Наследство последнего императора Волынский Николай
– Вы их деревни?
– Не совсем, – улыбнулся матрос. – Из маленького городка, Елисаветградковка называется, в Малороссии. Херсонская губерния.
– Ага. Значит. Малоросс.
– Тоже не совсем – ответил матрос. – Я-то сам там родился, но дед мой, он гусаром был, Родион Александрович – из московских, и фамилия наша правильная – Гончаровы.
– Павел Митрофанович, дорогой. Я бы вас попросила… сделайте одолжение, – повторила она его слова. – Может, вы все-таки поможете мне… с кашей. Я не могу сейчас так много, не просто нельзя, а говядину тем более, пока не начну выздоравливать по-настоящему, а вы доешьте, пожалуйста, если не брезгуете… Я ведь заметила, вас начальство не очень-то кормит…
– Оно и себя не очень-то кормит, – заметил матрос. – Мы-то, я, то есть, не брезгую, конечно, Глафира Васильевна, – он бросил взгляд на тарелку и тут же отвернулся к окну. – Но у нас свой паек. Сегодня вечером обещали воблу подвезти, так она еще лучше говядины будет. Так я вашу кашку все-таки лучше потом подогрею и вечером принесу. Она хорошая будет, – заверил матрос Гончарюк.
– Кстати, на чем подогреете? И почему здесь тепло?
– Печка за стенкой, – указал рукой матрос. – Комиссар Яковлев приказал разобрать два штакетника. Мужчина еще может терпеть такой холод, а женщина, да еще с инфюленцией…
– Ладно, раз уж вы так меня обидели и отказываетесь разделить со мной трапезу…
– Не отказываюсь, товарищ Колобова, – возразил матрос и улыбнулся, – только в другой раз, когда будет больше благоприятных обстоятельств. А сейчас я вам принесу чаю – не морковной отравы, а настоящего флотского!
И он принес на блюдечке стакан крепкого, темно-коричневого действительно настоящего цейлонского чаю, сладкого, как сироп. Новосильцева выпила его медленно и с наслаждением. Глаза у нее стали слипаться, и Новосильцева сразу уснула. Теперь она почувствовала себя почти хорошо.
15. ПОЕЗД ИДЕТ НА ВОСТОК
ПОЕЗД КОМИССАРА Яковлева миновал Самару и на предельных парах мчался дальше на восток. Никакого расписания он не придерживался и придерживаться не мог: шел литерным, внеочередным маршрутом, из-за чего начальники дистанций, в ужасе тормозили на разъездах, вокзалах и узловых станциях составы с солдатами, бежавшими от войны и революции в родные края, поезда с мешочниками, перепуганными беженцами, устремившимися из голодных Москвы и Петрограда к Волге, Кубани и далее на юг и восток. Хуже, когда приходилось задерживать персональные поезда местных революционных князьков. Расстрелять такого начальника могли на месте.
Больше всех в этих краях прославилась собственная армия некоего социалиста-революционера Кузнецова. Имя его наводило ужас на местное население. Было отчего. Одним из самых любимых развлечений эсера было распиливание живых людей обычной плотницкой пилой. Сам он этим не занимался, но любил наблюдать за процессом. В одном из крупных сел его молодцы распилили за раз около пятидесяти человек[70]. Кузнецов проконтролировал двадцать экзекуций. Потом ему надоело. Махнув своим, чтобы продолжали, пошел в свой вагон – личный повар уже дважды напоминал, что ужин на столе.
Местная сатрапия ездила в основном в поездах из двух-трех классных вагонов, тащили их «овечки» – паровозы ОВ, шустрые и нетребовательные. Нет угля – пыхтят на дровах. Их машинисты командам дистанционных начальников и диспетчеров не подчинялись: обычно в паровозной будке находился уполномоченный высокопоставленного пассажира. Нередко держал револьвер на виске машиниста и сам был вместо диспетчера.
Только судьба и чрезвычайная осторожность хранили их от столкновения с яковлевским бронепоездом. Путешествующие сибирские сатрапы еще не успевали разглядеть московский эшелон, как их машинисты уже давали реверс и изо всех сил мчались обратно к ближайшему разъезду или станции. Не раз бронепоезд догонял бегущих и просто-напросто выдавливал со своего пути.
Поезд Яковлева мчался, как конь, закусивший удила, днем и ночью. Останавливались только для того, чтобы пополнить запасы топлива и воды.
Новосильцева призналась, что никогда еще не ездила по железной дороге с такой скоростью. Когда переехали Волгу, она также заметила, что комиссар сильно рискует: на отдельных участках, особенно на поворотах, железная дорога разрушалась буквально на глазах. Рельсы разболтаны, шпалы сгнили. Тяжелый состав держался чудом, повороты преодолевал под страшный визг колес и с опасным креном.
– Поосторожней нельзя? – спросила она.
– Никак нельзя, Евдокия… то есть Глафира Васильевна, – отвечал комиссар. – Мы должны не просто спешить. Мы должны лететь! Есть все основания опасаться, что можем не застать наших будущих пассажиров в живых.
– В самом деле?
– За неделю до нашего отъезда зарубежные газеты чуть ли не каждый день печатали телеграммы, что большевики расстреляли царскую семью. И буквально за несколько часов до нашего отъезда Ленин давал указание командарму Берзину лично отправиться в Тобольск и проверить, живы Романовы или нет. Берзин доложил – живы, все хорошо. Но все равно надо торопиться.
– Да, – согласилась она. – Чтобы вернуться до начала боевых действий.
– Каких? – удивился Яковлев.
– А разве Корнилов уже оставил свои намерения?
– Вы имеете в виду добровольческую армию?
– Да.
– Нет, конечно, не оставил. Даже наоборот, разворачивается вовсю. Но не думаю, что он может нам помешать.
– Отчего же вы так уверены, Василий Васильевич?
Он вздохнул.
– От Романовых отказалась вся Россия – и красная и белая. Взять того же генерала Корнилова. Он арестовывал царицу и ее детей, словно жандарм – позор! И ничего. Сослуживцы от него не отвернулись, руку подают. Сейчас он с несколькими полками, почти полностью из офицеров, пробивается на юг. В его планах – закрепиться на богатых хлебом и ресурсами территориях Прикубанья и Северного Кавказа, собрать армию, вооружить ее с помощью Антанты и, может быть, уже в этом году двинуться на Москву…
– Думаете, ему это удастся?
– Может быть, удастся, – медленно ответил Яковлев. – А может, и нет. Скорее всего, не удастся. Но не потому, что Корнилову не хватит оружия или солдат. Будет и то, и другое. Однако логика мировой истории такова, что маленькие революционные армии всегда побеждают армии контрреволюционные, даже если противник превосходит революционеров в десять раз… Но я хотел сейчас сказать другое. Корнилов за царя сражаться не собирается. Его лозунг – «Вся власть Учредительному собранию!»
– Неужели? – удивилась Новосильцева.
– Не верите?
– Не в том дело. Сомневаюсь, что его офицеры понимают смысл лозунга. Одно дело – за монарха или против. За войну или против нее. За передел земли или против передела… Тут все ясно. А что такое Учредительное собрание? Кто его видел?
– Совершенно верно, – подтвердил комиссар. – Кто?
Они сидели в комиссарском салоне в бархатных креслах друг против друга за столиком, на котором пыхтел самовар, позвякивали ложки в стаканах. Было около семи часов – их уже ставший традиционным вечерний чай, после которого Новосильцева под пытливыми взглядами солдат шла в свой салон, а Яковлев оставался в своем. Тогда уже распространился обычай среди крупных и мелких начальников, не только красных, но и белых, зеленых и других разноцветных возить с собой в качестве комплекта к остальным железнодорожным удобствам военно-полевых подруг. Однако Яковлев с самого начала проявил крайнюю щепетильность и даже в мелочах подчеркивал официальный характер их отношений. При посторонних он именовал ее только «товарищ Колобова», реже – «товарищем помощником комиссара» и лишь когда они были одни – Глафирой Васильевной и почти никогда – настоящим именем.
Сейчас поезд стоял на небольшой станции, заправляясь водой, телеграфист подключился к телеграфной линии: комиссар ждал в условленное время телеграммы из Москвы. В салоне было жарко, и Яковлев позволил себе расстегнуть верхнюю пуговицу френча и слегка ослабить портупею. Новосильцева, похудевшая, коротко, «по-комиссарски», подстриженная, оставалась в своей кожаной куртке. Она по-прежнему часто мерзла, еще не совсем оправившись после болезни.
– Так вот, Глафира Васильевна, Корнилов и его армия – а, судя по всему, армия у него будет – выступает, еще раз подчеркиваю, не под лозунгом восстановления монархии. Он понимает: монархия России не нужна. «За Царя, Отечество и Веру» даже под знаменами Лавра Георгиевича воевать никто не будет. Николай Романов ему может понадобиться только в одном случае: списать на него все ошибки и преступления свергнутого режима, в том числе и Временного правительства. Сейчас антибольшевистские силы все чаще пробуют другой лозунг: «Свобода и Порядок». Каждый может понимать его лозунг по-своему. Внешне он не противоречит и большевистским установкам. Но главное его содержание у тех, кто нам противостоит, – антибольшевизм, верность союзникам по Антанте, возобновление войны с немцами ради интересов европейского и американского, а точнее мирового еврейского капитала… И все же это движение обречено. Однако прольется много крови с одной и с другой стороны, прежде чем Россия хоть как-то успокоится.
Они замолчали.
– И это будет, наверное, еще не все… – произнесла Новосильцева.
– Да, – согласился комиссар. – Когда наша власть преодолеет внешнего врага, начнется гигантская чистка внутри. К сожалению, этого жестокого этапа избежать вряд ли удастся. В такие периоды истории, как всегда, страдает много невинных людей. Остается только надеяться, чтобы мы не повторили опыт Великой французской революции, когда по улицам Парижа текли самые настоящие реки не просыхающей крови, которую лизали собаки, когда народ наслаждался казнями врагов народа и их детей, радостно сбегаясь толпами на Гревскую площадь… Французские революционеры, – добавил Яковлев, – за какие-то семь-восемь лет истребили треть собственного населения – дворян, священников, даже ученых. Вы, очевидно, знаете, что под нож «святой гильотины» попал величайший гений, национальная гордость Франции – химик Лавуазье… Но больше всего было уничтожено крестьян. Уже через десять лет поля Франции опустели – некому было пахать! И только грабительские войны Наполеона предотвратили полное вымирание страны. Он ведь не только дворцы и музеи грабил, в том числе и Ватикан. Во Францию шли из завоеванных стран товары, шерсть, металл, мануфактура, древесина, продовольствие…
– За вами, Василий Васильевич, слишком мало людей, – заметила Новосильцева, помешивая ложечкой в стакане.
– Если вы имеете в виду личный состав красной гвардии и красной армии, – ответил Яковлев, – то в настоящий момент он, действительно, невелик и уступает общей численности всех антибольшевистских сил. Завтра нас будет больше. Сами события, их исторический ход создают для этого условия. Конечная цель того же Корнилова – возобновление войны с немцами – есть полная бессмыслица. Она недостижима. Россия воевать с внешним врагом не способна. У нее просто нет сил. Все они остались во фронтовых траншеях. И поэтому мужик предпочтет стрелять в Корниловых, нежели опять возвращаться в окопы. Другое дело, если бы генерал объявил Отечественную войну. Но поздно. Его опередил Ленин с лозунгом: «Социалистическое Отечество в опасности!» Так-то вот. Не большевики в опасности, не советская власть, а Отечество.
– Вы говорили о Романовых, – напомнила Новосильцева.
– О них и речь, – заметил комиссар. – Точнее, о событиях, которые наступают сами, если общество этого очень хочет и много о них говорит. У писателя Леонида Андреева, кстати, близкого друга Максима Горького, есть рассказ «Губернатор». В дальней губернии пронесся слух, что на губернатора будет покушение и его непременно убьют. Так уж теперь принято: если в столицах бросают бомбы в губернаторов, стреляют в них среди бела дня, то и нам положено. Значит, и нашего непременно надо разорвать бомбой или застрелить. И стали обыватели говорить об этом так много и уверенно, что, в конце концов, и сам губернатор проникся убеждением, что по-другому быть не может. Он отказался от охраны, ходил в одиночку в самых опасных местах, словно поощрял террористов. Но никто на него не покушался. Наконец всем это уже так надоело – разговоры идут, а покушения все нет и нет. И тогда наконец-то нашелся полоумный студент, который губернатора все-таки застрелил. Из ржавого пистолета. Убийца полчаса вытаскивал свой револьвер из кармана и все вытащить не мог, а губернатор спокойно, не шевелясь, стоял и ждал выстрела. Выстрел прогремел, губернатор упал замертво, все вздохнули с облегчением.
– И вы думаете, что Романовым грозит не целенаправленная ликвидация, а фатум? Всеобщее мнение, что они непременно погибнут? – удивилась Новосильцева. – Так для чего же мы тогда скачем к ним сломя голову, рискуя каждую минуту быть похороненными под обломками вашего поезда? Для чего эти вооруженные солдаты, этот бронепоезд?
– Чтобы успеть, – коротко ответил Яковлев. – Парадокс, но сейчас главное для спасения Романовых – поддержка Советской власти, точнее Москвы. Даже Троцкий считает, что Романовы должны быть в Москве. Правда, он не знает о той партии в преферанс, которую нам с вами поручили сыграть. Он требует суда над Романовыми, вернее, над царем. Ленин ему не возражает – понятно, почему. ВЦИК в лице Свердлова выдал мне мандат, который позволяет при необходимости подчинить мне части красной армии и чека во всех населенных пунктах по пути следования. Однако неизвестных составляющих в нашей задаче еще больше.
Поезд медленно тронулся, и в эту минуту раздался стук в дверь. Вошел телеграфист.
– Товарищ комиссар, шифрограмма из Москвы, – доложил он, покосившись на Новосильцеву.
– Товарищ Колобова – мой помощник, она должна знать все, – заметил Яковлев.
Телеграфист протянул Яковлеву свернутый моток телеграфной ленты.
– Шифр не известный, – сказал он.
Яковлев кивнул телеграфисту.
– Можете идти.
По мере того, как комиссар читал ленту, его лицо становилось все более мрачным. Потом передал ее Новосильцевой.
– Что скажете?
– Этот шифр мне тоже незнаком, – сказала Новосильцева, возвращая ленту.
– Первая часть сообщения – мой личный шифр, – пояснил Яковлев. – Мой человек на телеграфе ВЦИКа сообщает, что Свердлов только что отправил эту шифровку в Екатеринбург. Может, подумаете, попробуете поработать? Не зря же Скоморохов учил вас криптологии, надеюсь?
– В этой области я была не лучшей студенткой, – вздохнула Новосильцева.
– Жаль.
Яковлев нахмурился и принялся снова изучать шифровку. Взял графитовый карандаш, лист бумаги и минут пятнадцать молча писал отдельные знаки и формулы. Наконец откашлялся, отпил пару глотков чая и отложил в сторону ленту и карандаш.
– Шифр несложный – единственное, что мне удалось понять, – сообщил он. – Все-таки я прошу вас – поработайте над ним. Может, что-нибудь придет вам в голову. Попытаетесь?
Она не успела ответить. Раздался скрип и лязг тормозов, зазвенела посуда, затрясся закрепленный на столе самовар. Комиссар вскочил, схватил кожаную куртку, затянул портупею с маузером.
– Похоже, что-то экстренное, – сказал он. – Возьмите ленту, Глафира Васильевна, и идите к себе.
Поезд остановился в поле. Вдалеке на горизонте была видна темно-зеленая щетка леса, освещенного закатным солнцем. Яковлев спрыгнул на весенний рыхлый снег и в сопровождении ординарца Гончарюка пошел к паровозу. Тем временем бойцы блиндировали окна и готовили к бою пулеметы и пушки.
Яковлев поднялся на башню головного орудия. Здесь у растворенного люка уже находился командир артиллерийского расчета. Он смотрел в бинокль на уходящие рельсы.
– Бронепоезд, – сообщил он Яковлеву и передал ему бинокль.
Комиссар смотрел на медленно приближающийся паровоз. В трехстах саженях он остановился, дал свисток, выпустил пар. Можно было разглядеть, что паровозный котел и будка машиниста защищены броневыми листами, но как-то кустарно, не по-заводскому.
– Вооружение? – спросил Яковлев.
– Точно установить не удалось, – ответил командир расчета. – Даже не разглядел, сколько у них вагонов, есть ли пушки и пулеметы. Наверное, очередной «президент» очередной «республики», – усмехнувшись, предположил командир.
– Какая ближайшая станция впереди?
– Уфа.
– Ну вот! – заметил Яковлев. – Там советская власть, возглавляют ее надежные товарищи… Что-то не так. Нужно послать разъезд.
Загремели двери вагона-конюшни, солдаты вывели по грохочущим сходням лошадей, и небольшой отряд двинулся вперед, к бронепоезду, паровоз которого снова выпустил густое облако пара и отчаянно засвистел.
Разъезд не одолел и половины пути, как на встречном бронепоезде засверкали огненные точки пулеметных выстрелов, затем раздались несколько винтовочных залпов. Разъезд вернулся.
– У нас раненый, – доложил старший.
Яковлев ничего не успел сказать, как матрос Гончарюк воскликнул:
– Морзянка, товарищ комиссар!
– Читаешь? – спросил Яковлев.
– Все-таки бывший сигнальщик… – ответил матрос. – «З-д-е-сь, – читал Гончарюк, – к-о-м-а-н-д-и-р»… дальше у него сбой! – «к-р-а-с-н-о-г-о о-т-р-я-д-а»… снова сбился, грамотей! «П-р-е-д-л-а-г-а-ю-с-д-а-т-ь-с-я». Да – сдаться! – удивленно повторил Гончарюк. – Ждет ответа. В каком трактире они нашли себе такого сигнальщика?
– Ответьте, – приказал Яковлев.
Взяв у машиниста мощный фонарь, Гончарюк послал ответную морзянку: «Здесь поезд специального представителя ВЦИКа и Совнаркома комиссара Яковлева. Приказываю немедленно очистить путь. Даю на размышление 60 секунд, после чего открываю огонь из орудий. Яковлев».
На бронепоезде морзянку приняли и почти тотчас же ответили: «У нас приказ Уральского совдепа: вас разоружить. Предлагаем мирно сдать оружие. Комиссару Яковлеву прибыть сюда одному».
Яковлев переглянулся со своим заместителем Керженцевым, бывшим поручиком царской армии.
– Ни в коем случае, Василий Васильевич! – Керженцев отрицательно покачал головой.
– Мы их сомнем.
– Нет, если вы окажетесь заложником, – возразил Керженцев.
– Здесь что-то не то, – задумался Яковлев. – Павел Митрофанович, – приказал он, – запросите фамилию командира.
Но не успел Гончарюк начать передачу, как от встречного поезда сверкнула яркая вспышка, раздался пронзительный свист и в ста метрах разорвался снаряд. Вверх полетел снег и мерзлые комья земли.
– Трехдюймовка, – определил Керженцев. – Вон они ее на рельсы выкатили! – Ответить? – спросил он.
Пушка бронепоезда калибром в семь дюймов уже была готова открыть огонь прямой наводкой по паровозу. Одного выстрела достаточно, чтобы разнести его котел вдребезги.
– Отставить! – приказал Яковлев. – Павел Митрофанович, запросите!
В ответ морзянка сообщила: «Командир уфимского отряда Красной гвардии Григорий Зенцов».
– Замечательно! – воскликнул Яковлев. – Еще запрос: «Григорий, где твой брат Павел?»
На этот раз ответа не было несколько минут. Потом фонарь уфимского бронепоезда замигал: «Кто спрашивает Павла?»
– Отвечайте: «Его друг Константин Мячин. Иду к тебе один».
– Всё! Коня! – приказал Яковлев.
– Товарищ комиссар! – снова запротестовал Керженцев.
– Все будет в порядке, – заверил Яковлев. – Стычки допустить нельзя. Уфимские боевики – народ серьезный. С Павлом Зенцовым – он в Уфе председателем губчека – мы как-то брали миасское золото.
Он сел в седло и, не торопясь, шагом направился к уфимскому поезду. Он проехал всего треть пути, когда паровоз Григория Зенцова дал пары и медленно двинулся навстречу комиссару. Яковлев остановился и ждал до тех пор, пока поезд приблизится и остановится в нескольких метрах от него. Комиссар спешился. С паровоза спрыгнул молодой парень в армейской шинели и с красной ленточкой на фуражке вместо кокарды. Он подбежал к Яковлеву, они пожали друг другу руки и обнялись.
– Дядя Константин! – сказал Зенцов, – Это вы, значит! При бороде… я вас-то совсем не узнал. А у меня приказ арестовать какого-то Яковлева.
– Сначала пройдем к тебе, – предложил комиссар.
Бронепоезд Зенцова состоял из паровоза, увешанного броневыми листами, скрепленными кое-как, и двух не защищенных вагонов. Экипаж – семь человек.
– С этими силами ты хотел меня остановить? – усмехнулся Яковлев, пройдя в вагон.
– Так вы и есть… – начал было Зенцов.
– Да, Гриша, я и есть комиссар Яковлев. У меня мандат Ленина и Свердлова. Иду в Екатеринбург и далее. Кто отдал тебе приказ? Дай-ка взглянуть, – сказал Яковлев.
– У меня только телеграфная лента, – ответил Зенцов. – Дал председатель совдепа Несчастный.
– Вот именно – несчастный. Или скоро будет таким, – усмехнулся Яковлев. – Телеграф у тебя на борту есть? Можешь связаться с братом?
– Телеграфа нет.
– Тогда идем ко мне!
Через пять минут они были уже в яковлевском поезде, и телеграфист, подсоединившись к линии телеграфных проводов у дороги, вызывал к прямому проводу уфимскую губчека.
После коротких переговоров, оба поезда двинулись на Уфу.
– Я не смогла расшифровать текст, – сообщила Новосильцева, входя в салон комиссара.
– Жаль, – ответил Яковлев. – Что ж, будем надеяться, что там никакой для нас гадости нет.
– Кто приказал вас остановить? – спросила Новосильцева.
– Большая загадка. Вот приказ: «Из Екатеринбурга – губчека Уфы. «Ожидается появление белого офицера, агента разведки генерала Корнилова. Может называть себя комиссаром Яковлевым из Москвы. Арестовать немедленно. Вооружен. Председатель президиума Уралсовета». Подписи нет. Я только что связывался с председателем Уралсовета Белобородовым. Клянется, что такую телеграмму ни он, ни члены президиума не давали.
Он немного попыхтел трубкой и сказал:
– Первое – необходимо укрепить наш отряд уфимскими товарищами. Здесь мои позиции сильны. Здесь есть мои люди. Они не боятся ни черта, ни Троцкого. Думаю, эта дерьмовая екатеринбургская шайка поостережется чинить нам козни.
Новосильцева усмехнулась.
– Словечки у вас, господин-гражданин комиссар! Совсем стыд потеряли. Еще раз такое себе позволите – поставлю в угол на колени!
Яковлев опешил.
– Глафира Васильевна! – взмолился он. – Помилуйте, почему вы ко мне постоянно придираетесь? «За что, за что, о, Боже мой!»[71]
– А вы до сих пор и не поняли?
– Увы! – развел руками Яковлев.
– Тогда я вам сейчас объясню!
И, подойдя к нему, она крепко поцеловала его в губы.
Часть вторая
16. КОМИССАР ЯКОВЛЕВ. ЕКАТЕРИНБУРГ
СКРЕЖЕТ И ВИЗГ тормозов были такими, что показалось сначала – поезд разваливается на ходу. Заржали испуганно лошади, полетели на пол незакрепленные вещи, послышался звон разбитого стекла. Где-то гулко свалился на пол снарядный ящик.
– Что за черт! – вскочил с койки Яковлев.
Он рывком надел брюки и гимнастерку, натянул сапоги и столкнулся на пороге с матросом Гончарюком.
– Что там, Павел Митрофанович?
– Темно и непонятно, – ответил матрос. – Машинист дал команду «стоп-машина!»
– Почему?
– Говорит, нет пути.
– Что значит «нет пути»? Взорван?
– Семафор ему, вишь, не нравится. Другой хочет.
Они прошли на паровоз. Машинист и кочегар спокойно сидели на ящиках по разные стороны топки и, не торопясь, курили махру.
– А, вот и начальство! Не задержалось, – сказал машинист, открыл дверцу топки и бросил в огонь окурок.
– Почему стоим? – спросил Яковлев.
– Семафора нет, – сообщил машинист.
– Куда же он девался? Неужели украли? – удивился Яковлев.
– Сам-то столб на месте. Но проезда нет, – пояснил машинист. – Нет сигнала. Семафор не работает, или сломан, или черт знает что.
– Рельсы-то на месте? – угрюмо поинтересовался Гончарюк.
– Вроде пока не растащили, – ответил ему машинист.
– Тогда какого лешего стоим?
– Может, пакость там какая. Это же нечего делать – загнать нас на полном ходу в тупик или пустить в лоб встречному эшелону. Было бы желание. Кто захочет, тот и сделает.
– Так, – задумался комиссар. – Но мы получили телеграфом подтверждение: путь свободен, нас ждут.
– Мне телеграф – не указ, – возразил машинист. – Мне – светофор! Сигнал – закон, нарушение – каторга. Не сдвинусь с места, пока не узнаем, что там, – заявил машинист.
– Но, – не согласился комиссар, – если кому-то вздумалось нам устроить крушение, то не лучше ли было оставить зеленый свет? Чтобы мы шли, ничего не подозревая, сразу в ловушку? Как вы считаете?
– Я ничего не считаю и считать не желаю, – отрезал машинист. – Не по должности. Мое – вот! – он взялся за сверкающую медную ручку контроллера. – А вы решайте.
Яковлев высунулся в окошко, пытаясь что-нибудь разглядеть в кромешной тьме. Он открыл узкую дверцу из будки на смотровую площадку паровозного котла, поднял воротник своей кожаной куртки, вышел на площадку и осторожно двинулся вперед. Остановившись на передней площадке, снова долго всматривался в темноту. Луч паровозного прожектора пробивал густой туман, но света не прибавлял, только затрудняя обзор. Внезапно налетел шквальный ветер и через минуту так же неожиданно стих. С неба тут же обрушилась настоящая лавина лохматого мокрого снега, и паровоз оказался словно укутанным в толстый слой ваты. Видимость исчезла совсем.
Комиссар вернулся в будку весь белый с ног до головы. Постояв несколько минут у раскаленной топочной дверцы, снял мокрую куртку и отряхнул черную кожаную фуражку с пятиконечной красной звездой.
– Иногда мелкие события способны вызвать крупные неприятности, – вполголоса, словно разговаривая с самим собой, произнес он. – Но бывает и наоборот: ерунда выглядит крупной гадостью, пока не проверишь все сам. Разве не может семафор погаснуть оттого лишь, что в его фонаре закончился керосин?
– Ну нет – никогда в жизни! – возразил машинист. – На это дело есть обходчик, и он каждый день…
– Обходчик!.. Где он, тот самый, ваш прилежный обходчик… Может, его и в живых уже нет. А может, бросил все и пристал к какой-нибудь банде – их тут сотни. И сам грабит теперь поезда. И для этого портит семафоры. Надо послать дрезину!
– Да разве в такой темноте увидишь что? – засомневался машинист.
Звеня по железным ступенькам своими подкованными английскими ботинками, в будку поднялся Зенцов.
– А что ты скажешь? – спросил Яковлев.
– Да не знаю, дядя Константин, – ответил парень.
– Вот таких, как ты, очень не любил генерал Суворов, – заметил комиссар.
– Меня-то за что? – удивился Зенцов.
– «Немогузнаек, – говорил Александр Васильевич, – терпеть в русской армии не желаю».
Вмешался машинист.
– Нельзя здесь долго стоять, – сказал он озабоченно. – Этак в любую минуту получишь удар в хвост. Может, за нами идет поезд. Движение-то никто не контролирует.
– Надо сходить, глянуть, что там впереди, – предложил Зенцов.
– Правильно мыслишь, юноша, – сказал комиссар. – Вот и сходи.
Зенцов взял с собой двух бойцов и ручной пулемет томпсона. Машинист включил паровозный прожектор на полную мощь. Но свет не пробивался сквозь плотную снежную стену.
– Жди нас через часок, дядя Костя, – сказал Зенцов. – Если не появимся, значит, будешь отбивать у врага наши трупы.
– Ты эти шуточки брось! – рассердился комиссар. – Я человек неверующий и приметы для меня ничего не значат… Но болтать попусту и дразнить фортуну тоже не советую. Приказываю: чтоб ровно через час был здесь и доложил обстановку! Далеко не отрывайся. В случае чего – открывай огонь. Услышим. Да патроны береги. Знаю я вас, мальчишек. Вам лишь бы пострелять!
– Есть беречь патроны!
Дрезина лязгнула плохо смазанными шестеренками, постепенно набрала скорость и исчезла в белой кромешности.
Прошло полчаса. Снова поднялся ветер, завыл в телеграфных проводах. Метель внезапно прекратилась. Еще через полчаса, когда Яковлев собрался дать команду, чтобы машинист все-таки медленно продвигался, горизонт осветили вспышки выстрелов, потом донеслись хлопки винтовочных залпов, сквозь которые прорезывались пулеметные очереди из томпсона. Скоро винтовочная стрельба прекратилась, прозвучали еще несколько коротких очередей, и все затихло.
Яковлев спрыгнул на землю, к нему подошла Новосильцева.
– Пошлете разъезд? – спросила она.
– В такой темноте? – с сомнением произнес комиссар. – Лошадям ноги переломаем.
– Вам лошади дороже людей? – спросила Новосильцева.
Комиссар пристально посмотрел ей в глаза.
– Евдокия Федоровна… то есть Глафира Васильевна, – тихо произнес он. – Вы, наверное, уже заметили: я всегда с большим вниманием выслушиваю чужие мнения. И мне особенно нравится, когда они не противоречат моему. Но это не повод для ваших прокурорских эскапад. Давайте-ка лучше еще послушаем – у вас слух получше моего, так что помогайте.
Они молчали с четверть часа, но сквозь белое безмолвие не пробивалось ни звука.
Потом вдруг снова раздались несколько коротких очередей.
– Ну вот, – произнес Яковлев. – Люди, конечно, мне дороже лошадей. Но и лошади нужны не меньше людей… Все слышали? Противник не принял бой. Или уничтожен. Работает только наш пулемет. И то, чувствую, бьет по кустам, для острастки.
– А что, разве мой бледнолицый брат Чуткое Ухо совсем исключает, что у противника тоже может оказаться томпсон? – спросила Новосильцева.
Яковлев не ответил.
– Свет! – крикнул он машинисту.
Прожектор снова прорезал тьму, но теперь он хорошо осветил блеснувшие рельсы, которые снег не успел засыпать, и мелкий лесняк по обеим сторонам насыпи. Скоро удалось рассмотреть темное движущееся пятно, а потом и послышался лязг дрезины.
Разъезд потерь не понес. Только у одного из красноармейцев ухо было в крови. Он прижимал к нему грязноватую тряпицу.
– Ничего – царапина, – словно оправдываясь, сообщил он комиссару. – Только течет…
Яковлев внимательно осмотрел его рану.
– К фельдшеру! Не хватало еще заразу в ухо занести. Ну что там? – спросил он Зенцова.
– Прочесали лесок. Никого. Но была кровь на снегу и брошенный инструмент, – ответил Зенцов-младший. – Помешали мы им.
– Сколько их было?
– Человек десять.
– А путь?
– Не успели. Только и сделали, что одну гайку отвинтили. Мы поехали еще километров на десять вперед, – ответил Зенцов. – Везде рельсы целы.
– Двигай, – приказал комиссар машинисту, который слушал их, высунувшись из окна. Но, прежде чем машинист взялся за рукоятку контроллера, вмешался Зенцов.
– Дядя Константин… то есть товарищ комиссар. Надо бы все равно посылать вперед дрезину время от времени – для разведки. И так идти хотя бы до света.
Яковлев подумал всего мгновение и кивнул.
Читать бесплатно другие книги:
