Наследство последнего императора Волынский Николай

– Как себя ведешь? – Гончарюк гаркнул, словно находился не в кабинете железнодорожника, а на палубе своего крейсера в шторм. – Как держишь себя, сукин кот?! – матрос взвел курок револьвера. – Перед кем сидишь?! – плавным неторопливым движением он сунул холодный ствол начальнику под нос. – Перед тобой личный ординарец уполномоченного комиссара Совнаркома и ВЦИКа! Понял, гнида? Ну?!

– Да, ва… ваше благородие! Понял, – торопливо подтвердил начальник. Он резко вскочил, опрокинув стакан с чаем на карту расписаний поездов. – Да! – повторил он, прикладывая руку к козырьку. – Я очень хорошо понял!.. – и вытянул руки по швам.

– Не понимаете вы, сучьи дети, ничего, пока вам наганом в лоб не дашь… – проворчал матрос Гончарюк, опуская ствол. – Почему закрыл семафор? Почему не выпускаешь поезд?

– Без приказа военного коменданта никого выпускать не велено! – испуганно сообщил начальник.

– Вот тебе приказ! Четкий и ясный приказ! – заявил Гончарюк, он приставил дуло револьвера ко лбу начальника станции и надавил так, что железнодорожник покачнулся, потерял фуражку и едва не упал сам. – Исполнять! Немедленно! У тебя осталось двадцать секунд жизни. Дашь зеленый – проживешь больше. Иначе придется твоей бабе соскребать твои мозги со стенки ложкой. Посмотри в окно, обезьяна чертова!

Начальник осторожно скосил глаза и увидел в окно, что главная орудийная башня поезда медленно повернулась и нацелила жерло семидюймовой гаубицы прямо на окно его кабинета.

– Сейчас, ваше благородие, товарищ командир! Сию минуту, сию секунду! – заторопился начальник. – Сейчас будет зеленый, и стрелочку сейчас переведем, откроем путь, гражданин уполномоченный комиссар.

– Ординарец я, ординарец! – поправил его Гончарюк. – Это еще круче, чем комиссар! Комиссар сидит в поезде и ждет семафор. Ждать он не любит. Но любит иногда от скуки пострелять из пушки по разным начальникам вокзалов.

Выйдя на перрон, Гончарюк увидел, как поднялась перекладина семафора и вместо красного огонька засветился зеленый. В тот же момент поезд мощно прокрутил колеса и стал медленно отходить от платформы. Гончарюк дождался, пока с ним поравняется штабной вагон, и запрыгнул в него.

В салоне Яковлева уже шло совещание.

– Таким образом, нам известно, что отряд в сотню штыков под командованием Заславского два с половиной часа назад отправился эшелоном в Тюмень, оттуда – в Тобольск. Что еще, Павел? – спросил комиссар.

Павел Зенцов с небольшим отрядом только что присоединился к Яковлеву.

– Мой доверенный только успел сообщить, что у Заславского приказ… крепко помочь нам в случае необходимости. Но главное – внезапно. Чтобы никто из нас и пикнуть не успел.

– От кого конкретно приказ?

– Не сказал. Но отряд из резерва военного комиссара.

– Голощекин… все ясно. Садись, – сказал Яковлев и обвел взглядом присутствующих. – Прошу высказываться. Глафира Васильевна, даме – следующее слово.

Она встала, вытащила из кармана куртки телеграфную ленту и сложенный листок бумаги.

– Пожалуйста, Василий Васильевич. Получилось.

Это была та самая шифрованная телеграмма из Москвы в Екатеринбург.

– Полагаю… – начала Новосильцева.

– Глафира Васильевна! – остановил ее комиссар. – Прошу вас, сидите. Иначе вы своим разлагающим примером всех нас заставите вытягиваться во фрунт, – усмехнулся он.

Она пропустила его реплику мимо ушей.

– Итак, – продолжила Новосильцева. – У нас уже имеется ряд данных, которые позволяют сделать первые прикидочные выводы. Точнее, предположения. Во-первых, в исполкоме нас встретили несколько раздраженно, но все-таки не так, как встречают врагов. Да, Голощекин позволил себе хамские выходки, но вовремя остановился. Кстати, Василий Васильевич, позвольте мне воспользоваться своим привилегированным положением и сказать вам несколько неприятных слов.

– Весь внимание! – отозвался Яковлев.

– Вам не следовало унижать Голощекина. Вы только напрасно вызвали в нем дополнительный приступ ненависти. И теперь он и во сне будет думать, как вам каким-нибудь пакостным образом дополнительно отомстить. Даже вопреки мнению своих коллег по исполкому.

– Принимаю ваше замечание к сведению, – отозвался Яковлев. – Но положительную роль в истории товарищей Белобородова и Сафарова тоже не стоит преувеличивать. Арестовывать они нас не стали и стрельбу открывать побоялись. Значит, настоящие «гадости», как выразилась наша Глафира Васильевна, впереди. И плохо не то, что нам придется преодолевать их, а то, что они наверняка постараются застигнуть нас врасплох. Что же касается моего выпада в сторону Голощекина… Да, наверное, не следовало макать его мордой в помойное ведро. Но Голощекин, по моим наблюдениям относится к той породе людей, которых нужно ответным ударом валить немедленно. Бить один раз и сразу наповал. Они уважают только кулак. Да и надоел он мне, если сказать по правде, – усмехнувшись, добавил Яковлев.

– Не самая лучшая мотивация, – проворчала Новосильцева, а матрос посмотрел на нее с большим уважением: ему очень понравилось слово «мотивация». Комиссар оставил реплику без внимания.

– Позвольте?.. Мне все же кажется, – произнес бывший поручик Керженцев, – что мы имеем дело не с врагами, а с обычной революционной вольницей.

– Хороша вольница! – воскликнул командир эскадрона Шикин. – Хороша! Чуть ли не целый батальон снимается с места, захватывает пассажирский поезд, выбрасывает оттуда пассажиров и отправляется на перехват нашего отряда. И все это на глазах совдепов, чека и боевых групп ЧОНа. Кто может себе такую вольницу позволить? Все у них давно слажено.

– Что у вас, Павел Митрофанович? – спросил Яковлев, не отвечая Шикину.

– Позвольте товарищ комиссар, – поднялся Гончарюк.

Яковлев кивнул.

– У меня почему-то сильная уверенность, что, товарищи из Уралсовета приготовили нам роль брандера.

– Кого? – переспросил Зенцов. – Какого Бендера?

– Брандера, юноша, – пояснил Гончарюк. – это не твой сосед Бендер. Это в морском бою небольшое судно, набитое порохом. Его подводят вплотную к кораблю противника. Закрепляют у борта и подрывают. Брандер взрывается, но при этом уничтожает врага.

Яковлев откинулся на спинку дивана.

– Жду конкретных предложений, – напомнил он. – Теории потом. Глафира Васильевна?

– У меня предложений всего два, – сказала Новосильцева. – Первое: попытаться переподчинить отряд Заславского. Второе: если не получится первое, отряд уничтожить.

Наступила тишина. Мужчины молча уставились на Новосильцеву так, словно не верили своим ушам.

– Принято, – прервал паузу Яковлев. – Приняты оба предложения товарища Колобовой. Какое конкретно – разберемся по ходу дела. Все? Совещание закрыто. Прошу по местам.

Когда командиры покидали салон комиссара, из коридора до Новосильцевой донеслись обрывки фраз:

– Решительная, однако, у нас мадам комиссарка, – неодобрительно заметил Керженцев.

– Да, уж от нее не ожидал, – это был голос Шикина. – «Уничтожить полностью!» Вот вам женщина!.. Надо же! Откуда такие нынче берутся? «Уничтожить»…

Вечером, снимая нижнюю сорочку и освобождаясь от чулок, она спросила Яковлева:

– Почему ты не дал мне сказать о шифровке? Не доверяешь своим людям?

Нежно обнимая Новосильцеву и лаская ее грудь, снова расцветающую после болезни, Яковлев шепотом ответил:

– Я доверяю только себе.

– А мне? – шепнула она ему на ухо, прижимаясь к его крепкому, словно высеченному из камня, телу и чувствуя, как его плоть решительно входит в нее.

Он прильнул к ее шее губами. Мягкие шелковистые усы и бородка ласкали ее лицо.

– И тебе иногда, – прошептал он.

Она задыхалась от восторга, чувствуя его силу и его любовь в такт постукивающим колесам поезда.

– Тебе – тоже доверяю, – прошептал он. – Иногда…

Волна счастья подкатила к ее горлу и вдруг взорвалась рыданием. Лицо залили слезы – она сотрясалась, беззвучно рыдая, кусая губы и пытаясь изо всех сил удержаться от крика. Постепенно конвульсии перешли в мелкую дрожь, и ее охватило ощущение необыкновенной внутренней тишины и пустоты. Такого с ней не было еще никогда. «Что это? – спросила она себя. – Наверное, и есть любовь… Настоящая».

– …Когда хочешь жить так же сильно, как и умереть, – прошептала она.

– Ты о чем, чаечка? – шепнул Яковлев.

– Потом, потом… – ответила она.

Они лежали изнеможенные, исчерпанные до конца коротким, но мощным взрывом чувства, который настиг их одновременно, коротко дышали и не могли успокоиться.

– Ты плачешь, милая? Почему? – спросил Яковлев, гладя ее по коротко остриженным волосам.

– Нет. Я не плачу… – прошептала она. – Это от счастья… И от горя… Что нас ждет? – спросила она.

Он помолчал.

– Сейчас этого не знает никто, – ответил он, наконец.

Она приподнялась на локте.

– Мне пора уходить, – произнесла Новосильцева. – А то начнут подозревать.

Он усмехнулся.

– Не волнуйся, – он поцеловал ее в глаза. – Все, кто хотел, давно заподозрили… Не спеши. На часах – Павел Митрофанович. Он все давно знает и понимает. Мы здесь все равно, как на корабле – мало пространства и много людей. Ничего не скроешь. Конечно, это плохо… Но, а если завтра жизнь будет кончена?

– Павел Митрофанович… – произнесла она. – Он хороший человек, правда?

– Он очень хороший человек – правда, – подтвердил Яковлев. – И он, по-моему, в тебя немножко влюблен, хотя и сам этого не подозревает. Интеллигент – что с него возьмешь! Светский человек.

– Светских интеллигентных матросов я еще не встречала, – заметила Новосильцева.

– Я – тоже, – ответил Яковлев. – Он все скрывает ото всех и от себя тоже – с первой вашей встречи. С той, когда кормил тебя с ложки, – усмехнулся он и снова осторожно поцеловал ее.

– Не надо целовать меня в глаза, – отстранилась она. – Говорят, плохая примета.

– Кто говорит? – поинтересовался он. – Те, кто тебя целует?

Она стукнула кулачком его по груди и вскрикнула от боли.

– Мерзкий! – она потерла ушибленную руку. – Я тебя накажу – увидишь. И не проси потом прощения! Не получишь!

Он снова осторожно поцеловал ее в глаза и прошептал:

– Я хочу, чтобы твои глаза не плакали. И помнили меня долго.

– Это они от счастья… – повторила она. – Я такого еще никогда не переживала. Я очень хочу жить! – вдруг воскликнула она. – Понимаешь? Я еще несколько месяцев назад совсем ничего не хотела – только умереть… Боже, если бы ты знал, как я устала!.. А теперь я так хочу жить! Но… боюсь даже думать, – она вздохнула. – Говорят, если целовать в глаза – это к смерти.

– Чушь! – возразил он. – Нет такой приметы. Я все приметы знаю! Такой никогда не было.

– Знаете, комиссар, – засмеялась она, – что мне больше всего в вас нравится?

– Знаю, конечно! Я думаю, что тебе во мне нравится… всё! Без исключений, – заявил он.

– Ты сам всего о себе не знаешь, – заявила она. – Так вот, больше всего мне нравится, как ты умеешь себя похвалить – да так, чтобы тебя еще и пожалели при этом!

Он развел руками и смущенно произнес:

– Детство было нелегкое. И юность – все револьверы да пули!..

– И все же я боюсь примет, – прошептала она и отвернулась к окну, за которым расстилалось пустое и холодное белое пространство.

– Милая, – с неожиданным жаром прошептал он, прижав ее к себе. – Ты единственная – первая и, наверное, последняя любовь в моей жизни. Тебя не могут коснуться приметы. Пока я жив, не посмеют. Все в наших руках – и наша жизнь, и наша смерть.

Она прижалась щекой к его груди и попыталась приласкать его.

– Я теперь, наконец, знаю, кто ты для меня… – сказала она.

– Не надо, – мягко попросил он. – У нас совсем уже нет времени.

– Но почему ты не хочешь услышать, кто ты для меня? – подняла она голову и посмотрела на него.

Он молчал, ожидая, что она скажет.

– Я хочу от тебя ребенка, – тихо, но решительно произнесла она. – Вот кто ты для меня! Мне никогда еще в жизни этого не хотелось. Я даже не знаю, что это такое – быть женой, быть матерью, иметь свой дом, не лгать, не притворяться, не думать о том, что тебя в любую минуту могут раскрыть, разоблачить, истерзать и запытать до смерти. И только если очень повезет, всадят в голову несколько пуль… Но ведь это так некрасиво – женщина с дырками в голове!.. Еще немного, и я сломаюсь. Я сыта вашей мужской жизнью. Устала от ваших игр в жизнь и смерть – от игр, которые придумали вы, мужчины, и меня затолкали в эту мясорубку… Поэтому я хочу уйти до окончания спектакля. Кто хочет, пусть досматривает без меня.

Он все еще молчал, нежно поглаживая ее по коротким волосам, удивительно мягким, словно китайский шелк, и удивительного цвета – платинового. Таких он никогда в своей жизни не видел.

– Что молчишь, комиссар? Чего ты испугался, твердокаменный большевик? Признайся: испугался!

– Мне больше нравится слушать тебя, а не говорить, – возразил он.

В темноте ее груди матово отсвечивали, словно две фарфоровые получаши, и мерцали глаза и зубы.

– Да – я начну свою новую, человеческую, а не шпионскую, жизнь с того, что рожу ребенка. И хочу получить гарантию, что он у меня будет! Немедленно хочу получить! – упрямо повторила она. – Готовься к бою!

Он мягко прижал палец к ее губам и осторожно попытался освободиться.

– Чаечка, – как можно нежнее сказал он. – Боюсь, что это жестоко – приводить сейчас в наш мир беззащитного человечка. Он должен жить для радости. А на его долю выпадет горе, такие испытания, с которыми и не каждый взрослый может справиться… Лучше вообще пока не давать никому новую жизнь, чтобы она не оказалась хуже смерти… Но я надеюсь – нет! – я абсолютно и бесповоротно уверен, что через два-три года все изменится. И нам нужно дождаться перемен. Они обязательно наступят, ведь для этого мы здесь с тобой. Иначе в том, что мы сейчас с тобой делаем, нет смысла. Ничего более худшего не знаю и представить себе не могу, нежели никчемушное, бессмысленное существование… Милая, мы дождемся других, более счастливых времен – я обещаю тебе, я клянусь тебе, я все сделаю, чтобы они наступили!..

Его слова неожиданно вызвали в ней вспышку раздражения.

– Лучше бы промолчал! Вы, большевики, известные соблазнители доверчивых душ – как я могла забыть! Совсем потеряла бдительность! А ведь еще несколько секунд назад мне показалось, что ты – живой человек! А ты, оказывается, не человек, а пропагандистская машина. Хоть бы пожалел меня, не давил своей пропагандой!.. Я же тебе только что сказала – все! Я ушла от вашей мужской жизни. Хочу немедленно уйти!

Яковлев вздохнул и покачал головой.

– Это не так быстро, – мягко возразил он. – И ты лучше меня знаешь, что я, к сожалению, прав. Все будет у нас, но не так скоро, как мы хотим.

Но она уже сама осознала, что неправа. Однако пожалеть о своих словах не успела.

Раздался деликатный стук, потом дверь мягко отъехала в сторону, и из тамбура послышался тихий голос матроса Гончарюка.

– Товарищ комиссар, – сказал он, не входя в салон. – Василий Васильевич! Глафира Васильевна! Скоро Тюмень. Семафор зеленый.

– Так быстро? – удивилась Новосильцева.

– Так ведь уж ночь прошла, – ответил матрос.

Новосильцева в ужасе широко открыла глаза и схватила сорочку.

– Я все слышал, Павел Митрофанович, – отозвался Яковлев. – Спасибо, голубчик.

Гончарюк осторожно притворил дверь, клацнула защелка.

Когда Новосильцева вышла из салона, матрос все еще стоял у двери. Она смущенно улыбнулась ему, он кивнул и отвернулся к окну.

Поезд загрохотал на стрелках и стал снижать скорость. Они въезжали на станцию Тюмень.