Наследство последнего императора Волынский Николай

14. КОМИССАР ЯКОВЛЕВ

– НЕТ, – сказала Новосильцева, – фамилия Стоянович мне ни о чем не говорит. Впервые слышу эту фамилию. И ни с каким Сашей не имела чести быть знакомой.

– Разумеется, – согласился комиссар. – И ни с каким Сашей… Откуда в Вологде или Череповце могут знать полковников Генерального штаба.

Он помолчал, помешивая ложечкой свой мутный розово-желтый чай. Зачерпнул ложку, поднес ее к тусклой настольной лампе с зеленым абажуром, долго рассматривал жидкость при свете и вылил обратно в стакан.

– Представляете, – со вздохом признался комиссар. – В каких только ситуациях проходит жизнь профессиональных революционеров! Привыкать приходится ко всему. В том числе и к отсутствию тепла, нормальной еды и чая. Я научился не кланяться под пулями в Порт-Артуре, не дрожать от холода в тюрьмах, куда меня время от времени помещал царь… Хотя, признаюсь, это было трудно. Но возможно. Обо мне писала царская печать – кое-что правдиво, но много и выдумок. Мне действительно приходилось участвовать в экспроприациях. Правда, накануне «экса», как это у нас называют, меня исключали из партии… Наша партия российских социал-демократов, большевиков, принципиально против террора, индивидуального насилия и экспроприаций. Но ни одна партия не может жить без денежных средств. Кому-то всегда приходится брать на себя грязную работу, а с ней и ответственность и обвинения… Но странное дело: вот эсеры ходят по локоть в крови – и к ним почему-то буржуазия претензий не имеет. А царская власть разве была менее преступна? Хотя, признаюсь вам откровенно, мне пришлось послужить и ей, в том числе и в весьма конфиденциальном качестве…

– Допрос начался? – осведомилась Новосильцева.

– Ну что вы, Евдокия Федоровна, какой еще допрос… Просто я очень устал, признаюсь… И, разговаривая с вами, а не с бандитом или саботажником, немного отдыхаю. Кроме того, уверен, вы наверняка хотите узнать, как это друг Саши Скоморохова и ваша единственная связь, единственная явка и, возможно, спасение, мог оказаться не просто революционером, не просто комиссаром, а еще и чекистом! Правда ведь? Интересно?

– Люблю сказки на ночь, – усмехнулась Новосильцева.

– Вот и хорошо. Рад, что могу доставить вам удовольствие… Кто бы сейчас подсчитал, сколь миллионов солдат и офицеров уложил Николай Романов только в эту войну? Я не говорю о преступной японской. А ведь в боях гибнут, как правило, лучшие – самые трудоспособные крестьяне, самые образованные и порядочные офицеры. Да вот еще и гражданские попадают под снаряды – художник Верещагин, например. Нужна была такая жертва романовскому молоху? А сколько еще Верещагиных погибло тогда и сейчас? Сколько чеховых, менделеевых, лобачевских не родилось и никогда уже не родится? А сколько их сейчас гибнет от холода и голода и сиротства?

– А сколько от ваших пулеметов в ваших застенках? – выкрикнула Новосильцева. – Не ваши ли палачи убили полковника Скоморохова, одного из лучших офицеров Генштаба, настоящего русского патриота? – она поздно осознала, что выдала себя, но сейчас ей было уже все равно.

– О Скоморохове мы поговорим позже… – спокойно ответил Яковлев. – Идет гражданская война. В нас так же стреляют, и мы вынуждены отвечать. Кроме того, – и это самое трагичное – по эту сторону баррикад сегодня эсеры, бундовцы и различные мелкие группы, которые проникли сейчас во все новые органы власти и часто не подчиняются ни своему непосредственному руководству, ни даже Совнаркому. А что вы хотите? Народный комиссар юстиции нового правительства – эсер Штейнберг. Но начальник ему не Ленин и даже не Троцкий, а Якоб Шифф, американский банкир.

– А кто у Ленина начальник теперь? Кайзер Вильгельм?

– Вы плохо информированы, Евдокия Федоровна. Или стали жертвой пропаганды. Ленин приехал совершить социалистическую революцию не для кайзера, а для трудового русского человека. Наша партия поставила своей целью не ликвидацию привилегий у какого-либо класса и присвоению их себе – как во времена Великой французской революции. Тогда буржуа захотелось стать дворянами. При этом один из вождей Дантон утверждал: «Мы должны начисто уничтожить дворян и духовенство не потому, что они преступники. А потому, что им нет места в будущей счастливой Франции»… Мы же считаем, что дворяне – в государственном, гражданском смысле – должны стать наравне с рабочими и крестьянами. Мы хотим справедливого переустройства общества. Мы хотим дать мальчику Филиппку из рассказа Льва Толстого не только букварь, но и учебник высшей математики.

Новосильцева молчала, слушая все эти странные слова, и чувствовала, что сейчас от тепла и от неожиданно возникшего спокойствия и даже уюта, которые вливал в нее голос комиссара, она вот-вот положит голову прямо на край комиссарского стола и уснет.

– Да, знаете, ко многому удалось привыкнуть, а вот к морковному чаю так и не привык, – вдруг по-детски беспомощно улыбнулся Яковлев. – Не поверите – два года уже мечтаю выпить стакан самого обычного, цейлонского из английской жестяной коробки от Елисеевых…

– Зачем же вы устроили переворот двадцать пятого? Пили бы сейчас цейлонский, – съязвила Новосильцева.

– Переворот невозможно устроить, если сама объективная реальность его не подготовила, – ответил комиссар. – Он, кстати, случился и потому также, что исчез и цейлонский, и англо-индийский чай. И простой хлеб тоже. И металл. И патроны. И молоко. И сахар, который исчез уже два года назад, хотя и распределялся по карточкам. Но, тем не менее, был почти весь продан за границу!.. И это во время войны! И переворот, опять-таки же во время войны, что совершенно недопустимо, совершили родзянки и милюковы, да вот не справились с ответственностью… Власть в октябре валялась на улице, мы просто нагнулись и ее подняли. А вообще-то говоря, революцию, Евдокия Федоровна, на сытый желудок никто не делает. Мещанке из Череповца непростительно не знать таких простых вещей. Так, как вы, могут рассуждать только люди, долго отсутствовавшие в России…

Теперь Новосильцеву охватила мелкая мышиная дрожь, и Яковлев это заметил.

– Вы, пожалуйста, все-таки пейте, – заботливо напомнил комиссар. – В этом чае есть хоть какое-то тепло. Впрочем, в него надо кое-что добавить – я совсем забыл!.. – он встал, отодвинул тяжелое вольтеровское кресло и подошел к стоящему у окна несгораемому шкафу «Гартман amp; сыновья». Легко распахнул десятидюймовую дверь и вытащил оттуда начатую бутылку шустовского. Взял ложку Новосильцевой, аккуратно отмеривая, влил ей в чай три ложки. Потом подумал или добавил еще половинку.

От густого запаха дорогого коньяка у Новосильцевой слегка закружилась голова, и она несколько раз крепко зажмурила и потом широко открыла глаза.

– Правильно, очень хорошая гимнастика, – одобрил комиссар. – Кстати, коньяк держу только для лечебных целей. Большая редкость, особенно, после николаевского сухого закона, одного из немногих николаевских правильных…

Она отпила глоток чая, тепло скользнуло по желудку, потом охватило все тело приятной истомой.

– Теперь я все поняла, – игриво сказала она, как и полагается мещанке из Череповца, – Вы очень коварный. Только и думаете, чтобы споить беззащитную вдову-провинциалку.

Яковлев усмехнулся.

– Не мой метод. Хотя жаль. Он получше, чем тот, что иногда используют некоторые костоломы моего начальника пана-товарища Менжинского. Правда, он этих своих помощников время от времени расстреливает, но откуда-то появляются новые – не лучше.

За окном во дворе-колодце завели автомобиль. Мотор поработал на холостых оборотах, потом взревел и сквозь рев мотора, как сквозь вату, прорвался приглушенный треск винтовочного залпа.

– Да, – холодно согласилась Новосильцева. – Вот ваши методы, – она кивнула в сторону окна. Мотор в этот момент заглох. – Вы и меня расстреляете под нежный аккомпанемент автомобиля во имя революционной необходимости?

– Позвольте вам напомнить, уважаемая Евдокия Федоровна…

– Мария Ивановна! – поправила Новосильцева.

– Хорошо… Пусть пока так… Организация, в которой я имею честь принимать вас, называется чрезвычайной комиссией по борьбе с контрреволюцией, бандитизмом и саботажем. Вы не относитесь ни к одной из названных категорий – в этом, по крайней мере, я убежден. Вы честный сотрудник бывшего разведуправления, хороший специалист – не то, что какая-то Мата Харя, простите меня… тем более, что она никакая не Мата Хари, а бывшая работница одного из голландских домов терпимости, невысокого уровня, кстати… И шпионкой никогда не была… – он замолчал.

– Продолжайте, пожалуйста, – поощрила его Новосильцева. – У нас в Череповце про такое не услышишь. У нас не ходят в голландские дома терпимости.

– У вас в Череповце, – вздохнул Яковлев, – не знают, что во дворе только что расстреляли шестерых бандитов, которые вчерашней ночью топорами изрубили в капусту семью ювелира Ционского – жену, трех дочерей и четырнадцатилетнего сына… Искали драгоценности. У бандитов были мандаты петроградской ЧК. С подлинной печатью. И с моей подписью.

– Вот как?

– Да, именно так. Драгоценностей они не нашли – настоящие сотрудники ЧК изъяли их днем раньше. А вот как у них оказались настоящие мандаты с моей подписью, выяснить так и не удалось.

– Вы разве не смотрите, куда ставите собственную подпись?

– Подпись была прекрасно подделана, печать тоже. Такие замечательные специалисты по подделыванию почерков бывали только в охранном отделении Департамента полиции. И в разведупре.

– Ничем помочь не могу, – проговорила с трудом Новосильцева и отвернулась к окну. Коньяк действовал. Глаза слипались, голова слегка кружилась.

– Ваша помощь нужна в другом, – заявил Яковлев. – В том, в чем не успел нам помочь полковник Скоморохов Александр Васильевич, мой друг и мой нынешний идейный враг, но, как вы точно заметили, – русский патриот, к которым я имею честь относить и себя… Мы вместе учились. Только тогда меня звали Константином Мячиным… Саша потом ушел в разведку, а я в революцию. Но дело, в котором я просил его помочь, нас объединило. Однако его выследили, его выдал кто-то из ваших бывших сослуживцев. Вас выдать никто не мог, потому что только я, после Скоморохова, знаю, кто вы на самом деле.

Она не верила ни единому его слову.

Комиссар словно прочел ее мысли.

– Вам никаких доказательств моей искренности не потребуется, когда вы узнаете, какая от вас нужна помощь, – заметил Яковлев.

Новосильцева облизнула пересохшие губы.

– Как же вас теперь величать? – спросила она.

– Василием Васильевичем.

– Не понимаю… – вздохнула Новосильцева. – Не понимаю, – повторила она с трудом, – что может объединять столь пламенного борца с царизмом, как вы комиссар Яковлев – или полковник Мячин… Чин ведь у вас, конечно, был не меньше полковничьего? Что могло объединить вас и верного слугу царского режима полковника Скоморохова?

Яковлев покачал головой.

– Вы ошибаетесь. Саша не был слугой или стражем режима. Он, как и сотни тысяч русских патриотов, был слугой России, а не династии Гессен-Гогенцоллернов, которая под оперативным псевдонимом «Романовы» правила нашей страной более ста лет. А объединяло… Та же организация, что и вас с ним. В ней мне тоже пришлось побывать. Там у меня была другая фамилия – Стоянович. И я уверен, что Саша вам ее называл. Во всяком случае, мы так договаривались. Когда я узнал, что с ним в гостинице была женщина, я понял, что это именно вы – Евдокия Федоровна Новосильцева, агент Чайка.

– И это вы знаете, – прошептала она.

Яковлев кивнул.

– Да. Об этом знают теперь лишь двое – вы и я. Так вот я бросил все силы, чтобы разыскать вас и обеспечить вам безопасность.

Новосильцева горько усмехнулась:

– Здесь, на Гороховой?

– Здесь самое безопасное место во всем Петрограде, а может, и во всей России, – заверил Яковлев.

Снова нахлынула слабость. Новосильцева попыталась с ней бороться, но угрожающая туманная волна неумолимо подбиралась к головному мозгу. Наконец она сказала едва слышным голосом:

– Почему я должна вам верить?

– Потому что у вас нет другого выхода, – твердо заявил Яковлев. – Кроме того, вы уже получили достаточно оснований для того, чтобы отнестись ко мне с доверием.

– В самом деле… В самом деле – вы считаете меня полной дурочкой?! Нас с полковником Скомороховым просто мог видеть какой-нибудь общий знакомый, который теперь служит в чека, опознать, предать, донести вам!..

– Так все-таки мог? Было кого выдавать? Мещанку из Череповца? – вкрадчиво спросил Яковлев.

Она поняла, что уже ничего не осталось от агента высшей категории… Она попалась. Глупо, бездарно – из-за полного бессилия, опустошенности и потери способности контролировать себя. Сопротивляться и отрицать то, что известно Яковлеву, она не могла и уже не видела никакого смысла.

– Что вы хотите от нас… точнее, теперь от меня одной? – шепотом спросила Новосильцева.

– Евдокия Федоровна, – доверительно произнес Яковлев. – Прежде всего, я хочу, чтобы вы отдохнули и набрались сил, чтобы вы хотя бы понимали то, что я говорю. Возможностей для отдыха у вас немного, но хватит.

– А потом? Какое же все-таки предательство вы от меня потребуете?

Яковлев смутился.

– Прошу вас, пожалуйста, не надо меня так… Я не способен предложить вам предательство. Но есть одно дело чрезвычайной важности. Я ничего не потребую от вас, потому что требовать не имею права. Ничего не попрошу, что вошло бы в противоречие с вашей совестью. Прошу только выслушать меня.

– Так все-таки, что вы хотите?

Яковлев взял со стола обычную канцелярскую папку с тесемками, развязал и открыл ее, достал оттуда телеграмму с наклеенными на нее полосками текста и положил перед Новосильцевой.

Она прочла:

Срочно

Строго секретно

Петроград

Гороховая два чека

Комиссару Яковлеву.

Вам надлежит с отрядом необходимого вам количества людей выехать в Тобольск для эвакуации в Москву бывшего императора Николая Романова со всей его семьей. Подробные инструкции получите в Москве. Исполнение – немедленно по готовности.

Председатель СНК

В. Ульянов (Ленин)

Новосильцева прочла текст два раза и отложила телеграмму в сторону.

– Что это значит? Царя будут казнить в Москве? На Лобном месте?

– Сейчас нам не до театра террора времен Робеспьера и Дантона, – ответил Яковлев. – Все гораздо проще. В условиях Брестского мира есть особое соглашение, касающееся Романовых. Александра Федоровна и дети получают гарантию жизни и безопасности, интернируются и отправляются в Германию или любую другую страну – по выбору. Императрица – как немецкая принцесса. Дети следуют за матерью как неотделимые от нее. Что же касается Николая, то здесь дело сложнее… Гарантии для него не предусмотрены. Немцы фактические оставляют советской власти решать судьбу царя. Он им не нужен. Правда, рекомендуют «не создавать условия для разделения семьи».

Новосильцева горько усмехнулась.

– Насколько мне известно по своему опыту работы, такого рода рекомендации исполняются по минимальной линии требований.

Комиссар замолчал. Он достал из ящика стола хорошо прокуренную английскую пенковую трубку, кисет и принялся выскребывать из мешочка остатки табака. Набив трубку, закурил. По комнате распространился аромат дорогого «кнастера». Он подействовал на нервы Новосильцевой совершенно неожиданно: она почувствовала себя осиротевшей – маленькой девочкой, чьи родители погибли, а сама она осталась без крова, без близких людей, одна-одинешенька на студеной улице, ведь недавно была счастлива, но не подозревала о том.

– Последние остатки былой роскоши, – улыбнулся Яковлев. – В такие дни, как наши, – в дни полной разрухи всей нашей жизни – сердце особенно остро воспринимает любую деталь прежней – запах французских духов, музыкальную фразу, строчку стихотворения… На меня табак так же действует. Одно могу вам сказать с полной уверенностью, Евдокия Федоровна: и голод и стужа не вечны. Разруху преодолеем, и начнем строить новую жизнь, которая будет лучше прежней. – Он помолчал. – Что же касается Николая Романова, то необычность ситуации в следующем. Не знаю, известно ли вам, что он просил убежища в Англии. У своего двоюродного брата. И Керенский обещал его выпустить. Даже был уже готов пароход. Но в последний момент король Георг проявил непонятную нормальному человеку жестокость, я бы сказал, подлость: он отказал своему брату и его семье в приюте. Ленин тоже думает, что Георг сознательно приговорил Николая к смерти. Так что История хорошо иллюстрирует, чем обычно заканчиваются для монархов революции – почти неизбежно плахой. Но мы долго не могли понять, зачем Георгу нужна смерть нашего царя? Причины должны быть особенные. Отказ принять семью Романовых – это самый настоящий смертный приговор, только сформулирован он иначе, чем в суде. Что вы по этому поводу скажете?

– Ничего умного, – ответила Новосильцева. – Одно лишь: это похоже на убийство с заранее обдуманным намерением. Такие преступления совершаются только из-за корысти. Из-за наследства, например…

Яковлев даже встал со стула, подошел к ней и порывисто, но легко пожал Новосильцевой руку.

Она поморщилась, но промолчала.

– Евдокия Федоровна, голубушка! – взволнованно произнес комиссар. – Теперь я окончательно убедился, что мне нужна именно такая помощница, как вы! Нам удалось понять суть вопроса только после того, как к нам в руки попали документы, которые чудом сохранил капитан одного потопленного в Балтийском море миноносца. Этот корабль и еще один такой же в пятнадцатом году секретно переправили в Лондон довольно большое количество золота – залогового, государственного для гарантии оплаты военных поставок. И в составе груза было личное золото Николая Второго. Тогда было объявлено, что с потопленных кораблей никто не спасся. Таким образом, тайна была почти похоронена на дне Балтики. О том, что капитан Трефолев спасся, почти никому не известно – ни в России, ни в Англии. Он, к сожалению, два месяца назад умер. Но остались коносаменты на груз, расписки получателей и его собственноручный рапорт. Царское золото помещено в частный банк, и распорядиться им не может никто. Кроме самого царя. Понимаете?

– Что тут не понять? – саркастически усмехнулась Новосильцева. – Кошелек или жизнь! Так? Ленин предлагает царю жизнь в обмен за золото. Все по законам разбойников с большой дороги.

– Все правильно вы сказали, голубушка Евдокия Федоровна, за исключением одного нюанса: здесь не большая дорога, и мы с Лениным не разбойники. Это золото нужно не Ленину, не Яковлеву и даже не Троцкому лично. Мало того, Бронштейн одним из первых заявил при обсуждении вопроса на президиуме ЦИКа, что это золото может спасти республику потому, что на него можно купить хлеб и оружие. Четыре дня назад поступила просьба чрезвычайно важная и секретная – от Владимира Ильича. И я хотел предать ее Саше.

– От какого Владимира Ильича? – с трудом, напрягая последние усилия, попыталась вспомнить Новосильцева. – Кажется, я не знаю такого…

– Лично не знаете, – подтвердил Яковлев. – Это Ленин. Его просьбу помочь мне я адресовал полковнику Скоморохову, а теперь адресую вам.

Она не поверила своим ушам.

– Какой Ленин, вы сказали?

– Ульянов-Ленин. Владимир Ильич. Председатель Совнаркома.

– Ленин лично обращался с просьбой к Саше? Вы передавали его просьбу Саше?

– Не просто просьбу – письмо. Вот оно.

И Яковлев достал из той же папки сложенный вдвое листок. Она развернула и с трудом прочла текст, написанный острым, резко наклоненным почерком:

Многоуважаемый гражданин Скоморохов!

Обращаюсь к вам не только как глава нынешнего правительства, но и просто как человек с просьбой оказать всяческую помощь комиссару Яковлеву, который Вам хорошо знаком. Дело величайшей важности и имеет огромное значение для нашей с Вами общей Родины. Отдаю себе отчет, что политически, в лучшем случае – идеологически, мы с Вами – враги и вряд ли станем единомышленниками. Однако в данной, особой ситуации никакая вражда невозможна. Я не могу произносить слова о будущей Вам награде и благодарности – Вы найдете их в глазах тех сотен тысяч голодающих детей, которых вы поможете спасти от голода. С наилучшими пожеланиями

В. Ульянов (Ленин).

Она перевела дух.

– Ничего не понимаю, Василий Васильевич… Извинимте меня, пожалуйста. Кажется, я сейчас умру…

И потеряла сознание.

Когда Новосильцева очнулась, она обнаружила, что лежит на железной кровати укрытая серой длинной солдатской шинелью. Под головой был сложенный вдвое тощий тюфяк. В голове таяли остатки сна.

Она успела увидеть себя в бело-розовом легком платье и с розовым китайским зонтиком в руках. У ног струилась речка. Садилось солнце и через несколько секунд оно исчезло вместе извилистой рекой, но в воздухе еще держался легкий запах сена. Она принюхалась. Запах сена исходил от тюфяка.

В комнате не было ничего, кроме стула у изголовья. На спинке кровати висело ее платье, ботинки с высокой меховой оторочкой стояли рядом. На ней была чистая, но чужая белая сорочка и тоже чужие толстые шерстяные чулки.

Новосильцева попыталась пошевелиться, но тут же застонала от резкой боли в груди. Все тело обдало болезненным жаром. Она почувствовала, что на шее и груди выступили капельки пота. «Кажется, я нахожусь в чека, и меня еще не расстреляли… – поняла она. – И продолжаю болеть. Кто же меня переодевал?.. Впрочем, не важно. Надо уходить, только, видно, сразу не получится…»

Из окна струился серый свет. Наверное, было два или три часа дня, скоро снова стемнеет.

Новосильцева поднялась, с трудом села. Комната волчком завертелась перед ее глазами, и она снова легла.

Отворилась дверь. Вошел высокий худой матрос, вооруженный маузером в желтой деревянной кобуре на длинном ремне. На ленточке его бескозырки блеснули серебряные буквы «Аврора».

– Разрешите, товарищ Колобова? – спросил он. – Вы уже проснулись?

Она кивнула.

Матрос приблизился к кровати. В правой руке он держал тарелку, в левой – ложку. Тарелку матрос поставил на стул и ложку положил рядом.

– Вы меня знаете? – спросила Новосильцева.

– Нет, – ответил матрос.

– Откуда вам тогда известна моя фамилия?

– Товарищ Яковлев сказал. Сказал, что вас зовут Глафира Васильевна Колобова и что вы наш сотрудник, а приехали из Костромы.

– Еще что он сказал?

– Что вас арестовали по ошибке вместе с другим наших сотрудником, бывшим полковником царской разведки.

– Его убили?

Матрос пожал плечами.

– Не знаю. Кто говорит – убили, кто говорит – тяжело ранили, смертельно, и он был в госпитале на Суворовском, а где сейчас – не знаю…

Новосильцева резко поднялась, но снова все закружилось. Матроса и всю комнату скрыла тьма.

– Вам нельзя вставать, – издалека услышала она голос матроса. Сознание медленно возвращалось. – Вы больны, доктор сказал, что у вас инфуленция.

– Инфлюэнца? – прошептала она. – В чека есть доктор?

– Да, судвоенврач с крейсера «Заря». Он скоро придет, а пока сказал, что вам надо подкрепиться. Нужно усиленное питание!

Новосильцева с трудом усмехнулась.

– И что вы принесли?

Матрос бросил голодный взгляд на тарелку и поспешно отвернулся.

– Да так. Ничего особенного. Там каша. Манная. На воде, правда, зато на деревянном масле. И говядинка.

– Настоящая? Я уже забыла, что это такое.

– А какая еще может быть!.. Ну, я пойду, Глафира Васильевна. Вы сами сможете или вас покормить?

– Не знаю… Попробую, – она попыталась приподняться на локте, но не смогла.

Матрос молча подошел, выровнял тюфяк, потом крепко взял Новосильцеву, словно ребенка подмышки и посадил спиной к стене. Взял тарелку и зачерпнул ложку каши.

– Сделайте одолжение, Глафира Васильевна, – откройте рот, – попросил матрос.

Ей вдруг стало смешно, и она едва слышно засмеялась.

– А если не смогу? Не открою?

Матрос вздохнул.

– Тогда я подожду.

– Ладно, попробую.

И матрос стал ее кормить. Каша, действительно, оказалась манной, без сахара и соли, на воде. Но на настоящем необычайно душистом конопляном масле, которое, вспомнила Новосильцева, крестьяне называют деревянным. Она съела несколько ложек и сказала:

– Хватит. Сразу столько не смогу. Больше не получится. Может, вы мне поможете?

– Как? Я и так вам помогаю, – удивился матрос.

– Ну… – смутилась Новосильцева. – А вы… Как вас зовут?

– Матрос второй статьи Гончарюк! – четко ответил он.

– А имя отчество?

– Павел Митрофанов.

– Павел Митрофанович? Так, наверное, правильнее.

– Ну да, – смутился матрос. – Наверное.