Наследство последнего императора Волынский Николай

– Слушаюсь, – взял под козырек кондуктор и задвинул дверь.

– Стой! – вдруг крикнул ему вслед Голощекин. – Стой, тебе говорю!

– Где он? – спросил Голощекин.

– Так я же сказал – через два купе.

– Я подумаю, – бросил комиссар. – Ничего ему не говори. Иди.

Состав набрал полный ход. Это был хороший поезд, он состоял всего из пяти вагонов и двух паровозов – один спереди, другой сзади. Поезд имел статус литерного, шел прекрасным ходом, везде получая зеленый свет, остановки были редкими и короткими. Голощекин прикинул, что этак дня через три с половиной он будет дома.

Ехали в поезде новые чиновники новой власти, военные и отчетливая категория пассажиров, трудно поддающихся определению. Впрочем, опытный глаз в них сразу узнавал тех, кого тогда стали называть мешочниками. Но это были не те обычные несчастные мешочники, которые носились из города в деревню, а потом обратно, чтобы выменять на последние драгоценности жены или на новые советские рубли хоть какую-то еду: с полпуда муки, флягу постного масла – о сливочном уже забыли; иногда удавалось купить кусок сала, и уж в совсем редком, счастливом случае – окорок. Советские дензнаки крестьяне брали неохотно – больше спрашивали царские николаевки, не отказывались от керенок. Но тот люд ездил совсем в других поездах, – переполненных полупьяными солдатами, беженцами, переселенцами, а также скромными и подчеркнуто вежливыми молодыми и средних лет мужчинами в военной форме с чистыми полосами на плечах от свежеспоротых погон. Бывшие офицеры толпами направлялись на юг, на Дон, где генералы Корнилов и Деникин собирали белую Добровольческую армию. Те мешочники сразу бросались в глаза: лица у них казались одинаковыми из-за несмываемого постоянного страха. Новая власть ввела режим военного коммунизма, свободная торговля продовольствием была запрещена. И из-за двух-трех килограммов муки такой мешочник мог быть в любую минуту расстрелян на месте.

Но в голощекинском поезде спекулянты были публикой другого толка. Аккуратно, и даже модно, на заграничный манер, одетые, с постоянной, слегка презрительной улыбкой на гладких и блестящих лицах, они узнавали друг друга в толпе сразу, легко знакомились и держались особняком. Единственное, на кого они направляли свое снисходительное внимание – на знакомых или полузнакомых бывших царских чиновников, перешедших на службу советской власти. Теперь все они были совслужащими, направлялись в срочные командировки и всячески подчеркивали свою кастовость и презрение ко всем без исключения.

Голощекин взял стопку и кусочек рыбы, но, еще поразмыслив, снова поставил стаканчик, отвинтил крышку фляги, вылил коньяк обратно, положил флягу в чемоданчик. Воблу, истекающую прозрачным светло-янтарным жиром, завернул в «Известия Советов Депутатов», положил ее туда же, закрыл чемодан на ключ и вышел. Увидев в коридоре проводника, который хлопотал около титана с кипятком, Голощекин подозвал его кивком. Тот бросил свои щепки и подбежал.

– Ну, – спросил Голощекин. – Где твой раввин?

– Да он, наверное, не раввин, гражданин комиссар, – шепнул проводник, – Это я просто так сказал. Другого слова не нашлось.

– А! – кивнул Голощекин снисходительно. – Ну, раз не нашлось – показывай.

И посторонился, давая дорогу проводнику.

Тот остановился у третьего купе, постучал и с легким поклоном пригласил Голощекина.

Войдя, Голощекин увидел сидящего в полутьме у окна пожилого человека в черной длинной хламиде и такой же касторовой шляпе. Он повернул на звук открывшейся двери бледное, в черной бороде лицо, и Голощекин узнал в нем Якоба Шиффа[162].

– Рав Якоб! – удивленно произнес Голощекин и поклонился. – Не ожидал, что вы здесь.

– Ну, как же… как же, сын мой, понимаю, – снисходительно ответил Шифф. – Запомните: я всегда там, где нужнее всего. Это часто бывает неожиданно. Садитесь, прошу вас.

Голощекин осторожно сел на край дивана напротив.

– Ну, расскажите, сын мой, – спросил Шифф, перейдя на идиш. – Что происходит в ваших сферах?

– Да так… – неопределенно произнес Голощекин. – Хорошего, наверное, немного.

– Чем же кончился ваш главный разговор с нашим общим другом? – поинтересовался Шифф.

– Вы имеете в виду… – начал Голощекин.

– Да, Свердлова, – подтвердил Шифф, – именно его. Какое приняли решение?

Голощекин с уважением посмотрел на рава Шиффа.

– Вы и об этом знаете? – произнес он.

– Не все. Не все знаю. Но знать должен, – скромно сказал Шифф. – Ну, так вы можете мне что-нибудь про то сказать? – спросил он по-русски.

– Ленин категорически против, – ответил Голощекин.

– А Янкель? – спросил Шифф.

– Ни да, ни нет, – ответил Голощекин. – Вернее, и да, и нет.

– А почему «нет»?

– Видите ли, рав Якоб… Ленин и Троцкий уперлись – только суд и больше ничего. Но мне кажется, что у Ленина есть еще какая-то своя тайная гадость. Он что-то еще задумал, но молчит про свою тайну.

Шифф откинулся на спинку дивана, посмотрел в окно. Там уже темнело, и последние лучи солнца скользили по потолку купе.

Они некоторое время молчали под стук вагонных колес. Наконец Шифф повернулся к Голощекину и произнес неожиданно грубо:

– Так что же он, по-вашему, может задумать, этот лысый гой?

– Понятия не имею, рав Якоб, – признался Голощекин.

– А с чего ты, сын мой, решил, что у него все-таки что-то особенное на уме?

Голощекин несколько помедлил и осторожно произнес:

– Я не решил, рав Якоб. Мне так кажется. Если можно сказать, я это чувствую. Он не такой простачок, каким кажется. Это хитрый… товарищ! Но его хитрость я хорошо чувствую, – уже увереннее повторил Голощекин. – Не исключаю, что у них с Троцким сговор. Лейба вообще совсем себя вообразил, как будто он наш новый царь Соломон!

– Неужели Соломон? И он настолько неумно себя ведет? Трудно поверить. Он был неглупым. И под свой разум он и получал деньги в Америке от… серьезных контрагентов. Так какие же здесь у них могут быть свои намерения? – в раздумье произнес Шифф. – И что им скрывать?

– Не знаю… – вздохнул Голощекин. – Не знаю, рав Якоб. Думаю, что и суд ихний – тоже какой-то хитрый цирковой вольт.

– Может быть, у них на уме, – предположил Шифф, – имеется в виду только выдача всей романовской семьи Германии, а не только женщин? Но здесь никакой тайны нет.

– Ну да! Так тоже можно подумать, – согласился Голощекин. – Только о выдаче разговоры уже затихли – и в ЦИКе, и в Совнаркоме. И немцы не напоминают. Уже давно можно отправить Романовых. Условия самые благоприятные. Для немцев, – добавил Голощекин.

– Так-так, – отозвался Шифф. – Для немцев…

– Именно немцев я и имею в виду, – подтвердил Голощекин. – Но пока же Романовы у нас, смею вас заверить, многоуважаемый рав Якоб, то они в надежных руках.

– Хорошо, – сказал Шифф. – Я уже понял, какая у них тайна. Давно понял. И сейчас понял еще раз. А что вы скажете, сын мой, на то…

Раздался стук в дверь.

– Да, пожалуйста, войдите, – приветливо сказал Шифф.

Вошел кондуктор. В руках он держал стаканы в серебряных подстаканниках.

– Будьте любезны, – сказал проводник. – Не изволят ли господа чайку?

Голощекин удивленно поднял бровь.

– Ох, извиняюсь! – испугался проводник. – Я только хотел предложить гражданам пассажирам чайку.

– Поставь! – приказал Голощекин.

Тот поставил на столик стаканы и торопливо вышел.

Шифф взял стакан, понюхал, потом осторожно сделал крохотный глоток и брезгливо поставил на место.

– Не пойму… Что это? Вы в этой стране больше живете…

Голощекин отпил из своего стакана и с сомнением сказал:

– Кажется, здесь где-то рядом был чай… Но по нынешним временам, рав Якоб, наверное, во всей России чая нет. Русские пьют черт-те что. Заваривают сушеную морковь, сушеную свеклу… Этих гоев не понять. Нет, чтобы купить пару железнодорожных вагонов хорошего заграничного чая. Хотя бы для партийных вождей в Москве. И на местах…

– Где купить? У кого? – поинтересовался Шифф.

– Ну, хотя бы… Ну да! – поправился Голощекин. – Англичане, конечно, не продадут. А немцы и сами забыли, что это такое чай, что такое кофе. Хотя… может быть, ассоциация американских трудовых производителей могла бы помочь? – бросил он быстрый взгляд на Шиффа.

– Да, наверное, могла, – согласился Шифф. – Но теперь, после брестского мира и всего, что происходит вот здесь, вряд ли что-нибудь получится. Но ничего! У нас всегда есть запасный вариант на все случаи жизни.

Шифф встал, открыл дверцу гардеробного шкафа, извлек небольшой саквояж блестящей коричневой кожи – с такими ходят русские земские врачи.

– Так-так! – с легким лукавством произнес Шифф. – Чемоданчик, чемоданчик, что в тебе есть?..

Хлопнул в ладоши, и неожиданно в руке его, словно у фокусника, из пустоты возникла четырехугольная жестяная банка, украшенная черно-красно-золотыми иероглифами. Шифф усмехнулся в ответ на удивленный взгляд Голощекина, поставил банку на столик и сделал едва заметное движение бородой в сторону двери. Голощекин поднялся, открыл дверь купе и высунул голову в коридор и крикнул:

– Кондуктор! Кондуктор! Эй, быстро сюда, кондуктор!

Тот мигом оказался рядом.

– Вот, – приказал Голощекин, указывая на банку. – Возьми и сделай два стакана.

– А, может, самоварчик? Не желаете самоварчик?

– Ты глухой? – мрачно поинтересовался Голощекин. – Глухой на железной дороге служит?

– Никак нет!.. – испугался кондуктор. – Не глухой! В сей же момент, с превеликим удовольствием, сию минуту, уважаемые граждане-господа пассажиры-комиссары, будет сделано!

Через пять минут на столике стояли два стакана настоящего китайского чая. Душистый аромат распространился по купе. Рядом проводник поставил блюдце с двумя угловатыми осколками настоящего кускового сахара, сверкнувшего белизной.

– С тех еще времен, – доверительно сообщил проводник.

– Что же, придется взять, – буркнул Голощекин, – если советского нет. Ступай!

Но кондуктор не уходил.

– Это… гм… понимаете ли… – взглядом показал он на сахар.

– Понимаю, – ответил Якоб Шифф и обратился к Голощекину. – У вас найдется?

Голощекин нехотя полез в карман и вытащил три бумажки – тридцать тысяч советских рублей, бумажку в двести керенских и «петеньку» – царскую синюю пятерку с изображением Петра Первого.

– Вот – какую желаешь?

– А мне бы вон ту желательно, – скромно указал проводник на императора.

– Странные у вас, однако, предпочтения, гражданин подданный советской России! – неодобрительно отметил Голощекин. – Вы что же, сторонник кровавого самодержавия?

– Нет-нет-нет! – испуганно затряс головой проводник. – Просто я…

– Ну – что «просто»? Что молчишь? Отвечай, что тебе «просто»? Может, ты просто коллекционируешь старые деньги?

– Да-да! я это… коллекционирую!.. – с облегчением подтвердил кондуктор.

– Ну, тогда это слишком дорогая бумажка, – заявил Голощекин. – Возьми советские рабоче-крестьянские и сдачи не надо – купи на нее все, что твоя душа пожелает.

Проводник торопливо сунул тридцатитысячную в карман и исчез.

– Да… да… – покачал головой Якоб Шифф. – Не сразу появляются новые привычки в революционном обществе. Вы лучше скажите мне, сын мой, какие, в большом и конечном итоге, новости вы везете в город вашего детства? – с хрустом откусил кусочек сахара своими заграничными зубами Шифф.

– Позвольте вам сказать, рав Якоб, – мрачно заметил Голощекин, – что Екатеринбург – город не моего детства, а Янкеля Свердлова. И везу я туда не очень приятные новости. На прощание наш Янкель мне так и сказал: «Филипп, так и передай товарищам из Уралсовета, что ВЦИК официальной санкции на расстрел не дает!»

– Что-то я вас не понял, сын мой, – пронзительно глянул на Голощекина Шифф. – Какой санкции не дает ВЦИК на расстрел Романовых?

– Официальной, рав Якоб. Официальной санкции не дает. Вы совершенно правильно меня поняли, – ответил Голощекин.

– Ага! – важно кивнул бородой Шифф, откусил второй кусочек сахару и медленно запил его. – Он говорил только о главном персонаже? Или обо всех? – спросил Шифф немного погодя.

– Мы, многоуважаемый рав Якоб, не уточняли.

– Так-так-так, – снова несколько раз кивнул Шифф своей бородой. – Ну, а какие у вас намерения после этого интересного разговора с главой всей России, сын мой Исаак? – посмотрел он из-под бровей на Голощекина.

Голощекин удивленно воззрился на Шиффа.

– Но как же, многоуважаемый рав Якоб… Какие у меня еще могут быть другие намерения? Я полагал, что мои вам хорошо известны… Такие намерения, какие можут родиться с помощью вашей бесконечной мудрости, которую знает весь правоверный мир.

Шифф снова медленно кивнул бородой.

– Да… сын мой, да. Верю, что ты послушный мальчик. И не обманешь надежд, которые на тебя полагает множество очень уважаемых людей в разных странах, в том числе и в той, откуда я приехал.

– Что вы имеете в виду, рав Якоб?

Шифф с удивлением глянул на Голощекина.

– А разве вы имеете в виду что-нибудь иное, сын мой? – тихо спросил он.

И тут Голощекин неожиданно для себя самого широко и с облегчением улыбнулся.

– То же, что и вы, многоуважаемый рав!

– Вот и хорошо.

Шифф поднялся, снова полез в гардероб, вытащил оттуда врачебный саквояж, а из него пергаментный сверток, пропитанный жиром, и сунул его в руки Голощекину.

– Вот, – сказал он.

Голощекин развернул пакет, там оказалась половина вареного цыпленка.

– Никак не пойму эту русскую привычку, – пожаловался Шифф, – сначала пить чай, а потом ужинать.

Он взялся обеими руками за цыпленка, разорвал его на две неравные части, большую протянул Голощекину и вонзил свои замечательные зубы в кошерную курицу.

Разжевывая цыпленка вместе с костями, Голощекин хотел было сказать, что у русских нет такой традиции – сначала пить чай, а потом есть, но потом подумал, что рав Якоб и здесь должен знать все лучше других. А если не знает, то не Голощекину его учить.

Когда на пергаменте остались только крупные кости, Шифф сказал:

– А знаете ли, сын мой, я бы, наверное, еще выпил стаканчик чаю.

Голощекин позвал проводника.

– Вот, – указал он на кости. – И еще два стакана.

Проводник принес чай.

– А сахар? – спросил Голощекин.

– Никак нет, – огорченно развел руками кондуктор, уводя взгляд в сторону. – Все кончилось. Совсем.

– Ты в этом уверен? – предельно вежливым тоном переспросил Голощекин и как бы невзначай прикоснулся к кобуре своего нагана.

От наблюдательного проводника не укрылось.

– Я попытаюсь еще раз посмотреть… Может, в соседнем вагоне…

– Посмотри, посмотри! – приободрил его Голощекин. – Посмотри в соседнем. Только поскорее.

Очевидно, сахар нашелся гораздо ближе, потому что уже через несколько секунд он уже лежал на столе.

– Прошу вас, господа хорошие, – сказал проводник. – Извольте.

Голощекин снова полез в карман.

– Нет-нет! – неожиданно запротестовал кондуктор. – Прошу вас! Ни в коем разе!

– А в чем дело? – спросил Голощекин. – Таки что – социализм уже наступил?

– Никак нет, гражданин комиссар, – широко улыбнулся проводник. – Ждем, ждем, а он еще пока не наступил. Но скоро, наверное, будет, если такие комиссары, как вы, за этим присмотрите!.. – с торопливой уверенностью добавил проводник. – А за этот сахар вы уже заплатили и дали даже очень большие деньги.

– Вот-вот! Теперь ты говоришь правильные и разумные слова! – похвалил Голощекин. – Тогда принеси еще одну пару стаканов, но без сахара – не надо!

– Зачем же без сахара? – печально возразил кондуктор. – Разве такой чай можно без сахара?

– Хорошо, послушаем твоего совета, – согласился Голощекин.

Когда и этот чай был выпит, Шифф с удовольствием перевел дух, тщательно вытер пальцами свои зубы, сверкнувшие в огне керосинового фонаря, который оставил им проводник. Вытер снаружи и внутри челюстей, и сочувственно произнес:

– А вы, сын мой, привыкли, наверное, поздно ложиться? Вы все-таки военный человек.

– Как когда, рав Якоб. Как требуют окружающие обстоятельства.

– Окружающие… да! – кивнул бородой рав. – Я хотел бы, – добавил он, – чтобы мне не приходилось искать вас в Екатеринбурге, когда мне понадобится.

– Вам не придется этого делать! – заверил его Голощекин. – Я прикажу поставить телефонный аппарат вам прямо в гостиничный номер.

– В гостинице? – удивился Шифф. – Вы считаете, что мне надо поселиться в гостинице?

– Нет-нет, – сразу понял его Голощекин. – Мы поселим вас в отдельный пульмановский салон-вагон. От царя остался. А если надо, возьмем два и соединим в один.

– Так, это хорошо, сын мой Исаак, – кивнул бородой Шифф. – Только я хотел бы упомянуть перед тем, как мы с вами распрощаемся, что не привык завтракать, как эти некультурные американцы, среди которых я вынужден жить уже много лет. Нормальный человек даже представить себе не может такой гадости.

– А что же они едят на завтрак? – поинтересовался Голощекин.

– Яичницу.

– Яичницу? – удивился Голощекин, не понимая, что гадостного может быть в яйцах.

– С ветчиной, – уточнил прав Якоб.

Голощекин старательно изобразил отвращение.

– Так то ж свинина, да?

– А разве бывает кошерная ветчина? – проворчал рав Якоб. – Мне на завтрак достаточно скромной порции пориджа. Только не на молоке. На простой родниковой воде.

– Повторите, пожалуйста, рав, – чем вы завтракаете? Пуришем?

– Пориджем, – уточнил Шифф. – Это такая овсяная каша. Очень простая. И полезная. Рекомендую всем евреям.

– Овсяная? – не поверил своим ушам Голощекин. «Вот теперь пойдут хохмы – Шая в пульмане коня держит!» – подумал он и тут же поежился – среди евреев ходили слухи, что Шифф умеет читать чужие мысли.

– Делается из овсяной крупы, на чистой воде. Коровьего масла можно туда не класть, – пояснил Шифф.

– Обслуге будут даны все необходимые указания, – заверил его Голощекин.

– Вот и хорошо, – одобрил Шифф. – Я вижу, сын мой Исаак, вы устали. Доброй ночи.

– Доброй ночи, многоуважаемый рав Якоб. До завтра, – поднялся Голощекин.

В Екатеринбурге, передав Шиффа своему вестовому и все ему растолковав, Голощекин направился к начальнику вокзала.

– Телефонный аппарат! – небрежно бросил Голощекин.

– Вот, пожалуйста, извольте! – указал начальник на телефон у себя на столе.

Голощекин стоял и молчал.

– А! – понял начальник вокзала и трусцой выбежал из кабинета.

Голощекин поднял трубку, несколько раз крутанул ручку.

– Номер? – услышал он мужской голос телефониста.

– Барышня! Слушаешь? Барышня! – приказал Голощекин.

– Да. Слушаю! Ваш номер? Называйте номер! – ответил телефонист.

– Американскую гостиницу мне! Быстро! Председателя.

Тот немедленно соединил Голощекина с чека.

– Лукоянов, – услышал Голощекин спокойный голос председателя областной чека.

– Федор! Большой тебе здравствуй!

– А, привет, Филипп, – узнал его Лукоянов. – Давно вернулся?

– Я с вокзала. Ты мне нужен. Дело срочное.

– Я весь день здесь, – ответил Лукоянов.

– Пригони ко мне мотор. Если есть, конечно.

Федор Лукоянов немного подумал.

– Знаешь, Филипп, мотора нет. Я пришлю грузовик. Форд.

– Да что угодно! Не бежать же мне к тебе пешком. Жду на вокзале.

– Через двадцать минут будет.

Голощекин положил трубку, дал отбой и крикнул:

– Начальник!

В кабинет вкатился начальник вокзала.

– Слушай приказ! – сказал Голощекин. – Два пульмана с обслугой – на запасные пути. Для важной персоны с делегацией в советскую Россию из-за границы.

– Помилуйте, гражданин комиссар! – взмолился начальник вокзала. – Ни одного пульмана нет!

– Найдешь! – жестко заявил Голощекин.

– Откуда же мне найти, если нет?

– Да хоть из-под земли. Мне все равно, – махнул рукой Голощекин. – Но если через час не найдешь, переедешь жить в Американскую гостиницу.

– Нет-нет! У меня есть, где жить!.. – в ужасе закричал начальник. – Гражданин военный комиссар! Ведь вчера, только вчера два последних пульмана забрала чека!

– Точно?

– Богом клянусь!..

– Ну… Богом он клянется! Карлом Марксом надо божиться… пора привыкать. Ну – если врешь!..

– Все у Лукоянова! Карлой клянусь! – подтвердил начальник вокзала.

– Ну-ну!

Голощекин хлопнул дверью и вышел на вокзальную площадь.

Ровно через двадцать минут подъехал потрепанный форд, принадлежащий чрезвычайке. Он скрежетал всеми частями и немилосердно дымил.

Остановившись у здания Американской гостиницы Голощекин вбежал по ступенькам, кивнул часовому и прошел на второй этаж.

Лукоянов был занят. Он на пару со своим заместителем вел допрос.

Голощекин сразу понял, что арестованный – не из обычных, поскольку он сидел не на стуле для допрашиваемых, ставившийся посреди комнаты, а в кресле – у стола председателя. Это был небольшого роста толстяк – лысый, с седой окладистой жесткой бородой. Он был в мягком сюртуке, в помятых брюках и в дорогих желтых американских ботинках. Тускло поблескивала золотая часовая цепь, протянутая из одного жилетного кармана к другому через весь обширный живот арестованного.

Кивнув Голощекину, Лукоянов указал ему на диван у стены.

– …И все-таки, что-то я вас не понял, гражданин Львов, – продолжил Лукоянов. – Вы говорите, что никакого участия в заговоре против советской власти не принимаете. Тогда все-таки толково объясните мне: вот вы, довольно известная персона, бывший председатель Временного правительства, назначенный на эту должность самим Николаем Вторым… Что вы делаете в городе, где содержится под арестом бывший император с семьей?

Львов попыхтел и умоляющим голосом ответил:

– Но ведь я же вам уже в четвертый раз…

– Нет, в пятый! – бросил реплику заместитель Лукоянова.

– Да-да, извините! – поправился Львов. – Вы уже знаете, что в пятый раз я вам повторю, что нахожусь здесь по промышленным делам, и на это у меня есть соответствующая бумага, по-нынешнему мандат. Подписана она заместителем наркома продовольствия… Еще в январе было организовано продовольственное общество «Русь»…

– Ах! Продовольствие! Опять продовольствие! Опять одна и та же песня! И опять одна и та же брехня! – бросил заместитель Лукоянова.

Лукоянов резко взглянул на него, и тот замолчал.

– А почему же вы, – спросил Лукоянов, – находясь уже четвертый месяц в столице красного Урала, до сих пор не набрали нигде никакого продовольствия?

– Уважаемый гражданин председатель комиссии! – сказал Львов. – Ведь я просто и не мог. Стоило мне два раза выйти из гостиницы, как меня тут же брали под арест ваши не менее уважаемые подчиненные! А сейчас у вас, в столь же уважаемой чрезвычайной комиссии, я нахожусь уже двое суток. Это мой шестой арест. Первый раз меня продержали два месяца, второй раз две недели… Между прочим, за это время мне никто не подал даже мыла!

– Вона как! – снова вмешался заместитель, – ваша светлость без мыла уже никак не может?