Грехи волка Перри Энн

Оливер Рэтбоун, поместившийся непосредственно позади Аргайла, застыл столь неподвижно, что Уильям мог с противоположной стороны зала разглядеть ткань его сюртука.

– Итак, мистер Фэррелайн, – продолжал Гильфетер, – когда ваша мать отправлялась на юг, в Англию, вы всегда старались послать вместе с ней кого-то, кто бы о ней заботился?

– Да…

– А почему, сэр? Почему не кого-либо из ее собственных слуг? Ведь у вас достаточно прислуги, не так ли?

– Конечно. – Элестер выглядел сбитым с толку и несчастным. – Но горничная матери никогда не путешествовала и очень не хотела никуда ездить. Мы боялись, что из-за собственных переживаний она окажется неподходящим и совершенно бесполезным спутником, особенно в случае возникновения каких-нибудь затруднений или непредвиденных обстоятельств.

– Естественно, – согласился обвинитель, глубокомысленно кивнув. – Вам требовался человек, способный проявить заботу при любой случайности, а значит – человек, уже путешествовавший прежде.

– И к тому же имеющий навыки сиделки, – добавил Фэррелайн. – На случай, если… – Он запнулся. – На случай, если из-за дорожных тягот мать плохо себя почувствует.

Лицо судьи напряглось. По галерее пробежал шум. Оливер вздрогнул. Аргайл же оставался безучастным.

– И вы поместили объявление, что ищете подходящего человека? – подсказал свидетелю Гильфетер.

– Да. Мы получили два или три предложения, но мисс Лэттерли показалась нам самой квалифицированной и наиболее подходящей.

– Она, разумеется, представила рекомендации?

– Конечно. И притом прекрасные.

– Возникали ли у вас какие-нибудь сомнения в правильности вашего выбора до того, как вы расстались с мисс Лэттерли на эдинбургском вокзале, проводив ее в Лондон?

– Нет. Она производила весьма приятное впечатление, – ответил Элестер. На Эстер он ни разу не посмотрел, старательно отводя взгляд в сторону.

Гильфетер задал ему еще несколько вполне обычных вопросов. Монк отвлекся, ища глазами прекрасное лицо Уны, но не обнаружил ее, зато сразу заметил Айлиш и Дейрдру. К его удивлению, молодая миссис Фэррелайн смотрела на него чуть ли не взглядом заговорщика, в котором читалось и сочувствие. Впрочем, возможно, это просто была игра света.

Обвинитель сел, сопровождаемый гулом возбуждения на галерее. Поднялся Джеймс Аргайл:

– Мистер Фэррелайн…

Элестер взглянул на него с неприязнью, прикрытой маской вежливости.

– Мистер Фэррелайн, – без улыбки произнес адвокат. – Почему вы искали кого-нибудь из Лондона, а не из Эдинбурга? Разве в Шотландии нет подходящих сиделок?

Свидетель заметно напрягся:

– Вероятно, нет, сэр. Ни одна из них не откликнулась на наше объявление. Нам хотелось найти самую лучшую, и женщина, служившая с Флоренс Найтингейл, показалась нам безупречной.

По толпе прошел шум, выражавший смешанные чувства: патриотическую поддержку мисс Найтингейл и ее репутацию в умах публики, негодование на то, что эта репутация оказалась кем-то замаранной, удивление, сомнение и напряженное ожидание…

– Вы в самом деле полагаете, что такая квалификация необходима для столь простого дела – подать уже приготовленное лекарство умной, вполне здравомыслящей даме? – поинтересовался Аргайл. – У присяжных может возникнуть вопрос: разве местная женщина с хорошей репутацией не справилась бы с этим так же успешно и без расходов на железнодорожный билет, что вам понадобилась иностранка из Лондона?

На этот раз в гуле толпы послышалось одобрение.

Уильям нетерпеливо заерзал на месте. Все это – не стоящие внимания мелочи, тонкости, которых присяжные даже не поймут и тем более не вспомнят в нужный момент!

– Нам требовался человек, привычный к путешествиям, – упрямо повторил Элестер, и лицо его вспыхнуло, хотя трудно было понять, отражением каких чувств являются эти пылающие щеки и несчастные глаза. Это могло быть всего лишь огорчение и раздражение от необходимости стоять под любопытными взглядами многих людей. Казначей привык к почету, уважению, даже благоговению. Теперь же его частная жизнь и его семья со всеми своими переживаниями оказались выставленными напоказ, и он был не в силах защититься от этого.

– Благодарю вас, – вежливо проговорил Джеймс, не выражая ни доверия, ни сомнения. – Показалась ли вам мисс Лэттерли, пока она находилась в вашем доме, вполне подходящим человеком?

Даже если Фэррелайну хотелось ответить отрицательно, он не имел такой возможности, поскольку тогда оказалось бы, что он пренебрег замеченными им недостатками.

– Да, конечно, – резко ответил он. – Я бы ни за что не отпустил свою мать, если бы что-то вызвало мои подозрения.

Аргайл с улыбкой кивнул:

– Итак, можно ли сказать, что ваша мать поладила с мисс Лэттерли?

Свидетель помрачнел.

– Да… Пожалуй. Они прекрасно… – Он умолк.

Защитник ждал. Судья испытующе посмотрел на Элестера. Присяжные тоже не сводили с него глаз.

По залу пробежал говор сочувствия. Фэррелайн вздрогнул, оскорбленный жалостью публики.

Джеймс инстинктивно чувствовал момент, когда выигрышная ситуация оказывалась исчерпанной, хотя не всегда мог объяснить, почему.

– Благодарю вас, сэр, – произнес он громко. – У меня больше нет вопросов.

Гильфетер доброжелательно кивнул, и судья отпустил Элестера с выражением уважительного сочувствия, заставившим того стиснуть зубы.

Следующим свидетелем была Уна Макайвор. Она вызвала в публике еще большее оживление, чем ее брат. У нее не было ни титулов, ни заметного общественного положения, но даже если бы никто не знал, кто она такая, весь ее вид, выражавший достоинство и подавленную страсть, внушал уважение и привлекал внимание. Конечно, она была вся в черном, но ее туалет никак нельзя было назвать унылым. Сквозь черную вуаль просвечивали прекрасная нежная кожа и мерцающие волосы.

Уна спокойно взошла по ступеням, недрогнувшим голосом произнесла слова присяги и посмотрела на Гильфетера в ожидании начала допроса. Все пятнадцать присяжных не сводили с нее глаз.

Обвинитель помедлил, словно размышляя, стоит ли сыграть на расположении присяжных, но решил не делать этого. Будучи человеком мудрым, он предпочитал не торопить события:

– Миссис Макайвор, были ли вы согласны с намерением брата пригласить для вашей матери сиделку из Лондона?

– Вполне, – холодно ответила женщина. – Должна признаться, что нашла эту мысль превосходной. Я подумала, что, обладая профессиональными знаниями и привычкой к путешествиям, такой человек будет для мамы хорошим спутником. В молодости мама много путешествовала, – извиняющимся голосом продолжала она, – и иногда мне казалось, что ей не хватает подобных ощущений. Ей было бы интересно побеседовать с такой женщиной о разных странах, поделиться впечатлениями…

– Разумеется, – кивнул Гильфетер. – На вашем месте я рассуждал бы точно так же. И эти ваши надежды, судя по всему, оправдались.

Слабо улыбнувшись, Уна промолчала.

– Миссис Макайвор, присутствовали ли вы при приезде мисс Лэттерли?

Все это были вопросы, которые Монк предвидел. Обвинитель задавал их, свидетельница отвечала, а все остальные внимательно слушали, и только сыщик был занят рассматриванием присутствующих. У Гильфетера вид был вполне удовлетворенный, даже самодовольный, и при взгляде на него у присяжных могло сложиться впечатление, что он в полной мере контролирует ход процесса и ничуть не сомневается в его исходе.

С горечью отметив это, Уильям вместе с тем не мог не признать мастерства обвинителя. Из-за случившегося с ним несчастья он за все прошедшие с тех пор годы так и не вспомнил процесса над своим наставником и даже не знал, в каком суде это происходило, но сейчас ощущение беспомощности пробудило в нем прежние тяжелые переживания. Тогда, зная правду, он испытывал муки бессилия от того, что дорогих ему людей обвиняли в преступлении, к которому те были непричастны. Он был молод и, видя несправедливость, до самой последней минуты не верил в ее торжество. А потом его оглушили. И на этот раз ситуация оказалась настолько сходной, что старые шрамы опять разошлись, обнажив незажившую, снова растревоженную рану.

На скамье защиты, нахмурив черные брови, в задумчивости сидел Аргайл. При всем своем угрожающем виде, при всей энергии и ловкости это был человек бе-зоружный. Монк подвел его. Вновь и вновь он твердил себе, что провалил все. Кто-то убил Мэри Фэррелайн, а ему не удалось найти никаких намеков на то, кто и почему это сделал. У него были недели на поиски, а он только и сумел выяснить, что у Кеннета есть хорошенькая любовница со светлыми волосами и белой кожей, не желающая снова мерзнуть и голодать или спать в чужой постели за неимением собственной.

По существу, Уильям испытывал к ней больше симпатии, чем к младшему Фэррелайну, вынужденному делать слишком дорогие подарки, чтобы сохранить ее благосклонность.

Однако пока кто-нибудь не выдвинет достаточно серьезных обвинений в растрате, позволяющих назначить аудиторскую проверку счетов фирмы для доказательства, что растрата на самом деле имелась, вся эта история может рассматриваться лишь как повод для скандала, но не как причина убийства.

Монк посмотрел на Рэтбоуна и против собственной воли ощутил укол сочувствия. На посторонний взгляд, тот просто слушал, склонив голову набок и задумчиво прикрыв глаза, словно целиком поглощенный происходящим. Но детективу, давно его знавшему, и раньше приходилось наблюдать этого человека в трудных обстоятельствах. Глядя на приподнятые плечи Оливера, обтянутые великолепным сюртуком, на его напряженную шею и лежащую на столе руку, время от времени сжимавшуюся в кулак, он понял, какие переживания клокочут у того внутри. Какие бы мысли и чувства ни переполняли английского адвоката, сделать что-то сейчас было не в его силах. Даже если, по его мнению, следовало действовать по-иному, будь то общая стратегия процесса или выбор интонации и выражения лица, ему оставалось лишь молча наблюдать за ходом событий.

Уна тем временем отвечала на вопросы Гильфетера о приготовлениях к поездке Мэри.

– А кто укладывал вещи вашей матери, миссис Макайвор?

– Ее горничная.

– По чьим указаниям?

– По моим, – после секундного колебания ответила дама, побледнев и вскинув голову. Никто в зале суда не шелохнулся. – Я приготовила список того, что следовало взять, чтобы у мамы было все необходимое… Не столько вечерние туалеты, сколько платья на каждый день и белье. Ведь это был не светский визит…

Сочувственный шепот, подобно ветерку, прошелестел по залу. Такие подробности заставляют особенно остро ощутить утрату.

Гильфетер помедлил секунду-другую, давая публике возможность выразить свои чувства, и продолжил:

– Понятно. Вы, естественно, включили в этот список подходящие украшения?

– Конечно.

– И положили список в чемодан?

– Да. – По лицу старшей дочери Мэри скользнула тень улыбки. – Чтобы горничная, которая будет паковать вещи перед возвращением, знала, что следует уложить, и случайно чего-то не забыла. Это всегда так утомительно… – Договаривать ей не понадобилось.

Вновь дух умершей женщины проник в зал. На галерее кто-то заплакал.

– Теперь другой вопрос, миссис Макайвор, – заговорил обвинитель после короткой паузы. – Почему, собственно, ваша мать предприняла это долгое путешествие в Лондон? Не лучше ли было вашей сестре вернуться в Эдинбург, чтобы повидаться сразу со всей семьей?

– Вообще-то, конечно, – согласилась Уна, возвращаясь к холодному сдержанному тону. – Но моя сестра недавно вышла замуж и ждет первенца. Путешествовать она не могла, но очень хотела повидать маму.

– В самом деле? Не знаете, почему?

В зале воцарилась полная тишина. Какая-то женщина коротко кашлянула, и этот звук прозвучал, подобно выстрелу.

– Знаю… Она страшно боялась… что ее ребенок будет не вполне нормальным, унаследует какую-то семейную болезнь… – стала объяснять свидетельница. Тщательно выговариваемые слова, одно за другим, падали в напряженно ловящий их зал. Люди затаили дыхание. Присяжные замерли. Судья резко повернулся к говорящей.

Рэтбоун вскинул голову, весь напрягшись.

Аргайл впился глазами в лицо Уны.

– Понимаю, – мягко произнес Гильфетер. – И как же ваша мать собиралась развеять ее опасения, миссис Макайвор? – Он не спросил, о какой болезни идет речь, и Монк услышал в толпе перешептывание и шелест вздоха облегчения и разочарования, вырвавшегося одновременно у сотни людей.

Слегка побледнев, свидетельница выпрямилась. Она знала, о чем думают зрители.

– Она намеревалась убедить ее, что болезнь, от которой умер мой отец, настигла его много позже ее рождения и не является наследственной, – заявила дама. Голос ее звучал очень ровно и четко. – Это была лихорадка, полученная им во время службы в армии за границей, которая поразила внутренние органы и в конце концов убила его. Гризельда была слишком мала, чтобы отчетливо все помнить, да, кажется, ей тогда ничего и не сказали. Считалось, что это не для ее ушей. – Она запнулась. – Мне неприятно это говорить, но Гризельда беспокоится о своем здоровье гораздо больше, чем следует.

– Вы полагаете, что ее тревога необоснованна? – подвел итог Гильфетер.

– Да. Совершенно необоснованна. Она не хотела этому верить, и мама собиралась повидаться с ней, чтобы ее убедить.

– Понимаю. Вполне естественно. Уверен, любая мать поступила бы так же.

Уна молча кивнула.

Публика была явно разочарована. Некоторые перестали следить за происходящим. Миссис Макайвор кашлянула.

– Да? – тут же отозвался обвинитель.

– Пропала не только мамина брошь с серым жемчугом, – осторожно начала свидетельница. – Впрочем, ее нам, конечно, уже вернули…

Опять воцарилось всеобщее внимание. Шум стих.

– В самом деле? – заинтересовался Гильфетер.

– Была еще более дорогая бриллиантовая брошь, – скорбно сообщила Уна. – Ее купили у нашего семейного ювелира, но среди маминых вещей ее не оказалось.

Эстер за барьером выпрямилась и в изумлении подалась вперед.

– Понятно. – Обвинитель взглянул на свидетельницу. – А какова стоимость обеих этих вещей, миссис Макайвор?

– О, жемчужной – около ста фунтов, бриллиантовой – немного побольше.

По залу пронесся вздох. Судья нахмурился и слегка наклонился вперед.

– Весьма значительная сумма, – подтвердил Гильфетер. – Для женщины, живущей случайными заработками, достаточно, чтобы накупить целую кучу безде-лушек.

Рэтбоун вздрогнул столь незаметно, что на это обратил внимание только Монк, сразу понявший, в чем дело.

– А была ли бриллиантовая брошь в списке вещей, отправляемых в Лондон? – уточнил обвинитель.

– Нет. Если мама взяла ее с собой, это было ее собственное решение, принятое в последний момент.

– Понятно. Но среди ее вещей вы эту брошь не обнаружили?

– Нет.

– Благодарю вас, миссис Макайвор.

Гильфетер отступил, любезно показывая Аргайлу, что он может приступать.

Поблагодарив, тот встал:

– Это второе украшение, миссис Макайвор… До сих пор вы его не упоминали. Фактически мы слышим о нем впервые. Почему?

– Потому что мы не были уверены, что оно пропало, – объяснила Уна.

– Странно! Такая ценная вещь наверняка хранилась в надежном месте, в запертой шкатулке для драгоценностей или как-то в этом роде.

– Полагаю, что так.

– Но вам это неизвестно.

Женщина покачала головой:

– Нет. Ведь это не моя вещь, а мамина.

– Сколько раз вы видели, как она ее надевала?

Уна внимательно посмотрела на защитника ясным прямым взглядом, столь хорошо знакомым Уильяму:

– Я не припомню, чтобы она надевала ее.

– Откуда же вы знаете о ее существовании?

– Потому что она была заказана нашему семейному ювелиру, оплачена и получена.

– Кем?

– Понимаю, что вы имеете в виду, – кивнула свидетельница. – Но это вещь не моя, не моей сестры и не моей невестки. Она могла принадлежать только маме. Наверное, мама надела ее лишь однажды, по какому-то случаю, потому я ее и не запомнила.

– А не может ли быть, миссис Макайвор, что это – подарок, предназначенный кому-то вовсе не из членов вашей семьи? – предположил Джеймс. – Это объясняло бы, почему никто никогда ее не видел, так же, как и ее отсутствие в доме, не правда ли?

– Если это так, то да, – согласилась дама. – Но это слишком дорогая вещь, чтобы дарить ее кому-нибудь постороннему. Мы, надеюсь, люди щедрые, но все же не сумасбродные!

В зале закивали.

– Итак, вы утверждаете, миссис Макайвор, что брошь была заказана и, хотя никто ее не видел, оплачена, правильно? – переспросил адвокат. – Но вы не говорили, будто есть какие-либо основания полагать, что она находится у мисс Лэттерли или, по крайней мере, когда-то была у нее?

– У нее была жемчужная брошь, – напомнила Уна. – Этого даже она сама не отрицает.

– Нет, разумеется, – согласился Аргайл. – Обнаружив ее, она тут же приложила все усилия, чтобы вернуть ее вам. Но бриллиантовой броши она не видела, так же, как и вы!

Свидетельница вспыхнула, хотела что-то сказать, но раздумала и промолчала.

Джеймс улыбнулся:

– Благодарю вас, миссис Макайвор. У меня больше нет вопросов.

Это была уже вторая маленькая победа, но минутное чувство торжества друзей мисс Лэттерли почти тотчас испарилось. Гильфетер был весел и имел для этого все основания.

Он вызвал кондуктора того поезда, в котором ехали Мэри Фэррелайн и Эстер. Тот говорил в точности то самое, чего от него ждали. Насколько ему известно, в вагон никто не входил. На протяжении всего пути женщины были одни. Да, миссис Фэррелайн по крайней мере один раз выходила из купе для отправления естественных надобностей. Да, мисс Лэттерли, расстроенная, позвала его, чтобы сообщить о смерти пожилой леди. Он отправился проверить, и в самом деле, как ему ни грустно говорить об этом, она была мертва. Он исполнил свой служебный долг сразу по прибытии в Лондон. Все это очень печально.

Аргайл понимал, что не стоит раздражать присяжных вопросами о вещах, надежно установленных. Поэтому взмахом руки и легким кивком он отказался от встречного допроса.

Начальник вокзала тоже рассказывал о том, что и без того не вызывало сомнений, разве что добавляя по временам мелодраматические подробности.

Внимание Монка опять отвлекли лица присутствующих. В течение нескольких минут, пока взгляд Эстер был обращен на свидетелей, детектив имел возможность понаблюдать за ней. Он смотрел на нее с особым интересом. Она не была красивой, но в минуты напряжения и испуга, подобные этой, в ней появлялось близкое к красоте изящество. Оно было лишено малейшей искусственности или притворства, лишено даже обычной благовоспитанности и трогало своей искренностью. Уильяма удивило, насколько близка она ему, как хорошо знает он каждую линию ее стройной фигуры, каждое мимолетное выражение ее лица… Ему казалось, что он понимает ее переживания, но чем-то помочь ей было не в его силах.

От ощущения беспомощности у сыщика заныло в груди. Даже если бы у него была возможность поговорить с этой девушкой, он не мог бы сказать ей чего-то, ей и без того не известного. Возможно, ей стало бы легче, если бы он сумел солгать. Но этого ему никогда не узнать, ибо лгать он был не способен. Убедительно соврать у него не получится, а неудачная ложь только возведет между ними преграду, которая еще больше все испортит.

Уна осталась в зале суда. Монк разглядел прядь ее прекрасных волос, спадающую на лоб из-под кромки черной вуали. Она держалась спокойно и мужественно, словно, прежде чем выйти из дома на Эйнслай-плейс, долгие часы в одиночестве предавалась глубокому размышлению, справляясь с собой, и теперь ничто уже не могло нарушить ее хладнокровия.

Знает ли она, кто убил ее мать? Или предполагает, хорошо зная своих братьев и сестер? Он изучал ее лицо – ровные брови, разрез глаз, длинный прямой нос, полные губы почти совершенной формы… Каждая черта этого лица была прекрасна, но само оно было слишком властным для обычной красавицы. Приняла ли она бразды правления после смерти Мэри? Защищает ли семейную честь или прикрывает слабость, а то и преступление, одного из членов семьи? Этого Уильяму никогда не узнать, даже если он выяснит, кто этот человек.

Если?

Холод охватил его. Он невольно проговорился, выдав те опасения, которые глушил в себе с самого при-езда в Эдинбург, которые всячески отгонял.

Это – дело рук одного из Фэррелайнов! Иначе и быть не может!

Детектив перевел взгляд с Уны на Элестера, сидевшего рядом с сестрой и не сводившего глаз с дающего показания начальника вокзала. Вид у него был загнанный, словно публичное обсуждение семейной трагедии оказалось для него непосильным бременем. Как уже раз или два приходилось замечать Монку, опорой ему была не жена, а сестра. Дейрдра, конечно, была тут же и сидела рядом с ним, но он склонился налево, поближе к Уне, наполовину отвернувшись от супруги.

Та смотрела прямо перед собой – не столько не обращая внимания на Элестера, сколько попросту заинтересованная процессом. Ее тонкобровое лицо со вздернутым носом и твердым подбородком выражало лишь сосредоточенность и возбуждение. Если она и подозревала возможность какого-то трагического поворота, то ее поведение означало, что в ней погибла прекрасная актриса.

Кеннета в зале не было, да сыщик и не ожидал его увидеть. Младшему Фэррелайну предстоял вызов на допрос, и поэтому ему пока не разрешили войти, лишив возможности подслушать что-нибудь, расходящееся с его показаниями. Таково было требование закона. Зато здесь присутствовала Айлиш, похожая на безмолвный факел. Рядом с Уной с другой стороны сидел Байярд, тоже слегка отвернувшись, но не демонстративно, а просто погруженный в себя. Он не смотрел на миссис Файф, но даже через весь зал Монк чувствовал, каких усилий ему это стоило.

Квинлен Файф отсутствовал – скорее всего, потому, что его тоже должны были вызвать.

Начальник вокзала закончил свои показания, и Аргайл отказался задавать ему вопросы. Его сменил доктор, которого вызывали засвидетельствовать, что Мэри Фэррелайн действительно умерла. Гильфетер был с ним очень любезен, стараясь не смущать тем, что он констатировал смерть от обычной сердечной болезни и что не ему принадлежит заслуга дальнейшего исследования. Тем не менее тот чувствовал себя очень неловко и отвечал односложно.

Джеймс встал, улыбнулся ему и снова уселся, не сказав ни слова.

Было уже достаточно поздно. Продолжение суда перенесли на завтра.

Уильям поспешил покинуть зал в надежде отыскать Рэтбоуна, чтобы узнать его мнение об итогах прошедшего дня. Он нашел того на ступеньках у входа в тот момент, когда они с Джеймсом Аргайлом усаживались в экипаж. Монк остановился на тротуаре и злобно выругался. В глубине души он прекрасно понимал, что Оливер не может сообщить ему ничего нового, и все же невозможность поговорить с ним привела сыщика в бешенство. В течение нескольких минут ярость не позволяла ему решить, что делать дальше.

– Вы ищете Оливера или кэб, мистер Монк? – прозвучал позади него чей-то голос.

Детектив резко обернулся и в нескольких ярдах от себя увидел Генри Рэтбоуна, чье благожелательное лицо выражало возбуждение и ранимость. При виде него гнев Уильяма угас. Остались лишь страх и желание поделиться им с кем-нибудь.

– Вашего сына, – ответил он. – Хотя вряд ли он сможет сказать мне что-то такое, чего я не знаю и сам. Вы были в суде? Я вас не заметил.

– Я находился позади вас, – с ясной улыбкой объяснил Генри. – Стоял. Я опоздал, и сесть уже было негде. – Они вместе зашагали по улице. – Не думал, что процесс вызовет такой интерес. Это не самая привлекательная человеческая черта. Я предпочитаю иметь дело с отдельными людьми. В толпе слишком часто верх берут самые неприятные свойства. Видимо, дело в стадном чувстве. Азарт погони, запах крови… – Он резко оборвал себя. – Простите.

– Вы правы, – мрачно отозвался Монк. – А Гильфетер – молодец. – Он не стал развивать свою мысль. В этом не было необходимости.

Несколько ярдов они прошли в молчании, нарушать которое обоим не хотелось. Странно. Этот человек был отцом Оливера, и все же у сыщика было такое чувство, словно они знакомы уже много лет и его родство с адвокатом нисколько не мешает их дружбе. Что-то в лице Генри, в его немного неуклюжей походке и длинных, чуть кривых ногах пробуждало в Уильяме смутные воспоминания о том времени, когда сам он был молод и беззаветно обожал своего наставника. Он тогда был очень наивен. Будто бы это был совсем другой человек, на чью невинность детектив смотрел теперь чужими глазами, ощущая, однако, при этом необъяснимую душевную боль.

На мостовой безногий нищий, старый солдат какой-то всеми забытой войны, продавал на счастье букетики белого вереска. В глазах Генри Рэтбоуна вдруг блеснули слезы сочувствия. Он улыбнулся нищему и без слов отдал ему шестипенсовик за два букетика, а затем, пройдя несколько шагов в молчании, протянул один из них своему спутнику.

– Не отчаивайтесь, – отрывисто проговорил он. – Аргайл тоже очень умен. Это дело рук одного из членов семьи. Представьте себе, что они должны сейчас чувствовать! Подумайте о терзающем их чувстве вины, что бы ни толкнуло их на этот поступок – страх ли, жадность или месть за причиненное зло, действительное или воображаемое. Любой человек, если он не полный безумец, испытывает ужас перед таким непоправимым шагом.

Монк не ответил, но мысли его приняли новое направление. Генри прав. Того, кто совершил убийство, вела какая-то страсть, замешанная и на страхе, и на чувстве вины.

– А может быть, они еще и торжествуют, – продолжал Рэтбоун-старший. – Воображают, что добились успеха и что им рукой подать до победы.

– Успеха в чем? – фыркнул детектив. – В достижении какой-то цели или в избавлении от опасности? Триумф это или облегчение?

Генри с несчастным видом покачал головой. Его угнетала трагичность этой истории как для Мэри Фэррелайн, так и для того из ее детей – или супругов ее детей, – который убил ее.

– Нужно давить на них, – проговорил он. – Знаете, маховик закона может подхватить и их. Оливер так бы и действовал. Спрашивал. Прощупывал. Играл на их недоверии друг к другу. Надеюсь, Аргайл поступит так же.

Никто из них ни слова не сказал об Эстер, но Монк знал, что его собеседник тоже думает о ней. Обсуждать успехи и поражения не было надобности. Эта тема, слишком болезненная, чтобы ее касаться, все равно постоянно присутствовала в их разговоре.

В полном молчании они вместе зашагали по Лаунмаркету.