Синдром Настасьи Филипповны Миронова Наталья
Он позволил себе улыбнуться.
— Если вы заплатите, любой адвокат в суде это оспорит. Нет уж, лучше мы сами. А вы, главное дело, держитесь, не передумайте в последний момент.
— Я не передумаю. Позвольте мне уйти. Я хочу быть поближе к дочери.
— Понимаю. Но советую хоть чаю выпить, а то вы свалитесь.
— Нет, мне нужно к нотариусу. Вы не знаете, здесь где-нибудь поблизости есть нотариус?
— Есть, прямо напротив, на той стороне Садовой. Есть еще один недалеко, на Сретенке. А зачем вам? — удивился майор Воеводин.
— Я просила врача сделать заключение в двух экземплярах. Хочу заверить.
— Понял. Но это не срочно. Это даже завтра можно. Не волнуйтесь, никуда заключение не денется. Главное, чтобы вы не сдрейфили.
Элла наконец посмотрела прямо на него. Ее глаза горели яростным волчьим огнем.
— Взгляните на меня, майор. Думаете, я могу сдрейфить?
— Ну, дай бог вам держаться. Потерпевших запугивают. Стыдом стращают, подкупают, иногда и чем похуже грозят. Всякое бывает.
— Меня не запугают, — сказала Элла, поднимаясь. — Извините, я пойду.
— Обязательно поешьте! — крикнул ей вслед майор Воеводин. — А то вы свалитесь.
Но Элла не могла есть. Она вернулась в приемный покой. Ее врач еще не выходил. Она взглянула на часы. Скоро все нотариальные конторы закроются. Она села, поставила локти на колени и спрятала лицо в ладонях. Ей казалось, что она совершает мелкие, ненужные действия, суетится, когда все уже непоправимо, а у нее нет сил это осознать.
Кто-то тронул ее за плечо. Она вздрогнула и подняла голову. Перед ней стояла та самая женщина-врач.
— Пройдемте со мной, — сказала она.
Элле стало так страшно, что все предыдущие страхи показались ей пустячными. У нее мелькнула мысль, что ее ведут проститься. Горло свело судорогой, она даже не сразу смогла заговорить:
— Доктор, она жива?
— Конечно, жива! Вот, сюда.
Ее привели не в палату, а в какой-то медицинский кабинет.
— Где Юля? — спросила Элла. — Где моя дочь?
— В палате интенсивной терапии. Нам нужно поговорить.
— Я хочу ее увидеть.
— Чуть позже. В интенсивную терапию родных не пускают. Вот потом, когда мы переведем ее в бокс… Присядьте. Предварительное заключение готово.
Элла села. Женщина-врач тоже.
— У вашей дочери тяжелое сотрясение мозга. Слева сломаны три ребра. Легкие, к счастью, не задеты. Сломана правая рука, но перелом мы вправили, это пройдет. Вправили челюсть и вставили трубку, у нее смещение трахеи. В левом ухе лопнула барабанная перепонка. Хуже всего левый глаз. Есть смещение глазного яблока, отслойка сетчатки. Советую вам обратиться к Самохвалову. У него своя клиника, но он к нам часто приезжает на трудные случаи. Только это будет частная операция, вам придется заплатить. Вы сможете? У нас тоже есть специалисты, но…
— Я заплачу, — прошелестела Элла пересохшими губами.
— Поезжайте к нему прямо завтра, я с ним предварительно договорюсь, он вас примет. Вот адрес. И вот это возьмите, это снимки. Теперь основное. Полный разрыв девственной плевы, многочисленные вагинальные повреждения и разрывы. Анальных, к счастью, нет. Возможно, она никогда не сможет иметь детей, но это не окончательный диагноз.
Этот диагноз показался Элле самым легким, даже желанным.
— Я могу ее увидеть?
— Только не сегодня. Поезжайте домой, постарайтесь выспаться. Не надо геройствовать. Если вы рухнете от истощения, это никак не поможет вашей дочери. Сейчас ее состояние стабильно. Вас она все равно не узнает. Не сидите здесь всю ночь, это совершенно бессмысленно. А завтра с утра — к Самохвалову. Это самое главное. Надо спасти глаз.
Элла поблагодарила, попрощалась и ушла.
Внутри у нее выл зверь, царапался и щелкал зубами, ей хотелось растерзать любого встречного на улице. Любого, у кого дочь не лежит в больнице с сотрясением мозга, смещением глазного яблока, сломанными ребрами и разорванным влагалищем. Собственные приключения тридцатилетней давности казались ей детским лепетом в сравнении с тем, что выпало на долю ее дочери. Она с радостью согласилась бы пережить все заново, лишь бы Юламей встретила ее дома здоровая и невредимая.
Дома ее встретил телефонный звонок. Элла бросилась к телефону с мыслью, что это звонят из больницы. Звонила завуч из школы.
— Почему я целый день не могу до вас дозвониться? — начала она, не здороваясь.
— Потому что меня не было дома. — Элла уже догадывалась, что означает этот звонок.
— Почему у нас школу опечатывают? Что это еще за новости? — продолжала завуч в том же тоне.
— А почему вы меня спрашиваете? Спросите милицию.
— Они говорят, по вашему сигналу.
— Не делайте вид, что не понимаете, — устало проговорила Элла и перехватила трубку в другую руку, снимая плащ. — Потерпите, эксперты поработают, тогда и печать снимут.
— Вы понимаете, что это школа? Дети должны учиться!
— Дети? — Эллу наконец прорвало. — Дети должны учиться, это верно. Но прежде всего дети не должны совершать преступлений.
— Я вам говорила, что вашей дочери не место в нашей школе? — Завуч, видимо, решила не церемониться.
— Говорили, — подтвердила Элла. — И я глубоко сожалею, что не послушала вас тогда. А теперь я положу трубку. Мне могут позвонить из больницы.
Она так и сделала. Положила трубку и прошла в кухню: ей хотелось пить. У нее не было сил даже вскипятить чаю, она напилась воды из холодильника. А потом просто рухнула.
Снова зазвонил телефон.
— Алло?
— Мы не договорили…
— Договорили. Не звоните мне больше. Мне нечего вам сказать.
— Вы должны забрать заявление…
— Ничего я вам не должна. И я ни за что не заберу заявление. Не звоните мне больше, — повторила Элла и отключила связь. Глаза у нее слипались, но она позвонила в больницу и попросила, чтобы обо всех изменениях ей сообщали по сотовому телефону. Потом она отключила домашний телефон и провалилась в сон.
Утром она едва не проспала, вскочила в начале девятого, торопливо, не чувствуя вкуса, проглотила чашку чая, оделась и открыла входную дверь. Ей надо было успеть к хирургу-офтальмологу Самохвалову. Во дворе ее уже дожидались двое: завуч и директор школы.
— Нам нужно поговорить.
— Мне — нет, — ответила Элла. — Хотите поговорить — можете проводить меня до метро. Я очень спешу.
Завуч открыла было рот, но директор ее опередил. Он явно решил использовать более мягкий подход.
— Элла Абрамовна, — начал он, — поверьте, мы вам глубоко сочувствуем. Но и вы нас поймите: это происшествие бросает тень на всю школу.
— А почему вы говорите об этом мне? — на ходу повернулась к нему Элла. — Скажите тем, кто бросает тень.
— Это же дети…
— Как и моя дочь.
Вход на «Новокузнецкую» был закрыт на ремонт, чтобы попасть в метро, пришлось бежать на «Третьяковскую». Элла шла торопливым шагом, а эти двое тащились за ней следом и что-то бубнили про детей, гуманность и тень на всю школу. Она их больше не слушала, но вспомнила слова вчерашнего врача «Скорой» о представлении интересов потерпевшей в суде и твердо решила позвонить по телефону, который он ей дал. Добравшись наконец до «Третьяковской», Элла повернулась к своим преследователям.
— Я ни за что не заберу заявление, даже не надейтесь. И оставьте меня, пожалуйста, в покое.
С этими словами она стала спускаться по широкой лестнице в метро.
Глава 8
Профессор Самохвалов, глава знаменитой частной клиники, принял ее незамедлительно. Он оказался моложе ее годами и внешне напоминал большого доброго медведя. Просмотрев рентгеновские снимки, профессор покачал головой:
— Скверное дело. Операцию я проведу, но обнадеживать вас понапрасну не хочу. Предупреждаю, операция платная.
— Я понимаю, доктор. Сколько это будет стоить?
— Девятьсот пятьдесят долларов. Учтите, это только первая операция. Потом еще придется возиться с сетчаткой. Потребуется несколько точечных операций, но это уже после, их можно сделать здесь, на нашей базе. Главное, чтобы первичная операция прошла успешно. Будем стараться, — улыбнулся он Элле и, увидев, что она открывает сумку, покачал головой: — Вы прямо здесь собираетесь платить? Идите к администратору, отдайте вот это, — он что-то черкнул на листке бумаги, — вам выпишут квитанцию. Квитанцию обязательно сохраните. Вы ведь отсюда в Склиф поедете?
Элла торопливо кивнула.
— Передайте, что я буду к одиннадцати. Чтобы все было готово. Ну, с богом!
Элла все сделала, как он велел. Ей выписали аккуратную квитанцию и показали, где касса. В кассе она уплатила требуемую сумму в рублях и вышла из клиники, соображая, как ей скорее попасть с Тверской к Институту Склифосовского. Выходило, что лучше всего добраться до Садовой, а там сесть на троллейбус. Элла так и сделала.
Ее опять не пустили к дочери, зато к ней вышла давешняя женщина-врач — Элла уже знала, что ее зовут Марьей Дмитриевной, — и сказала, что вместе с ней пойдет к нотариусу. Она посоветовала обратиться к своему знакомому частному нотариусу на Сретенке. Чуть дороже, зато без очереди. Элла сказала, что ей следует экономить деньги, операция на глазу дорогая, а впереди еще не одна, но Марья Дмитриевна взглянула на нее с изумлением:
— Вы же в суд подаете! Вам возместят. Главное, квитанцию не потеряйте. Все свои расходы документируйте.
Нотариус, тоже женщина, приняла их без очереди, дотошно сравнила два экземпляра заключения и все оформила за полчаса. Они поспешили обратно в больницу. Когда они вернулись, оказалось, что операция на глазу уже идет полным ходом. Марья Дмитриевна ушла к себе. Элле оставалось только молиться. Последние два дня она не вспоминала о Лещинском, хотя до происшествия с Юламей только о нем и думала. А теперь вспомнила и мысленно обратилась к нему: «Почувствуй, что у нас беда. Сделай что-нибудь. Помоги нам». Ей было все равно, кому молиться, лишь бы помогло.
Когда Самохвалов, окруженный толпой ассистентов, вышел из заветных дверей, она сразу поняла, что операция прошла успешно.
— Ну, мамаша, — шутливо обратился он к ней, — глаз я вашей дочке на место вставил. С сетчаткой придется повозиться, но это потом, когда она на ноги встанет. Сама ко мне придет. Стопроцентного зрения не будет, но процентов на шестьдесят, думаю, рассчитывать можно.
Элла хотела что-то сказать, но колени у нее подогнулись, незаметно для себя она оказалась на полу. Сама она ничего не почувствовала, просто вдруг увидела, что все склоняются над ней, тычут в нос нашатырем, что-то говорят… Слух вернулся к ней не сразу.
— … а я ведь вам говорила…
Она не столько расслышала, сколько догадалась, что это Марья Дмитриевна. А может, завуч из школы? Нет, ее тут быть не может, сообразила Элла и попыталась сесть. Ее тут же подхватили несколько пар рук и усадили на банкетку. И почему в больницах такие неудобные банкетки? В голове шумело, мысли никак не желали складываться в нечто связное.
— Я вам говорила, что надо было поесть? — сказала Марья Дмитриевна. — Вот теперь в наказание будете глотать нашу больничную бурду. И укольчик глюкозы, — повернулась она к кому-то.
— Нет, не надо укола, — запротестовала Элла, но ее никто не слушал.
Ее отвели в кабинет, закатали рукав, перетянули руку манжеткой и сделали укол в вену.
— А теперь в буфет, — скомандовала Марья Дмитриевна.
— Дайте мне взглянуть на дочку, и мне сразу станет лучше, — предложила Элла.
— Не думаю, — покачала головой Марья Дмитриевна. — Ее жизнь вне опасности, ей только что сделали успешную операцию… Вы хоть поняли, что вам сказал профессор Самохвалов? Но если вы ее увидите, боюсь, вам опять станет плохо.
— Нет, я в порядке.
— Ну хорошо, пойдемте.
Бесконечными больничными коридорами Марья Дмитриевна отвела Эллу к палате и тихонько приотворила дверь. Она оказалась права. Юламей лежала спеленатая, как мумия, и кровоподтеки у нее на лице казались особенно страшными на фоне белых бинтов. Эллу замутило, она уцепилась за дверной косяк.
— Все, по-моему, с вас хватит. — Марья Дмитриевна крепко ухватила ее под локоть. — Все равно поговорить с ней вы не сможете. — Они двинулись бесконечными больничными коридорами в обратный путь. — А ведь худшее вам еще предстоит. Когда вас будут топтать в суде, — пояснила женщина-врач.
— Я к этому готова, — ответила Элла. — У меня уже была первая стычка сегодня утром. Нет, началось еще вчера вечером. Ничего страшного.
— Считайте, что вы еще ничего не видели, — вздохнула Марья Дмитриевна. — Знали бы вы, сколько мне приходилось наблюдать случаев, когда дело кончалось ничем! Потерпевшие шли на мировую, покупались на деньги, пасовали перед судом, оглаской, а то и угрозами… И вам будут угрожать, готовьтесь. И хорошо еще, если суд будет беспристрастный, а не купленный! Вы ведь можете и проиграть, хотя все вроде бы очевидно! У вас адвокат есть?
— Мне порекомендовали одного, я ему обязательно позвоню, — заверила ее Элла.
— Вот наш буфет, обязательно съешьте что-нибудь. — Марья Дмитриевна ввела Эллу в помещение, и та сразу поняла, что это не общедоступный буфет, а столовая, где питались врачи и медсестры. — Вот, девочки, — обратилась она к присутствующим, — я вам нервную мамашу привела. Покормите ее.
Элла пыталась протестовать, уверяя, что поест в общепите, но сестры обступили ее и потянули к столу.
— Домашнее-то лучше, — сказала одна из них, немолодая, дородная. Элла сразу подумала, что это сестра-хозяйка. — А вы, Марья Дмитриевна, с нами?
— Нет, я смену отдежурила, домой пойду. — Но Марья Дмитриевна все-таки села за стол рядом с Эллой. — Я вам дам знать, когда она очнется. Ей еще долго лежать на внутривенном, у нее челюсть вывихнута и трахея смещена, ни жевать, ни глотать нельзя. Но это все пройдет, вы не волнуйтесь.
— Ей больно? — спросила Элла.
— Ну, сейчас мы ее так укатали, что она ничего не чувствует.
— Она была в сознании до самого конца, пока я везла ее сюда.
— Организм крепкий, — подтвердила Марья Дмитриевна, — прекрасный мышечный тонус. И это очень хорошо. Она поправится. Вы пока занимайтесь своими делами, сходите к адвокату, а как только она в себя придет, мы сразу дадим вам знать.
— Мне хотелось бы быть рядом, когда она придет в себя, — возразила Элла.
— Ну, это как получится. В интенсивную терапию вообще никого не пускают, это я одна такая гнилая либералка. Вы ешьте, а я пойду.
И Марья Дмитриевна ушла.
Элла последовала ее совету. Нет, ела она через силу, механически улыбаясь медсестрам, хотя ее кормили домашними пирожками и котлетами. Но, выйдя из Института Склифосовского, она поехала к себе на кафедру в УДН. Надо было оформить отпуск без сохранения содержания. Элла хотела сказать, что ее дочку сбила машина, но оказалось, что на кафедре все уже в курсе дела. Вездесущая завуч и туда успела позвонить и попросить, чтобы повлияли на строптивую коллегу, уговорили забрать заявление. Вся кафедра гудела, как потревоженный улей.
Поразительна человеческая природа: и те, кто рассуждал об «обезьянах», и та женщина, что рассказывала о славянских яблоках, — решительно все встали на сторону Эллы. Ее убедили не брать отпуск, сказали, что разберут ее лекции и все по очереди за нее отдежурят. Опять собрали ей денег. Все просили передать привет Юленьке, все готовы были, если потребуется, свидетельствовать за нее в суде.
Элла поблагодарила и села звонить адвокату. На визитной карточке, которую дал ей врач «Скорой помощи», было написано: Мирон Яковлевич Ямпольский. Имя показалось Элле знакомым. Известный адвокат. Она набрала номер.
Мирон Яковлевич выслушал ее внимательно и предложил сразу приехать. Оказалось, что ехать надо к нему домой, на Сивцев Вражек. Впустив ее в квартиру, он объяснил, что в последнее время почти не берется за новые дела, но ее дело его заинтересовало. Это был высокий худой старик с белоснежной волнистой шевелюрой и лицом библейского пророка, правда, без бороды. Элле он не то что понравился, она влюбилась с первого взгляда.
Он провел ее в кабинет, усадил, предложил чаю или кофе. Элла вежливо отказалась. Тогда он попросил разрешения включить магнитофон. Это ее смутило, но Мирон Яковлевич сказал, что лучше все документировать с самого начала, а если она раздумает его нанимать, он уничтожит запись прямо у нее на глазах. Элла согласилась.
— Не обращайте на него внимания, — сказал Ямпольский, устанавливая на столе между ними современное цифровое записывающее устройство. — Считайте его частью мебели.
Элла невольно огляделась. Кабинет был обставлен тяжелой старинной мебелью с множеством книг и картин на стенах. Ее внимание привлек, видимо, увеличенный моментальный снимок: молодой человек, такой же высокий и худой, с такой же пышной волнистой шевелюрой одной рукой обнимает красивую молодую женщину, а другой прижимает к плечу маленького мальчика. У малыша тоже целая копна курчавых волос, а под ней лукавая мордочка, прямо говорящая: «Жди беды».
«Наверно, сын и внук, — подумала Элла. — И невестка». Нормальная счастливая семья. То, чего у нее никогда не было. И не будет. Теперь уже никогда не будет.
Она вдруг разрыдалась неудержимо. Ямпольский, ничему не удивляясь, налил ей стакан минералки и пододвинул открытую коробку салфеток «Клинекс». Он не призывал ее перестать плакать. Наоборот, он гладил ее по голове и говорил:
— Ничего, ничего, милая, поплачьте. Не стесняйтесь. Поплачьте, легче станет.
— Простите меня, — пролепетала Элла, справившись наконец со слезами. — Просто я увидела фотографию… Это, наверно, ваш сын? Такой чудный снимок… Счастливая семья. А у меня дочь лежит в больнице вся избитая, изломанная… Чуть без глаза не осталась.
На мгновение лицо старика окаменело.
— Да, это мой сын. Счастливая семья. Снимок сделан в восемьдесят пятом году. За год до его смерти. Он погиб в дорожной аварии под Чернобылем, и моя невестка вместе с ним. И ее родители. А ваша дочь жива. Ну что, будем еще мериться счастьем?
— Простите, — прошептала потрясенная Элла. — Я не знала…
— Конечно, вы не знали. Не надо извиняться. Надо помнить о главном. У меня остался внук. У вас есть дочь. И самое главное сейчас — защитить ее интересы. Вот этим и займемся.
Он попросил разрешения закурить. Элла, конечно, разрешила. Курил он трубку, и медовый, как будто пряничный запах трубочного табака немного успокоил ее. Ямпольский расспрашивал ее дотошно, вцеплялся буквально в каждую мелочь, уточнял подробности. Очень похвалил за второй экземпляр медицинского заключения, сказал, что возьмет его на хранение, предупредил, что надо будет таким же образом продублировать результаты анализа спермы и всех остальных экспертиз. Еще он сказал ей, что знает майора Воеводина, что это толковый и порядочный следователь.
— Ни с кем не разговаривайте, — предупредил Ямпольский. — К вам будут еще приходить, звонить… Всем отвечайте, что у вас есть законный представитель, всех отсылайте прямо ко мне. Вот телефон.
— Они же вам работать не дадут! — ужаснулась Элла.
— Ничего страшного, — заверил ее Ямпольский. — Это телефон моей конторы, где я появляюсь на час раз в неделю и то не всегда. Пусть звонят и записываются на прием. Вам некуда переехать на время?
— Нет, — покачала головой Элла. — Но в самое ближайшее время, как только мою дочь переведут в бокс, я буду ночевать у нее в больнице. Мне уже разрешили.
— Хорошо. Я созвонюсь со следователем, будем действовать дальше. Я вижу, вас еще что-то смущает?
— Ваш гонорар, — честно призналась Элла.
— У меня есть клиенты, с которых я беру пятьсот долларов за час. А знаете, почему? Вопервых, они могут себе это позволить. А во-вторых, это позволяет мне такими делами, как ваше, заниматься бесплатно. К вам у меня только одна просьба: ничего от меня не утаивайте, не искажайте, не приукрашивайте. Любое умолчание или ложь непременно обернется против вашей дочери на суде. Если у вас есть иллюзии, что судить будут не ее, отбросьте их сразу. Наши противники попытаются представить дело так, будто судят именно ее. Ну а наша задача — им в этом помешать, не так ли? — улыбнулся он задорной мальчишеской улыбкой, делавшей его похожим даже не на сына, а на внука. — Дайте мне знать, когда я смогу побеседовать с вашей дочерью.
Элла помрачнела:
— Боюсь, это будет не скоро. У нее, помимо всего прочего, вывих челюсти и горло повреждено. Она дышит через трубку и говорить не может.
— Но она тем не менее сумела сообщить вам имена насильников?
— Написала на бумаге. Левой рукой.
— Ну, есть куда более удобный способ. Лэптоп. Как только она очнется и более-менее придет в себя, навещу ее в больнице с лэптопом.
Когда Элла поднялась и начала прощаться, Ямпольский дал ей еще один полезный совет:
— Заведите в память мобильного номер вашего районного отделения милиции. Чтоб его можно было вызвать одной кнопкой. Вас не оставят в покое, совсем не появляться дома вы не можете. В случае чего — звоните в милицию. Вряд ли они мгновенно примчатся на вызов, судя по тому, что вы мне рассказали. У наших милиционеров любимый ответ: «Вот когда вас убьют, тогда и приходите». Но на ваших… гм… собеседников это может произвести впечатление. Отпугнуть. Если вам всерьез будут угрожать расправой, скажите им: «Убить легко. Скрыть следы трудно».
Он проводил ее до двери и уже на пороге добавил:
— Держитесь, Элла Абрамовна. Вы должны быть сильной хотя бы ради дочери.
— Я постараюсь, — Элла насильно заставила себя улыбнуться.
Было уже поздно, но она опять поехала в больницу. Ей сказали, что прием давно закончен, а к «интенсивникам», как выразилась администраторша, вообще никого не пускают.
— Я хотела бы узнать, как ее состояние, — устало попросила Элла.
— Без изменений, — ответила администраторша, никуда не заглядывая, не сверяясь ни с какими записями.
«Не повернув головы кочан».
— Может быть, вы позвоните наверх? — предложила Элла.
— Куда именно?
— На пост дежурной сестры. — Элла начала сердиться. — Я хочу знать, каково состояние моей дочери!
Администраторша завела глаза к потолку, давая понять, что ей мешают работать, но набрала внутренний номер. Собственно, именно в этом и состояла ее работа.
— Как там Королева? — пролаяла она в трубку.
— Дайте, мне, пожалуйста, трубку, — попросила Элла. — Я хочу сама услышать.
— Думаете, я вам не так скажу? Детский сад! — огрызнулась администраторша, но трубку дала.
Увы, дежурная сестра ответила то же самое: «Изменений нет». Элла поехала домой.
На этот раз никто не караулил ее у подъезда, но, придя домой, она обнаружила на автоответчике дюжину посланий от администрации школы и родителей мальчиков. Больше на пленке не хватило места. Пока общий тон был еще довольно сдержанный, а смысл сводился к одному: «Нам надо встретиться и все обсудить». Ее приглашали прийти в школу. «На их территорию», — мысленно отметила про себя Элла. Она хотела стереть сообщения, но сообразила, что они могут заинтересовать адвоката, и просто сменила кассету на чистую. Потом она заставила себя поесть и снова расплакалась. Эту еду она готовила позавчера для Юламей.
«Вы должны быть сильной ради дочери», — вспомнились ей слова адвоката. Элла вымыла посуду, приняла душ и легла спать.
Следующий звонок раздался рано утром. Правда, Элла уже встала, но все же семь утра — это было рановато для делового звонка.
Мужской голос. Мягкий, вкрадчивый.
— Элла Абрамовна? Надеюсь, я вас не разбудил? Доброе утро.
— Кому доброе? — спросила Элла и включила пленку автоответчика, чтобы записать разговор.
— Надеюсь, оно сможет стать добрым для нас для всех. С вами говорит отец Анатолия Рябова. Нам нужно встретиться и поговорить.
— Нам не о чем говорить. Хотите поговорить — звоните моему адвокату.
— А зачем нам адвокат? — Голос был все так же мягок и невозмутим. — Давайте встретимся, мы же с вами не чужие друг другу люди.
В этих словах, сказанных с легким довольным смешком, Элле почудился намек — до того гнусный, до того подлый, — что она задохнулась. Голос еще что-то говорил, но она его перебила.
— Если вам кажется, что мы породнились, вы ошибаетесь. Учтите, этот разговор записывается на пленку. Встретимся в суде.
Отключая связь, Элла еще успела расслышать, как он резко, с шипением, втянул в себя воздух. Впервые за последние три дня она ощутила нечто вроде удовлетворения. Вынула пленку из аппарата, поменяла ее на чистую, мысленно пометила для себя, что надо подкупить кассет для автоответчика.
Раздался новый звонок: это звонил майор Воеводин.
— Извините, что я рано. Боялся вас не застать.
— Ничего, вы уже не первый. Звонил отец одного из этих парней. Предлагал встретиться и обсудить. В школе.
— Зашевелились, — усмехнулся Воеводин. — Предлагаю встретиться и обсудить со мной.
— Я еду в больницу, — сказала Элла.
— Вот там и встретимся.
— Хорошо.
Уже знакомой дорогой она добралась до Института Склифосовского. Дежурный администратор сменился, но ей не сказали ничего нового. «Пока без изменений». Она прошла в отделение милиции, где ее уже ждал Воеводин.
— Хочу вам сообщить, что мне официально поручено вести это дело. И неофициально: для вас это хорошая новость.
— Я рада, — кивнула Элла. — То есть радоваться нечему, но хорошо, что это вы. Как вам удалось? Я думала, этим будет заниматься районное отделение. Какой-нибудь капитан Колобов.
— Районное отделение пусть занимается ограблением ларьков. А делом о групповом изнасиловании должна заниматься прокуратура. Я следователь прокуратуры. Позавчера мне просто случайно досталось дежурство в Склифе. Я попросил это дело, и мне его дали. Районное отделение милиции было только радо спихнуть хлопотное дело. Итак, хочу вас проинформировать…
— Простите, пожалуйста, — перебила его Элла. — Могу я спросить? Почему вы решили заняться этим делом?
— Дело интересное, перспективное. Может стать громким и принести лавры моему ведомству, которому их так не хватает. Сугубо неофициально? Я не люблю насильников. У меня отец воевал, дошел до Берлина, потом служил в оккупационных войсках. Он мне рассказывал, какие безобразия там творились. Двоих сам перед строем расстреливал за произвол в отношении гражданского населения. Ну не лично — приказ отдавал. Так вот, в его части больше такого не было. Он говорил, как рукой сняло. Я ответил на ваш вопрос?
— Да, вполне. Это действительно хорошая новость.
— Вчера мы вызвали на допрос всех четверых. Явились только трое. Ермошин в больнице.
— Здесь? — машинально спросила Элла.
— Не настолько тяжелы его травмы, — усмехнулся Воеводин. — Но мы связались с больницей и справки навели. Ваша дочь прокусила ему руку. С травмы сняли слепок, сфотографировали, переслали нам, документы уже подшиты в деле. Пригодится, чтобы связать его с местом и восстановить общую картину. К сожалению, они промыли рану, образцы слюны взять не удалось.
— Простите, я ничего не понимаю, — призналась Элла. — А что он сам говорит? Что говорят остальные?
— С Ермошиным побеседовать не удалось. Он, видите ли, в шоке. Остальные ушли в глухую несознанку. Мол, ничего не знаем, ничего не видели. Позанимались физкультурой и разошлись по домам. В женской раздевалке полно их «пальчиков». Да, я не сказал: пальчики мы все-таки прокатали, хотя они и возражали. Ну, они говорят, вломились к девчонкам в раздевалку просто побаловаться. Им это не поможет, — заторопился Воеводин, предупреждая следующий вопрос. — Но дело в том, что мы выделили только три отдельных типа спермы. Мы еще не знаем, кому она принадлежит: надо взять образцы ДНК у всех четверых. Я уже запросил ордер.
— А если не получите? — мрачно спросила Элла. — У этих парней влиятельные отцы.
— Получу, — решительно заявил Воеводин. — У Потапчука лицо расцарапано. Мы взяли ткани из-под ногтей у вашей дочери. К бабке не ходить, это его кожа. Так что один образец у нас уже имеется. Кроме того, извините за подробность, в раздевалке обнаружены рвотные массы. По моим прикидкам, это Ермошин. Так что и второй образец у нас есть. Когда остальные узнают, что два образца уже есть, им некуда будет деться. А эти начнут их топить. Дескать, почему только мы должны отдуваться? Но я хочу получить официальные образцы у всех четверых. И я своего добьюсь.
— Простите, а они не могут сбежать?
Воеводин улыбнулся ее наивности.
— Рябов уже живет на даче у бабушки. Со вчерашнего дня, после допроса. Не беспокойтесь, никуда они не денутся. Скажите, дочь рассказывала вам об отношениях с одноклассниками?
— Она мне все рассказывала. Знаю, это звучит самонадеянно, но в нашем случае это действительно так. Мы с дочерью живем как на острове. Да, она говорила и об этих четверых. Рябов, Потапчук и Кулаков верховодят в классе. Ермошин, насколько я поняла, — прихлебала.
— Они приставали к ней раньше?
— Да, особенно Рябов. Поймите, она не жаловалась, — заторопилась Элла. — Она просто рассказывала. Она умела за себя постоять…
Элла вдруг поняла, что говорит в прошедшем времени, и зажала себе рот рукой.
— Все в порядке, — успокоил ее Воеводин. — Она еще постоит за себя.
— Я наняла адвоката, — сказала Элла. — Ямпольского.
— Ямпольского? — В голосе Воеводина невольно прорвались нотки благоговения. — Ну тогда считайте, что вы уже выиграли процесс.
— Для меня сейчас важнее всего здоровье дочери. — Элла встала. — Извините, я пойду. Может, Марья Дмитриевна пришла.
Марья Дмитриевна пришла и опять позволила Элле войти в палату интенсивной терапии. Юламей лежала вся опутанная трубками. Кровоподтеки на лице еще больше потемнели. Но на этот раз Элла не упала в обморок. Она подошла к постели, осторожно, стараясь ничего не задеть, коснулась руки дочери и позвала ее:
— Юля, Юленька!
И вдруг правый глаз Юламей открылся.
— Тихо, девочка моя, тихо. Ты не можешь говорить. Пока не можешь. Не пугайся. Я с тобой. Все будет хорошо.
— Дайте мне ее осмотреть, — потребовала Марья Дмитриевна. — Подождите за дверью.
Элла вышла. Ждать пришлось долго. А может, просто показалось? Наконец двери палаты растворились и пропустили Марью Дмитриевну.
— Она молодчина. Надо бы подержать ее здесь еще денек, но так и быть: положу ее в бокс. Побудьте с ней пока.
Элла вернулась в палату.
— Юленька, можешь взять меня за руку?