Система (сборник) Покровский Александр

Два шара влепили.

А в этой севастопольской морской пехоте нас обкатывали танками таким макаром: на тебя идет танк, а ты в окопе, бросаешь в него гранаты, а потом ложишься на дно окопа, и он через тебя переезжает.

Может и «поутюжить» слегка.

Так, чтоб только чуть обкакались.

И в противогазе по жаре мы там вволю набегались.

«Химики?» – «Так точно!» – «Газы!» – противогаз на рожу и марш-бросок по сухой степи.

А вот вам еще картина:

Ночь. Луна. От нее свет. В этом свете лагун с картошкой и рядом маленький курсантик с ножиком. Чистит. Вырезает глазки. Никого рядом нет, потому что все отошли – перекур, а этот из некурящих. Вдруг из тех кустов, что рядом, бесшумно выбирается старшина морпех – огромный, глаза безумные от непрерывных учений: «Ты что здесь делаешь?» – это он курсанту. Тот сразу пугается и блеет: «Глазки режу». – «А что мы жрать будем?!!»

Вот примерно так мы практику и проходили.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

С первого курса мы регулярно сдавали кровь.

Раз в полгода по двести пятьдесят грамм.

«Добровольно, но принудительно!» – как нам объявил в первый раз старшина роты.

Было боязно, выездная бригада кровесборщиков, среди них почти все женщины да девушки, и мы – одетые с порога в белые одежды.

После сдачи все возбуждены.

Потом отпустили в увольнение, сказали, что надо выпить красного вина.

В увольнение я пошел, а вино пить не стал. После сдачи крови жутко хотелось мяса. Мне даже снилось, как я его ем.

– Беритесь с двух сторон и понесли!

В лагуне с первым колышется жир. Он в моей памяти часто колышется.

Потом так же в моих снах будет плясать портовая вода со всякой дрянью.

Мы выносим лагуны с остатками в один большой общий бачок, потом его повезут на подсобное хозяйство, где выращивают свиней.

Внезапно подумалось, что мерзко было бы утонуть в таком лагуне.

А вот мы уже катаемся на тележке, на той, что только что отвезла этот общий бачок. Мы в камбузном наряде. В него ходит только первый курс. На нас белая форменка б/у и такие же штаны. Сначала они белоснежные, а в конце вахты на них страшно смотреть – черные, сальные.

– Папуля, пойдем чего-нибудь поедим?

Через пять минут мы уже объедаем тутовое дерево. Мы с Маратиком все время что-то объедаем или затеваем смешную словесную потасовку. Обычно во время нее достается Мине. Словесная потасовка перерастает в физическую, и мы бежим от Мини, который нами доведен до белого каления.

– Ой! Ой! – орет Маратик. – Миньков сошел с ума! Держите его! Миня! Минька! Миньков! А вот как правильно делать ударение на первом или последнем слоге? Миндоза! Что вы себе позволяете?

А Миня в этот момент пытается достать его через стол.

Мы уже в классе и бегаем по нему – дурачье, конечно.

«Вы чье, дурачье?» – «Пока ничье».

Здесь часто подшучивают.

Однажды пятикурсники внесли на второй этаж новенький «Запорожец» одного из преподавателей.

В другой раз они его воткнут между четырех сосен. Перевернут на бок, внесут и вставят.

– Начать приборку!

Мы делаем приборку утром, после физзарядки и заправки постелей, потом у нас умывание и построение на утренний осмотр.

– Гюйсы к осмотру!

Воротник, по-нашему «гюйс» – голубой, по периметру три белые полосы, – нужно снять с шеи, перевернуть и показать старшине на предмет чистоты.

Я себя всегда чувствовал при этом кобелем, у которого то и дело на выставке проверяют яйца.

А мне рассказывали, как в «центральном аппарате» один капитан первого ранга прибыл с «тревожным чемоданчиком» (есть такая штука, куда складывается всякое на случай жизни), в котором была несвежая кремовая рубашка, так его заставили пройти перед строем таких же капразов и всем показать свою несвежую рубашку.

Вот такое наказание.

И он прошел и показал. Наверное, очень любил служить в «центральном аппарате».

– Маратик! Все! – Миня все-таки поймал Маратика.

– Ми-ня! – орет Маратик, потому что Миня ему только что сдавил шею, зажав его голову в своей потной подмышке.

– Миня! – говорит Маратик, оказавшись наконец на свободе, – Ты когда-нибудь свои подмышки моешь? Невозможно же! Это какой-то кошмар! Я же чуть не помер! – и Миня опять за ним побежал.

А во время сессии случается разное.

В сессию вместо занятий все сидят по своим классам и готовятся, то есть народ скучает.

Если кто войдет в класс со стороны, он рискует нарваться.

У «общехимиков» придумали вот что: если к ним входил посторонний, то по команде он хватался, поворачивался попкой кверху, а потом с него снимали штаны, а команда была: «Просветить оптику!»

Идет сессия. Стукал входит после перерыва какой-то не такой. Смотрит в пол, голова опущена.

– Стукал, что случилось?

– Да-а…

Выясняется: Стукала только что просветили.

Весь класс тут же входит в раж.

Немедленно составляется план: посылаюсь я в качестве живца, и когда те на меня набрасываются, влетают все наши и переворачивают этих уродцев вверх жопками.

Так и сделали. Не успели они на меня наброситься, как дверь с шумом открылась и в нее ввалился весь наш класс, после чего всем местным немедленно оголили ягодицы, после чего еще сверху похлопали.

А вот мы опять на севере на практике на подводных лодках. Нам рассказывают страшные истории.

Во время войны существовали союзнические конвои. Те конвои доводили транспорты до Мурманска, а потом отдыхали. Для отдыха им предоставлялись в пользование местные девушки. Потом конвои кончились и девушки стали не нужны. Их погрузили на баржу, вывели ту баржу в море и там торпедировали.

С логикой у меня всегда было все в полном порядке. Я позволил себе усомниться: а что, просто так расстрелять было нельзя, обязательно с танцами?

Мне говорили, что я ничего не понимаю.

Мы сидели в казарме и готовились к выходу в море на атомной подводной лодке. Все немножко трусили, вот и рассказывали всякие ужасы.

Первое, что мы спросили на лодке в море, так это: а где же мы будем спать?

– Спать? Спать?!! На лодке вообще не спят! Это ж море!

Спали мы где придется. Только кто-то из морячков встал со своей койки, тут же на нее заваливались мы, приходил хозяин, и ему достаточно было до нас легко дотронуться – мы сейчас же просыпались и уступали ему место.

И так десять суток.

А по тревогам нас гоняли на ЦДП – центральный дозиметрический пост, где сидел спокойный и всегда выспавшийся начхим по имени Пакарклис.

Он немедленно начинал нам чего-нибудь объяснять. Его тут звали «Папа Карло».

– А-ва-рий-ная тре-вога! Поступление воды в третий! Начальника медслужбы в третий! Носилки в третий! Всплывать на глубину семнадцать метров!

Лодка всплывает. Вырвало клапан по забортной воде! На двухсотметровой глубине он летал по трюму, как снаряд. Задел морячка. Не сильно.

Всплыли, устранили, погрузились, пошли, морячка оттащили.

Мы подружились с мичманом Кузьмичем. Он был из БЧ-4. Это связь. Мичман по связи. Бедняга в море ни разу даже не прилег.

Вернее, он пытался, но его тут же поднимали. Входил матрос и осторожненько его будил.

Кузьмич – огромный, сильный (мастер спорта по ядру), причитал, переваливаясь с бока на бок.

Мы чаще всего спали на его койке.

Он был очень веселым. Разговаривал смешным, но очень точным языком. Мы такое еще не слышали.

Он знал массу анекдотов и, стоя дежурным по казарме, нас веселил – заходил потрепаться.

В казарме мы жили в отдельном кубрике вместе с курсантами из Севастополя. Нас трое, их человек десять. Сначала чуть не подрались. Не помню из-за чего, но начали севастопольцы.

Мы очень удивились.

На этом экипаже нас поселил капитан первого ранга Руденко, увековеченный мной в рассказе «Мафия». «Отгадай загадку: сапоги несут канадку», – так про него говорили.

Мичман Кузьмич его сильно уважал и отказывался на его счет шутить.

Капитан первого ранга Руденко действительно был маленького роста, нервный, быстрый.

Как-то на корабле я оказался рядом с каютой командира. Дверь была не закрыта. В щель был виден Руденко. Он стоял на четвереньках на кровати и шептал: «Саня! Саня!» – а потом он тихонько завыл. Страшнее я ничего не слышал. Ноги меня тут же унесли подальше от этого места.

Руденко был детдомовец и любил море.

Так можно о нем написать.

Потом он попадет в автомобильную аварию и до конца жизни будет хромать.

Но и хромой, с палочкой, он будет приезжать с инспекцией и будет проверять готовность корабля к автономному плаванию.

Он проверял нашу готовность к первой автономке. «Молодцы!» – говорил он, и лицо его сияло.

Увидев меня в проходе второго отсека, он сказал: «А, и ты здесь?»

Я часто вспоминаю ту практику на лодках и то, как мы грузили вместе с экипажем продукты, и командира, который грузил их наравне со всеми – стоял в цепочке и передавал вниз ящики, – и то, как помощник командира подарил нам консервы, и как мы их потом ели, и как наш Лобыч в море сломал зуб, вгрызаясь в сушеную воблу, и то, как нам командующий сделал замечание за поднятый воротник бушлата в проливной дождь.

После моря мы сутками спали и не могли выспаться, а потом ели наперегонки мясо, и я в том соревновании победил, потому что был небольшой, но прожорливый.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Курсанты до третьего курса носят бескозырки.

Концы ленточек закусываются зубами. Это чтоб ветер с головы не сорвал. На четвертом курсе выдают фуражку.

– Что ты на меня смотришь?

– Ничего!

Мы с Сашей Игошиным разговариваем. Он у нас старшина класса, а я – рядовой этого класса. Мы примерно на втором курсе и у нас стычка в строю.

Саша Игошин – здоровый парень, может быть даже здоровенный.

Наши командиры ставят нам старшинами таких вот парней, чтоб их нездоровые, а может и не здоровенные, не смогли невзначай опрокинуть.

Мы с Сашей частенько будем ссориться, но до драки дело не дойдет.

До драки у нас со Степочкиным дело дойдем. Он меня толкнет в грудь, и как только я к нему двинусь, имея в глазах змею, он мне сразу скажет: «Папуля! Не подходи! Не подходи, говорю!» – и Маратик между нами в тот момент парту вдвинет.

Маратик нас разнял.

Хороший парень. Я его на севере потом встретил. Я уже перевелся в Питер и приехал на север, писать новые инструкции, а они там все подумали, что я – скрытая инспекция, что ли, уж очень меня обхаживали тамошние командиры и начальники.

Флот уже давно привык, что от центральных органов ничего хорошего не жди, могут быть любые провокации, а я встретил там Маратика, и он меня к себе заволок.

Саша Игошин служил в той же базе, и я попал к нему в лапы несколько позже.

– Саня! – сказал мне тогда Маратик. – Помоги! Не могу отсюда перевестись.

У Маратика жена и двое детей.

И я помог. Звонил, надоедал Коля Храмову, что на выпуск младше.

Коля тогда в Москве сидел и мог сделать перевод.

Я звонил ему по поводу Маратика и Саши Игошина.

Саша попал служить на противоположную сторону, в губу Андреева, на хранилище. Там хранились отработанные урановые стержни с реакторов.

И спирта там было море разливанное. Саша мог выпить поллитра просто так, чем меня поразил.

Он мне рассказывал, что кадровики в Москве за перевод отсюда с него потребовали сорок литров спирта и пять тысяч рублей – тогда у нас зарплата была только пятьсот полновесных.

Суки!

У Саши Игошина, когда он мне все это рассказывал, были горловые спазмы, голос дрожал.

Так что по нему и по Маратику я Коле Храмову жить не давал. Он потом позвонил и сказал: «Все! Сделал! Маратик поехал в «Желтые воды», а Игошин – в Калининград!»

В «Желые» так в «Желтые», спасибо тебе, Коля, выручил ребят.

А пока мы ссоримся и мечтаем друг дружку хорошенько вздуть.

– Ну? Что смотришь?

– Ничего!

Это мы между собой разговариваем.

Со временем многое меняется, и ты через много лет бросаешься к человеку, с которым вы столько не виделись: «Здравствуй!» – «Здравствуй!» – говорит он тебе и отворачивается.

А бывает, и наоборот – никак друг от друга не отстанете, все вспоминаете, вспоминаете.

Меня в Питер перевел Гешка Родин.

Гешка у нас ученый и потому раньше всех с флота оказался в институте, а я приехал в Питер просто так. Приехал отдавать одно свое изобретение насчет того, как под водой ходить, чтоб углекислого газа совсем в лодке не было.

– Саня, а хочешь к нам? – спросил меня Гена.

– Куда это «к вам»?

– К нам, в институт.

И тут я поведал Генке, что он, наверное, что-то не помнит, что я – сирота причем, флотская. И меня никто нигде не ждет, и переводиться к ним я буду лет двести.

Перевелся я к ним через пять лет после того разговора, в его отделе оказались дивные люди, такие как Пероцкий, Александров, Новиков, Шляхтин, которые звонили, звонили и вот перевели, и как только я перевелся, то сразу же стал надоедать Коле Храмому.

– Да переведу я их! Переведу! – говорил он мне насчет Маратика и Саши Игошина.

И перевел ведь, самое смешное.

– Караул!.. Равняйсь!.. Смирно!..

Это мы в караул заступаем. Все. Почти весь класс.

Отличники и троечники, будущие ученые и дуралеи.

К дуралеям я, прежде всего, относил себя.

Из-за глупостей, конечно.

Ну, разве не глупость всюду вылезать вперед?

Например, я как-то встал на пути автобуса, когда он собирался на полной скорости проехать мимо нашей толпы, вывалившей в увольнение. Просто не хотел автобус до верху набиваться курсантами. Я встал, он – по тормозам. В общем, мы уехали.

Или вот еще: мы со Степочкиным наперегонки в противогазе целый час лопатами перекидывали песок из кучи в кучу.

Проверялся новый изолирующий противогаз. Вызвались добровольцы, и этими добровольцами оказались, конечно же, я и Степочкин – остальные были, вроде, более нормальными.

Мы не просто целый час страдали от жуткой жары, мы страдали с резиной на роже, когда пот в глаза и в ноздри, а в глотку горячий кислород.

У него металлический привкус и он, сволочь, сушит гортань.

– Пост номер один! Под охраной состоит знамя части!

Это я на первый пост заступаю. Перед заступлением мы сдаем друг другу пост.

Потом доклад разводящему о том, что пост принят, и на два часа ты остаешься один с ночными шорохами в коридорах и со знаменем.

Мы заступали в караул на втором курсе.

А потом мы заступали в него на третьем курсе, и на четвертом курсе, но тогда я уже был или начальником караула, или разводящим.

Спали в карауле, не раздеваясь, на жестких топчанах, которые почему-то назывались «полумягкими».

Засыпали под всякие истории о нападениях на пост да о том, как кто-то из своих же расстрелял когда-то половину караула.

За два часа невозможно выспаться. Особенно, если тебе восемнадцать лет.

Это в двадцать пять можно за два часа выспаться, и то если скажешь себе: «Через два часа ты уже проснешься и встанешь абсолютно свежим».

А когда ночью ведешь смену на водохранилище, то идти надо через маслиновую рощу, по тропе, и рука сама снимает автомат с предохранителя, и каждая ветка по лицу кажется пролетающей летучей мышью, а каждый шорох отдается холодом в груди.

Я до сих пор могу составить план отражения нападения на пост, и до сих пор, когда иду по улице, смотрю на крыши домов и думаю: «Если здесь разместить пулемет, можно будет простреливать целый квартал».

А еще мы учились быстро сдергивать автомат с плеча, подбрасывать его в воздух и налету передергивать затвор и – дальше только очередь, не задумываясь.

– Стой! Кто идет!

– Разводящий со сменой!

– Разводящий ко мне, остальные на месте!

Подходить к посту имеет право только разводящий. Если что-то не понравилось, можно всех положить в грязь.

Подготовка к заступлению в суточный наряд начиналась в 15 часов. Один час можно было поспать в койке, потом глажка формы одежды (идиотское словосочетание), изучение статей устава, построение суточного наряда в роте и осмотр старшиной роты, потом построение на факультете, у рубки дежурного по факультету, и осмотр заступающего наряда заступающим дежурным, где он может остановиться напротив тебя и сказать: «Доложите свои обязанности!» – потом все следуют на плац, где тоже строятся для училищного развода.

Развод принимает дежурный по училищу, для чего: «Первая шеренга! Два шага вперед, вторая, шаг вперед. Шаго-ом. Марш!.. Кру-гом!..» – потом дежурный по училищу проходит мимо и знакомится с нарядом. При этом он смотрит в окаменевшие лица, пытаясь запомнить тех, с кем заступает на сутки. Иногда он может проверить, как ты знаешь свои обязанности – это улучшает дисциплину – потом он проверяет караул (на разводе стоит и заступающий караул из курсантов, у кадровой роты другой караул), потом: «Первая и вторая шеренга!.. Кру-гом!.. На свои места. Шаго-ом!.. Марш!.. (Раз! Два!)»

И обе шеренги встают на свои места. По команде они поворачиваются. Потом команда «смирно» и: «Начальник караула ко мне!» – начальник караула подходит и представляется дежурному. Тут ему показывается секретное слово «пароль» и секретное слово «отзыв», после чего: «Начальник караула, встать в строй!» – потом строй по еще одной команде поворачивает и под барабан проходит мимо дежурного по училищу и его помощника торжественным маршем, во время которого они отдают строю честь.

В промежутках мы читали. В основном Джека Лондона. Его полное собрание сочинений имелось в училищной библиотеке.

Я прочитал все. Потом до меня дошло, что Джерри-островитянин – это облысевший от жары Белый Клык, перенесенный воображением автора в южные широты, но это потом, а поначалу мне все очень нравилось.

Особенно «Морской волк».

Хотел бы я посмотреть на того, кому в те времена не нравился «Морской волк».

А там, на севере, весь в метели и с мороза, я приходил в маленький книжный магазин, размещенный под лестницей в Дофе, и спрашивал у тетки, напоминающей сложением сидячий холодильник «Орск», есть ли что-либо почитать, на что она неизменно отвечала: «В большом выборе политическая литература».

Именно тогда я и приобрел девять томов Виссариона Григорьевича Белинского и прочитал их все. Они ходили со мной в автономки, и я их подсовывал друзьям, опухающим от информационного голода.

Потом я купил четырехтомник писем прогрессивного деятеля французской революции Гракха Бабефа, который писал их из тюрьмы на волю вплоть до самой гильотины, которую ему устроила все та же революция.

Замечательные, надо сказать, письма.

Потом я прочитал письма Пушкина, Достоевского, Чехова, Толстова.

Собрания сочинений этих потрясающих писателей распределял политотдел, а письма никому не были нужны и потому поступали в свободную продажу – где я их и находил.

А позже мне случилось прочитать всего Достоевского, уже без писем, и я отметил недоделанность многих его произведений, суетливость и неаккуратность, после чего наступила очередь Чехова, Пушкина, Лермонтова, Салтыкова-Щедрина и Гоголя – у этих я отметил доделанность.

Я прочитал Грина, Паустовского, Пришвина, Байрона, Маяковского.

Бальзака, Виктора Гюго, Золя, Шолохова и Виталия Бианки.

Но все это потом, а в училище, кроме Джека Лондона, была прочитана повесть Крона про что-то там внутри на корабле и на суше.

По ней проводилась читательская конференция, и наш командир Раенко Сан Саныч говорил правильные слова целыми абзацами.

Я тоже говорил. Мне поручили осветить образ женщины, которая допустила-таки к своему телу моряка. Я его осветил. Я сказал что-то такое, что немедленно вызвало гомерический смех у тех идиотов, которые вообще ничего никогда не читали.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Иногда мне кажется, что я вижу в толпе знакомое лицо. Учились вместе?

Иногда не могу вспомнить лица однокашников. Лица всплывают и тут же растворяются в памяти.

А стены в нашем классе, кажется, были выкрашены шаровой краской. Это серая краска. Она маскирует боевые корабли на фоне морских волн.

На первых подводных лодках все внутренние помещения были выкрашены ей же – повеситься можно.

Потом начали красить их желтой краской. «Елоу сабмарин» – желтая субмарина. Долгое время не понимал, почему она «желтая». Попал на нее впервые и понял: она желтая внутри.

– Рота, подъем! Выйти, построиться в баню!

Мы командуем это первокурсникам. Темно, глубокая осень, холодно. Построение в бушлатах в колонну по три. Первым – третий взвод. Я – командир отделения в третьем взводе.

У первокурсников баня с шести до семи утра. Баня раз в неделю. Все по графику. Там же смена белья. Назначенные из курсантов баталеры собирают трусы и тельняшки, чтоб сдать их в стирку. После первой же стирки тебе выдают чистое, но не твое.

Вечером, в самое роскошное время перед сном, моются только верхние курсы, например, четвертый и пятый.

Тугие струи бьют в тела. Я моюсь вместе с Олежкой Масловым. Он на курс старше меня, и в нашей роте он замкомвзвода у дозиметристов.

Олег – сильный парень. В борьбе руками ему нет равных. Он статен, задирист.

– Потри спину!

Я тру ему спину. У него красивое тело, и я им невольно любуюсь. Он это знает.

В училище существует культ тела.

Олег попадет служить в Западную Лицу, в службу радиационной безопасности.

Как-то он приехал к нам в базу набираться опыта, что ли.

Он стоял и разговаривал с кем-то, а я увидел его сзади и с криком: «Маслов!» с разбега заключил его в объятья. На лице его возникла сначала растерянность, потом некоторое подобие ярости за то, что с ним эта растерянность приключилась, потом он обернулся и расплылся в улыбке: «Сашка!»

Мы делились с ним едой. В училище это важно. Если делишься едой, значит друг. Он мог принести с увольнения палку колбасы и скормить ее всю мне, сонному, а я ему приносил что-то вкусненькое из дома.

Вместе мы с ним снимали женщин. Это можно было так назвать. К третьему курсу я вдруг обнаружил, что не знаю как к ним подходить, не говоря уже о том, чтоб их поцеловать.

Выяснилось, что я вообще не умею целоваться.

Олег сперва изображал, что он в этом деле большой дока, а потом выяснилось, что и он, в общем-то, не умеет.

Мы учились целоваться на собственных руках.

– Смотри как надо, – говорил Олежка и делал своей руке засос.

Потом мы познакомились с девушками. Все получили по одной девушке, и мне досталась Оля – вот ведь незадача. Мы справляли с ними Новый Год, сидели у них, потом даже пытались с ними спать, но ничего не получалось, много нас было в одной комнате.

Страницы: «« ... 56789101112 »»

Читать бесплатно другие книги:

Над человеческой жизнью словно распростерт покров – чувств, мыслей, впечатлений, любви. Об этом рома...
Капитан Дмитрий Корсаков – один из лучших оперативников ФСБ. Он в совершенстве владеет рукопашным бо...
Капитан милиции Петрович, несмотря на свой богатый опыт, не мог припомнить такого криминального бесп...
Их было трое – Скоблик, Михей и Дикарка. Они вместе учились, вместе служили, а затем уже в качестве ...
Фима всю жизнь жила для своей семьи – брата Юры, его жены Юленьки, ее мамы и брата. Готовила, стирал...
Строительство дома и благоустройство приусадебного участка по системе фэн-шуй, которая становится вс...