороны двух-трех лиц, столь же мало меня понимающих, как и враждебно ко мне настроенных?!

Перебирая в своем уме, какие поводы я мог, с своей стороны, дать для вашего недовольства мною, вспоминаю ваше негодование в связи с одним выражением, которое я недавно позволил себе употребить в беседе с вами. Но в этом случае вся беда в том, что при разговорах, которые ведутся недостаточно спокойно, разговаривающие часто второпях неверно схватывают смысл слов своего собеседника. Так было и в этом случае. Вы поняли в невыгодном для меня и оскорбительном для вас смысле слово «напакостить», употребленное мною в смысле, не содержащем ничего неприличного, и притом сказанное мною в применении не к вам, а к самому себе. И не только это слово, но и всю мою фразу вы тогда ошибочно поняли, предположив какую-то угрозу там, где было одно только желание устранить ваши сомнения, как я и поспешил указать вам в моем объяснительном письме по этому поводу. (Упоминаю здесь об этом только потому, что, как я слышал, вы даже после моего письма продолжали сердиться на меня за эти слова, вероятно забыв его содержание. На всякий случай прилагаю при сем копию с него.) С другой стороны, я вовсе не скрываю от себя того, что при потере душевного равновесия у меня иногда сгоряча вырываются неуместные слова, о которых я сам потом часто жалею больше, чем тот, к кому они были обращены. Такие слова я всегда рад взять назад, когда мне на них указывают, доказательством чего может для вас служить хотя бы то, что когда вы в тот же день напомнили мне о том, что я сказал вам, то лишил бы себя жизни, если бы вы были моей женой, то я тотчас же признал эти слова действительно недобрыми и неучтивыми, взял их назад и извинился за них перед вами.

Но мы, Софья Андреевна, разумеется, оба понимаем, что основная причина нашего теперешнего разрыва не может лежать в том, что я раз или два в беседе с вами недостаточно спокойно и точно взвесил то или другое мое выражение. Причина вашей внезапной вражды ко мне должна лежать гораздо глубже этого. Не могу я также отнести эту причину и к тому, что, как вы последнее время неоднократно заявляли, вы ревнуете Льва Николаевича ко мне. Чувство некоторой своего рода неприязни или ревности иногда бывает, к сожалению, свойственно женам по отношению к близким друзьям их мужей. (Под словом «ревность» разумею, конечно, только то, что на общеразговорном языке принято понимать под этим словом, а никак не те ненормальные и невыразимые ваши подозрения в связи со мной и Львом Николаевичем, которые мучили вас последнее время. О них, по самому их чудовщному характеру, чем меньше думать и говорить, тем лучше. И я могу только от глубины души пожелать вам возможно скорейшего при Божьей помощи избавления от этого ужасного и мучительного для вас душевного состояния.) Если чувство некоторой неприязни к друзьям мужа свойственно вам, то оно должно было проявиться в вас с самого моего духовного и дружеского сближения со Львом Николаевичем. И действительно, так и было. Однако за все истекшие годы вы считали необходимым останавливать в себе это чувство, и вам более или менее удавалось сдерживать его в пределах вашего уважения к себе и к вашему мужу. Почему же именно с нынешнего лета вы внезапно совершенно изменили ваше отношение к этому, всегда бывшему у вас, расположению к ревности – изменили настолько, что вместо того, чтобы стараться сдерживать это чувство, как делали раньше, вы вдруг решили отдаваться ему без малейшего стеснения, открыто заявляя, во всеуслышание, что вы ревнуете Льва Николаевича ко мне? Очевидно, что для такой происшедшей в вас перемены должна была иметься у вас серьезная причина.

Судя по вашим собственным словам и поступкам последнего времени, я думаю, что основная причина вашей теперешней ненависти против меня лежит не в чем ином, как в вашей боязни того, как бы я не завладел писаниями Льва Николаевича и не распорядился бы ими по-своему. В этом, как мне кажется, кроется главное недоразумение, мешающее вам понимать меня и заставляющее вас приписывать мне побуждения, совершенно мне чуждые.

Но если бы только вы на минуту постарались перенестись в мое положение, то тотчас увидали бы вашу ошибку. В самом деле, представьте себе, что после внутреннего духовного поворота, в котором жена его не могла за ним последовать, тот или другой писатель, решив предоставить ей распоряжение прежними своими сочинениями, пожелал бы отказаться от всякой платы за свои дальнейшие писания и отдать издание их во всеобщее безвозмездное пользование. Что может быть естественнее для такого человека, как не то, чтобы поручить кому-нибудь из своих ближайших друзей-единомышленников заботы об издании и распространении этих его новых писаний? И если писателю этому нужна помощь в приведении в порядок, хранении и редактировании его бумаг до полного их использования для печати, то опять-таки ничего не может быть понятнее, чем то, что труд этот он предоставит тому же своему другу, который занимается изданием его произведений. Такие друзья-помощники бывали у многих писателей, жены которых не видели в этом ничего неуместного, а напротив того, относились к этим помощникам своих мужей как к близким и доверенным друзьям семьи. Такова, и только такова была за все время моя роль по отношению ко Льву Николаевичу как писателю, и только таковой она может быть и в будущем. Роль эта, как чисто исполнительная, очень скромная. Но вместе с тем она и в высшей степени ответственная, ибо на моей совести лежит забота о том, чтобы воля Льва Николаевича относительно его писаний была в точности исполнена. И ответственность эта лежит на мне по отношению не только к самому Льву Николаевичу, но и ко всему человечеству, в пользу которого он отказался от литературной собственности. Как же мне при таких условиях не смотреть на мои обязанности как на одну из священнейших задач моей жизни? Ведь деятельность моя в связи с писаниями Льва Николаевича не доставляет мне лично ни малейших выгод, ни удобств. Напротив того, она сопряжена с неустанными хлопотами и большими беспокойствами (не говоря о весьма крупных расходах), а в последнее время и с самыми тягостными по своей враждебности ко мне нареканиями со стороны некоторых детей Льва Николаевича, к которым, к еще большему моему прискорбию, теперь присоединились и вы. Представьте себе, Софья Андреевна, что вы находитесь на моем месте в этих сложных, трудных и часто тяжелых условиях, и вы поймете, что за эту помощь, которую я стараюсь оказывать Льву Николаевичу, я никак не заслуживаю того недоброжелательства и осуждения, той вражды и ненависти, которые мне приходится испытывать со стороны если не большинства, то некоторых из ближайших семейных Льва Николаевича.

Во всяком случае, бояться моего влияния на Льва Николаевича никому из вас нет ни малейшей надобности, ибо, повторяю, роль моя лишь исполнительная: я только в точности осуществляю желания и распоряжения Льва Николаевича касательно его писаний, и если в этой области позволяю себе иногда предлагать ему какие-нибудь советы, то только относительно того, какими практическими приемами всего удобнее и целесообразнее приводить на деле в исполнение эти его желания. Если бы вы посмотрели на мои отношения ко Льву Николаевичу и его писаниям с этой точки зрения, единственной верной, то избавили бы себя от того беспокойства и всех тех страхов, от которых страдаете, предполагая совершенно ошибочно, что Лев Николаевич так, а не иначе распоряжается своими писаниями – не по своему разумению и собственной воле, а под каким-то, смешно сказать, влиянием или давлением с моей стороны.

Итак, я постарался высказать вам, Софья Андреевна, как умел то, что было у меня на душе. Я покаялся перед вами в том, в чем мог чистосердечно признать себя виноватым; я объяснил вам то главное в моем поведении, что, по-видимому, вас смущало; я выразил вам свою полную готовность, если пожелаете, дать вам и дальнейшие объяснения. Не знаю, как вы примете это мое письмо. Знаю только, что писал я от чистого сердца, под одним только побуждением – постараться, как я вначале высказал, хоть сколько-нибудь облегчить ту тяжесть, которую вы испытываете – и не можете не испытывать от разгоревшейся в вашей душе ненависти против меня. Лично мне ничего от вас не нужно и для себя я ничего у вас не прошу. Мне только жаль и вас, и Льва Николаевича, и всех тех окружающих нас с вами близких людей, которым ваше возбуждение против меня доставляет столько беспокойства и страдания.

Вспомните, Софья Андреевна, что в прошлом вы однажды точно так же заподозрили меня в том, что я желаю сделать вам величайшее зло, которое только возможно сделать, а именно – разлучить Льва Николаевича с вами. На этом основании вы тогда так же, как и теперь, вообразили, что я становлюсь между вами и вашим мужем, и вы точно так же возненавидели меня и действовали против меня. Но в свое время вы убедились в вашей ошибке и открыто сознались в ней. Дай Бог, чтобы и завладевшее вами теперь враждебное чувство ко мне также улетучилось, когда вы откроете ваши глаза на то, что действительно, а не в вашем взволнованном воображении происходит вокруг вас.

Во всяком случае, я, с своей стороны, врагом вашим быть не в состоянии, что бы вы против меня ни говорили, ни помышляли и ни делали. И это – не по какой-либо добродетели с моей стороны, а просто потому, что я слишком предан Льву Николаевичу, слишком люблю его в самом глубоком, святом смысле этого слова, для того чтобы мне возможно было враждебно относиться к столь близкому ему человеку, как его жена.

Не в моих личных интересах, а ради Льва Николаевича, столь изнемогшего от всего происшедшего, и ради вашей собственной души умоляю вас, Софья Андреевна, восстановить то хорошее, что в течение стольких лет было во взаимных отношениях между вами и мной. Этим вы не только облегчили бы собственную исстрадавшуюся душу, не только сразу приобрели бы ту внутреннюю радость, которой сами себя лишаете, поддерживая вашу вражду ко мне, но доставили бы и Льву Николаевичу, страдающему несравненно больше, чем вы, по-видимому, себе представляете, то облегчение и ту радость, в которых он так нуждается и которых, не теряя веры в вашу душу, он так трогательно дожидается от вас. Во имя Бога прошу вас, Софья Андреевна, сбросьте с себя это подавляющее вас и мучающее других бремя вражды и ненависти ко мне, возникшее там, где, казалось бы, так легко могло бы царствовать если не полное согласие во всех убеждениях, зато взаимное уважение и доброжелательство.

Уважающий вас и, несмотря ни на что, истинно преданный вам В. Чертков .

9 сентября

Плакала, рыдала весь день, все болит: и голова, и сердце, и желудок; душа разрывается от страданий! Лев Ник. старался быть добрее, но эгоизм его и злоба не позволяют ему ни в чем уступить, и он ни за что , упорно не хочет сказать мне, вернется ли и когда в Ясную Поляну.

Написала письмо Черткову, но еще не послала. Все мои несчастья от этого человека, и я не могу с ним примириться.

Л. Н. Толстой . Дневник.

Жив, но плох. С утра началось раздражение, болезненное. Я же не совсем здоров и слаб. Говорил от всей души, но, очевидно, ничего не было принято. Очень тяжело.

Л. Н. Толстой . Из письма В. Г. Черткову. Нынче лучше, даже совсем хорошо. Письмо ваше С. А. не показывала мне и отвечает вам. Боюсь, как и вы думаете, что последствий никаких добрых не будет. Она очень раздражена, не раздражена, се n’est parle mot [79] , но взволнованна болезненно , подчеркиваю это слово. Она страдает и не может победить себя. Я сейчас только с ней говорил. Она приехала, думая, что я уеду вместе с ней, но я отказался, не определяя времени своего отъезда. И это очень ее огорчило. Что я дальше буду делать, не знаю, стараюсь нести крест на каждый день. Очень интересно знать, что вы задумали. Мое горе, что я много задумываю и ничего не исполняю.

10 сентября

Лежала все утро, потом надолго ушла в сад. Вечером Лев Ник. опять пришел в гневное состояние и сказал мне: «Никогда ни в чем тебе больше не буду уступать и страшно раскаиваюсь в своей ошибке, что обещал не видеться с Чертковым».

Крик его и злоба меня окончательно сломили. Я легла в его комнате на кушетку и лежала в полном изнеможении и отчаянии; Лев Ник. сел за стол и начал что-то писать.

Потом он встал, взял мои обе руки в свои, пристально на меня посмотрел, добро улыбнулся и вдруг заплакал, и я в душе сказала себе: «Слава Богу! еще теплится в сердце его искра прежней любви ко мне!»

Среди дня ходила к одной старушке, матери фельдшерицы Путилиной. Святая, набожная старушка утешала меня и советовала верить в милосердие Божье и молиться, что и делаю все время не переставая.

С. А. Толстая в записи В. М. Феокритовой от 4 сентября 1910 г.

«Если бы даже он и оставил все Черткову или на общую пользу, то я неизданные сочинения все равно не отдам, ведь там годов нет. Когда было что написано – поди угадай. Мне все поверят, что они были написаны до 1881 года. Да, положим, все равно, мы ведь завещания не оставим без оспаривания, ни я, ни сыновья, ведь у нас аргумент очень сильный, мы докажем, что он был слаб умом последнее время, что с ним часто делались обмороки, ведь это правда, и все это знают, и докажем, что в минуту слабости умственной его заставили написать завещание, а что он сам никогда не хотел обижать своих детей».

Л. Н. Толстой . Дневник для одного себя. Записи от 8, 9, 10 сентября.

Вчера, 9-го, целый день была в истерике, ничего не ела, плакала. Была очень жалка. Но никакие убеждения и рассуждения неприемлемы. Я кое-что высказал, и, слава Богу, без дурного чувства, и она приняла, как обыкновенно, не понимая. Я сам вчера был плох – мрачен, уныл. Она получила письмо Черткова и отвечала ему. От Гольденвейзера письмо с выпиской [Варвары Михайловны], ужаснувшей меня.

Нынче, 10-го, все то же. Ничего не ест. Я вошел. Сейчас укоры и о Саше, что ей надо в Крым. Утром думал, что не выдержу и придется уехать от нее. С ней нет жизни. Одна мука. Как ей и сказал: мое горе то, что я не могу быть равнодушен.

11 сентября

Все чего-то жду, голова несвежа, болит сердце и желудок. Ходила через силу гулять с Таней и детьми, ужасно устала, ничего не могу есть. После обеда Лев Ник. сделал над собой усилие и пригласил и меня играть в карты. Я села, немного поиграла, но закружилась голова, и я принуждена была лечь. Решила завтра уехать. Несмотря на нездоровье и горе, все время читаю корректуру и брошюры для издания.

Л. Н. Толстой . Дневник для одного себя.

К вечеру начались сцены беганья в сад, слезы, крики. Даже до того, что, когда я вышел за ней в сад, она закричала: это зверь, убийца, не могу видеть его, и убежала нанимать телегу и сейчас уезжать. И так целый вечер. Когда же я вышел из себя и сказал ей son fait [80] , она вдруг сделалась здорова, и так и нынче, 11-го. Говорить с ней невозможно, потому что, во-первых, для нее не обязательна ни логика, ни правда, ни правдивая передача слов, которые ей говорят или которые она говорит. Очень становлюсь близок к тому, чтобы убежать. Здоровье нехорошо стало.

12 сентября

Опять утром волновалась, плакала горько, тяжело, мучительно. Голова точно хотела вся расскочиться. Потом взяла на себя и занялась корректурой. Я избегала этот день встречи с Льв. Ник – м. Его недоброе упорство сказать приблизительно хотя что-нибудь о своем приезде измучило меня. Окаменело его сердце! Я так страдала от его холодности, так безумно рыдала, что прислуга, провожавшая меня во время моего отъезда, заплакала, глядя на меня. На мужа, дочь и других я и не взглянула. Но вдруг Лев Ник. подошел ко мне, обойдя пролетку с другой стороны, и сказал со слезами на глазах: «Ну, поцелуй меня еще раз, я скоро, скоро приеду…» (Но обещания своего не сдержал и прожил еще 10 дней в Кочетах [81] .) Ехала я всю дорогу рыдая. Таня с внучкой Танечкой и Микой сели ко мне в пролетку и немного проводили меня.

Приехала в Ясную Поляну ночью, встретили меня Варвара Михайловна и Булгаков. Пустота в доме и одиночество мое мне показались ужасны. Перед отъездом я написала письмо Льву Ник., которое ему передал Сухотин. Письмо, полное нежности и страдания, – но лед сердца Льва Ник. ничем не прошибешь. (Письмо это переписано в тетрадь моих всех писем к мужу.)

(На это письмо Лев Ник. мне ответил коротко и сухо, и в следующие 10 дней мы уже не переписывались, чего не было ничего подобного во все 48 лет нашей супружеской жизни [82] .)

Усталая, измученная, я просто шаталась, когда вернулась домой. И все я жива, ничто меня не сваливает, только худею и чувствую, что смерть все-таки быстрее приближается, чем раньше, до этих бедствий. И слава Богу!

С. А. Толстая . Записка Л. Н. Толстому.

Мне хотелось, милый Левочка, перед прощанием нашим сказать тебе несколько слов. Но ты при разговорах со мной так раздражаешься, что мне грустно бы было расстроить тебя.

Я тебя прошу понять, что все мои не требования, как ты говоришь, а желанья имели один источник: мою любовь к тебе, мое желанье как можно меньше расставаться с тобой и мое огорчение от вторжения постороннего, недоброго по отношению ко мне влияния на нашу долгую, несомненно любовную, интимную супружескую жизнь.

Раз это устранено, хотя ты, к сожалению, и раскаиваешься в этом, а я бесконечно благодарна за ту большую жертву, которая вернет мне счастье и жизнь, то я тебе клянусь, что сделаю все от меня зависящее, чтоб мирно, заботливо и радостно окружить твою духовную и всякую жизнь.

Ведь есть сотни жен, которые требуют от мужей действительно многого: «Поедем в Париж за нарядами или на рулетку, принимай моих любовников, не смей ездить в клуб, купи мне бриллианты, узаконь прижитого бог знает от кого ребенка» и проч. и проч.

Господь спас меня от всяких соблазнов и требований. Я была так счастлива, что ничего мне и не нужно было, и я благодарила только Бога.

Я в первый раз в жизни не требовала, а страдала ужасно от твоего охлаждения и от вмешательства Черткова в нашу жизнь и в первый раз пожелала всей своей страдающей душой, может быть, уж невозможного – возврата прежнего.

Средства достижения этого, конечно, были самые дурные, неловкие, недобрые, мучительные для тебя, тем более для меня, и я очень скорблю об этом. Не знаю, была ли я вольна над собою; думаю, что нет; все у меня ослабело: и воля, и душа, и сердце, и даже тело. Редкие проблески твоей прежней любви делали меня безумно счастливой за все это время, а моя любовь к тебе, на которой основаны все мои поступки, даже ревнивые и безумные, никогда не ослабевала, и с ней я и кончу свою жизнь. Прощай, милый, и не сердись за это письмо.

Твоя жена для тебя всегда только Соня.

Л. Н. Толстой . Дневник. С. А. уехала со слезами. Вызывала на разговоры, я уклонился. Никого не взяла с собой. Я очень, очень устал. Вечером читал. Беспокоюсь о ней.

Л. Н. Толстой . Письмо к И. К. Пархоменко, Кочеты.

Иван Кириллович,

Для того чтобы делать добрые дела, быть радостным, надо не вспоминать свои дела, считая их добрыми, а, напротив, не переставая видеть перед собой высший идеал свой – совершенство, и все совершённые дела считать ничтожными, а важным и доставляющим радость считать только все дальнейшее движение на пути к идеалу – совершенству.

13 сентября

Очень много занималась корректурой, старалась успокоиться и поверить словам Льва Ник.: «Я скоро, скоро приеду». Этим жила и утешалась. Приехали ко мне Анненкова и Клечковский.

Разговоры всякие тяжелые, и все считают меня ненормальной и несправедливой относительно мужа, а я пишу только правдивые факты в своем дневнике. Пусть люди из них делают свои выводы. Материальные дела и жизнь меня мучают.

Л. Н. Толстой . Дневник. Запись от 2 октября 1910 г.

Если мы ищем блага себе, своему телесному «я», мы не находим его; вместо блага находим горе, зло, но наши ошибки своими последствиями самыми разнообразными ведут к благу других людей следующих поколений. Так что жизнь всех людей есть всегда искание блага и всегда достижение его, – но только при ложной жизни – блага для других людей, для всех, кроме себя, при правильной жизни достигнете блага и для себя. Если ищем Бога, находим благо. Если ищем истинного блага, находим Бога. Любовь есть только стремление к благу. Главная же основа всего – благо. И потому вернее сказать, что Бог есть благо, чем то, что Бог есть любовь.

14 сентября

Приезжала за моим бюстом, сделанным сыном Левой, барышня Альмединген Наталья Алексеевна, умная и живая. От одиночества и тоски я ей все рассказала об истории с Чертковым.

Узнала, что суд над Левой за брошюру «Восстановление ада», изданную в 1905 году, отложен до 20 ноября.

В. Ф. Булгаков . Дневниковая запись.

Софья Андреевна (совсем безумная) хотела мне показать одно место из прежних дневников Льва Николаевича, на котором она основывает свою болезненную ревность к Черткову. Но я отказался читать это место, сказав, что не могу этого сделать, потому что мне это было бы тяжело. Я слишком уважаю и люблю Льва Николаевича, чтобы позволить себе, без его разрешения, разбираться в его дневниках, отыскивая в них что-то обличающее его. Мой отказ Софья Андреевна приняла хорошо и сказала, что понимает меня. Но только она думает, что я хочу сохранить для себя какие-то иллюзии, тогда как я знаю, что у меня нет никаких иллюзий, а есть глубокое убеждение в моральной правоте и чистоте Льва Николаевича.

Как всегда, жаловалась Софья Андреевна и на недоброе, а иногда и грубое отношение к ней Черткова.

Один раз он будто бы сказал в ее присутствии Льву Николаевичу:

– Если бы я имел такую жену, как вы, я застрелился бы…

А в другой раз сказал ей самой:

– Я мог бы, если бы захотел, много напакостить вам и вашей семье, но я этого не сделал!..

Не знаю, насколько точно передала слова Черткова Софья Андреевна (Впоследствии я убедился, что она совершенно правильно передавала эти слова. – В. Б. ), но что с ней, как с больной и пожилой женщиной, следовало бы иной раз обращаться деликатнее, чем это делают Чертков или Александра Львовна, – это для меня ясно. И я часто удивляюсь, как они не замечают, что свой гнев и свое раздражение, вызванные столкновениями с ними, Софья Андреевна неминуемо срывает на ни в чем не повинном и стоящем вне борьбы Льве Николаевиче.

И Владимир Григорьевич, и Александра Львовна страдают какой-то слепотой в этом отношении. У первого из них цель – уничтожить морально жену Толстого и получить в свое распоряжение все его рукописи. Вторая либо в заговоре с ним, либо по-женски ненавидит мать и отдается борьбе с ней как своего рода спорту. И то и другое не делает ей чести. Варвара Михайловна, притворяясь одинаково преданной матери и дочери, передает последней все неловкие, истерические словечки Софьи Андреевны и тем подстрекает ее к дальнейшим «воинственным» действиям. Гольденвейзер и Сергеенко помогают Черткову…

Картина – ужасная и безрадостная. Одна надежда, что Лев Николаевич преодолеет всю эту мелочную склоку между своими близкими высотой своего духа и силой живой любви – к тем и другим, ко всем и ко всему.

Л. Н. Толстой . Дневник. Помнить, что в отношениях к C. А. дело не в моем удовольствии или неудовольствии, а в исполнении в тех трудных условиях, в которые она ставит меня, дела любви.

15 сентября

Еще один тоскливый день; ни писем, ни известий. Пошла ходить одна, рвала цветы, плакала – тишина, одиночество! Все-таки много работаю над корректурами.

Л. Н. Толстой . Дневник.

1) Да, сначала кажется, что мир движется во времени и я иду вместе с ним, но чем дальше живешь и чем больше духовной жизнью, тем яснее становится, что мир движется, а ты стоишь. Иногда ясно сознаешь, иногда опять впадаешь в заблуждение, что ты движешься со временем. Когда же понимаешь свою неподвижность – независимость от времени, понимаешь и то, что не только мир движется, а ты стоишь, но с миром вместе движется твое тело: ты седеешь, беззубеешь, слабеешь, болеешь, но это все делается с твоим телом, с тем, что не ты. А ты все тот же – один и тот же всегда: 8-летний и 82-летний. И чем больше сознаешь это, тем больше сама собой переносится жизнь вне себя, в души других людей. Но не это одно убеждает тебя в твоей неподвижности, независимости от времени – есть более твердое сознание того, что я, то, что составляет мое «я» независимо от времени, одно, всегда одно и несомненно есть: это сознание своего единства со Всем, с Богом.

Хорошо, «я» неподвижно, но оно освобождается, то есть совершается процесс освобождения, а процесс непременно совершается во времени. Да, то снятие покровов, которое составляет освобождение, совершается во времени, но «я» все-таки неподвижно. Освобождение сознания совершается во времени: было больше, стало меньше или было меньше – стало больше сознания. Но само сознание одно – неподвижно, оно одно есть .

2) Разве бы я мог, удержав память, большую часть духовного внимания направлять на сознание и поверку себя.

3) Тщеславие, желание славы людской основано на способности переноситься в мысли, чувства других людей. Если человек живет одной телесной, эгоистической жизнью, эта способность будет использована им опять-таки для себя, для того, чтобы, догадываясь о мыслях и чувствах людей, вызвать в них похвалы, любовь к себе. В человеке же, живущем духовной жизнью, способность эта вызовет только сострадание другим, знание того, чем он может служить людям, – вызовет в нем любовь. Я, слава Богу, испытываю это.

4) Никогда не испытывал в сотой доле того сострадания – сострадания до боли, до слез, которое испытываю теперь, когда хоть в малой степени стараюсь жить только для души, для Бога. <…>

6) Материнство для женщины не есть высшее призвание. <…>

10) Не могу привыкнуть смотреть на ее слова как на бред. От этого вся моя беда.

Нельзя говорить с ней, потому что для нее не обязательна ни логика, ни правда, ни сказанные ею же слова, ни совесть, – это ужасно.

11) Не говоря уже о любви о мне, которой нет и следа, ей не нужна и моя любовь к ней, ей нужно одно: чтобы люди думали, что я люблю ее. Вот это-то и ужасно. <…>

16 сентября

Всё то же.

Л. Н. Толстой . Телеграмма С. А. Толстой.

Муж дочери зять молодые Сухотины внучка внук Анюточка поздравляют именинницу.

Засека Толстой

Л. Н. Толстой . Из письма В. Г. Черткову. Пишу вам, милый друг, чтоб сказать, что я все по-прежнему в среднем, и телесно и духовно, состоянии. Стараюсь смотреть на мои тяжелые, скорее трудные, отношения с С. А. как на испытание, нужное мне и которое от меня зависит обратить себе в благо, но редко достигаю этого. Одно скажу, что в последнее время «не мозгами, а боками», как говорят крестьяне, дошел до того, что ясно понял границу между противлением – деланием зло за зло и противлением неуступания в той своей деятельности, которую признаешь своим долгом перед своей совестью и Богом. Буду пытаться. Я хорошо отдохнул эти четыре дня и обдумал свой образ действий при возвращении, которое уже не хочу и не могу более откладывать.

17 сентября

Мои мечты, что муж мой вернется к моим именинам, разлетелись; он даже письма не написал, и никто из Кочетов. Одна моя дорогая внучка Танюшка прислала мне поздравление с картиночкой, и еще прислали мне сухую, безжизненную коллективную телеграмму из Кочетов!

День именин – день предложения мне Льва Ник – а. И что сделал он из этой восемнадцатилетней Сонечки Берс, которая с такой любовью и доверием отдала ему всю свою жизнь? Он истязал меня за это последнее время своей холодной жестокостью и своим крайним эгоизмом.

Ездила с Варварой Михайловной в Таптыково. Ольга (первая жена сына Андрюши) и ее дети – моя тезка, внучка София Андреевна и Илюшок – были очень со мной добры и ласковы, и, если б не камень на сердце, я хорошо бы провела день моих именин.

Л. Н. Толстой . Дневник для одного себя. Запись от 16–17 сентября.

Но письма из Ясной ужасные. Тяжело то, что в числе ее безумных мыслей есть и мысль о том, чтобы выставить меня ослабевшим умом и потому сделать недействительным мое завещание, если есть таковое. Кроме того, все те же рассказы обо мне и признания в ненависти ко мне. Получил письмо от Черткова, подтверждающее советы всех о твердости и мое решение. Не знаю, выдержу ли.

18 сентября

Утром вернулась в Ясную. Все время, весь день плакала, невыносимо страдала. Получила много поздравительных писем, но ни от мужа, ни от детей. Тоска в пустом доме ужасающая! Читала корректуры, надрывая глаза от слез и напряженной работы. Порою поднималось в душе даже чувство досады к человеку, так спокойно и последовательно истязавшему меня за то, что я возненавидела его идола – Черткова.

В. Ф. Булгаков . Дневниковая запись.

Приезжал ко Льву Николаевичу, но не застал его близкий ему и Чертковым М. М. Клечковский, юрист по образованию и преподаватель консерватории по профессии. Ему же принадлежит несколько статей о воспитании в изданиях «Посредника». Это очень милый и чуткий – может быть, несколько экспансивный – человек.

Сразу по приезде он попал в Ясной к Софье Андреевне. Она, по своему обыкновению, решила посвятить гостя во все яснополянские события и начала ему рассказывать такие вещи про Черткова, погрузила его в такую грязь, что бедный Маврикий Мечиславович пришел в ужас. Он тут же, при Софье Андреевне, расплакался и, вскочив с места, выбежал из дома как ошпаренный. Убежал в лес и проплутал там почти весь день, после чего явился наконец к Чертковым в Телятинки.

Очень впечатлительный человек и всей душой любящий Льва Николаевича, Клечковский никак не предполагал, что Льву Николаевичу было так тяжело в Ясной Поляне, как это он заключил по своему свиданию с Софьей Андреевной, и от такого открытия расстроился ужасно.

Вероятно, он думал отдохнуть душой у Чертковых. Но… здесь А. К. Черткова и сам Владимир Григорьевич, со своей стороны, наговорили ему столько отвратительного про Софью Андреевну, погрузили его в такие невыносимые перипетии своей борьбы с ней, что Клечковский пришел в еще большее исступление. Мне кажется, он чуть не сошел с ума в этот вечер.

Против обыкновения он не остался ни погостить, ни даже ночевать у Чертковых и в тот же вечер уехал обратно в Москву.

Случилось, что я как раз в это же время собрался по своим делам в Москву, так что нас, вместе с Клечковским, отвозили в одном экипаже на станцию (потом мы ехали в вагонах разных классов). По дороге на станцию спутник мой все время молчал и жаловался на головную боль. Мы перекинулись с ним только несколькими фразами. Признаться, и мне тяжело было касаться в разговоре яснополянских событий.

– Боже мой, как не берегут Льва Николаевича! Как не берегут Льва Николаевича!.. Как с ним неосторожны! – невольно прерывая молчание, вскрикивал только время от времени Клечковский, сидя рядом со мной и задумчиво глядя перед собою в темноту надвигавшейся ночи.

Эту фразу расслышал Миша Зайцев, деревенский парень, работник Чертковых и товарищ Димы, отвозивший нас на станцию.

– Да-а, Софья Андреевна, уж верно, неосторожна! – заметил он на слова Клечковского.

Он, конечно, был наслышан у Чертковых о том, что делалось в Ясной Поляне.

– Тут не одна Софья Андреевна неосторожна, – возразил Клечковский.

– А кто же еще? – с недоумением спросил Миша Зайцев, оборачиваясь к нам с козел.

– Вот он понимает кто! – кивнул на меня Клечковский.

Клечковского поразила та атмосфера ненависти и злобы, которой был окружен на старости лет так нуждавшийся в покое великий Толстой. И, столкнувшись с ней невольно, он был потрясен. Неожиданное открытие вселило в него горькую обиду и самый искренний, естественный у любящего человека страх за Толстого.

А в Ясной Поляне и в Телятинках еще долгое время по его отъезде говорили о нем с снисходительно-презрительными улыбками:

– Он – странный!..

19 сентября

Корректуру читала, укладывалась, уехала вечером в Москву по делам. В вагоне чуть до смерти не задохнулась. Встретила с радостью в Туле сына Сережу, который мне сказал, что и жена его, и сын едут в том же вагоне в Москву, и мне это было приятно.

Л. Н. Толстой . Дневник. Запись от 20 сентября.

Ни завтра, 18-го, ни 19-го ничего не писал. 18-го поправлял письмо Гроту и кое-какие письма. Нездоровилось – живот. Ходил немного. Вечером читал интересную книгу: «Ищущие Бога».

19-го все нездоров, не трогал письма Гроту, но серьезнее думал о нем. Утром ходил. Интересный рассказ Кудрина об отбытии «наказания» за отказ. Книга Купчинского была бы очень хороша, если бы не преувеличение. Читал «Ищущие Бога». Телеграмма из Ясной, с вопросом о здоровье и времени приезда.

21 сентября

20 сентября и 21 сентября провела с делами в Москве. Заехала навестить старушку – няню Танеева и узнать что-нибудь о нем. Он еще в деревне. Хотелось бы его повидать и послушать его игру. Этот добрый спокойный человек когда-то, после смерти Ванечки, много помог мне в смысле душевного успокоения.

Теперь это невозможно; я уже не так люблю его, и мы не видимся почему-то, да я ничего, давно уже ничего для этого не делаю. Узнавала о Масловых.

Л. Н. Толстой . Дневник.

Мало спал и как будто возбужден. Гулял. Хочется писать.

Исправил Грота. Ездил к Вере Павловне, с Таней и Михаилом Сергеевичем. Больше ничего.

В. Ф. Булгаков . Дневниковая запись о письме к нему А. Л. Толстой от 17 сентября. Чувствовался неукротимый характер Александры Львовны, ее стремление поставить отца на стезю борьбы с женой, как будто он сам не знал, что ему следует делать в том или ином случае.

22 сентября

Вернулась утром в Ясную Поляну. Морозно, ясно, в душе какой-то ад горя и отчаяния. Ходила по саду и до безумия, до страшной головной боли плакала. И все я жива, и хожу, и дышу, и ем, но не сплю. Замерзли цветы, как и моя жизнь. Вид унылый, и в душе уныло. Вспыхнет ли еще когда-нибудь искра счастья и радости в нашей жизни?

Думаю, что, пока поблизости Чертков, этого не будет уж больше никогда!

От Льва Ник – а ни слуху ни духу. Он не уступил мне ни одного дня, не пожертвовал своей эпикурейской жизнью у Сухотиных с играми в шахматы и винт ежедневно, и я уже без прежней любви ждала его.

Ночью приехали Лев Никол., Саша и доктор, и вместо радости я упрекнула ему, расплакалась и ушла к себе, чтоб дать ему отдохнуть от дороги.

Л. Н. Толстой . Дневник для одного себя.

22-е, утро. Еду в Ясную, и ужас берет при мысли о том, что меня ожидает. Только fais ce que doit… [83] A главное, молчать и помнить, что в ней душа – Бог.

В. Ф. Булгаков . Дневниковая запись.

Вечером я отправился в Ясную Поляну и там остался ждать приезда Льва Николаевича. Софья Андреевна казалась в высшей степени возбужденной. Теперь она была настроена не только против Черткова, как раньше, но и против Льва Николаевича. Говорила вслух, что уже не любит его и считает «наполовину чужим человеком». И ожидала она Льва Николаевича, по ее словам, без обычного чувства радости.

– А все Чертков! Кто виноват? Он вмешался в нашу семейную жизнь. Вы подумайте, ведь до него ничего подобного не было! – говорила Софья Андреевна.

Я пробовал заикнуться о возможности в будущем примирения с Чертковым, говоря, что Лев Николаевич его не сможет никогда забыть, но увидал, что для Софьи Андреевны одна мысль об этом представляется совершенно невероятной. Раздор между нею и Чертковым зашел так далеко, что поправить дело, по-видимому, уже невозможно. И мне очевидно стало, что яснополянская трагедия еще долго будет продолжаться или, напротив, кончится скоро, но конец будет неожиданным.

Лев Николаевич, Александра Львовна и Душан приехали в половине первого ночи. Ночь холодная, и Лев Николаевич – в огромном медвежьем тулупе, высланном на станцию Софьей Андреевной, но лишь по напоминанию Ильи Васильевича. На вопрос мой о здоровье Лев Николаевич ответил, что чувствует себя очень хорошо.

– Не холодно ли было? – спросила Софья Андреевна, медленно спустившаяся с лестницы и поздоровавшаяся со Львом Николаевичем, когда он уже совсем разделся.

– Нет, я считал, на мне семь штук было надето.

Вдвоем с женой Лев Николаевич поднялся наверх. Остальные прошли в комнату Александры Львовны.

Прошло около четверти часа. К Александре Львовне вошла Софья Андреевна.

– Папа скучает без вас, – проговорила она, тем самым приглашая всех наверх.

Она казалась расстроенной. Видимо, разговор со Львом Николаевичем имел не то направление, какого бы ей хотелось. Потом она ушла к себе и появилась в зале только через некоторое время.

Александра Львовна, Варвара Михайловна, Душан Петрович и я поднялись в зал.

Лев Николаевич встретил нас словами:

– Все то же самое, все то же самое: в сильнейшем возбуждении…

– Что же? Завтра опять уезжаем? – спросила Александра Львовна.

– Да, да… Ах, несчастная, – покачал Лев Николаевич сокрушенно головой, – несчастная!..

23 сентября

Ну вот и свадебный день. Я долго не выходила из своей комнаты и проплакала одна в своей комнате. Хотела было пойти к мужу, но, отворив дверь, услыхала, что он что-то диктует Булгакову, и ушла бродить по Ясной Поляне, вспоминая счастливые времена – не очень их было много – моей 48-летней брачной жизни.

Просила потом Льва Ник – а позволить нас фотографировать вместе. Он согласился, но фотография вышла плохая – неопытный Булгаков не сумел снять.

К вечеру Л. Н. стал как-то мягче и добрее, и мне стало легче на душе. Почувствовала некоторое успокоение, точно я действительно нашла вновь свою половину.

В. Ф. Булгаков . Дневниковая запись.

Страницы: «« « 345678910 » ... »»