Подлинная история Дома Романовых. Путь к святости Коняев Николай

2

Отец Анны, Иоанн Монс, был родом из Миндена на Везере, содержал там таверну. Приехал вначале в Ригу, потом, в 1676 году, перебрался в Москву, в Немецкую слободу. Здесь он, по одним источникам, торговал вином, по другим – сделался золотых дел мастером.

Старшая дочь Монса, Матрена Ивановна, вскоре вышла за Федора Балка, ставшего генерал-поручиком.

Младшая Анна стала любовницей знаменитого Лефорта.

Как говорил Гюйсен, Лефорт старался сделать и любовницу свою, и всю семью Монс соучастницей своего счастья и свел Анну Монс с двадцатилетним русским царем.

Петр I щедро вознаграждал свою пассию за постельные услуги, оплачивая их крестьянскими душами своих подданных. Известно, что в январе 1703 года Анна Монс получила в подарок село Дудино в Козельском уезде (295 дворов).

Добродетельной Анхен, однако, этого было мало. Она продолжала выпрашивать все новые и новые подарки.

«Благочестивый великий государь, царь Петр Алексеевич, многолетно здраствуй! О чем государь я милости у тебя, государя, просила, и ты, государь, поволил приказать Федору Алексеевичу Головину выписать из дворцовых сел волость, и Федор Алексеевич, по твоему государеву указу выписав, послал к тебе, государю, через почту, но о том твоего государя указу никакого не учинено… Умилостивися, государь…»

Еще страшнее, что Петр позволил Монсам заниматься гешефтом в государственных учреждениях. По свидетельству Гюйсена, «в присутственных местах было принято за правило: если madame и mademoiselle Montzen имели дело и тяжбы собственные или друзей своих, то о том делались особенные reflexion salva jnstitia и вообще Монсам в делах до их имений должно было оказывать всякое содействие».

Возможно, это самое первое проявление соединения западного «свободомыслия» с традиционным беззаконием московского абсолютизма, породившим при дворе первых Романовых чудовищные цветы государственного разврата.

При всей своей алчности Анна Монс не уставала внушать Петру мысль о своей необыкновенной любви.

Любопытно сравнить ее письмо Петру в Азов в 1696 году с письмом царицы Евдокии.

«Только я бедная, на свете безчастная, что не пожалуешь, не пишешь о здоровье совсем, – со слезами и вздохами пишет Петру Евдокия. – Не презри, свет мой, моего прошения!»

«Если б у меня убогой крылья были, – пишет Анна Монс, – я бы тебе, милостивому государю, сама принесла цедриоль».

Конечно же, в письме Монс все романтичнее (как-никак на крыльях собирается лететь к своему возлюбленному) и по-немецки практичнее (не просто так в полет собирается Анна Монс, а чтобы «цедриоль» дорогому Питеру доставить), но при этом и фальшивее. Несмотря на свою необыкновенную любовь к Петру, Анхен после смерти Лефорта немедленно завела себя еще одного любовника, закрутила роман с поступившим в 1703 году на русскую службу Кенигсеном.

Известно это стало вскоре после взятия Шлиссельбурга.

К несчастью для Анны Монс, 15 апреля 1703 года Кенигсен утонул и в кармане его нашли любовное письмо Анны.

Этой измены своей Анхен Петр I не простил.

С 1704 года Анна Монс находилась под арестом. Пострадала и Матрена Ивановна Балк, которая пособляла сестре в ее романе с Кенигсеном. За эти хлопоты Матрене Ивановне тоже пришлось отсидеть три года в тюрьме. Ну а Анна Монс все-таки вышла замуж.

Как хлопотал посланник Георг Иоганн фон Кейзерлинг за свою будущую супругу и ее семью, видно из его письма, написанного прусскому королю 11 июля 1707 года в Люблине: «Вчера же перед началом попойки, я в разговоре с князем Меншиковым, намекнул, что обыкновенно день веселия бывает днем милости и прощения, и потому нельзя ли будет склонить его царское величество к принятию в военную службу мною привезенного Монса (Виллима, брата Анны. – Н.К.). Князь Меншиков отвечал мне, что сам он не решится говорить об этом его царскому величеству, но советовал воспользоваться удобной минутой и в его присутствии обратиться с просьбой к царю, обещая свое содействие и не сомневаясь в успешном исходе. Я выжидал отъезда польских магнатов, – почти все они присутствовали на пиру.

Когда же я обратился к царю с моей просьбой, царь, лукавым образом предупрежденный князем Меншиковым, ответил сам, что он воспитывал девицу Монс для себя с искренним намерением жениться на ней, но так как она мною прельщена и развращена, то он ни о ней, ни о ее родственниках ничего слышать не хочет.

Я возражал с подобающим смирением, что его царское величество напрасно негодует на девицу Монс и на меня, что если она виновата, то лишь в том, что, по совету самого же князя Меншикова, обратилась к его посредничеству, исходатайствовать у его царского величества всемилостивейшее разрешение на бракосочетание со мною.

Князь Меншиков вдруг неожиданно выразил свое мнение, что девица Монс, действительно, подлая, публичная женщина, с которой он сам развратничал, столько же, сколько и я…»

После этих слов Алексея Даниловича началась перебранка, и кончилась она тем, что Меншиков и Петр, «ибо они, несмотря на то, что Шафиров бросился к ним и именем Бога умолял не оскорблять меня, напали с самыми жестокими словами и вытолкнули меня не только из комнаты, но даже вниз по лестнице, через всю площадь…».

Разумеется, Петру было досадно, что его любовница, ради которой он заточил в монастырь свою законную супругу, предпочла ему вначале Кенигсена, а сейчас желает утешиться с Кейзерлингом, но он ведь сам и поставил себя в один ряд с этими людьми.

Вообще, вся сцена прекрасно иллюстрирует нашу мысль о том, что, скинув с себя тяжелые и неудобные одежды, в которых совершалось царское служение, Петр I превратился в портового забияку, обладающего никем не ограниченной властью.

В другом письме, отправленном 16 июля 1707 года, Кейзерлинг опишет, что конкретно произошло во время «нападения».

«Когда князь Меншиков не переставал обращаться со мною с насмешкой и презрением и даже придвигался ко мне все ближе и ближе, я, зная его всему миру известное коварство и безрассудство, начал опасаться его намерения, по московскому обычаю ударом “под ножку” сбить меня с ног – искусством этим он упражнялся, когда разносил по улицам лепешки на постном масле, и когда впоследствии был конюхом. Я, вытянутой рукой, хотел отстранить его от себя, заявив ему, что скорее лишусь жизни, нежели позволю себя оскорбить, и не считаю доблестным человеком того, кто осмелится меня позорить»…

Подозванным Шафировым офицерам удалось развести Кейзерлинга и Меншикова, но пока Кейзерлинг приводил себя в порядок, Меншиков вытолкал из залы его лакеев и снова подступил к посланнику с вопросом: зачем он хочет с ним ссориться?

«На что я отвечал, что я не начинал ссору и никогда не начну ее, но не позволю никому на свете оскорблять меня. Тогда он сказал, что если я не считаю его благородным человеком, то и он меня таковым не считает, что как я первый позволил себе его толкнуть, то и он может меня толкать, что действительно, он тут же и исполнил, ударив меня кулаком в грудь и желая вывернуть мне руку; но я успел дать ему затрещину и выругать его особливым словом.

Тут мы схватились было за шпаги, но у меня ее отняли в толпе, как легко можно догадаться, по его же наущению.

В-четвертых, вслед за сим его царское величество в ярости подошел ко мне и спросил, что я затеваю и не намерен ли я драться?

Я отвечал, что сам я ничего и драться не могу, потому что у меня отняли шпагу, но что если я не получу желаемого удовлетворения от его царского величества, то готов, во всяком другом месте, драться с князем Меншиковым.

Тогда царь с угрозой, что сам будет драться со мною, обнажил свою шпагу в одно время с князем Меншиковым; в эту минуту те, которые уже держали меня за руки, вытолкнули меня из дверей, и я совершенно один попал в руки мучителям или лейб-гвардейцам князя Меншикова; они меня низвергли с трех больших каменных ступеней, и мало того, проводили толчком через весь двор…

Мой слуга, поджидавший меня во дворе, готов присягнуть, что князь Меншиков сам кричал в окно, чтобы меня вытолкали со двора».

«Умоляю ваше королевское величество… – охваченный ужасом, писал Кейзерлинг, – как о великой милости, уволить меня, чем скорее тем лучше, от должности при таком дворе, где участь почти всех иностранных министров одинаково неприятна и отвратительна».

Прусский король, однако, – не та политическая конъюнктура была! – не внял мольбам своего посланника. Кейзерлинг вынужден был извиниться за пьяную вспыльчивость перед Петром I и Меншиковым, но при этом просил наказать лейб-гвардейцев, которые толкали его.

«Смиренно льщу себя надеждой, что ваше царское величество поступит с тою любовью к справедливости и с тем несравненным великодушием прославленным всем светом, не только вознегодуете на позор, мною перенесенный, но и даруете должное удовлетворение, в виде примерного наказания преступников за оскорбление, сделанное в лице моем, величию всемилостивейшего моего государя и короля».

Лейб-гвардейцев Петру I было не жаль. Ценою их унижения, неприятный эпизод, более напоминающий драку в портовом кабаке, чем прием в резиденции русского царя, завершился.

Видимо, вскоре после этого Анне Монс была предоставлена свобода, и вскоре Георг Иоганн Кейзерлинг обвенчался с нею.

Кейзерлинг умер по дороге в Берлин 11 декабря 1711 года.

«Любезный, от всего сердца любимый братец! – писала ставшая вдовой Анна своему брату Виллиму. – Нет конца моей печали на этом свете; не знаю чем и утешиться… Привези вещи и деньги покойного мужа, потому что лучше, когда они у меня, чем у чужих людей…»

Как видно, Виллим Монс не слишком-то хлопотал об устройстве дел сестры, поскольку, в следующем письме, она обрушивается на него с упреками.

«Я была до крайности поражена при известии, что ты занял уже до 700 рейхсталлеров. Боже мой! Неужели это значит поступать по-братски? Этак ты меня совсем разоришь! Подумал ли ты, сколько слез я проливаю во вдовьем своем положении и сколько у меня расходов?.. Слезы мешают мне писать. Призываю Бога на помощь, да исправит он тебя, быть может, ты станешь лучше обо мне заботиться».

С этими словами, кажется, и умерла в Москве в Немецкой слободе 15 августа 1714 года «сластолюбивая, – как пишет М.И. Семевский, – развратная эгоистка, расчетливая до скупости, алчная до корысти. Суеверная, необразованная, малограмотная…».

Последние годы она сожительствовала с неким Миллером.

После смерти Виллим Монс судился с ним из-за имущества Анны. По челобитью Виллима сожитель его сестры был взят на допрос в Преображенский приказ и посажен в тюрьму.

Вот на эту развратную, малограмотную, скупую и алчную шлюху и променял Петр I свою жену.

Напрасно плакала Евдокия, напрасно говорила Петру, что Монсиха приворожила его, что это Меншиков да Лефорт против ее семьи мудруют, что околдовали они царя кабацкой дочкой! Напрасно ссылалась на авторитет Церкви: дескать, сказывал Святейший патриарх, что не будет на Руси порядку, покуда произрастают безбожие и гнусные латинские ереси!

Все эти обвинения только отделяли Евдокию от государя, только укрепляли Петра I в решении избавиться от законной жены.

Ведь Петр I потому и привязался к Анне Монс, что в смазливой немке из Немецкой слободы его пленила, по меткому замечанию Н.И. Костомарова, не красота, а иноземщина. Та иноземщина, которая и самого Петра побуждала сшить и надеть на подвластную ему Московскую Русь европейскую одежду…

3

Когда тридцатилетняя царица Евдокия стала старицей Еленой, царевичу Алексею было девять лет. Еще семи лет от роду он научился читать и, конечно же, хорошо понимал, что происходило в семье.

Он жил под присмотром тетки, но никак не проявил недовольства отцом, обрекшим его на такую жизнь. У него хватило сил преодолеть свое горе, он много и достаточно успешно учился.

Обучение Алексея совмещалось не столько с играми, как у отца, а с реальной службой. Одиннадцати лет от роду Алексей ездил с Петром в Архангельск, двенадцати лет был взят в военный поход и в звании солдата бомбардирской роты участвовал 1 мая 1703 года во взятии крепости Ниеншанц.

В четырнадцать лет во все время осады Нарвы царевич Алексей неотлучно находился в войсках. Когда город был взят, Петр сказал сыну речь в присутствии всех генералов:

«Сын мой! Мы благодарим Бога за одержанную над неприятелем победу. Победы от Бога, но мы не должны быть нерадивы и все силы обязаны употреблять, чтобы их приобресть. Для того взял я тебя в поход, чтобы ты видел, что я не боюсь ни труда, ни опасности. Понеже я, как смертный человек, сегодня или завтра могу умереть, то ты должен убедиться, что мало радости получишь, если не будешь следовать моему примеру. Ты должен, при твоих летах, любить всё, что содействует благу и чести твоего Отечества, верных советников и слуг, будут ли они чужие или свои, и не щадить никаких трудов для блага общего… Если ты, как я надеюсь, будешь следовать моему отеческому совету, и примешь правилом жизни страх Божий, справедливость и добродетель, над тобой будет всегда благословение Божие; но если мои советы разнесет ветер и ты не захочешь делать то, чего желаю, я не признаю тебя своим сыном и буду молить Бога, чтобы он наказал тебя в сей жизни и будущей (выделено нами. – Н.К.)».

«Всемилостивейший государь, батюшка! – восторженно отвечал на это Алексей. – Я еще молод и делаю что могу. Но уверяю Ваше Величество, что я, как покорный сын, буду всеми силами стараться подражать вашим деяниям и примеру. Боже сохрани вас на многие годы в постоянном здоровье, чтобы я еще долго мог радоваться столь знаменитым родителем».

19 декабря 1704 года на триумфальном шествии в Москве царевич Алексей у Воскресенских ворот поздравил Петра I с победою и по окончании приветствия стал в ряды Преображенского полка в строевом мундире.

Петр I упрекал потом сына за то, что он так и не полюбил войну.

Упрек, несомненно, справедливый.

Но нелепо относить эту нелюбовь к недостаткам развития царевича. Вот если бы Алексей, с двенадцати лет познакомившийся с реальной, а не игрушечной войной, полюбил ее, тогда бы, конечно, следовало крепко задуматься. Это ведь только Петр I, который продолжал относиться к войне как к детской забаве, любил ее, а для Алексея война была хотя и необходимым, но трудным и неприятным делом.

Когда Алексею было семнадцать лет, он был послан в Смоленск для заготовки провианта и сбора рекрут. И с этим поручением, исполнение которого заняло пять месяцев, судя по его письмам и донесениям, он справился вполне успешно.

В 1709 году царевич привел в Сумы пять собранных им полков. Как пишет Гизен, «царское величество так был тем доволен, что ему публично показал искренние знаки отеческой любви».

Алексею было тогда девятнадцать лет. Исполняя порученные ему дела, он продолжал учебу. К двадцати годам он свободно владел немецким и французским языками, неплохо знал историю, любил читать труды Отцов Церкви. Точные науки давались труднее, но царевич достаточно успешно изучал и математику, и фортификацию…

Мы говорим все это, чтобы показать, что никаких объективных причин для недовольства сыном у Петра I не могло быть. По уровню своего образования и реального опыта Алексей превосходил большинство русских царей в его годы. Сам Петр в этом возрасте еще только развлекался строительством ботика на Плещеевом озере.

Да Петр I, собственно говоря, вполне был доволен сыном. Конечно, он делал ему внушения, поругивал, даже бивал, но все это, учитывая взрывной темперамент государя, не выходило за рамки принятого при дворе стиля обращения.

Настоящий гнев Петра I вызвало только свидание шестнадцатилетнего царевича с матерью. Тогда, в 1706 году, Алексей самовольно навестил мать в Суздальском монастыре. Тетка Наталья Алексеевна немедленно «настучала» царю об этом проступке, и Алексей был призван в Жолкву, в Галиции, и получил нагоняй.

Однако нагоняем тогда и ограничилось дело.

И так и продолжалось дело вплоть до 1711 года…

В этом году состоялось немало знаменательных событий, но три из них чрезвычайно важны для нашего повествования.

6 марта 1711 года. Тайное венчание Петра с Мартой, бывшей любовницей Шереметева и Меншикова, будущей русской императрицей Екатериной Алексеевной. Между прочим, произошло оно на Крестопоклонной седмице Великого поста, когда церковь вообще не должна никого венчать.

8–10 июля. Прутская трагедия. 40-тысячная армия Петра I окружена 270-тысячной армией турок. Только благодаря взятке, которую вице-канцлер П.П. Шафиров дал Махмет-паше, удалось заключить мир на сравнительно мягких условиях. Россия отдавала османам Азов, срывала Таганрог и Каменный Затон.

14 октября. В Торгу (Саксония) заключен брак царевича Алексея Петровича с Шарлоттой-Христиной-Софией кронпринцессой Брауншвейг-Вольфенбюттельской.

Историки обыкновенно никак не комментируют сочетания этих трех дат, поскольку не видят взаимосвязи между ними, но нам кажется, что, по крайней мере, этическая взаимосвязь между этими событиями несомненно имеется.

Но прежде чем говорить о этой связи, напомним, кем была новая сожительница Петра I…

Чернобровая красавица возникла в русской истории 25 августа 1702 года, когда войсками Б.П. Шереметева был взят Мариенбург (Алуконе). Среди пленных оказалась и служанка пастора Глюка – Марта. Она обладала богатырским здоровьем и незаурядной физической силой, позволявшей легко переносить тяготы походной жизни. Поначалу Марта обреталась в качестве прачки у фельдмаршала Шереметева, а потом перебралась к Меншикову. В 1705 году двадцатитрехлетнюю круглолицую красавицу привезли Петру I, и из Марты она превратилась в Екатерину Васильевскую.

Особенно хороши были глаза новой сожительницы Петра I – черные, большие, живые, пронзительные…

28 декабря 1706 года у нее родилась дочь, и Петр начал называть ее в своих письмах маткой. Дочка умерла 27 июня 1708 года, и в письмах появляется новое прозвище Екатерины – мудер.

И вот 6 марта 1711 года, отправляясь в поход, Петр I тайно обвенчался с нею…

4

Мы уже говорили, что царь на Руси – это не только верховный правитель, а, прежде всего, помазанник Божий, священный чин. И русские цари появлялись в схожих со священническими одеяниях не потому, что они удобно чувствовали себя в одежде из тяжелой парчи, а потому, что этого требовало их звание.

Православие для русского царя не было его личным делом, православие – это содержание мистического договора, в который вступил он с Богом и со своими подданными, это его жизненный путь, главный руководящий мотив его деятельности. Русский царь был связан с народом, над которым он царствовал, не пунктами неких кондиций, а православной верой, православной моралью…

Петр I, который осмысливал свою деятельность исключительно в теократических категориях[95], никогда и не помышлял отказываться от сана помазанника Божия, он хотел отказаться (и отказался!) лишь от обязанностей, связанных с этим саном. Это было невозможно, но Петр I, никогда не веривший в чудеса, всегда верил – упорство его в этом пункте было маниакальным, почти безумным! – в то, что и не бываемое бывает…

С материалистической точки зрения демонстративно выставленный напоказ роман Петра I со шлюхой из Немецкой слободы никак не связан с катастрофой русской армии под Нарвой в 1700 году.

Но с материалистической точки зрения не очень-то понятно, почему Петр I бежал в Новгород, оставив перед решающим боем свою армию без управления – на верную гибель…

Сам Петр в «Истории Свейской войны» объяснял бегство из армии перед сражением необходимостью «идущие достальные полки побудить к скорейшему приходу под Нарву, а особливо, чтоб иметь свидание с королем польским». Историки XIX века таким нелепым объяснением ограничиться не могли и придумывали, что Петр якобы собирался укрепить оборону Новгорода и Пскова и т. д. и т. д.

А С.Ф. Платонов пишет прямо, дескать, «зная мужество и личную отвагу Петра, мы не можем объяснить его отъезд малодушием»… И с этим не согласиться нельзя. Трусом Петр I действительно не был.

Но чем же тогда объяснить его бегство?

Точно так же, как нет приемлемого объяснения прутской трагедии, случившейся через несколько месяцев после тайного венчания Петра I с его новой сожительницей.

В 1711 году за спиною Петра I уже была Полтава. Хотя Петру и пришлось заплатить за свое обучение военному ремеслу потоками русской крови, бездарно пролитой в начале войны, он все-таки выучился воевать. По общему мнению, и сама Полтавская битва, и предшествующие ей сражения и маневры были осуществлены Петром I блестяще.

И вот после этого – нелепейшие просчеты и ошибки Прутского похода! Такое ощущение, как будто Петр I, заведший на Пруте свою армию в окружение, никогда и не бывал под Полтавой!

Именно невозможность сыскать мало-мальски подходящее объяснение этим двум самым большим и самым нелепым военным поражениям Петра I и заставляет нас вернуться к мысли, что связь между этими поражениями и сумасбродным нарушением всех уставов и приличий, соблюдение которых необходимо для помазанника Божия, все-таки существуют.

Более того…

Попрание своего царского сана и последующая военная катастрофа следуют в такой пугающей близости друг к другу, что не заметить их невозможно.

И особым значением наполняется тут смирение царевича Алексея, с которым он исполняет повеление отца – женится на подобранной ему Петром I принцессе.

С одной стороны, эта женитьба поддерживала пошатнувшуюся репутацию России на международной арене и при этом одновременно становилась попыткой восстановления того мистического договора, который был разорван очередным сумасбродством Петра I.

Мы не знаем, каким полководцем оказался бы царевич Алексей.

Его жизнь прервалась не на поле битвы, а в отцовском застенке. Было тогда царевичу двадцать восемь лет. Ровно столько же, сколько отцу, когда он бежал из-под Нарвы, бросив свою армию перед сражением.

В истории нет сослагательного наклонения, и бессмысленно гадать о том, чего никогда не было. Да и не нужно это, чтобы увидеть духовное торжество подлинно царского смирения царевича Алексея над портовым сумасбродством Петра I.

Для этого достаточно просто внимательно посмотреть на события реальной истории…

5

Кампанию на уничтожение сына Петр I развернул в 1715 году, не имея никаких объективных поводов для недовольства сыном. Царевич Алексей не был гением, но не был и ленивым идиотом, как его пытаются порою представить. Разумеется, он переживал за свою мать, сочувствовал ее положению, но этим только и ограничивалось его несогласие с отцом. Поэтому и поводы для недовольства Петра I сыном надобно искать не в царевиче, а в новой семье императора…

Кухарка Марта кухаркой и оставалась, превратившись в Екатерину Алексеевну и поднявшись на русский трон. Вильгельмина Байрейтская вспоминала, что, приехав к ним в 1719 году, «царица (Екатерина. – Н.К.) начала с того, что принялась целовать у королевы руки, причем проделала это много раз». Екатерина не давала Петру I никаких советов, только высказывала удовольствие и радость от сообщаемых новостей и, играя так, приобретала все большее и большее влияние на царя.

Ж.-М. Наттье. Портрет Екатерины I. 1717 г.

Мы уже говорили, что в письмах 1706–1709 годов Петр I называет Екатерину маткой. Всего у Петра и Екатерины было пятеро незаконнорожденных детей: Павел и Петр, оба умерли в 1707 году; Екатерина, которая умерла в 1708 году; Анна, ставшая матерью императора Петра III; и Елизавета, сама ставшая императрицей…

Постепенно в письмах 1709–1711 годов обращение «матка» меняется на «мудер». В 1711 году Екатерина превращается в Катеринушку, в «друга моего»… В 1716 году, когда Екатерина становится матерью законнорожденного Пиотрушки, впервые появляется обращение – «Катеринушка, друг мой сердешный»…

Словно сквозь зубы, сквозь годы петровской эпохи, выцеживают эти слова… Письма беременной Екатерины Петру I показывают, насколько по-женски умной была она. Пиотрушка еще не родился, а она уже сумела сделать его реальным участником жизни отца. Так было и в дальнейшем.

«Прошу, батюшка мой, обороны от Пиотрушки, понеже немалую имеет он со мною за вас ссору, а именно за то, что когда я про вас помяну ему, что папа уехал, то не любит той речу, что уехал, но более любит то и радуется, как молвишь, что здесь папа».

Упрекать Екатерину невозможно. Она – мать, и она действует как мать.

Пиотрушка – ее восьмой ребенок и на него возлагаются все надежды… Другое дело, что слова ее падают в почву, во тьме которой вызревает чудовищное преступление сыноубийства…

«Дорогой наш шишечка часто своего дражайшего папа упоминает и при помощи Божией, во свое состояние происходит и непрестанно веселится муштрованием солдат и пушечною стрельбою»…

Семьи царевича Алексея и Петра I – погодки[96]. Параллельно с появлением новых наследников в семье императора, появляются дети и в семье царевича Алексея.

Рождение их Екатерина воспринимала как прямую угрозу своим детям и сумела устроить так, что как только появился у царевича Алексея сын (будущий русский император Петр II) и началась война на уничтожение царевича.

Отметим справедливости ради, что Петр I не сразу выступил в поход. Более того, есть явные свидетельства, что он пытался уберечь семью сына от происков Екатерины и Меншикова.

В 1714 году перед разрешением от бремени царь приставил к кронпринцессе двух доверенных женщин, госпожу Брюс и князь-игуменью Ржевскую.

«Я не хотел бы вас трудить, – написал он невестке с корабля из-под Ревеля, – но отлучение ради супруга вашего, моего сына, принуждает меня к тому, дабы предварить лаятельство необузданных языков, которые обыкли истину превращать в ложь… дабы о том некоторой анштальт учинить, о чем вам донесет г. канцлер, граф Головкин, по которому извольте неотменно учинить, дабы тем всем, ложь любящим, уста заграждены были».

Кронпринцесса была и удивлена, и огорчена, но желанию свекра перечить не посмела. «По указу вашему, у ее величества у кронпринцессы, я и Брюсова жена живем и ни на час не отступаем… – доносила Ржевская. – И я обещаюсь самим Богом, еже-ей-ей, ни на великие миллионы не прельщусь, и рада вам служить от сердца моего, как умею».

«Что это значит? – приводя эти письма, задавался вопросом Михаил Петрович Погодин. – Какой анштальт учинить предполагал Петр? Какие подозрения и в ком возбуждала богобоязненная кронпринцесса? Не боялся ли он подлога в случае неблагополучного разрешения? Кажется, так поняла и кронпринцесса, в ответе своем именно сказавшая: “…и на уме мне не приходило намерение обмануть Ваше Величество и кронпринца!” Если же Петр боялся подлога, то, значит, рождение детей у сына занимало его сильно».

Но так было в 1714 году, когда кронпринцесса рожала дочь Наталью…

12 октября 1715 года роды кронпринцессы проходили совсем в другой обстановке.

«Замечали при царском дворе зависть за то, что она родила принца, – доносил Плейер, – и знали, что царица тайно старалась ее преследовать, вследствие чего она была постоянно огорчена… Деньги, назначенные на ее содержание, выдавались очень скупо и с затруднениями… Смерти принцессы много способствовали разнородные огорчения, которые она испытывала».

Об этом же рассказывал в Вене и царевич Алексей…

«Отец ко мне был добр, но с тех пор, как пошли у жены моей дети, все сделалось хуже, особенно когда явилась царица и сама родила сына. Она и Меншиков постоянно вооружали против меня отца; оба они исполнены злости, не знают ни Бога, ни совести (выделено нами. – Н.К.)».

Обратимся далее к сухой хронике…

22 октября 1715 года. Не оправившись после родов будущего русского императора Петра II, кронпринцесса умерла.

28 октября. После похорон принцессы Петр I, в доме царевича, во время поминок публично вручает сыну письмо с требованием «нелицемерно исправиться».

«Егда же сию Богом данную нашему отечеству радость (победы над шведами) рассмотряя, обозрюсь на линию наследства, едва не равная радости горесть меня снедает, видя тебя наследства весьма на правление дел государственных непотребного (Бог не есть виновен, ибо разума тебя не лишил, ниже крепость телесную весьма отъял: ибо хотя не весьма крепкой природы, обаче не весьма слабой); паче же всего о воинском деле ниже слышать хощешь, чем мы от тьмы к свету вышли и которых не знали в свете, ныне почитают. Я не научаю, чтобы охоч был воевать без законные причины, но любить сие дело и всею возможностию снабдевать и учить: ибо сия есть едина из двух необходимых дел к правлению, еже распорядок и оборона…

Сие все представя, обращусь паки на первое, о тебе рассуждати: ибо я есмь человек и смерти подлежу, то кому вышеписаное с помощию Вышнего насаждение и уже некоторое и возращенное оставлю? Тому, иже уподобился ленивому рабу евангельскому, вкопавшему талант свой в землю (сиречь все, что Бог дал, бросил)! Аще же и сие воспомяну, какова злого нрава и упрямого ты исполнен! Ибо сколько много за сие тебя бранивал, и не точию бранивал, но и бивал, к тому же сколько лет, почитай, не говорю с тобой, но ничто сие успело, ничто пользует, но все даром, все на сторону, и ничего делать не хочешь, только б дома жить и им веселиться, хотя от другой половины и все противно идет. Однако ж всего лучше, всего дороже безумный радуется своею бедою, не ведая, что может от того следовать (истину Павел святой пишет: како той может церковь Божию управить, иже о доме своем не радит?) не точию тебе, но и всему государству.

Что все я с горестию размышляя и видя, что ничем тебя склонить не могу к добру, за благо избрал сей последний тестамент тебе написать и еще мало пождать, аще не лицемерно обротить. Ежели же ни, то известен будь, что я весьма тебя наследства лишу, яко уд гангрезный, и не мни себе, что один ты у меня сын (выделено нами. – Н.К.) и что я сие только в устрастку пишу: воистину (Богу извольшу) исполню, ибо я за мое отечество и люди живота своего не жалел и не жалею, то как могу тебя, непотребного, пожалеть? Лучше будь чужой добрый, чем свой непотребный».

29 октября. Рождение Петра Петровича – сына Петра I и Екатерины Алексеевны.

31 октября. Отказ царевича Алексея от притязаний на престол. Алексей просит отца отпустить его в монастырь.

6

Нет никакой нужды анализировать содержание упреков в письме Петра I.

Что такое «нелицемерно исправиться»?

Историки часто упрекают Алексея в притворстве, в равнодушии к отцовским делам. И вместе с тем никто из них не отрицает, что Алексей всегда старался угодить деспоту отцу: прилежно учился, выполнял все приказы и поручения, и никогда, как это говаривали в старину, не выходил из-под его воли.

Мы уже говорили, что царевич Алексей действительно не любил войну. Война никогда не была для него игрой, которую можно бросить в любой момент. Войну царевич воспринимал как тяжелую и грязную работу. Он достаточно исправно, несмотря на молодые годы, трудился на войне, но радоваться крови и грязи войны так и не научился.

Однако Петру, который сам в двадцативосьмилетнем возрасте бросил на произвол судьбы всю свою армию перед сражением под Нарвой, упрекать сына за неготовность воевать, по меньшей мере, неосмотрительно. Это как раз проявление того поразительного ханжества и лицемерия, которых Петр I так не любил в других, но которых в самом себе никогда не замечал.

Ни о чем, кроме поразительного ханжества Петра I, и не свидетельствует его письмо сыну. Гораздо более интересными представляются его слова: не мни себе, что один ты у меня сын…

Как показывают исследования, письмо было написано 11 октября, накануне рождения сына Алексея Петра, а отдал его Петр I накануне рождения своего сына.

«В недоумение приходит всякий здравомыслящий и беспристрастный исследователь, – говорит М.П. Погодин. – Что за странности? Царь пишет письмо к сыну с угрозою лишить его наследства, но не отдает письма, и на другой день по написании рождается у царевича сын, новый наследник; царь держит у себя письмо и отдает только через 16 дней, в день погребения кронпринцессы, а на другой день после отдачи рождается у него самого сын!

Вопросы, один за другим, теснятся у исследователя.

Если Петр написал письмо в показанное число в Шлиссельбурге, то зачем не послал его тотчас к сыну? Зачем держал 16 дней, воротясь в Петербург?

Рождение внука должно б было изменить решение: если сын провинился, то новорожденный внук получал неотъемлемое право на престол!

Зачем бы определять именно число? Пролежало оно 16 дней в кармане, для чего же напоминать о том, для чего напирать, что письмо писано за 16 дней? Ясно, что была какая-то задняя мысль».

«Задняя мысль» Петра, о которой пишет М.П. Погодин, с веками так выдвинулась вперед, что сейчас различается и без дополнительных исследований. Вопреки обычаю, праву и здравому смыслу Петр I предпринимает отчаянные усилия, чтобы не допустить на русский престол не только своего сына Алексея, но и внука – будущего императора Петра II. Все силы измученного болезнью, впадающего в припадки ярости императора оказываются направлены на то, чтобы отобрать престол у русской ветви своей семьи.

И когда, пытаясь проследить связанные с этим события, видишь, как много энергии и изобретательности было растрачено Петром I в борьбе с собственными сыном и внуком, становится страшно…

К сожалению, даже когда были опубликованы все документы, связанные с делом царевича Алексея, наши историки (за исключением, может быть, только М.П. Погодина и Н.И. Костомарова) более были заняты попытками оправдать Петра I, нежели анализом подлинных причин трагедии.

Стремление вполне понятное…

Эти историки, следуя в кильватере политики культа Петра I, и здесь заранее, априори, переносили всю вину на царевича, дабы нечаянно не бросить тень на монументальный образ Петра Великого.

Между тем мотивы антипатии Петра I очевидны и легко объяснимы. Алексей был сыном от нелюбимой, более того – ненавистной жены. И какие бы способности ни проявлял он, как бы терпеливо ни сносил упреки и притеснения, – все это не имело значения для отца, не могло переменить его мнение о сыне.

В деспотически-самодержавном сознании Петра I личностное легко сливалось с государственным, переплеталось, подменяло друг друга. В царевиче Алексее – сыне от ненавистной жены Евдокии Лопухиной – Петр I видел прежде всего то русское, духовное начало жизни, которое он стремился выкорчевать навсегда, по всей стране…

И даже если допустить, что Алексей и по характеру своему, и по душевному складу, и по воспитанию олицетворял только русскую косность – а это все-таки ничем не подкрепленное допущение! – то все равно: можно ли от живого человека требовать, чтобы он вот так, вдруг, переменил свою душу?

Потребовать-то, конечно, можно, только вот исполнить подобное требование не удавалось еще никому!

Сам Петр I наверняка понимал это. И Алексей тоже понимал, что требование «нелицемерно исправиться» на самом деле содержит приказ самоустраниться, каким-то образом самоуничтожиться, освобождая дорогу только что родившемуся «шишечке».

31 октября Алексей достойно и мужественно ответил отцу. Он отказывался от притязаний на престол и просил отпустить его в монастырь.

Но Алексей – не для Петра, а для уже родившегося «шишечки»! – опасен и в монастыре. В царевиче Алексее измученная страна видит избавление от ужаса и несправедливостей петровского режима. Алексей – надежда огромной империи, миллионов и миллионов людей. И кто даст гарантию – нашептывали Петру I сановники из “кумпании”, которые действительно не знали ни Бога, ни совести, – что оскорбленная, растоптанная русская старина не выведет Алексея из монастыря после смерти Петра? Не провозгласит царем, отталкивая от престола обожаемого «шишечку»?

Н.Н. Ге. Петр I допрашивает царевича Алексея Петровича в Петергофе. 1871 г.

Петр I и сам видел, что нет этой уверенности. А раз так, значит, и действовать нужно иначе. Алексея необходимо не в монастырь заточить, а уничтожить физически. Тем более что вместе с ним будут уничтожены и надежды страны на возвращение к тому пути, по которому шла Святая Русь!

Совершить задуманное было непросто. Все-таки Алексей был законным наследником престола… Но на стороне императора – самодержавная власть, бесконечная сила воли, зрелый ум, житейская опытность и, разумеется, дьявольская хитрость советников.

Интрига, задуманная Петром I и его сподвижниками, разыгрывается почти как на театральных подмостках. Петр отклоняет просьбу сына, запретив принять монашеский сан. Отправляясь за границу, он приказывает сыну «подумать»…

Психологически расчет очень точный. Петр знает и о мечтательности сына, и о его привязчивости. И он не ошибается. Уже отрекшийся было от мирской жизни, Алексей начинает мечтать, строить планы.

Преградой на пути в монастырь становится и Евфросиния – женщина, которую он полюбил… Крепостная Н.К. Вяземского, воспитателя царевича Алексея, сумела не на шутку влюбить его в себя. Некоторые исследователи полагают, что Евфросиния была шпионкой Меншикова и «светлейший» подсунул ее царевичу, исполняя давно задуманный план…

Как бы то ни было, но именно Евфросиния отвлекает царевича от спасительных – речь идет не только о нравственном, но и физическом, и политическом, и даже историческом спасении – мыслей о монастыре.

Счастье сына, разумеется, не цель Петра I, а лишь средство достижения задуманного. Едва только разгорается в мечтательном Алексее надежда на счастье – какой безжалостно точный расчет! – курьер вручает ему новое письмо. Алексей немедленно должен ехать за границу или, не мешкая, отправиться в монастырь.

В самой возможности выбора и заключалась ловушка. Возможность бежать от деспота отца, который – Алексей уже наверняка знал это! – и в монастыре не даст ему покоя, прельстила царевича.

Ловушка сработала. Алексей принял решение – бежать. Хитроумный капкан защелкнулся… Дальше – вынуть добычу из капкана – было делом техники.

7

Прибыв в Вену, царевич Алексей явился к вице-канцлеру графу Шенборну и просил того о покровительстве императора. Убежище Алексею было предоставлено. Царевича отправили в тирольский замок Эренберг, и скоро туда прибыли тайный советник П.А. Толстой и гвардии капитан А.И. Румянцев. Алексея Петровича перевели в Неаполь, в замок Сент-Эльмо, но посланцы отца легко нашли его и там. Они уговаривают Алексея Петровича вернуться, обещая отцовское прощение.

Это подтвердил с легкостью и сам Петр I.

«Мой сын! – писал он царевичу Алексею 17 ноября 1717 года. – Письмо твое, в 4-й день октября писанное, я здесь получил, на которое ответствую, что просишь прощения: которое уже вам перед сим, через господ Толстова и Румянцева, письменно и словесно обещано, что и ныне подтверждаю, в чем будь весьма надежен…»

Дата этого письма совпадает с подготовкой к церемонии поставления на место умершего Никиты Зотова нового князя-папы Петра Ивановича Бутурлина, которая проводилась Петром I в Преображенском.

Обряд этот во всех тонкостях был разработан самим Петром.

«Поставляющий глаголет: “Пьянство Бахусово да будет с тобою, затмевающее и дрожающее, и валяющее и безумствующее тя во вся дни жизни твоея”».

Далее в дело вступали жрецы с пением:

«О всепьянейший отче Бахусе, от сожженные Семиллы рожденный, из юпитеровой (неприличное слово) возвращенный! Изжателю виноградного веселия и проведшему оное сквозь огнь и воду, ради вящыя утехи возследователем вашим! Просим убо тебя со всем сим всепьянейшим собором: умножи сугубо и настави сего вселенского князь-цезаря стопы во еже тещи вслед тебе! И не точию тещи сему, но и во власти сущих вести. Такоже да вси последуют стопам твоим! И ты, всеславнейшая Венус, множа умножи от своего (неприличное слово) к сего заднему! Аминь!»

Хотя тексты эти и были опубликованы М.И. Семевским в работе «Петр Великий, как юморист», но, право же, более чем шуточное представление, они напоминают сатанинский обряд.

И поскольку по времени все совмещается с ожиданием в Преображенском царевича Алексея, зловещая тень этого «обряда» ложится и на затеянное Петром «следствие».

8

Еще когда царевича Алексея только привезли в Москву, были произведены аресты среди его друзей. 14, 15, 16 марта в Москве им рвали ноздри, резали языки, сажали на колья…

Не забыли во время сыска и царицу Евдокию.

Обнаружилось, что она вела переписку, и переписка эта и корреспонденты были немедленно взяты в розыск. В петровских застенках применялись такие изощренные пытки, что и мужественные, не раз смотревшие в лицо смерти стрельцы становились болтливыми, словно женщины, и возводили на себя и на своих товарищей любую напраслину. Вот и теперь выяснилось возмутительное злоумышление. Оказывается, бывшая царица скинула монашеское платье и ходила в мирском! Выяснилось, что подвиг ее к этому епископ Досифей, который приезжал в монастырь, и «служил, и поминал ее царицею Евдокиею, и сказывал, что он от святых слышал гласы от образов, что нынешнего года, в котором ей сказывал, будет царицею по-прежнему»…

Епископ Досифей покаялся на пытке, что «сказывал он ей, бывшей царице, что она будет по-прежнему царицею и с сыном будет жить; а гласов о том от образов не слыхал и святые ему не явилися и того не сказывали; а он ей, бывшей царице, сказывал и о том к ней писал, будто он гласы от образов слышал и святые ему явилися и сказывали, что она будет по-прежнему царицею; и то он говорил и писал, утешая ее, для того, что она того желала; и она к нему писывала, и те письма он драл; а таких-де слов, что видал отца ее Федора Лопухина из ада выпущенного до пояса, а в другой ряд до коленей, того он ей не сказывал и денег за вышеписаное пророчество не бирал; а говорил ей для того, чтоб она Бога не отпала, для того, что она ему говаривала многажды, что она Богу молится много: Бог ее не слушает».

К тому же выяснилось, что был случай, когда бывшая царица пила чай вместе с майором Степаном Глебовым, и это переполнило чашу императорского терпения. Майор был казнен, а старицу Елену (приближалось ее пятидесятилетие) 20 марта повезли в Ладожский Успенский монастырь.

20 марта 1718 года послан был сюда капитан Семен Маслов принять царицу. «Приехав в Ладогу, пребывающую в состоящем девичьем монастыре, бывшую царицу у присланного при ней из Москвы от гвардии офицера принять и во всем ея содержании поступать не оплошно, – гласила данная ему инструкция. – Ради караулу при ней и около всего монастыря, употреблять данных шлютельбургского гарнизона капрала, и преображенских солдат, которые оттуда дадутся, а именно двенадцать человек.

3. Потребные ей припасы, без которых пребыть невозможно, без излишества, брать от ладожского ландрата Подчерткова, о чем к нему указ послан.

4. В монастырь не токмо мужеска, ни женска пола, никакого состояния и чина людей, також из монастыря, как ее бывшую царицу, так и прочих пребывающих в том монастыре монахинь и определенных для отправления Божией службы священников отнюдь не впускать.

5. Иметь доброе око, чтобы каким потаенным образом ей царице и сущим в монастыре монахиням, так же и она к монахиням никаких, ни к кому, ни о чем писем отнюдь не имели, чего опасаясь под потерянием живота, смотреть неусыпно и для лучшей в той осторожности велеть днем и ночью вкруг всего монастыря солдатам, скольким человекам возможно, ходить непрестанно, и того, чтобы кто тайне не учинил, смотреть накрепко».

Любопытно, что князь Меншиков, составивший инструкцию, как надобно содержать бывшую царицу, вопросами ее дальнейшего обеспечения не озаботился.

Капитан Семен Маслов, охранявший царицу, потребовал содействия у местных властей. Ландрат Подчертков послал рапорт на Высочайшее имя в Санкт-Петербург, но канцелярия не озаботилась ответить.

Недосуг было…

В Петербурге и император, и светлейший князь были заняты тогда пытками самого царевича Алексея.

9

На следующий день, после убийства в Трубецком раскате Петропавловской крепости царевича Алексея, Петр I устроил 27 июня 1718 года шумный бал, отмечая годовщину Полтавской победы[97]…