Наследство последнего императора Волынский Николай
– Е-есть! Преступни арестант! – раздался торжествующий крик Родионова.
Он вытащил из сумочки Гендриковой пачку денег перевязанных подвязкой для чулок, и поднял их высоко над головой:
– Все смотрят и видят! Теньги! Это теньги преступни Романов!
Гендрикова, около которой уже хлопотал доктор Деревенько, примчавшийся на крик в одном исподнем и тапочках, простонала:
– Это мои деньги, кромешник!
– Та-а! Та! – обрадовано крикнул Родионов. – Конечно, твои! Деньги для белых враго-о-в!
– Что за чушь вы несете, Родионов! – крикнул Кобылинский, надвигаясь на него. И остановился: латышские штыки уперлись ему в грудь. – Каких белых? Каких еще врагов?! Ты с ума сошел!
– Составлять здесь акт! – торжествующе заявил Родионов, отошел к столу и начал считать деньги, шепча и слюнявя пальцы.
Потом он в общей тишине, которая прерывалась только стонами несчастной Гендриковой, начал медленно составлять акт, медленно выписывая каждую букву. В акте указал сумму 12 тысяч рублей и приказал фрейлине его подписать.
– Была шестьдесят одна тысяча, – простонала Гендрикова.
– Там не пила шестьдесят одна-а! – отрезал Родионов. – Все видели, я счита-а-а-л! Все!
Возражений он не услышал, тем не менее исправил в акте 12 000 на 20 000 рублей. И добавил угрюмо:
– Теньги двадцать тысяч – не такое много, чтоб на нее делать мятеж. Вот если там пило двадцать одна тысяча или шестьдесят – тебя сразу надо в тюрьму и расстрелять! Мы будем следствие вести. А пока эти преступни деньги в полной обнаруженной сумме приказываю тебе оставить и строго сохранять. Не тратить. До конца расследования-я. И это есть в акте. Подписай! – снова сунул он бумагу фрейлине.
Гендрикова, все еще сидя на полу, молча поставила в акте закорючку, закапав ее слезами.
Родионов швырнул пачку денег рядом с ней на пол:
– Охранять! – рявкнул он.
Кобылинский готов был поклясться, что когда Родионов начал считать деньги, пачка была в три раза толще. Выходя вместе с ним в коридор, полковник, словно невзначай, слегка прикоснулся тыльной стороной ладони к правому карману родионовской куртки. Деньги были там.
Чекисты двинулись к комнате Алексея, которую он делил с Нагорным и с сыном доктора Деревенько Колей. Но остановились в нерешительности. По обеим сторонам двери стояли с винтовками наперевес и с примкнутыми штыками Матвеев и Дзеньковский. Дверь загораживали собой унтер Воскобойников и матрос Нагорный.
– В сторону! – приказал Родионов. – Пропускать!
– Отвали в сторону! – с тихой ненавистью ответил Нагорный.
Родионов остановился. Посмотрел на Кобылинского.
– То есть пунт? – спросил он. – Мятеж? Сопротивление против саконно-о-й советской власти?
Полковник молчал.
– Ну? – усмехнулся Родионов. – Ты не забыл, что дом окруженный есть? Надо пускать смотреть. Скажи ему – будет хуже.
Кобылинский тяжело вздохнул.
– Пропустите его, – хрипло проговорил он. И – Родионову: – Но если ты и здесь устроишь погром!..
Не отвечая, Родионов оттолкнул его и вошел.
Алексей полулежал в кровати. Рядом с ним сидела Анастасия.
– Так, – с ухмылкой заявил Родионов. – Так-так!
Он лисьим шагом приблизился к Алексею и уставился на него в упор. Мальчик слегка побледнел, но взгляд выдержал. Родионов отвел глаза в сторону и обрадовано шагнул к столу.
– Фот оно! – воскликнул он. – Фот оружие!
И схватил со стола детскую винтовку. Это была игрушка Алексея, точная копия трехлинейной винтовки Мосина, сделанная в масштабе один к пяти на тульском оружейном заводе специально для цесаревича. Алексей получил ее ко дню рождения и очень ею дорожил.
В ответ на радость Родионова мальчик только презрительно фыркнул.
– Не бойтесь, она не выстрелит! – снисходительно сказал мальчик. Это игрушка.
– Такой игрушка?! – угрожающе произнес Родионов и передернул затвор. В стволе и магазине было пусто. – Из такой игрушки можно много убивать революционеров. Где патрон?
– К ней нет патронов и никогда не было! – бросил Алексей. – Там и бойка нет!
– Это сейчас нет! – заявил Родионов. – А вчера п-и-и-ло! Оружие конфискован! Арестованному Романов сапрещаю выходить из дома!
И пошел к двери, держа винтовку подмышкой.
– Постой, Родионов! – остановил его Матвеев. – Ты совсем с катушек съехал? Верни парню игрушку!
Не удостоив Матвеева ответом, Родионов пошел к выходу. Переступив порог, обернулся и сказал:
– Опыск кончил! Он будет продолжать в любой день и час. Двери на ключ сапирать сапрещено-о!
– Лайдак гендармовый, пся крев! – выругался ему вслед Дзеньковский. И возмущенно спросил у Кобылинского: – Почему я не стрелял в него? Почему никто не стрелял в него? Почему полковник не дал команду?
Кобылинский только с горечью покачал головой.
– Ни в коем случае, – ответил полковник. – Именно этого он хочет больше всего. Устроить здесь бойню. И «случайно» перестрелять наших… подзащитных.
В следующие дни обитатели Дома свободы провели в подавленном состоянии, боясь даже обменяться друг с другом лишним словом. Смутное недовольство охватило солдат, которые больше всех возмущались бездействием Кобылинского, хотя он им объяснял, что главное сейчас – при любых обстоятельствах, даже самых отвратительных и унизительных – сохранить детей, дать им возможность благополучно покинуть Тобольск и последовать за родителями. Но всех убедить он так и не смог.
Ольга первой стала успокаиваться. Уединившись с полковником Кобылинским, она обсуждала с ним особенности положения и возможные выходы. После одной из таких бесед полковник отправился в Тобольский совдеп, где председателем стал эсер матрос Хохряков. Вернувшись, Кобылинский сказал Ольге:
– Хохряков велел немедленно паковаться и быть постоянно готовыми к отъезду в любой день и час. Дал мне слово ммм… революционера, что как только вскроется река, он немедленно посадит нас на пароход и отправит в Тюмень, а оттуда поездом в Екатеринбург. Река может вскрыться в любой момент. И еще заявил, что лично будет нас сопровождать во избежание…
– А этот мерзавец – прости меня Господь! – как? – спросила Ольга. – Будет и дальше бесчинствовать и грабить?
– Хохряков пообещал, что мы его больше не увидим.
– О, Господи! – Ольга с чувством перекрестилась. – Наверное, и среди них есть люди…
Но скоро оказалось, что слово главы местной власти стоит недорого. Родионов еще две ночи подряд терроризировал обитателей Дома свободы проверками и обысками, сопровождаемый шлейфом страха и ненависти. Явился он и в третий раз – заполночь. Но вместе с Хохряковым и по другому поводу.
Хохряков объявил, что река наконец-то вскрылась, идет лед, и уже завтра можно в путь. Пароход уже стоит у причала. Подтвердил, что, как и обещал, лично будет их сопровождать.
– Для полной гарантии безопасности и всеобщего спокойствия, – заявил он.
Но радость сильно померкла, когда он сообщил, что с ними едет Родионов.
Улучив момент, Кобылинский спросил Хохрякова:
– Без него, гада паскудного, нельзя? Зачем он нам? И вам?
– Увы! – признался Хохряков. – Ни вам, ни мне он не нужен. Но я не могу избавиться от аспида. У него два взвода латышей, а у нас с вами латышей нет.
В путь отправились только через сутки. Погрузились 20 мая в 11 часов, и в три часа дня пароход отчалил.
Удивительно, они плыли по Тоболу на том же самом винтовом пароходе «Русь», который их сюда доставил в августе прошлого года и на котором тогда они прожили больше недели, поскольку тогда губернаторский дом еще не был готов к приему новых жильцов. Теперь гоф-лектрисса Шнейдер и графиня Гендрикова в один голос заявили, что возвращение на том же пароходе – хорошая примета.
Лед сошел еще не весь, иногда крупные льдины при столкновении били в корпус старенького парохода так сильно, что он весь содрогался и, казалось, вот-вот пойдет ко дну. Однако он шел все-таки хорошо, смело раздвигая ржавым форштевнем скопившуюся кое-где шугу.
Родионов с первых же минут возобновил террор.
Он выстроил для начала великих княжон на палубе, демонстративно пересчитал их по головам и заявил, чтоб они не обольщались насчет своего будущего.
– Парахода эта, – сказал он, – кому парахода, а кому тюрьма. Вам парахода – не кататься, а тюрьма!
И, дав возможность девушкам усвоить его мысль, продолжил:
– Категорически сапрещаю сапирать двери! – говорил он, прохаживаясь вдоль строя из трех сестер. – Кто сапре-о-о-т, будет строго наказан.
Каюту Алексея он, наоборот, сразу запер на ключ.
– Пудет сидеть тут до Тюмени! – заявил Родионов. – Выходить сапрещено!
– Что ты делаешь, ирод царя небесного! – возмутился Нагорный.
– Попек! – ответил Родионов.
– Какой «пек»?!
– Бежать ему теперь не может! Понял?
– Бежать?! – Нагорный расхохотался. – Ты в своем уме, чухна злобная? Какой побег? Как можно бежать с парохода? Тут нормальный человек не убежит… Не видишь разве – больной мальчик, ходить не может… а ты его на ключ! Что – ему теперь даже в уборную не выйти?!
– Будешь много говорить, – доброжелательно предупредил Родионов, – расстреляю!
Матрос плюнул ему под ноги и отошел. Он долго еще бродил по палубе и бормотал, не в силах успокоиться: «Какое зверство! Больной ребенок! В уборную не выйти!..»
Родионов тогда смолчал на плевок Нагорного. Никак тогда не ответил Нагорному на «ирода, жандарма и чухну злобную». Но ответ все-таки последовал.
Через два дня пароход «Русь» пришвартовался к тюменскому дебаркадеру. Долго ждали поезд. Наконец подали отдельный состав – но сплошь из товарных вагонов для перевозки скота.
Неожиданно возмутился Хохряков. Он заявил местным властям, что не позволит везти больного мальчика, словно свинью или овцу. Несколько часов давил на местную власть, но своего добился – дали один классный вагон.
До Екатеринбурга добрались утром двадцать третьего мая. Шел тоскливый мелкий дождь. Поезд остановился почему-то за две версты от станции. Сюда были поданы пять извозчиков, с которыми прибыл Заславский. Он приказал пересесть в коляски только детям.
Алексея вынес на руках Нагорный. Анастасия и Ольга были налегке. Хуже всех пришлось Татьяне. В одной руке у нее был тяжелый саквояж, подмышкой она прижимала к себе подушку с драгоценностями. Другой рукой прижимала к себе спаниеля Джоя. На помощь к ней бросился Нагорный, но один из латышей ударом приклада остановил его.
– Сапрещено! – заявил Родионов. – Сапрещено носить чужие вещи.
Татьяне пришлось волочить саквояж по грязи и лужам. Саквояж бил ее по ногам, обдавая грязью юбку. Несколько раз она едва не упала, но удержалась и из последних сил дотащила багаж до пролетки.
В дом инженера Ипатьева на углу Вознесенского проспекта и переулка Родионов привез детей, Труппа, Харитонова и маленького Седнева – племянника царского повара.
Гоф-маршала Татищева, гоф-лектриссу Шнейдер, фрейлину Гендрикову Заславский отвез прямо в тюрьму, где уже сидел князь Долгоруков. Через несколько дней родионовские латыши доставили сюда же Нагорного, Чемодурова и Ивана Седнева. Еще через несколько дней – камердинера Волкова.
Вскоре Татищев, Нагорный, Долгоруков, Седнев, Шнейдер и Гендрикова были расстреляны. Никакого обвинения им не было предъявлено. Так Родионов отомстил Нагорному. Спастись удалось только Чемодурову и Волкову. Волков сорок дней скитался по лесу, пока осмелился выйти к людям.
Прибывших детей встретил у входа в дом Ипатьева невысокий мужичонка со злобной рожей.
– О! – удовлетворенно сказал он. – К нам изволили прибыть ублюдки Николая Кровавого. Какое счастье – Романовы здесь! Романчики. Кровавые Романчики!.. А ну заходь! Да по одному!
Ольга узнала его. Это был Авдеев, пьяница и, как назвал его отец, поганец. Какие-то козни он пытался творить им в Тобольске, да комиссар Яковлев все время держал его на расстоянии. А теперь он здесь. Не приведи Господь, начальником над ними!
24. В ДОМЕ ИПАТЬЕВА. ВМЕСТЕ
ПРОСНУВШИСЬ, Анастасия, долго не могла понять, где она находится, и решила, что все еще спит.
– Ну-ка, барынька – бывшее высочество, – приказала она себе, – просыпайся. Пора! Этак всю жизнь проспишь!
Но вокруг все оставалось по-прежнему. Она лежала на полу, на травяном тюфяке, смятом и сбитом, отчего казалось, что он набит не сеном, а болотными кочками. Прямо над головой у нее слегка шевелились огромные зеленые листья фикуса, полностью скрывая потолок.
– Я сплю под пальмой, – сказала она себе. – Но как я сюда попала? Это ведь не Африка все же?
Она привстала, огляделась и увидела, что здесь же, в небольшой комнате, на полу и на таких же кочках спят Ольга и Татьяна. Нет, Ольга уже не спала. Веки у нее слегка подрагивали, значит, – и это Анастасия хорошо знала – сестра просто лежит с закрытыми глазами, мечтает или беззвучно молится.
Неожиданно в комнату ворвался солнечный луч – такой яркий и сильный, что вся комната позолотилась, словно в сказке. Засверкали блики на стеклах, на мебели, на бронзированных мебельных завитушках, заплясали пылинки в солнечных ярко-оранжевых потоках, и сердечко Анастасии охватила такая нестерпимая радость, такое пронзительное ощущение счастья, что у нее легкий морозец пробежал по спине, и она едва не заплакала.
Она уже и не спрашивала себя, куда они попали. Все и так было ясно. Они попали в рай. Если не в рай, то, во всяком случае, недалеко от него – в счастливую страну, где нет проклятого мучителя Родионова с его латышами и ночными ужасами, но есть отец и мать, сестры и брат, любимая добрая Нюта и доктор Боткин, от одного присутствия которого становится спокойнее и увереннее, и чувствуешь себя, как за неприступной крепостной стеной.
Анастасия прыгнула на матрас к Ольге, та сразу и легко открыла глаза и приложила палец к губам, указав на спящую Татьяну.
– Я все вижу! – неожиданно сказала Татьяна, не открывая глаз. – Можете не секретничать.
Она утверждала, что умеет видеть сквозь веки, с закрытыми глазами, не хуже, чем с открытыми. На всякий случай Анастасия показала ей язык, но увидела ли его Татьяна сквозь закрытые веки или нет, осталось не известным, потому что сестра тотчас открыла глаза.
– Bone matine[143]! – промурлыкала она и внимательно посмотрела на младшую сестру. – Aх, какая мерзость у тебя изо рта свисает! Где ты нашла эту красную тряпку? На какой помойке? Выбрось ее сейчас же!
Анастасия поспешно спрятала язык и отвернулась. Татьяна села на матрасе, подняла руки в кулачках, сладко вытянулась, зевнула и сказала:
– Ой, девки! Ой, бабоньки! Хорошо-то как! Солнышко! Радость!
В Тобольске ее комната была окнами на север, и солнца там никогда не было, даже отраженного.
– Как мы сюда попали? Что было раньше? Ничего не помню! – заявила Татьяна, усевшись на матрасе поудобнее. – Помню только, что гад Родионов-Жмудин куда-то провалился в преисподнюю и больше не появлялся. А где наши?
– За каменной преградой! – ответила Ольга, указав на плотные портьеры пурпурного тяжелого бархата. – Папа, мама, Лешик и Машка. Хорошая у них комната – четыре окна, хоть и угловая. Даже камин есть. Только фальшивый. Вместо огня – лоскутья красные и вентилятор.
Совсем близко послышался грохот, потом густое эхо потревоженных струн, словно кто-то с силой захлопнул крышку рояля.
– Инструмент? – удивилась Татьяна.
– Инструмент, – подтвердила Ольга.
– Откуда ты знаешь? – удивилась Анастасия.
– Спать меньше надо, будешь знать еще больше меня, – назидательно ответила Ольга.
– Не хочу знать больше! – заныла Анастасия. – Хочу больше спать!
– Спать больше нельзя. Пора вставать – режим нарушать запрещено! – послышался незнакомый мужской голос, и одновременно открылась входная дверь.
На пороге стоял давешний мужичонко, встретивший их вчера и обозвавший «кровавыми романчиками». При ближайшем рассмотрении оказалось, что ростом он был только чуть выше Анастасии. Одет в солдатскую гимнастерку с офицерской портупеей, в штатские штучные брюки, заправленные в офицерские хромовые сапоги – грязные, с прилипшими комьями желтой глины. На боку – револьвер в кобуре без крышки.
– Я комендант дома особого назначения Авдеев, – сказал он. – Александр Дмитриевич. Ко мне обращаться только «гражданин комендант»!
– «Дом особого назначения»? – еще чуть сонным баском переспросила Анастасия. – До этого мы жили в «Доме свободы». И знаем, что это такое. И вас помним. Мы вас видели в Тобольске.
– Да, – подтвердила Татьяна. – Там охрана, прежде чем войти, стучала в дверь. Хотя требовала, чтобы дверь не запиралась. А здесь какая разница?
– Разница будет, – пообещал Авдеев. – Дом особого назначения отличается от любого другого дома условиями, максимально приближенными к тюремным, какие теперь будут к вам применены. Поблажек и снисхождения не будет. Режим соблюдать беспрекословно! Вот вы, барышня, – обратился он к Татьяне, – хотите, чтобы в дверь охранники стучали, прежде чем войти. Не могу исполнить ваше наглое требование, потому что дверь в этой комнате сейчас снимут.
– Как снимут? – не поняла Татьяна.
– Как? – переспросил комендант. – Совсем.
– А как же без двери?
– Вот так! Под круглосуточным контролем.
– Но так же нельзя, – мягко запротестовала Ольга. – Ведь у вас здесь служат одни мужчины.
– А вам что – нужны женщины? Вам мужчины и нужны, – мерзко усмехнулся он одной половиной лица. – Вон какие бабенки вымахали! Наверное, еще мужика и не пробовали? Или Распутин с вас пробу уже снял?
Девушки умолкли, словно пришибленные. Татьяна отвернулась, кусая губы, Анастасия смотрела в потолок. Ольга оставалась совершенно невозмутимой – она, как и отец, никогда не теряла самообладания.
– Какую гадость вам еще желательно сказать? – с предельной вежливостью осведомилась она.
Мерзкая усмешка Авдеева переползла на вторую половину его лица.
– Так значит, пробовали? – настойчиво продолжал он допытываться. – И вам всем хватало Гришки? У него… слышь ты, пышка, – обратился он к Анастасии, – не отворачивайся, я к тебе обращаюсь!..
Анастасия не шевельнулась. Она рассматривала потолок с еще большим интересом.
– Правда, что у него орган такой был, что хватало не только на вашу мамашку, а и на всех вас? Ну? Чего молчишь? Признавайся!
Сестры продолжали хранить равнодушное молчание. Они исключили коменданта Авдеева из числа существующих в этом мире субъектов. «Не смотри!» – такой спасительный прием когда-то предложила Ольга. «Помните, как у Гоголя? – сказала она как-то. – Появляется Вий. Требует: «Поднимите мне веки!» И бедный Хома Брут спасается тем, что приказывает себе: «Не смотри на него!»
Сейчас только Татьяна перекрестилась и сказала вверх:
– Господи! Прости ему – не ведает бо что рече!
Анастасия оставила потолок, глянула на Авдеева взглядом, полным презрения и сказала:
– Какая низость! Как вам не стыдно!
Тогда и Ольга спросила Авдеева, по-прежнему ни на капельку не теряя хладнокровия:
– Вы разве не догадываетесь, что произносить такие гадости не достойно нормального человека. А ведь вы, наверное, большевик. У вас и Ленин такой? Я не удивлюсь, если…
Но Авдеев топнул грязным сапогом, с носка которого свалился глиняный комок.
– Арестованная! Прекратить разговорчики! Слушай порядок дня. В шесть подъем. Завтрак в девять. Обед в три – принесут из столовой исполкома. Отбой в десять. Прогулка на территории тюремного сада в одиннадцать часов – на пятнадцать минут.
– Пятнадцать минут?! – воскликнули пораженные девушки.
– Может, и меньше, – ответил Авдеев. – Смотря по поведению заключенных. Днем в кроватях находиться запрещено!
– Так дайте нам кровати, чтобы мы не делали то, что запрещено! – потребовала Анастасия.
– Будут! – пообещал Авдеев. – А может, не будут. Не нужны они вам. Да и чай не баре, а арестанты. И на полу поспите, как простой народ бездомный спит. Попробуйте, как это бывает.
– А вы тоже на полу спите? – наивно поинтересовалась неугомонная Анастасия.
Авдеев смутно посмотрел на нее, чувствуя подвох.
– Тебе-то зачем знать? – осторожно спросил он.
– Ну, скажите!.. Ну скажите!.. – по-детски заканючила Анастасия.
– Мне-то зачем на полу? Я не на полу.
– О-о-о! – с благоговейным уважением проговорила Анастасия. – Так вы – не простой народ. Вы, верно, из бояр будете!
– Разговорчики! – прикрикнул Авдеев. – Отвечать только на мои вопросы!
– Ну, так вы же сейчас не задаете вопросов! – возразила Анастасия. – И потом, что делать, если у нас будет чрезвычайно важный государственный вопрос? Очень важный! – она умоляюще сложила ладошки. – Жизненной необходимости номер один? Можно задать сейчас?
Авдеев подумал.
– Жизненной необходимости? – переспросил он. – Ну, валяй, только быстро!
– Где у вас?.. – она повторила шепотом: – Где у вас место для уединенных размышлений?
– Какие еще, к чертям собачьим, размышления? – рявкнул Авдеев. – Я же тебе русским языком сказал – режим! Нарушать нельзя! Прогулка с одиннадцати – на пятнадцать минут. Нарушения – под страхом экзекуции, – и он с удовольствием повторил: – Экзекуции! Размышляй покудова здесь!
– Она спрашивает, где уборная, – спокойно пояснила Ольга.
Авдеев вспыхнул, но сдержался.
– Там! – указал он на дверь в коридоре. – Ходить туда через комнату охраны. В гальюн – только под конвоем.
– Вы думаете, – наивно спросила Анастасия, – мы сами не справимся?
Авдеев было хохотнул, но тут же рассердился. Однако ничего не сказал и пошел к входу. На пороге обернулся и повторил:
– Режим заключения! Порядок! Расписание! За нарушения буду наказывать.
– Вот он, рай, – вздохнула Анастасия, когда Авдеев исчез.
– Ничего, душа моя, – сказала Ольга. – Привыкнем. Уже через два-три дня привыкнем. Господь даст силы. Он сначала испытывает нас, но потом дает силы. Сколько раз мы уже в этом убеждались!
Она подошла к сидящей на своем матрасе Анастасии, обняла ее за голову, прижала к себе и поцеловала в макушку.
– Ты это уже раньше говорила, – с обидой произнесла Анастасия.
– Я это буду говорить всегда, потому что это правда, – ответила Ольга. – Потому что Господь вечен и милость Его вечна – точно так же, как вечны Его законы: испытание влечет за собой воздаяние, за преступлением всегда следует наказание, а преодоление есть совершенствование души.
– Ох, Олька, мне бы такую сильную веру! – печально произнесла Анастасия. – Я бы горы свернула.
– Вера прорастает и крепнет в душе каждого человека настолько, насколько он этого сам желает, – проговорила Ольга. – Все зависит от тебя. И вера, действительно, горы движет.
– А если я очень хочу, а у меня не получается? – жалобно спросила Анастасия.
– Значит, мало хочешь, плохо хочешь, слабо хочешь… Слабо взыскуешь веры. Как ты хочешь, так и будет.
Татьяна молча накинула поверх ночной сорочки свой простенький светло-фисташковый фланелевый халат до пят, сунула ноги в шлепанцы, с которыми не расставалась еще с Царского Села, открыла несессер, взяла оттуда зубную щетку, мятный эликсир и крошечный кусочек французского мыла, который не давала никому из сестер. Мария и Анастасия постоянно покушались на него, но она ни разу не забыла его в ванной. Глянула на себя в карманное зеркальце, поправила волосы и пошла в туалет – в указанную Авдеевым дверь.
Она отворила ее и застыла в замешательстве. На нее пахнуло тяжелым застарелым и новым махорочным табаком, который сизыми клочьями плавал в комнате. К нему примешивалась вонь грязных портянок и давно не стиранного белья. Запахами отходов человеческой жизни Татьяну смутить было невозможно – она вместе с сестрами и матерью закончила курсы сестер милосердия и прошла нормальную практику: не только бывала в перевязочных, но и сама перевязывала солдатам раны, иногда по нескольку десятков в день. Научилась совершенно равнодушно, как обычное дело, выносить горшки и судна с испражнениями, утешала, как могла, тяжелораненых и умирающих солдат и офицеров. Приходилось ей бывать и в операционной – мать и Ольга были операционными сестрами. Они работали с хирургами четко, невозмутимо, профессионально даже тогда, когда не хватало наркоза и не все из персонала выдерживали вопли и мат несчастных пациентов, у которых отпиливали конечности и из мозгов выковыривали пули и осколки.
Поэтому ее в караульной ничуть не тронул вид солдата, который в одном исподнем лежал на железной койке и что-то яростно чесал у себя впереди под кальсонами – она знала что. Но ее остановили и привели в замешательство взгляды этого и других охранников – полупьяные, сальные и похотливые. Она явственно ощутила, как они нагло и грубо раздевают ее – срывают халат, задирают вверх сорочку. «Словно проститутку у Московского вокзала на Знаменской площади», – подумала она. Татьяна никогда не видела живых проституток, но она знала, что самые дешевые в Петрограде шлюхи собираются у Московского вокзала и каждую можно купить за шкалик водки[144].
– О! О! О!.. – послышалось в караульной на разные голоса.
– Смотри, робя, кто у нас!..
– Ах ты, едрена-матрена! Да никак царска дочка к нам! Гришку Распутина, поди ж ты, ищет!
– Гы-гы-гы! А я чем хуже! У меня ишшо познатнее, чем у Гришки!..
Тот, в кальсонах, который чесался, вскочил с койки и приблизился к ней странной походкой – ноги вывертом и подкидывая зад при каждом шаге.
– Голуба! – проговорил, вернее, чуть ли не пропел он. – Голуба! Как я тебя ждал! Веришь? – и обернулся к остальным. Те одобрительно заржали. – Чего молчишь, голуба? От щастя, что меня узрела? А ты ишо не всего меня узрела! – и снова обернулся к своим и – снова дружное ржанье. – Ты хошь, чтоб я тебе помог! Да! Ты этого хошь, голуба? – он приблизился еще на два шага.
– Да она не тронута ишо! Пломбу у ней сорвать надоть! – крикнул один из охранников – по виду рабочий, в цивильной одежде, коротышка в веснушках, с бельмом в левом глазу и с черными, почти съеденными кариесом зубами. – Вот что ей надоть! – он засунул руку в правый карман своих штанов, но, правда, ничего оттуда не вытащил.
– Это чё! – сказал, ухмыляясь, тот, что в кальсонах. – Хошь такой, как у Файки? У меня лучше!
И снова ржание. Татьяна слегка покраснела, но спросила невозмутимо ледяным тоном:
– Мне надо выйти. Где это?
– А куда тебе нужно-то? – поинтересовались кальсоны.
– Мне нужно в туалет, – холодно сообщила Татьяна.
– Слышали? – спросили кальсоны. – Твалет ей нужон! Ей нужно! Нужник, знать. А шо ты там хошь делать, голуба?
– Мне необходимо привести себя в порядок.
– Дак приведи в порядок тут! Мы поможем.
Теперь раздался даже не хохот, а довольный рев.
Татьяна ждала, пока они затихнут.
– Вы не поняли? – чуть повысила она голос. – Вы способны понять? Мне нужно в уборную. Пропустите меня, уйдите с дороги, сейчас же!
– О! – сказал кальсонник и назидательно поднял вверх палец. – О! Вы слышите? Оне на нас уже кричать! Оне решили, что тут у нас боятся кровавого самодержавия. Оне хотять нас, рабоче-крестьянскую и солдатскую охрану, которая тут жизнь свою изводит, чтобы их никто не тронул пальцем!.. Дак оне! нас! хотять! с дерьмом смешать! И раздавить! Морально! – заорал он.
– Правильно, Петруха! – восторженно завопили остальные. – Засади ей, чтобы знала, каким бывает рабоче-крестьянский и солдатский!..
Он шагнул к ней почти вплотную.
– Только подойди ближе, гад, – с ледяным спокойствием произнесла Татьяна. – Только тронь меня. Глаза вырву, – пообещала она.
Именно ее поразительное хладнокровие и уверенность, с какой она пообещала ему вырвать глаза, немедленно остановили Петруху. Он испытывающе смотрел на нее. Замолчали и остальные. Татьяна оставалась спокойной, словно ледяная статуя.
– Ну-ну, голуба! – примирительно сказал Петруха. – Ты же видишь, мы шутим, Просто шутим и больше ничего. И ты шутить умеешь… мы тоже видим. Так тебе, значиться, в сортир надо? Файка! Сафонов! – крикнул он коротышке. – Отведи барышню в сортир!
– Я сама дойду, – возразила Татьяна.
– Нет! – заявил Петруха. – У нас так не положено. Сиди, Файка. Я сам ее отведу и приведу. Знаю я вас, шельмецов… Никому девку доверить нельзя.
Он взял винтовку, закинул ремень за плечо, сунул босые ноги в сапоги, открыл дверь и дурашливо согнулся в поклоне.
– Просю, ваше благородие! Извольте пройтиться в сортир!
Она прошла мимо него и через несколько шагов удивленно остановилась в коридоре. Двери в ватер не было. Она была снята с петель, и легкий сквозняк гонял на полу в уборной шарики мусорной пыли и мелкие бумажки.
Читать бесплатно другие книги:
