День мертвых Грубер Майкл

12

Следующим утром Мардер ждал у самолета, нервно поглядывая на часы. Он уже приготовился к худшему, когда подъехал Скелли в компании Статы. Сразу за «Джеттой» следовал грузовик с логотипом мясокомбината.

– Пришлось заглянуть кое за чем, шеф, – сказал Скелли. – Стата составила список.

– И за чем? Не за тем же, что ты купил вчера?

Мардер перевел взгляд на грузовик. Четверо мужчин выгружали из кузова большие картонные коробки и на тележках подвозили к зияющему багажному отсеку «Кинг-эйра».

– Нет-нет, тот груз придет контейнером по морю. А тут просто кое-какая полезная электроника.

– Он купил вышку сотовой связи, – вставила Стата.

– И мобильники, целую кучу мобильников, – добавил Скелли. – Завалим ими наш поселок по самое не могу.

– Не понимаю, – сказал Мардер. – Разве ставить собственную вышку законно?

– Ну почти законно, ты же знаешь мексиканцев. Техническую часть тебе объяснит Стата. Бог мой, да это никак наша Лурдес?

– Да, – ответил Мардер, взглянув на девушку, что вышла из здания терминала. – Точнее, отныне ее полагается называть Ло. Благодаря сеньоре Эспиносе и моей кредитке она теперь экипирована по полной.

Розовый костюмчик «Боттега Венета», сандалии «Бланик» на высоком каблуке (в пересчете на вес – сто долларов за унцию), а также стрижка за четыреста долларов и целый вечер наставлений по части осанки, макияжа и прочих атрибутов телезвезды помогли Лурдес Альмонес преобразиться из хмурой провинциальной девчонки во вполне сносное подобие знаменитой сериальной актрисы. На взгляд Мардера, эффект был чисто поверхностным, и в груди его шевельнулся ужас Франкенштейна, взирающего на дело рук своих, однако девушка вся лучилась счастьем и, как истинная звезда, изливала его на всех, кто оказывался на ее орбите.

– Я влюбился, – проронил Скелли.

– Ей семнадцать, – напомнил Мардер.

– Вот и состаримся вместе, – сказал Скелли, с распростертыми объятьями направляясь к девушке.

Во время полета Мардер сидел рядом с дочерью, которую почти не видел со вчерашнего дня. Ни она, ни Скелли не явились к ужину, чтобы отметить триумф Лурдес на собеседовании у Марсиаля Хуры.

– Тебя не хватало вчера вечером, – сказал он. – Убежала куда-то со Скелли.

– Ага, сначала он долго расспрашивал меня насчет сотовых систем, а потом мы поехали к одному его знакомому…

– Сколько же у него знакомых, а? Хоть имя-то у знакомого имелось?

– Мистер Лопес. Ждал нас в подсобке на складе в Тепито, у них там полно всякой левой продукции.

– А зачем ты вообще его сопровождала? Я думал, поедешь вместе с нами на «Телевису».

– Я решила, что мои познания больше пригодятся Скелли, чем Лурдес. Как я поняла, Пепа уже обо всем позаботилась – насчет макияжа, стрижки, одежды и так далее. Многовато роскоши, на мой вкус, – ты же знаешь, я за футболки и шорты. Как она справилась, кстати говоря?

– На удивление прекрасно. Знаешь, он же крутой продюсер, большая шишка на мексиканском телевидении – сразу представляется жирный развратник с усами и сигарой, этакий Зеро Мостел[98], но нет. Он похож на балетмейстера, вроде Баланчина[99]: черная рубашка, короткие волосы, худощавый, в толстых круглых очках. Кабинет у него самый обычный: большие видеомониторы, захламленный стол, диванчики, журнальный столик, ничего сверхъестественного. И вот мы – я, Пепа и девочка – заходим, здороваемся, обмениваемся любезностями, и он сразу же про нас забывает. Все внимание на Лурдес. Они начали обсуждать сериалы. Хура принялся ее расспрашивать: что ей нравится, что не нравится, актеры, сюжеты… Меня поразило, как связно она может говорить о том, что любит. Обычно из нее и слова не вытянешь.

– Знаю парней, у которых так же с видеоиграми. Жалкое зрелище, вообще-то.

– Разве? Ну не знаю. Массовая культура не так уж проста. Для миллиардов людей все это как религия – может, даже в буквальном смысле. Вряд ли случайность, что почти все мыльные оперы снимаются в католических странах. В общем, дальше мы прошли в студию на кинопробы: Хура задает ситуацию и несколько фраз, Лурдес должна импровизировать. Это было изумительно. Она полностью вживалась в классические типажи – отвергнутая любовница, непокорная дочь. Я такого в жизни не видел. Пепа просто обомлела.

– Это почему?

– Потому что расписывала мне, как девчонкой-indio вроде Лурдес станут пользоваться, как все делается через постель, а достойных ролей у нее не будет, только служанки и горничные. Но Хура, по-видимому, движтся в новом направлении: у него есть желание сделать настоящих звезд из нескольких актеров-indio. Он полагает, что рынок уже созрел для этого. Сначала девочки, естественно.

– Естественно. Что ж, это все не мое, но я рада за нее. Теперь она подпишет контракт?

– Вроде бы он хочет, чтобы Лурдес походила в специальную школу для молодых актеров в Дефе. Но по-моему, у него и тени сомнения не было, что после окончания учебы она получит роль. Полагаю, у нее все сложится. Ты же ее видела – расцвела, словно роза. Я очень доволен.

Стата промолчала, и Мардеру подумалось, что футболки футболками, а его дочери может быть неприятно внимание, которое он уделяет хорошенькой посторонней девчонке.

– Жаль, что тебя не было, – добавил он.

– Ну, как я уже сказала, это не мое. И вообще, мне нравится общаться со Скелли. Он веселый.

– Правда? Когда мы с ним в последний раз выбирались в свет, было не больно-то весело. Он снес головы двоим людям.

– Шутишь.

– Если бы.

И он кратко пересказал ей случившееся в Истапалапе.

– Что ж, – протянула Стата, – похоже, у него не было особого выбора.

– Верно, но если ты оборвал две человеческие жизни, это должно как-то на тебе сказаться – после боя, когда спадает горячка и начинаешь осознавать свои действия. А его вообще никак не задело – улыбался, острил, как будто окурок затоптал или букашку. Я вот до сих пор не могу поверить, что пару дней назад застрелил несколько человек, и когда думаю об этом, меня мутит. Это ведь ненормально.

– Может, ему к такому не привыкать. Может, он киллер международного класса.

– Не бывает таких. Насколько знаю, еще ни одного надежно защищенного человека не убрал профессионал. Денег на этом не сделаешь. Если хочешь кого-то устранить, нанимаешь пару подростков, которым на все чихать. Нет, мне кажется, он и в самом деле занимается безопасностью. Только охраняет плохих людей – наемников для них подбирает и так далее. И я не могу понять, почему он до сих пор со мной. Ну серьезно, какой ему интерес?

Из переднего конца салона донеслось девичье хихиканье и громовой хохот Скелли.

– Если он продолжит клеить эту девочку, я его убью, – проговорил Мардер.

– С какой стати тебя это беспокоит? Ты за нее не отвечаешь, а она, судя по тому, что я видела, вполне способна позаботиться о себе, и невинной овечкой ее тоже не назовешь. Ну в самом деле, пап, – ты же ей не отец. И кстати, если он начнет ее жарить, то все перестанут думать, что это делаешь ты.

Мардер в изумлении уставился на дочь.

– С какой стати они так думают?

– С такой, вероятно, что ты чартерным рейсом повез ее в Мехико, чтобы накупить ей дорогих шмоток и представить самому известному телепродюсеру в стране. Зачем тебе дарить ей бюстгальтер «Ла Перла», если не ты будешь его стягивать?

– Погоди… об этом говорят в Колониа-Фелис?

– Разумеется. Ты солнце, вокруг которого вращается их жизнь. Ты patrn. С твоим настроением считаются так же, как с погодой. Когда ты хмуришься, набегают тучи…

– Кармел, перестань!

– Это правда. Я думала, ты для того сюда и приехал – чтобы стать большим человеком на маминой родине.

– Ты и вправду так думала? Что я такого сказал или сделал за всю твою жизнь, чтобы ты заподозрила во мне такие желания?

– Ничего. Но я думала, ты спятил, не забывай.

– А сейчас?

– Не знаю. Присяжные до сих пор совещаются. Ну сам посуди, сегодня мой папа редактор в Нью-Йорке, а на следующий день феодал в Мичоакане. К такому не сразу привыкаешь.

Еще один взрыв веселья на передних сиденьях.

– А насчет приятеля твоего я согласна. Тоже не могу понять: чего ему надо? Почему он тут околачивается, зачем ему все эти проблемы?

– Ты его спрашивала?

– Да. Он сказал, что просто хочет помочь другу.

– Но…

– Перевезти вещи на новую квартиру, одолжить машину, пустить человека переночевать – вот как помогают друзьям. А не забрасывают собственную жизнь, чтобы установить им навороченную систему безопасности и стрелять в людей. Ты и не представляешь, чего он накупил, – средства наблюдения и связи на десятки тысяч долларов, не говоря уже про целую частную сотовую систему. И готова поспорить, вчера утром вы с ним тоже ходили за покупками.

– Он ходил. Я ждал в машине.

– И что он купил?

Мардер подумал, а не прикинуться ли дурачком – чтобы вывести Кармел из круга причастных, уберечь от последствий, которыми грозили приобретения Скелли, но в конце концов отбросил эту идею. Мардер был не из тех отцов, что всю жизнь держат дочерей за беспомощных малюток. Иногда ему казалось, что это слегка неестественно, но так уж вышло.

– Тяжелое вооружение военного образца. Часть того, что было обещано тамплиерам в обмен на защиту.

Мардер счел уместным умолчать о «белом китайце», поскольку, по официальной версии, ничего еще о нем не слышал.

– Думаешь, риск оправдан? Кажется, эти ребята достаточно опасны с мачете и пистолетами из американских магазинов.

– Не знаю. Скелли отвечает за безопасность. И я думаю, что в этой конкретной ситуации ему нет равных.

– В какой еще ситуации?

– Когда народ страдает от жестоких угнетателей, но не желает с ними мириться. К этому Скелли и готовили; в этом он разбирается как ни в чем другом.

– Ну что ж, надеюсь, получится лучше, чем во Вьетнаме.

При этих ее словах в мозгу Мардера что-то щелкнуло, и он понял, почему Скелли не уезжает и прикладывает столько усилий, чтобы уберечь Колониа-Фелис от злых сил. Он пытается искупить старые промахи, ту легкость, с которой его армия и его страна бросили хмонгов сорок лет назад. И разрушение Лунной Речки.

И все это ясно стояло перед глазами Мардера, совсем как стычка в бамбуковом лесу; имена и лица по-прежнему оставались размытыми, но воспоминания волнами накатывали из глубин памяти, словно под действием наркотика.

Это случилось через день или два после стычки. Они вернулись в деревню, раненых эвакуировали, убитых в окровавленных спальниках убрали с глаз долой. Хейден и Ласкалья погибли, Пого тоже – он умер уже в вертолете; пока медик пытался совладать с травматическим шоком, Скелли сжимал плечо умирающего, склонился к самому его уху и кричал, стараясь перекрыть рев машины, требовал: не умирай, оставайся с живыми, останься со мной, со мной…

Глядя, как слезы прочерчивают чистые яркие дорожки по грязному лицу Скелли, Мардер не мог понять (и не понял до сих пор), почему его самого смерть товарищей не заставила проронить ни слезинки. Возможно, Скелли не ошибался: телом Мардер был здесь, а по сути – нет; он был туристом, гостем. Или же из-за природной робости ему не хватало чего-то, чтобы его связали с остальными узы товарищества, которые существовали и между «зелеными беретами», и между солдатами-хмонгами. А может, дело было в простом отрицании: его разум отгородился от войны, обрубил все чувства: «Я здесь как бы понарошку, поэтому не могу умереть». Но все эти соображения пришли ему в голову намного позже. Тогда же он испытывал лишь холод отчуждения и очень себя за это корил.

Однако Скелли продолжал сближаться с ним. Поначалу Мардер видел причину в том, что из троих авиатехников выжил только один – последний беспомощный котенок из помета – и что спецназовцы сожалеют о гибели Свинокопа и Пеструшки, но затем стало ясно – тут что-то более личное. Он был интересен Скелли.

После схватки у Мардера не находилось особых дел. Отслеживающая система была закончена и, по всей видимости, работала. Периодически они слышали и видели в джунглях далеко за горами вспышки и грохот воздушных атак, которыми грандиозный машинный комплекс «Иглу Уайт» реагировал на признаки передвижения по тропе; невидимые «B-52» скидывали сотни тонн взрывчатки на грузовые колонны, везущие рис и боеприпасы. Никаких радиосообщений из Нахрен-Фена для него не поступало; ВВС как будто забыли про Мардера, и его это устраивало. На самом деле ему не хотелось возвращаться в группу «Альфа». Он напросился следить за радиосетями и помогал с обслуживанием разнообразных электронных устройств. Спецназ славился пренебрежением к военным профессиям и спциализациям; люди просто делали то, что требовалось, и Мардер научился запрашивать у авианаводчиков поддержку с воздуха во время операций. Спецназовцы уходили на задания и возвращались – в большинстве своем. Прибывали новые люди, обвыкались, потом получали ранения или погибали, их служба на базе так или иначе заканчивалась, и они уезжали. Но Мардер в боевых действиях уже не участвовал.

Он много времени проводил в деревне. Болтал с детишками, задабривая их чипсами из военного магазина. Одно из преимуществ спецподразделений заключалось в том, что у них имелась собственная авиация и свои пути снабжения, поэтому «пони» – пилоты их вертолетов – могли привезти из Лонгбиня и Сайгона практически что угодно. Все «зеленые береты» непринужденно общались с хмонгами – хорошее обращение с коренными жителями, отстаивающими свою свободу, входило в их подготовку, но Скелли превзошел всех. Он постоянно надоедал Мардеру разговорами про то, какая у них прекрасная, честная, одухотворенная культура. Он считал, что только так и должны жить люди. Каждую минуту свободного времени Скелли проводил в деревне и, когда подходила его очередь, отказывался от полетов в Сайгон со всеми его развлечениями, лишь бы еще глубже погрузиться в культуру хмонгов. Сержант всей душой желал, чтобы Мардера тоже приняли в его племя и клан, и даже вызвался купить буйвола, необходимого для церемонии.

Мардер долго отнекивался, но в конце концов уступил. Ему не хотелось ни обижать Скелли, ни оставаться единственным американцем без браслета, но вообще-то, он не воспринимал посвящение всерьез. В отличие от сержанта, изгоя по своей сути, Мардер всю жизнь провел в полноценной племенной среде, поскольку вырос в одном из ирландских приходов Бруклина, где были сильны старые церковные традиции. Ему виделось что-то неприятное в том, как отчаянно Скелли пытался влиться в ряды хмонгов, и это ощущение только усилилось, когда он узнал, что сержант взял жену из местных – женился по всей форме на девушке по имени Жонг, которой было никак не больше семнадцати. Остальные «береты» воспринимали эти хмонгские замашки Скелли как одну из причуд, которые столь же отличали всех солдат спецсил, как экзотическое оружие и форма, полулегальная система снабжения и относительная независимость от трусливого КОВПВ, заправлявшего всем на этой войне.

Мардер же понимал то, чего они, кажется, не осознавали совсем: для Скелли все серьезней некуда, для него главная цель войны, что раздирает его родину на части, – спасение хмонгов из этой деревни, и нет другого достойного оправдания у этого чудовищного разбазаривания жизней и казны. Как и всякий, кто прожил в этих краях больше недели и обладал хотя бы зачатком мозгов, Скелли понимал, что Республика Южный Вьетнам не стоит ломаного гроша и ее уже не спасти. Республиканская армия прогнила на всех уровнях и кишела шпионами. В КОВПВ, этой обители бесчестия и лжи, только и умели, что забрасывать в джунгли желторотых призывников и ждать, пока тех не выкосят ВНА и остатки Вьетконга; после этого бомбардировщики и артиллерия утюжили лес, что теоретически должно было увеличить потери противника (по большей части завышаемые). Скелли не верил в эту стратегию: он знал ВНА, знал, что они никогда не сдадутся, что пожертвуют всем населением, но не потерпят иноземных солдат на своей земле.

С монтаньярами все обстояло иначе. Они составляли отдельный народ и готовы были сражаться. Они воевали с вьетнамцами сотни лет – почти как индейцы в Америке – и с небольшой помощью со стороны могли построить в горах собственное государство, которое отразило бы любые атаки и вызвало сочувствие во всем мире. Соединенные Штаты наконец-то дрались бы за правое дело – даже сраная Джейн Фонда[100], даже долбаные хиппи увидели бы, что за правое, – и американцы поддержали бы эту борьбу.

Мардер позволил себе принять эту точку зрения, но в мудрость американского народа верил куда меньше Скелли. Хотя он вышел из патриотических рабочих кругов и не имел связей со студенческим антивоенным движением, его воспитывали два католика левых взглядов – редкая порода людей. Отец умел отличить войну богача от войны бедняка, а мать, из еженедельных писем которой Мардер узнавал, что творится в мире, принадлежала к Движению католических рабочих и много лет дружила с Дороти Дэй. По мнению Мардера, Скелли немножко двинулся умом, но ему и самому было восемнадцать, он не закостенел еще в цинизме и хотел приобщиться к глубокому источнику сержантской веры.

И ему нравилось наблюдать, как Скелли общается с хмонгами – с Жонг, ее братьями и сестрами, родными и двоюродными; нравился их мягкий характер и то, как ласковы они с детьми, как нежен старый грозный сержант Скелли с худым как палка созданьицем, которое так любил. Нравилось, с каким почтением этот народ относится к старикам и как те стремятся сохранить в первозданном виде свои обряды, те духовные узы, которые сильно поистрепались, но еще удерживали хмонгов от рассеивания – участи худшей, чем смерть.

Так что в итоге Мардер поддался на уговоры, сказал, что купит буйвола и пройдет посвящение, и вот однажды утром он сидел на корточках в общей комнате рота, то есть длинного дома, Бап Кана, деревенского старосты, и, не понимая ни слова, слушал, как Скелли торгуется (если такое слово было уместно) насчет буйвола, необходимого для церемонии. По-видимому, это требовалось, чтобы ублажить духов. Бап Кан, похоже, стал еще консервативнее в отношении обрядов, поскольку было очевидно, что люди сами навлекли на себя нынешние невзгоды, пренебрегая дотошным соблюдением ритуалов. В прошлом, как узнал Мардер, один-единственный акт насилия мог парализовать всю деревню на долгие недели, пока длилась церемония очищения, но теперь они жили посреди непрекращающегося насилия, и духи хранили молчание.

Это продолжалось несколько часов, и у Мардера было предостаточно времени, чтобы поразмыслить о религии во всех ее разновидностях. Неужели Скелли и правда в это верил – в то, что вселенная кишит злокозненными духами, которых следует умилостивлять, принося в жертву животных? В то, что все болезни и катастрофы – результат колдовства или проделки призраков? Возможно, и не верил; возможно, спецназовцев так учили – полностью погружаться в культуру людей, в которых они видят союзников, которых нельзя обижать. Лишь позже Мардер понял, что Скелли верит только в Подготовку.

Мальчика из книги «Над пропастью во ржи» занесло в армию, и армия обещала ему вечное отрочество в обмен на страдания. Если он согласен истязать свое тело, согласен ступенька за ступенькой взбираться по крутой иерархической лестнице – учебка, пехотная школа усиленной подготовки, десант, спецвойска, – то его примут в банду мальчишек, которых никому не побить, которые тянутся к чистоте посреди этой жалкой мошеннической войны, которые дадут мужчине чувство братства в той мере, в какой он сам захочет, которые не притворяются. Мардер наблюдал за их забавами – шумным весельем, розыгрышами, вопиющими, жизнерадостными нарушениями устава. Ему вспомнилось, что точно так же вел себя в детстве он сам. И так Мардер пришел к мысли, что Скелли было совсем не трудно обратиться в примитивное язычество – все они и так уже наполовину его исповедовали, все более или менее служили Повелителю мух[101].

И еще, вероятно, тут сыграла роль девушка. Может, это Жонг его обратила – подобное уже случалось. В глубине души отец Мардера мало во что верил, если верил вообще, но регулярно ходил на мессы из любви к жене и ни разу не отпустил ни единого замечания по поводу общеизвестных недостатков Единой святой апостольской церкви. Мардер все думал о Жонг. Ему она казалась ничем не примечательной – милое, приветливое существо, любительница пения, ласковая с животными и детьми. В памяти всплыл один их разговор. Она тогда играла с белой кошечкой. Мардер составил в уме предложение и попытал счастья: «Тебе нравятся кошки, Жонг? Моей матери тоже нравятся».

Она взглянула на него, озадаченно улыбаясь, и спросила, а приносят ли американцы кошек в жертву, как это делают настоящие люди, то есть хмонги. Мардер ответил, что не приносят. Она пожала плечами: всем известно, что американцы одержимы духами. Эта кошка будет принесена в жертву ради исцеления тетки Жонг, Жиенг-Танг. Еще понадобится петух и, наверное, собака. Кошке и петуху надо будет перерезать горло, а собаку, конечно же, сожгут заживо.

Переговоры закончились, и в комнату внесли кувшины с рнумом, кислым рисовым пивом; пили его через соломинки, но помногу. Когда они со Скелли вышли в сгущавшиеся сумерки, сержант произнес:

– Тебя одобрили. Сперва им нужно многое подготовить – наделать столбиков из хлопкового дерева, насадить бамбуковые навершия, причем обработанные особым образом, а там тоже целая церемония. Я все объясню позже. Скорее всего, обряд состоится завтра вечером или послезавтра. – Он похлопал Мардера по спине, улыбаясь во весь рот. – Станем братьями по племени. Охренеть, да?

Но Мардер так и не стал членом племени, потому что в ту же ночь деревню атаковал усиленный батальон 174-го полка Вьетнамской народной армии.

Рывком вынырнув из грез, Мардер обнаружил, что на него со странным выражением смотрит его дочь.

– Что? – выдавил он. Во рту было кисло и вязко, как будто он только что осушил бутыль хмонгского пива.

– Ты бормотал и издавал непонятные звуки.

– Правда? Задремал, видимо… приснилось что-то.

– Нет, ты сидел с широко открытыми глазами, но тебя здесь не было.

– Ну теперь-то я здесь, – весело сказал Мардер и сменил тему: – Слушай, Кармел, я планирую захоронить прах твоей матери в семейном склепе в Ла-Уакане, как только получится оторваться от строительства. Ты со мной, надеюсь?

– Конечно.

– И еще я хочу позвать туда твоего дядю Анхеля и его семью. Он сбился с пути, но мне хотелось бы помочь ему, если это в моих силах.

Стата ничего не ответила отцу, но почувствовала нечто вроде раздражения – и легкий стыд за это чувство. Что плохого в стремлении помогать людям? Однако то, чем занимался ее отец, казалось ей немного нездоровым, слишком уж сильна была его потребность делать жизнь других людей лучше. Это утомляло Стату, и ей вспомнилось, что подобные чувства она испытывала в детстве, когда пыталась получить хоть толику тепла от огромной любовной печи, которую представлял собой брак ее родителей. И даже после смерти матери это не закончилось; ее отец до сих пор не вполне здесь. Он не завязал другой роман, как часто делают мужчины в его положении, но переключился вместо этого на какую-то лихорадочную филантропию.

Из аэропорта они снова ехали под конвоем – Эль Гордо пока что добросовестно выполнял договор. Оказавшись наконец в своей комнате в Каса-Фелис, Стата вооружилась мобильником; надо было сделать несколько звонков. Начала она с Карен Лю – поинтересовалась, что происходит в лаборатории. Лю отвечала на все вопросы вяло, словно бы смущенно. В конце концов Стата вытащила из подруги признание, что Шумахер хочет лишить ее стипендии; у него есть уже на примете какой-то индийский вундеркинд, который займет место Кармел Мардер. Она закончила разговор так быстро, как позволяли приличия, и решила, что общаться с другими людьми, которым собиралась позвонить, просто не сможет. Поэтому она включила ноутбук и начала сочинять длинное письмо Эрвину Шумахеру. Она поблагодарила его за поддержку и пожелала успехов в дальнейшей работе. Написала, что отказывается от своего места, поскольку несправедливо будет удерживать за ней должность ассистента, ведь она уехала на неопределенный срок. Тут Стата задумалась. Стоит ли объяснять, почему она осталась? Знает ли это она сама? Конечно, доктор Шумахер считался экспертом в области физики, но едва ли он разобрался бы в том, что происходило с ней сейчас. Он бы подумал, что она чокнулась.

В каком-то смысле она и вправду чокнулась, но не как те люди, которые вылетели из инженерной школы МТИ, потому что и в самом деле сошли с ума, – те, кто не выходит из дома, не моется и пишет мелкими буковками на обоях. О таком безумии речь не шла. Если смотреть под определенным углом, то можно было даже сказать, что она не лишилась рассудка, а обрела его. Стремясь оправдать себя и объясниться, Стата все писала и писала, и по мере того как письмо становилось все длиннее и все больше напоминало опус какого-нибудь Унабомбера[102], до нее дошло, что она обращается вовсе не к доктору Шу, а к Кармел Мардер, кем бы та ни была. А суть письма в том, что Стата, по зрелом размышлении, уже не связывает будущее производства с развитием автономных фабрик, умеющих добывать себе сырье и изготавливать всякую вспомогательную хренотень. Люди, как ей недавно открылось, могут обходиться очень малым количеством приспособлений, а то и вовсе без них. Стате хотелось, чтобы инженерное дело приходило на помощь там, где ресурсов не хватает, где без умеренности никак.

Она перечитала текст. Ее лоб покрылся испариной, струйки пота потекли по телу. Верит ли она в то, что написала? Ей вспомнилось, как доктор Шумахер разоблачал доктрину «прекрасное в малом»[103] – то, что он называл «хиппанской кустарной ерундятиной». Будущее принадлежало автоматизированным фабрикам, работающим на солнечной и ядерной энергии и способным производить любой мыслимый предмет фактически бесплатно, и автоматическим же системам распространения. Физический труд превратится в анахронизм, подобно религии и рабству, и постепенно люди начнут сливаться с машинами. Смерти больше не будет, и человечество в виртуальной форме, на скорости света устремится к звездам.

Стата принимала такое развитие событий как теоретический прогноз, но по какой-то причине утратила веру в него и никак не могла взять в толк почему. Теперь в ее голове засело слово «обращение» – переход к иному мировосприятию. Кажется, именно это с ней и произошло; новая вера подчинила ее себе и уничтожила привычную ей жизнь, хотя она не очень-то верила в обращения и не представляла даже, во что обращается. Да и не знала, верит ли хотя бы в то, что написала. Наверняка Стата знала лишь одно: если сейчас кликнуть по кнопке «Отправить», то шансов вернуться к тому роду инженерного искусства, которое воплощал собой Шумахер, у нее уже не будет.

Она еще раз перечитала и отредактировала написанное, занесла палец над роковой клавишей и надолго застыла в нервозном оцепенении. Ах, эти бесповоротные поступки! Стата подумала о том, как славно в Кембридже осенью, когда листья шуршат под ногами, а воздух холоден и свеж, вспомнила о том, как до ломоты в конечностях плавала в бассейне, о лабораториях с их интеллектуальной атмосферой, об уютных кофейнях, о безжалостной конкуренции, о доступном сексе без обязательств. Потом вздохнула и нажала на клавишу.

Та как будто посылала сигнал и в ее симпатическую нервную систему: по всей коже Статы выступил ледяной пот, в животе забурлило, ноги и руки затряслись, сердце сбилось с ритма. Серой мглой навалилась тоска, и в мозгу замельтешили безумные мысли: написать еще одно письмо, рвануть в аэропорт, сесть на автобус, застрелиться…

Она выбежала прочь из комнаты, прочь из дома и бросилась на пляж. В красоте пейзажа, в мягкости воздуха ей чудилось что-то насмешливое, демоническое; сама вода кричала о поражении, все несчетные часы тренировок обернулись жестокой шуткой.

– Что стряслось, детка? У тебя как будто кошка сдохла.

Это Скелли наткнулся на нее, бесцельно прогуливаясь у причала.

– Карьера у меня сдохла, – ответила Стата. – Это хуже кошки или как? Если бы в музее случился пожар и ты мог бы спасти либо кошку, либо «Мону Лизу», либо свою карьеру, то что бы выбрал?

– Кошку. А если серьезно?

– Ох, Скелли, не знаю. Я только что отказалась от места ассистента и чувствую себя одновременно и несчастной, и свободной. Получается, я обманывала себя, когда выполняла всю эту работу? Иначе откуда чувство свободы?

– Да, я тебя понимаю. Я ощущал себя так же в 1975-м, когда отказался идти на сверхсрочную. Армия была всей моей жизнью, а потом раз – и перестала. Мне суждено было стать комманд-сержант-майором, покрыться коркой, обваляться в привилегиях и льготах, и когда я представил себя таким, меня чуть не стошнило.

Стата вся обратилась в слух: личное признание от Скелли?

– А почему? – спросила она, не дождавшись продолжения. – Почему она перестала быть твоей жизнью?

В его глазах мелькнула бездонная печаль, потом исчезла, и он вернулся в свой привычный образ – как будто ящерка юркнула за камень.

– Ну как сказать… во-первых, слишком много денег уходило на химчистку, а во-вторых, у меня появились сомнения, что мою страну все еще нужно защищать так, как меня учили. Мы скоро поедем на рынок. Хочешь с нами?

– Нет, спасибо. Хочу побыть одна, посокрушаться, себя пожалеть. Может, всплакну даже.

Скелли похлопал ее по плечу и удалился. Она проводила его взглядом, потом уставилась на море. «Я могла бы плыть в сторону Азии, пока не утону», – подумала она и некоторое время посвятила кретинским мыслям вроде этой. Поплакала, потом в легкой истерике посмеялась сама над собой. Наконец вошла в прозрачную воду и стала омывать лицо в море. В этот момент послышался тонкий голосок:

– Вы едете? Нам пора.

Замечательно, подумала она, теперь мне мерещатся голоса, и вдруг чья-то маленькая рука сжала ее ладонь. Стата взвизгнула и отскочила назад на пол-ярда.

Перед ней стоял малыш Ариэль, неуверенно улыбаясь.

– Сеньорита? Нам пора ехать. Мы все едем на рынок. Дон Эскелли повезет нас на грузовике.

Дон Эскелли? Ах да, он. В colonia их теперь называли дон Рикардо и дон Эскелли, а она была Ла Сеньорита, иногда Ла Мардер; каждому подыскали полуфеодальную роль – такова ее новая судьба. В улыбке мальчишки заиграла прежняя беззаботная радость, он вновь протянул руку, и Стата приняла ее, позволила увести себя. Почему-то ей стало спокойно от того, что ее ведет ребенок; она почувствовала, что тяжелые решения теперь позади, no importa madre – может, подобный взгляд на жизнь и достоин сожаления, но у него обнаружились неожиданные преимущества. Так что она пошла куда велели и залезла в кузов «Форда», куда уже набилось с дюжину людей – Ампаро и Эпифания, Бартоломео и Росита. Мальчик между тем тараторил без умолку, разъясняя ей, что на этом рынке они купят все необходимое для Дня мертвых – украшения, маски, игрушки… и конфеты! Но до праздника есть ничего нельзя. Последней села Лурдес, только не в кузов к остальным, а вместе со Скелли в кабину. Все промолчали, и Стата в своей новой ипостаси тоже не нашла в этом ничего особенного.

И они поехали. Вскоре машина затряслась по кочкам насыпной дороги, их начало болтать, и поднялся хохот. Ко времени, когда они добрались до рыночной площади, Стата опять стала собой, хотя это была уже не та девушка, что писала письмо. Облачившись в эту новую личность, она прохаживалась теперь по рынку, и не в шоке, а в противоположном шоку состоянии обостренной восприимчивости; похоже, контроль перехватила часть ее мозга, далекая от всякой инженерии. Она долгие минуты стояла как вкопанная перед сложенными в пирамидки плодами манго, папайи, сапоты, черемойи и aguajes, перед связками и гроздьями бананов всех расцветок – красных, розоватых, желтых, зеленых; она прошлась по мясным рядам, разглядывая головы коров и свиней с вывалившимися фиолетовыми языками, с мутными глазами, обсиженными мухами, не чувствуя отвращения, которое ощутила бы гринга; она купила с лотка и съела тортилью с соусом jumile – сезонным деликатесом, приготовленным из томатов, чили серрано, лука и перемолотых горных жуков; на вкус все это отдавало йодом и корицей – и такого она бы ни за что не попробовала в своей прошлой жизни, такого даже ее мать не подавала на стол.

Как и предсказывал мальчик, на этом рынке правила бал веселая сторона смерти: маски скелетов из ткани и папье-маше, сахарные черепа и целые диорамы с пляшущими мертвецами, искусно исполненные из сахара и сдобы; костюмы и футболки, флаги и украшения, все с изображением костей и скалящихся черепов. Стата купила соломенную сумку и принялась набивать ее всем подряд – игрушками, одеждой, сластями, – а закончила подарком для Скелли, длинногорлой бутылкой из-под текилы безо всяких этикеток, наполовину заполненной соусом из чили хабанеро. Изготовивший его пожилой джентльмен гарантировал, что острее в Мексике не найдешь. Одну каплю, сеньорита, не больше одной капли; Стате любопытно было, понравится ли он Скелли. Прогуливаясь меж рядов, она перепробовала продукты со множества прилавков, живо вспоминая детство, – мясо неясного происхождения, немытые фрукты, и хотя последствия хорошо известны, ей было плевать; потом пришлось искать туалет, и ее даже обрадовали эти настойчивые позывы, как будто настала пора извергнуть из себя что-то отжившее. И Стата без всякой причины подумала, что в последний раз вела себя как turista, что ей хочется вернуться и поглощать еду и напитки этой страны, пока тело не перестроится под ее новую мексиканскую личность.

Выйдя из туалета, в надежде срезать путь до площади она пошла незнакомым проулком и наткнулась на Лурдес. Та привалилась к зеленому «Навигатору», беседуя с двумя мужчинами. Обоим было лет под тридцать, оба щеголяли в темных костюмах и рубахах с широким воротом – униформе sicario Ла Фамилиа, причем высшего ранга.

Стата остановилась, чтобы посмотреть на них. Лурдес казалась довольной и перешучивалась с тем, что повыше, – смазливым парнем с улыбочкой плохиша, всегда притягательной для женщин. Второй был приземистым жабообразным типом с широким ухмыляющимся ртом и нависающим лбом – не самая располагающая наружность, особенно в сочетании с выбритыми висками и стрижкой ежиком, столь любимой подобными людьми. Обычно Стата не мыслила такими понятиями, но сейчас ясно осознавала: это лицо плохого человека.

Второй наклонился к уху Лурдес и что-то сказал ей, однако та отдернула голову и ответила ему громким негодующим голосом. Она двинулась было прочь, но Жаба вцепился ей в руку.

Сдвинув сумку на грудь, Стата направилась прямо к ним.

– О, Лурдес, ты здесь! – крикнула она. – Как хорошо, что я нашла тебя. Мы как раз собрались домой.

– Кто это? – спросил красавчик.

– Его дочь, – отозвалась Лурдес. – Того гринго, который купил дом.

– Идем, Лурдес. Пора домой, – проговорила Стата.

– Гринго, который купил дом, – повторил Жаба и окинул ее неприятным взглядом с головы до ног. – Знаешь, chica, не стоило твоему папаше этого делать. Надо бы ему бросить этот дом и вернуться на El Norte, где ему и место.

– Лурдес… – начала Стата.

– Но раз уж ты здесь… Мы как раз хотели повеселиться – Лурдес и мы двое, но теперь ты тоже с нами поедешь. Вчетвером лучше, правда? Комбинации еще интереснее. Сальвадор, тащи свою подружку в машину.

Красавчик обхватил Лурдес сзади за талию и потянулся к ручке задней двери. Жаба сграбастал локоть Статы.

Неожиданно Лурдес завизжала и рванулась вперед. Потеряв равновесие, ее похититель ослабил захват, и девушка набросилась на Жабу, который с руганью отпустил Стату и замахнулся кулаком, целясь беглянке в лицо. Второй оправился, шагнул к Лурдес и сцапал ее блузку. Лурдес стала извиваться и пригнулась, пытаясь протиснуться между мужчинами.

В результате головы бандитов сблизились, когда Стата вытащила бутылку с самым острым соусом в Мексике и разбила ее о макушку Жабы; тот повалился на колени, а почти все огненное содержимое бутылки оказалось на лице его приятеля.

Девушки вылетели из проулка и побежали по улице, ведущей к площади. Стата лихорадочно озиралась по сторонам, выискивая взглядом Скелли, но вдруг Лурдес, к ее удивлению, встала как вкопанная и дальше идти не пожелала.

– Я не могу выйти без блузки.

– Девочка, эти парни убьют нас, если поймают. Скорей!