Подлинная история Дома Романовых. Путь к святости Коняев Николай

И все чаще и чаще среди описаний развлечений Петра мелькает имя Франца Лефорта. Как отмечает М.М. Богословский, «3 сентября мы видим Петра у Лефорта и затем в последние месяцы 1690 года царь беспрестанно в Немецкой слободе то у одного, то у другого из своих новых, столь различных по характеру приятелей-иноземцев. Патрик Гордон, шотландец по происхождению, ревностный католик по вере и верный яковит по политическим убеждениям, рано покинул родину, служил в шведских и польских войсках, в 1660-х гг. попал в Россию и участвовал в войнах времени царя Федора и царевны Софьи. В момент знакомства с Петром это был уже человек немолодой – в 1690 г. он отпраздновал свое 55-летие. Его прямая и честная натура, продолжительная и богатая опытом служба снискали ему глубокое уважение не только в Немецкой слободе, но и в московских правительственных сферах. Молодому Петру он стал необходим как опытный советник и руководитель, в особенности в воинских потехах.

Иного характера был Лефорт. Швейцарец из Женевы, следовательно, француз, человек, не отличавшийся ни выдающимися способностями, ни обилием знаний, но полный жизни, весельчак, занимательный собеседник и добрый товарищ… Лефорт сделался поверенным Петра в его сердечных делах в слободе»…

Франц Лефорт, как отмечал князь Б.И. Куракин, научил Петра I «с дамами иноземными обходиться, и амур первый начал быть».

«Амур первый» – это роман русского царя с Анной Монс, любовницей самого Лефорта. Чтобы сделать и любовницу свою, и всю семью Монсов, как выражался Гюйсен, соучастницей своего счастья, Лефорт и свел Анну Монс со своим другом – двадцатилетним русским царем.

Сводничество Лефорта вызвало его ссору с братом царицы Евдокии Анрамом (Абрамом) Лопухиным. В ссору вмешался Петр I, зверски избив шурина. Веселая и любвеобильная дочь виноторговца умела плясать без устали и так ловко осушала бокалы, что совершенно покорила Петра.

«Это был тип женщины легкого поведения, обладающей наружным лоском, тем кокетством, которое кажется отсутствием всякого кокетства и способно обворожить пылкого человека, но само по себе заключает неспособность любить никого и ничего, кроме суеты и блеска житейской обстановки», – пишет Н.И. Костомаров.

По утверждению немецких источников, Анхен, напротив, была умна и добродетельна, не знала кокетства и пленяла мужчин, сама того не желая.

Насчет добродетельности Анны Монс говорить трудно, как и о добродетельности любой другой проститутки. Из показаний, зарегистрированных в Столбцах Преображенского приказа, явствует, что, даже вступив в связь с Петром, Анна Монс продолжала поддерживать любовную связь с Францем Лефортом.

Началом романа с Анной Монс и завершается 1690 год, который действительно стал переломным и в царствовании Петра I, и в истории всей России.

5

Как оценить значение первых лет последнего десятилетия XVII века, когда после смерти патриарха Иоакима Петр I лишился, кажется, последней стесняющей его своеволие узды?

Н.И. Павленко, исследуя биографию Петра I, справедливо отметил, что «правительство молодого Петра было скудно талантами. Печать этой скудности лежит на поверхности – достаточно перелистать страницы, на которых запечатлено законодательство первых лет царствования Петра: в нем невозможно обнаружить твердой направляющей руки. Оно плелось в хвосте событий, как-то реагируя лишь на то, что вызывалось потребностями сегодняшнего дня»[87]…

Но, собственно говоря, а что еще могло произойти, когда царь, удерживающий в своих руках всю полноту власти (царь Иван с самого начала смирился с первенством Петра!), при этом как бы устраняется от правления…

Действительно, когда читаешь подробные описания «Марсовых и Нептуновых потех», фейерверков и бесконечных пьянок в Немецкой слободе, возникает ощущение, что Петр I совершенно отказался от власти, поскольку собственно царскую власть он использует лишь для материального обеспечения собственных игр.

Затраты эти, правда, постепенно разрастались до государственных масштабов. В Переславле-Залесском началось строительство царского дворца, необходимого для проведения «Нептуновых потех», а «Марсова потеха», происходившая 6–9 октября 1691 года, по материальным затратам сравнима со сражением настоящей войны.

Все полки тогда были разделены на две армии.

Первой армией, которую Петр именовал «нашей», командовал «генералиссимус» князь Федор Юрьевич Ромодановский. В состав ее входили Преображенский и Семеновский полки, а также два выборных солдатских полка с конным отрядом рейтар и гусар.

Второй «неприятельской» армией командовал другой «генералиссимус» – Иван Иванович Бутурлин, и в состав ее входили стрелецкие полки.

Ключевой эпизод сражения произошел 6 октября, когда Иван Иванович Бутурлин, видя, что дело «приходит к худобе, а не к лучшему», попытался захватить конными ротами армию Ромодановского врасплох и взять «генералиссимуса» в плен. Он почти достиг успеха, но тут в дело вмешался «ротмистр» Петр Алексеев, который не «допустил» Голицына до Ромодановского, самолично «захватив» Голицына в плен. Нетрудно догадаться, что отважным ротмистром был сам царь Петр I, который никак не мог допустить, чтобы наша, то есть его, армия потерпела поражение от стрельцов-неприятелей. В «Марсовых потехах» стрельцам, по воле Петра, всегда отводилась роль побежденных.

С этой победой и вернулись в Преображенское.

Впереди шла конница, за ней ехал «генералиссимус» Ромодановский. Перед ним волокли по земле поверженные знамена стрелецких полков.

Знамена эти были совсем не игрушечными. По капризу Петра I или по подсказке иностранных советников, но волокли по грязи знамена настоящих боевых русских полков…

Все это тоже следовало бы включить в расходы на развлечения царя Петра I.

И каков же был результат?

«Все эти маневры, в которых было так много маскарадного, – отмечает М.М. Богословский, – были не более как наивной юношеской игрой, не преследовавшей никаких сознательных и заранее поставленных целей. Игра нравилась сама по себе. В этом и был ее единственный смысл».

В принципе, не преследовала «никаких сознательных и заранее поставленных целей» и серьезно ударившая по государственному карману экскурсионная поездка Петра I в Архангельск. Если она и принесла какую-то пользу, то только в смысле образования самого Петра.

Впрочем, никак не сопрягалась с государственными заботами и его вторая поездка к Белому морю. И даже настоящий морской корабль «Святой Павел», что выстроили на Соломбальской верфи, несмотря на огромные затраты, никак не послужил государственной пользе, а так и остался затейливой игрушкой для великовозрастного государя, не желающего расставаться с детскими потехами.

6

Принято считать, что, пока жива была царица Наталья Кирилловна, Петр I не выступал против обычаев старины.

Если это и верно, то только в том смысле, что страсти и пороки Петра еще не приобрели тех устрашающих размеров, которых они достигли по мере его возмужания…

Между тем уже сама подмена царского служения ничем не контролируемым и не ограниченным самовластием, хотя она и не объявлялась и никак не декларировалась Петром I, но тем не менее четко и последовательно начала осуществляться задолго до кончины Натальи Кирилловны.

Уже тогда, одновременно с вялой и немощной политикой Кремля, никак не влияющей на положение дел в стране, происходят решительные изменения в самом укладе царской власти. Она трансформируется, освобождаясь не только от утомительных церемоний, но вместе с тем и от самой идеи царского служения.

Прослеживая деятельность Петра I в первые годы его самостоятельного правления, мы видим, что государственная власть стремительно утекает из Кремля в Преображенское, в Немецкую слободу, на Плещеево озеро, обретая при этом не только немецкое обличье и одеяние, но порою выливаясь в откровенное беснование.

Именно тогда в стенах потешного Пресбурга зарождается знаменитый «всешутейший, сумасброднейший и всепьянейший собор».

Большинство историков – одни снисходительно, другие осуждающе – относятся к этой затее Петра как к неприличной, но достаточно безобидной забаве.

«Он (“всешутейший собор”. – Н.К.) состоял под председательством набольшего шута, носившего титул князя-папы, или всешумнейшего и всешутейшего патриарха московского, кокуйского и всея Яузы, – пишет В.О. Ключевский. – При нем был конклав 12 кардиналов, отъявленных пьяниц и обжор, с огромным штатом таких же епископов, архимандритов и других духовных чинов, носивших прозвища, которые никогда, ни при каком цензурном уставе не появятся в печати. Петр носил в этом соборе сан протодьякона и сам сочинил для него устав, в котором обнаружил не менее законодательной обдуманности, чем в любом своем регламенте. В этом уставе определены были до мельчайших подробностей чины избрания и поставления папы и рукоположения на разные степени пьяной иерархии. Первейшей заповедью ордена было напиваться каждодневно и не ложиться спать трезвыми. У собора, целью которого было славить Бахуса питием непомерным, был свой порядок пьянодействия, “служения Бахусу и честнаго обхождения с крепкими напитками”, свои облачения, молитвословия и песнопения, были даже всешутейшие материархиерейши и игуменьи. Как в древней церкви спрашивали крещаемого: “Веруеши ли?”, так в этом соборе новопринимаемому члену давали вопрос: “Пиеши ли?” Трезвых грешников отлучали от всех кабаков в государстве: инако мудрствующих еретиков-пьяноборцев предавали анафеме. Одним словом, это была неприличнейшая пародия церковной иерархии и церковного богослужения, казавшаяся набожным людям пагубой души, как бы вероотступлением, противление коему – путь к венцу мученическому… Бывало, на первой неделе Великого Поста его всешутейшество со своим собором устроит покаянную процессию: в назидание верующим выедут на ослах и волах или в санях, запряженных свиньями, медведями и козлами, в вывороченных полушубках…»

Неизвестный художник начала XIX в. Петр I

Из этой пространной цитаты видно, что В.О. Ключевский, как и многие другие историки, рисует «всешутейший, сумасброднейший и всепьянейший собор» как разовую игру, смешивая ее начало и ее завершение.

Между тем звание «архидьякона Пахома Пихай х… Михайлова» Петр I получит уже в последние годы своей жизни одновременно с официальным титулом Отца Отечества.

Это принципиально важно. Деятельность «всепьянейшего собора» протянута сквозь всю жизнь Петра, и уже одно это не позволяет относиться к ней просто как к безобидному чудачеству.

«От молодых лет до конца своей жизни Петр постоянно изменял его (всешутейшего собора. – Н.К.) устав новыми добавлениями и всевозможными вариациями, – отмечал М.И. Семевский, – к нему он обращался, когда хотел отпраздновать торжество победы, празднество мира, спуск корабля… к нему же обращался в черные минуты»…

Впрочем, о страшных последствиях, к которым приведет эта не в меру затянувшаяся игра, мы еще поговорим, а пока попытаемся разобраться, как начинался «всешутейший собор».

7

Безусловно, что в основании «всешутейшего собора» дерзости, охальничества, подростковой озабоченности половыми органами было больше, нежели какой-то выстроенной идеологической системы.

Другое дело, что эти естественные позывы, как правило, достаточно строго пресекаемые у обыкновенных подростков и молодых людей родителями и учителями, в потешном Пресбурге были ограждены не только стенами крепости, но и реальной монаршей властью. За этой оградой и возрастали невыносимо причудливые и ядовитые соцветия «монаршей» похабщины.

Постепенно в «соборянах» вырабатывалась некая культура похабной удали, которая не только крепче привязывала друг к другу членов «кумпании», не только позволяла им легко переходить на другой, совершенно непонятный посторонним уровень общения, но и определяла политические задачи.

С самого начала «всешутейший, сумасброднейший и всепьянейший собор» возрастал в противостоянии «женскому правлению» Софьи, в утверждении «мужского» облика царствования Петра. Оформление «соборной» идеологии началось, видимо, в октябре 1690 года, тогда в Мастерскую палату был куплен Устав церковный, который восемнадцатилетний Петр I и взял за образец для составления устава «всешутейшего и всепьянейшего собора».

Как видно из дневника Патрика Гордона, через полтора года в шутейном Пресбурге поставлен был свой, шутейный патриарх. Им стал неизменный член «кумпании» – Никита Моисеевич Зотов».

Возможно, со временем историкам удастся четче проследить влияние Немецкой слободы на преображение подростковой похабщины «кумпании» в вакхическую мистерию Преображённого царства… Однако и сейчас можно говорить совершенно определенно, что превращение Преображенского с его потешным Пресбургом в страшное пространство Преображенского приказа, где будет литься кровь и воздух наполнится криками безвинных людей, преданных лютым пыткам, началось еще при жизни Натальи Кирилловны.

Тогда же обозначился богохульственный характер «всешутейшего собора». Церемонии служения Бахусу становились откровенными пародиями на церковные службы[88].

Нет, Алексей Михайлович не напрасно понуждал беременную Наталью Кирилловну девять часов подряд смотреть устроенное пастором Грегори и А.С. Матвеевым «Артаксерксово действо».

Не пропали даром труды пастора…

8

«К своему совершеннолетию, – писал С.Ф. Платонов, – Петр представлял собою уже определенную личность: с точки зрения “истовых москвичей” он представлялся необученным и невоспитанным человеком, отошедшим от староотеческих преданий».

Любопытное совпадение.

В 1690 году свадьба дочери Патрика Гордона с капитаном Даниилом Кравфордом не позволила Петру I выбраться к празднику преподобного Сергия Радонежского.

Свадьба этой же дочери Патрика Гордона, уже успевшей стать вдовой и выходившей вторым браком за майора Карла Снивинского, помешала Петру I появиться 12 мая 1692 года на похоронах своего второго сына, царевича Александра Петровича.

За гробом племянника шел царь Иван Алексеевич, а великого государя Петра Алексеевича, как сказано в разрядной записке, «к выносу, и к божественной литургии, и к погребению в собор Архистратига Божия Михаила выходу не было».

Можно, конечно, говорить о случайности этого совпадения, можно толковать о холодности Петра I к царице Евдокии, но сын остается сыном, и отказ от прощания с ним приобретает черты некоего мистического действа.

Учитывая то, что и январские дни 1694 года, когда умирала Наталья Кирилловна, Петр провел не у ее постели, а в компании Патрика Гордона, следует говорить уже о традиции, установившейся при дворе Петра I.

В соответствии с этой традицией прошли и похороны Натальи Кирилловны 26 января. Звонили колокола Ивана Великого, открывая похоронную процессию, стольники несли покрытую черным бархатом гробовую «кровлю» от Красного крыльца к Вознесенскому монастырю. Следом шли дьяконы и священники; за ними несли иконы и кресты, а за иконами двигалось высшее духовенство: протопопы, игумены, архимандриты, епископы, архиепископы и митрополиты. Далее следовали царские и патриаршие певчие с пением надгробных песнопений.

Перед гробом шел патриарх Адриан. Гроб окружали дьяконы с кадилами. За гробом «в печальном смирном платье» шел пасынок Натальи Кирилловны царь Иван Алексеевич, самого же Петра I на похоронах матери не было.

Не было Петра I и 27 января в Вознесенском монастыре на заупокойной литургии, на которой присутствовал царь Иван Алексеевич.

Правда, в тот же день после вечерни он один, без свиты, зашел в Вознесенский монастырь, и это неурочное появление Петра на могиле матери некоторые историки трактуют как проявление глубины и искренности его горя. Они утверждают, что Петр I поступил «как пораженный глубокой скорбью искренний человек, которому невыносимо было являться на людях в официальной церемонии и который желал остаться со своим горем наедине, не считаясь при этом ни с какими требованиями этикета».

Патриарх Адриан. Гравюра. XIX в.

Рассуждения эти, к сожалению, грешат абсолютной оторванностью от реальных фактов, которые свидетельствуют о том, что горе, с которым Петр I якобы желал остаться наедине, не помешало ему принять 28 января участие в застолье у Франца Лефорта, где живо обсуждались подробности новой экскурсии в Архангельск. Патрик Гордон был в тот вечер назначен контр-адмиралом будущей морской экспедиции.

29 января застолье у Франца Лефорта было продолжено.

«Я писал по приказанию его царского величества в Амстердам к бургомистру Витзену о корабле, который снабжен 40 пушками и всем к тому принадлежащим, – свидетельствовал Франц Лефорт в письме брату. – Отдан уже приказ о переводе 40 000 талеров для уплаты за него. Я буду иметь честь командовать на нем в качестве капитана, князь Голицын будет лейтенантом, наш великий монарх – шкипером, а рулевым будет служить прежний его рулевой. Кроме того, у нас будут еще два корабля, их будут вести два генерала, из коих один – мой зять Гордон, а другой по имени Бутурлин. Все господа, которые обыкновенно следуют за двором, поедут с нами. Делаются большие приготовления, и всем распоряжаюсь я».

Не рискнем рассуждать о мистической составляющей столь странного и для рядового обывателя поведения Петра I, но о подсознательном страхе, владевшем им, поговорить можно.

Несомненно, что Петр I в своих играх, в потешных войсках и своем потешном Пресбурге пытался в том числе и спрятаться от пережитого в детстве ужаса. Вероятно, сам он не осознавал, но с годами – детские страхи, если они не побеждены, никуда не уходят от человека! – по мере взросления Петра I, это значение «Марсовых и Нептуновых потех» становится, кажется, преобладающим.

И так получалось, что, приобретя царскую власть, Петр I подсознательно стремился все более и более расширить пространство игры, захватывая в нее всю реальную жизнь.

Естественным рубежом для этого становилась смерть близких людей.

И у гроба сына, и у гроба матери Петр оказывался бы вне пространства защищающей его игры, и, очевидно, поэтому его и не было на этих похоронах.

Ну а второе путешествие в Архангельск, с его морской прогулкою, едва не стоившей жизни самому Петру, конечно же, было еще одной игрой.

Как, собственно говоря, игрою были и оба Азовских похода Петра…

9

В Азовских походах Петра I были задействованы столь большие воинские контингенты[89], страна понесла столь значительные потери, что говорить о них как о продолжении детских и отроческих «потех» неловко.

И тем не менее, когда читаешь описания этих походов, трудно отделаться от ощущения, что читаешь описание еще одной «Марсовой потехи»…

Те же, что и в «Марсовых потехах», участники – в первом походе семью стрелецкими полками командовал Патрик Гордон, а по воде к Азову подошли полки Федора Алексеевича Головина и Франца Лефорта…

Те же «шутейные» письма-донесения Петра Ф.Ю. Ромодановскому: «Письмо вашего пресветлейшества, государя моего милостивого, в стольном граде Пресшпурхе мая в 14-й день писанное, мне в 18-й день отдано, за которую вашу государскую милость должны до последней капли крови своей пролить»…

Те же «шутейные» правила деления полков на «наших» и «не наших», столь ярко проявившиеся в разборе предпринятой турками 15 июля 1695 года вылазки. Тогда к туркам перебежал голландский матрос Янсен, взятый Петром I на русскую службу в Архангельске. Янсен рассказал туркам о порядках в стрелецких полках Патрика Гордона. Воспользовавшись этим, турки и предприняли вылазку, стоившую русской армии 400 убитых и потери 16-пушечной батареи.

В принципе, эпизод достаточно обыкновенный для боевых действий, но необыкновенна реакция на него Петра. Весь его гнев обрушивается не на Патрика Гордона, который и являлся главным виновником, не сумевшим подготовить полки к противодействию подобным вылазкам, а на стрельцов.

Впрочем, и к невозвратимым человеческим потерям отношение у Петра I тоже как в «Марсовой потехе», когда после окончания игры все «убитые» участники ее вставали и отправлялись пировать.

Если известно, что после первого штурма Азова русская армия потеряла 1500 человек убитыми, то во втором штурме, тоже неудачном, потерь даже и не считали.

Тем более не считали потерь и при возвращении армии, когда, как пишет Н.И. Павленко, «надлежало отбиваться от татарской конницы, нападавшей на арьергарды, а затем наступила непогода, чередование заморозков с мокрым снегом, опустошавшая ряды отступавших войск».

В полном соответствии с «шутейными» правилами деления войск на «наших» и «не наших» делились и заслуги. В принципе, успех второго Азовского похода решила «морская баталия» донских казаков, которые 20 мая 1696 года напали на османский флот и сожгли один большой и девять мелких турецких кораблей, еще один большой корабль турки вынуждены были затопить. Остальные турецкие галеры вынуждены были отойти в море.

Тем не менее главные заслуги во взятии Азова были приписаны адмиралу Францу Лефорту, впервые вставшему тогда на корабельную палубу.

Как триумфатора встречали его в Москве.

Лефорт восседал в санях, запряженных шестеркой лошадей. За Лефортом пешком следовал царь Петр I в черном немецком платье и шляпе с белым пером, с пикой в руке.

У триумфальных ворот Виниус приветствовал Лефорта стихами:

Генерал-адмирал! Морских всех сил глава,
Пришел, зрел, победил прегордого врага…

Кажется, впервые столь ярко проявилось столь неумеренное и незаслуженное восхваление Петром иностранцев перед своими русскими, даже когда именно русские люди и определили успех предприятия.

Отметим тут, что если в первый Азовский поход Петр I отправлялся, когда царь Иван еще находился на троне и пусть и формально, но олицетворял собою высшую власть, то во втором походе – царь Иван Алексеевич умер 29 января 1696 года в возрасте тридцати лет – Петр I был уже единодержавным правителем.

И столь неумеренное восхваление иностранцев перед русскими не могло не пугать москвичей.

Глава седьмая
Антихрист на троне

Мы говорили до сих пор об отношении молодого Петра I к Церкви.

Резонно задаться вопросом: а как сама Русская Православная Церковь относилась к Петру?

Понятно, что в правление царевны Софьи и даже потом, пока трон с Петром разделял его брат Иван V, своевольное поведение будущего русского императора хотя и шокировало окружающих, но еще не воспринималось как непосредственная угроза установленному порядку вещей.

После завершения второго Азовского похода положение изменилось – Петр I стал единственным самодержавным правителем, и Церкви необходимо было более четко выразить свое отношение к проводимой Петром I политике, к методам, которыми эта политика осуществляется.

Этого ждали от Церкви, потому что налицо было посягательство на самое существо Русской Православной жизни, а значит, и на отношение к царю, которое устаивалось на Руси веками.

«Как следствие идеи “третьего Рима”, – пишет И.К. Смолич в “Истории Русской Церкви”, – возникла особая теория о православном царе. Последний выступает как “царь праведный”, подчиняющийся только Божественной справедливости, “правде”, пекущийся о сохранении и поддержании православной веры во всех ее формах и учреждениях, с ее церквами и монастырями. Царь управляет по воле Божией во имя спасения душ, во имя охранения своих подданных от телесных и душевных треволнений. На основе этих предпосылок утверждались новые права царя в религиозной сфере. Со времени Ивана IV цари рассматривали вмешательство в церковные дела как исполнение своего долга по сохранению чистоты и неприкосновенности православной Церкви. Ни царь, ни церковная иерархия не усматривали в этом никакой “тирании” со стороны государственной власти. Правовая сторона дела совершенно не принималась во внимание… Коль скоро абсолютная власть царя, ограниченная лишь волей Божией и ответственностью царя перед Богом, не закреплялась каким бы то ни было законом, то не существовало и определения царских прав по отношению к Церкви. Москва не знала норм римского права. Важнее, однако, другое – та своеобразная черта древнерусского мышления, которая предоставляла самой жизни переплавлять обязанности царя по отношению к Церкви в нормы права».

Трагизм ситуации, сложившейся в России в конце XVII века, заключался в том, что именно глава Русской Православной Церкви патриарх Иоаким и способствовал утверждению Петра I на троне, а патриарх Адриан, который хотя и не любил и боялся петровских реформ, но, как справедливо отметил А.В. Карташов в «Очерках по истории Русской Церкви», «по убеждению и завету патр. Иоакима, был верен Петрову преемству трона».

Впрочем, хотя патриарх Адриан и «был силен своим старорусским благочестием», но ни ораторскими, ни публицистическими талантами не блистал. И даже если бы он и захотел составить оппозицию Петру I, вряд ли сумел бы организовать ее в условиях, когда и знатные и простые московские люди «от злоглагольств лютерских, кальвинских и прочих еретиков и от пипок табацких объюродели».

«При патриархе Адриане, слабом и несмелом человеке, Петр встретил не более сочувствия своим новшествам… – отмечал С.Ф. Платонов. – При первых решительных нововведениях Петра все протестующие против них, видя в них ересь, искали нравственной опоры в авторитете Церкви и негодовали на Адриана, который малодушно молчал, по их мнению, тогда, когда бы следовало стать за правоверие».

Далее С.Ф. Платонов поясняет, что патриарх Адриан действительно не мешал Петру и молчал, но и не сочувствовал реформам, и его молчание, в сущности, было пассивной формой оппозиции, он превращался в «центр и объединяющее начало всех протестов, как естественный представитель не только церковного, но и общественного консерватизма».

Другое дело, что превратиться в действительный «центр и объединяющее начало всех протестов» патриарху Адриану было трудно, поскольку хотя и верил он «теократически, величественно», но «вел себя обывательски законопослушно» (А.В. Карташов). Не находя никакого приемлемого для себя выхода, патриарх заболел, и «21-го февраля 1696 года на сырной неделе в пяток патриарху припала параличная болезнь».

От болезни этой он так и не смог оправиться до самой смерти…

Разумеется, люди мудрые и просветленные прозревали исходящую от Петра I опасность для Православной Руси и пытались выправить положение.

Известно жертвенное смирение нашего великого пастыря Митрофана Воронежского, которое употребил тот, чтобы достучаться до Петра I. Святитель Митрофан, любимым размышлением которого было памятование о смерти, о загробной жизни, а любимой молитвой – молитва об умерших, благословил начало строительства русского военного флота в Воронеже и добровольно жертвовал на это дело немалые церковные средства.

К прискорбию, материала, чтобы показать во всей полноте отношения, возникшие между царем и святителем, у нас нет, однако известно, что сам Петр I к святителю Митрофану относился гораздо уважительнее, чем к патриархам Иоакиму и Адриану.

Апологеты Петра I любят пересказывать историю приглашения святителя Митрофана в воронежский дворец государя, украшенный копиями античных статуй. Святитель отказался прийти на прием, объяснив, что не может ходить туда, где стоят статуи языческих богов. Петр был в хорошем настроении и приказал убрать статуи.

Эпизод, конечно, замечательный.

Петр I действительно понимал, кто такой святитель Митрофан, коли готов был из уважения к нему убрать статуи, которые оскорбляли святителя.

Но ведь это и все…

Никакой внутренней перемены, никакого духовного очищения в Петре не происходило даже и под влиянием почитаемого им святителя!

Завершился эпизод со статуями в духе петровского времени. Стоило только Митрофану покинуть дворец, как сразу статуи античных нимф вернулись на прежние пьедесталы.

1

Были, однако, со стороны церковных людей и открытые протесты…

В 1697 году, отбывая в Великое посольство, Петр I провел для своих подданных две акции устрашения.

Первая касалась так называемого заговора стрелецкого полковника Ивана Евсеевича Циклера. Заговорщики якобы собирались зажечь дом, в котором находился Петр I, и на пожаре убить самого царя.

Заговор был раскрыт, заговорщики арестованы и после пыток, которые возле потешного Пресбурга проводил сам царь, казнены. Полковника И.Е. Циклера, окольничего А.Ф. Сорокина и Ф.М. Пушкина казнили над вырытым из земли гробом Ивана Михайловича Милославского.

Пожалуй, впервые так открыто забавы «всешутейшего собора» вторгаются уже и в загробную жизнь. Гроб Ивана Михайловича Милославского был привезен на свиньях в Преображенское и поставлен возле плах так, чтобы кровь осужденных стекала в него[90].

И свиньи, везущие вырытый из могилы гроб, и живая еще кровь, льющаяся на разложившийся труп, – это элементы некоей черной мессы, которая как бы наугад, как бы на ощупь совершается Петром I в Преображенском во имя Преображённого царства. В Преображенском возле потешного Пресбурга зарождается тогда совсем уже не потешный Преображенский приказ.

Вторая акция, проведенная Петром перед отъездом за границу, касалась челобитья старца Авраамия, вздумавшего пробудить религиозную совесть царя.

Вообще-то монах, строитель Андреевского московского монастыря, старец Авраамий, принадлежал к числу тех деятельных людей, которых, как считают исследователи, и искал Петр I в Немецкой слободе, на поиски которых и отправлялся он в Великое посольство.

Помимо игуменских обязанностей, Авраамий занимался придумыванием различных технических новинок и с Петром I познакомился, когда тот явился в монастырь, чтобы осмотреть изготовленный Авраамием и И.Т. Посошковым «денежный стан» (вероятно, усовершенствованное приспособление для штампования монет).

Но оказалось, что изобретательством интересы старца не ограничиваются.

Давно уже с тревогою наблюдал Авраамий за происходящим, давно уже одолевали его невеселые мысли о судьбе страны, и мысли эти он и изложил на бумаге к приезду государя…

«Седя аз в келье моей, во обители великого в мученицех страстотерпца святаго Андрея Стратилата и пострадавших с ним… слышал от приходящих ко мне от розных чинов людей, глаголющих сице: ныне де в настоящее время мнози тужат и гораздо болезнуют, и есть де о чем болезновать и тужить нам»…

Когда читаешь челобитную Авраамия, восхищаешься удивительной смелостью старца, возвысившего свой голос до прямого обличения неправд нового царствования: «И они де ныне со дьяки да с подьячими, позабыв страх Божий и крестное целование и смертный час, губят государство нагло, судят неправедно и с судимых емлют, кто даст почести посуленой, тот и прав».

Но еще более восхищает мудрость старца. Дрожащим голосом перечисляет он те вины и беззакония Петра, которые до сих пор боятся называть своими именами наши историки: «Кого де было надеелися и ждали того, как возмужает и сочетается законным браком, и тогда де оставит младенческое мудрование и будет яко муж совершен, и тогда де все поправит на лучшее.

И тое они надежди яко бы погрешили, возмужав де и женяся, уклонился в потехи непотребные, оставя, яже подобаше творити всем полезное, нача творити всем, разум имущим здрав, печальное и плачевное в словах смехотворных, и в шумах, и в делах богонеугодных, от каких было надобно ему возбранять подданных своих, и он де то сам творит, и яко уже бы впредь и добра вскоре не чают.

Покинув де всякое правление государства своего и приказал правити его похотником, мздоимцем, неимущим страха Божиа и непомнящим крестнаго целования, ни часа смертнаго, и како ответ дати праведному всех судии Богу, хотящим богатеть»…

Как мог решиться Авраамий говорить такое в лицо царю, известному своей необузданной яростью?

Похоже, вопрос этот занимал и самого Авраамия.

В своих «тетрадях» он пишет, что уже давно слышал жалобы на Петра I и советовал своим собеседникам бить челом государю, чтобы он «покинул» «не угодное Богу и людям добрым непотребное» и принялся за «угодное и потребное».

«И они сказали мне, не смеют для того: скажут де про нас, будто мы заводим бунт, и блюдутся казни и разорения домов своих и ссылок. Из них, ково пошлют в сылку, жена, дети восплачют, а наипаче, у ково есть отец али мать в старости или один кто из них, к тому же род и племя»…

И тогда и понял Авраамий, что это его слабый голос и должен стать голосом всей Церкви, всего гонимого народа, что это он должен указать государю на существующие ошибки и на средства к их исправлению…

«А у меня, убогова чернца, уже на сем свете несть ни отца, ни матери, аз един и возплакать по мне и опечалится некому. А заступников себе никово не имею, окроме Господа Бога и заступницы за род христианский, пресвятые Богородицы Девы Марии, и тебе, помазаника Божия, великого государя»…

Какой изумительный портрет русского человека XVII века возникает под его пером! Человек этот решился сказать правду, решился обличить царя, полагая своими заступниками помимо Бога и Богородицы еще и саму идею русского православного царя – помазанника Божия!

Свою челобитную Авраамий попытался передать Петру, когда тот посетил его келью после возвращения из второго Азовского похода.

Петр I, бегло взглянув на листки, приказал Авраамию челобитную «переписать, а честь не давать». Авраамий исполнил приказ, переписал челобитную в тетрадь.

Эту тетрадь и изучал в Преображенском приказе Ф.Ю. Ромодановский на допросах старца. Пытали Авраамия жестоко. Его дважды поднимали на дыбу и «на втором подъеме» били кнутом…

«Иные существа вырастают и стареют в год, а другие и в месяц, – писал старец в челобитной, не подозревая даже, насколько пророческими окажутся его слова. – А мню аз, есть и такие вещи – и во един день срастет и того же дни падает и, чаю аз, того, а в писании о том нигде не видал».

2

10 марта 1697 года началось небывалое в истории России предприятие, названное Великим посольством в Европу.

Великими полномочными послами были назначены генерал и адмирал, наместник новгородский Франц Яковлевич Лефорт, генерал и воинский комиссарий, наместник сибирский Федор Алексеевич Головин, думный дьяк, наместник белевский Прокопий Богданович Возницын. Сам царь ехал инкогнито, он числился в посольстве как урядник Преображенского полка Петр Михайлов.

Первая встреча с заграницей произошла в Риге, где посольство вынуждено было задержаться из-за ледохода через Двину. Петр надеялся, что он попадет здесь в родную Немецкую слободу, но в Риге все было чужое. В отличие от Немецкой слободы, приезд русского царя не пробудил в здешних немцах никакой радости. Из пушек, правда, выстрелили в честь прибытия Великого посольства, но это и все, даже генерал-губернатор Эрик Дальберг не соизволил встретиться с урядником Преображенского полка Петром Михайловым.

И с крепостными сооружениями Петру было запрещено знакомиться.

Однако он не привык ни в чем себе отказывать и, вытащив из кармана подзорную трубу, тут же принялся разглядывать укрепления. Только когда караул пригрозил применить оружие, Петр I прервал это занятие.

Любопытно, что «рижская обида» будет в дальнейшем использована Петром как предлог для начала войны со Швецией.

Надо сказать, что Петр I вел себя за границей с детской непосредственностью и сумасбродностью, ни в чем себя не ограничивая, как в Немецкой слободе или игрушечном Пресбурге.

Весьма впечатляющее представление о поведении Петра за границей дает опись состояния дома, который английское правительство арендовало у адмирала Джона Бенбоу для проживания русского царя. Здесь пострадали и стены, и потолок, и пол. Особенно существенный урон был нанесен интерьеру. Изломаны были кровати, столы, стулья, кресла, измараны картина, приведены в негодность перины, подушки и одеяла. Такое ощущение, что размещался в доме не царь со своей свитой, а дикая орда юных сорванцов.

Впрочем, и в дальнейшем Петр I вел себя за границей схоже.

Рассказывают, что, увидев в копенгагенском музее мумию, Петр выразил желание купить ее. Получив отказ, он вернулся в музей, оторвал у мумии нос и сказал: «Теперь можете хранить».

Очень много написано о плотницких потехах Петра I за границей, немало сказано об экскурсиях для постижения европейской учености…

Меньше говорится о дипломатических переговорах, которые вел Петр I во время своего посольства, о тех контактах, которые удалось ему установить с владетельными особами Европы, и почти ничего не говорится о результате этих переговоров и контактов, потому что значение официально достигнутых договоренностей и союзов оказалось ничтожным.

Но результаты, безусловно, были.

Как пишет А.Дж. Тойнби, «западный мир, куда прибыл Петр I, был уже безрелигиозный мир и объевропеившиеся русские, прибывшие с Петром Великим, стали агентами этой европеизации, не стремясь нисколько принимать форму западного христианства».

Некоторые историки считают, что именно в ходе Великого посольства Петр I начал усваивать европейскую идею: quius relio, eius religio – чья власть, того и вера. Если государь католик, считали тогда в Европе, то и подданные его должны быть католиками. Если он переходит в протестантизм – должны перейти и они.

И протестантскую идею о том, что «Государь есть глава религии», Петр тоже почерпнул уже во время Великого посольства.

«Единственно реальное и ощутительное, что вынес Петр из своей поездки в чужие края, это отрицательное отношение к православной религии и русскому народу, – пишет В.Ф. Иванов. – Сомнение и скептицизм в истинности своей веры, вынесенные им из общения с Немецкой слободой, окрепли во время заграничной поездки».

Суждение это, безусловно, верно, но нужно сразу уточнить, что это касается лишь той веры, которую исповедует Православная Церковь.

В самом Петре I недовольство устройством Русской Православной Церкви, скептицизм и сомнения в истинности православной Веры, а также похабнейшие антицерковные выходки непостижимым образом уживались с достаточно глубокой личной религиозностью. Самой веры в Бога – бесы тоже веруют и трепещут![91] – Петр I не терял никогда. Более того, вера в то, что он находится под прямым водительством Бога, по мере отчуждения Петра от Русской Православной Церкви, только крепла в нем год от года.

Чрезвычайно любопытны в этом смысле сведения о встречах Петра I с крупными масонскими деятелями во время Великого посольства.

Понятно, что говорить, будто Вильгельм III Оранский тогда и вовлек Петра в масонскую ложу, рискованно, но, с другой стороны, и преуменьшать значение подобных встреч тоже не следует. Безусловно, беседы с такими выдающимися мастерами убеждения и внушения весьма способствовали укреплению в Петре мистического ощущения своей избранности. Петр четче начал уяснять себе цель, которую под прямым водительством Бога он может достигнуть.

Подытоживая, можно сказать, что Петр I привез из Европы не только еще не оформившуюся до конца мысль о полном подчинении себе Русской Православной Церкви, не только заимствованный из лютеранской практики новый арсенал издевательств над католицизмом, который он будет применять непосредственно против Русской Православной Церкви, но и план преобразования России в европейскую страну.

3

Управление страной на время Великого посольства было возложено на боярина Т.Н. Стрешнева и князя Ф.Ю. Ромодановского.

Им, уезжая за границу, Петр I оставил и последствия своих «азовских потех».

Как мы уже говорили, за взятие Азова были награждены в основном любимцы Петра, преимущественно иностранцы из ближайшего окружения, а стрельцов частично оставили в Азове или передвинули на южную и западную границы.

Петр I обошелся со стрелецкими полками, как обыкновенно обходятся малые дети с нелюбимыми игрушками: забросил подальше с глаз и позабыл о них.

Стрельцы в пограничных городах терпели недостаток в продовольствии и обнищали до того, что вынуждены были просить милостыню по деревням. Кроме того, в Москве, в стрелецких слободах, оставались их семьи – жены и дети. На исходе был второй год такой службы, а конца разлуке не предвиделось.

В марте 1698 года из стрелецких полков, расположенных близ польской границы, в Москву отправили депутацию из 175 стрельцов.

Им ответили в Москве, чтобы они не бунтовали, а возвращались в полки.

Ситуацией этой решила воспользоваться царевна Софья.

И.Е. Репин. Царевна Софья в Новодевичьем монастыре. 1879 г.

«Теперь вам худо, а впредь будет еще хуже! – писала она стрельцам из Новодевичьего монастыря. – Ступайте к Москве, чего вы стали? Про государя ничего не слышно».

В воззвании Софьи призыв к новому бунту был сформулирован еще более прямо:

«Вам бы быть в Москве всем четырем полкам, и стать под Девичьим монастырем табором и бить челом мне, идти к Москве против прежнего на державство… А кто бы не стал пускать с людьми своими или с солдаты, и вам бы чинить с ними бой».

Скоро четыре взбунтовавшихся стрелецких полка двинулись к Москве. Навстречу им выступили из Москвы войска под начальством боярина Шеина и генерала Гордона. Они встретили стрельцов у Ново-Иерусалимского Воскресенского монастыря на берегу реки Истры.

После подавления мятежа начался розыск.

К возвращению Петра I из заграничного путешествия розыск был завершен.

Сто тридцать стрельцов повесили, около двух тысяч – разослали по разным городам и монастырям.

«На далеком Западе слабели последние связи Петра с традиционным московским бытом, – отметил С.Ф. Платонов. – Стрелецкий бунт порвал их совсем. Родина провожала Петра в его путешествие ропотом неодобрения, а встретила его возвращение прямым восстанием».

Тот план преобразований, которые Петр I собирался произвести в стране, был в своей основе удручающе прост. Решено было все старое заменить новым, причем сделать это так, словно в России вообще ничего раньше не было.

Осуществить такой план затруднительно, но для Петра I не существовало невозможного.

Вернувшись в Москву, Петр I прямым ходом – вот она европейская культура! – проехал в Немецкую слободу к полюбовнице.

Здесь Петр I узнал неприятную новость.

Оказывается, приказ о насильственном пострижении в монашество его жены Евдокии (Лопухиной) все еще не выполнен!

Петр вызвал Евдокию в дом почтмейстера Винуса и беседовал с нею несколько часов.

– Почему, – кричал он, топая на нее ногами, – повеления не исполнила? Как смела ослушаться, когда я приказывал отойти в монастырь, и кто тебя научил противиться? Кто тебя удерживал?

Когда царица начала оправдываться, что на ее попечении находится маленький сын, царевич Алексей, что она не знает, на кого ребенка оставить, сестра Петра Наталья вырвала Алексея из ее рук и увезла в своей карете в Преображенское.

Объяснений Петр потребовал и от патриарха.

Патриарх Адриан начал сбивчиво объяснять, что насильственное пострижение царицы во время отсутствия в Москве царя могло вызвать нехорошие толки… Дело кончилось тем, что арестовали одного архимандрита и четырех попов. Все они были допрошены, но казнить их Петр из-за недостатка времени не стал.

Дожидаясь объяснений патриарха, Петр уже приказал свозить в Преображенское оставшихся в живых после недавнего розыска стрельцов и теперь целыми днями пропадал в Преображенском. Там, возле потешного Пресбурга, было устроено четырнадцать пыточных застенков.

Новый стрелецкий розыск, поразивший современников беспредельной жестокостью, Петр I начал 17 сентября в день именин Софьи.

По свидетельству современников, все Преображенское с его потешным Пресбургом превратилось тогда в страшное пространство Преображенского приказа, где лилась кровь, и воздух наполнился криками безвинных людей, преданных лютым пыткам. Ежедневно здесь курилось до 30 костров с угольями для поджаривания стрельцов. Сам царь с видимым удовольствием присутствовал на этой похожей на жутковатую мистерию пытке.

Пытаясь умилостивить царя, патриарх Адриан явился к нему с иконой «печаловать» о казнимых.

– К чему эта икона? – закричал Петр, увидев патриарха. – Разве твое дело приходить сюда? Убирайся скорее и поставь икону на свое место. Быть может, я побольше тебя почитаю Бога и Пресвятую Его Матерь, но мой долг – казнить злодеев, умышлявших против общего блага!