Система (сборник) Покровский Александр
Потом нас все-таки девчонки растащили по разным кроватям, но все было очень целомудренно, Оля гладила меня по волосам.
Интересно, что там было гладить – волос на голове почти не было, только короткая курсантская стрижка.
Вот у Оли волосы были красивые, но я до них так и не дотронулся, дурак наверное был.
Помню, как мы потом обсуждали девушек, и Олег позволил себе какое-то довольно вольное выражение. Меня передернуло, он заметил и больше никогда так не говорил.
Хотя он попробовал сказать, что, мол, они нам на пару раз и не стоит так переживать, но тут я и вовсе окаменел и сказал, что пусть хоть на двадцать минут, все равно, при мне так не надо говорить.
– Саня, ты чего? – сказал он тогда.
– Ничего, – сказал я и отвернулся.
Больше мы это не затрагивали.
А с девушками гуляли, гуляли, гуляли.
Однажды шли по дороге, провожали их втроем – я, Олег и Коля Лопотюк, и тут навстречу толпа.
С железными прутами.
Мы повернули и пошли назад – их было больше и потом – с нами дамы.
Они сказали Олегу в спину: «Иди, иди вперед, как хуй».
Олежка хлопнул фуражку оземь, повернулся и побежал на них.
Я скомандовал девицам: «Бежим!» – и мы побежали.
Когда отбежали метров на двести, я вернулся к Олегу – тот уже схватил парочку человек и таскал их перед собой.
Прутья они в ход так и не пустили, подоспели пятикурсники.
Олег потом мне бросил: «Что, струсил?» – «Нет», – сказал я.
Просто я хотел увести девчонок подальше.
– Заряжай!
Разводящий командует, смена заряжает.
– Оружие заряжено, поставлено на предохранитель!
– За мной, на пост шагом марш!
Смена уходит в ночь. Когда разводящий приведет смену с поста, он подведет ее к пуле улавливателю.
– Разряжай!
Надо отсоединить рожок, перехватить его и ствол в левую руку, а правую освободить.
– Оружие к осмотру!
Правой рукой следует оттянуть затвор, направляя ствол в щит, чтоб разводящий увидел – в патроннике нет патрона. Потом он скажет: «Есть!» – и затвор можно будет отпустить, сделав контрольный спуск. И так из раза в раз.
До сих пор слышу лязг затвора.
– Я встречал твою Олю, – скажет мне Олег через много лет на севере. – Она красивая, ноги длинные, даже не узнал, а она бросилась ко мне.
Я тоже встречался с Олей. Я обнимал ее, и нам было жарко. Она написала мне письмо на север, в котором говорилось какой я замечательный.
– Ты как, Саня? – спросит меня Олежка при встрече.
– Я? Нормально.
Мы встретимся с ним в Северодвинске, куда я приду на захоронение, а он приедет с какой-то комиссией.
Под словом «захоронение» понимается лодка, конечно, мы привели ее на распил и гуляли, гуляли, гуляли в Северодвинске.
Олег все хотел, чтоб я снял девушку, для чего таскал меня в ресторан. Мы там даже чуть не подрались с местной знаменитостью – небольшим, но крепким и печальным каратистом.
Олег прижал его прямо в ресторане, потому что он мешал ему снимать для меня девушку.
После я говорил с этим каратистом. Он был из диверсантов и сказал, что может плыть в воде сутками.
Я потом тоже так научился. Плыть сутками просто. Надо думать о чем-нибудь.
– Ты как, Саня? – все спрашивал меня Олег, а я отвечал, что хорошо, что нашел в здешней библиотеке Ахматову и читаю ее, читаю.
– Зачем тебе Ахматова, она же мертвая.
С Олегом не поспоришь.
Я больше его не встречал.
Говорили, что он попал под уголовное дело о расхищении народного добра.
Олежка в принципе не мог ничего расхитить. Это не его.
Потом говорили, что он все еще на севере, все еще служит.
– Как ты, Саня?
– Я? Нормально.
Дождь по щекам, мелкие, холодные уколы.
Мы на плацу, идет дождь.
Дождь в Баку в феврале может идти сутками. В марте будут сильные ветры.
На младшем курсе я пробыл два года. Первый год – командиром отделения, второй – замкомандира взвода.
А старшиной роты был Саша Пыхарев – однокашник Олега Маслова, четверокурсник, только он и в армии успел послужить, кажется, год с небольшим. По тем временам значительный срок.
Пыхарев дрессировал первокурсников по всем правилам. Он свято верил в успех.
В роте был и командир роты, конечно. Звали его Паровенко, но настоящим повелителем первокурсников был он, Пыхарев.
– Ро-та-аа!!! Не слышу ногу!!! Выше ногу!!!
Бедняги молотили по асфальту так, что был слышен гул конницы великого командарма Буденного.
– Пес-ню-ю запе-вай!!!
– Расцвела сирень в моем садочке, ты пришла в сиреневом платочке.
На вечерней прогулке младшие курсы, например первый, пели песни, например «Варяга».
А старшие курсы, вроде третьего и четвертого, пели вот такое, если вообще пели.
Вечерняя прогулка – это обязательно. Считалось, что она помогает заснуть. По-моему, мы и так спали как убитые.
Был еще вечерний чай – что-то очень похожее на булочку и чай в алюминиевом чайнике с некоторым количеством сахара, помогающим забыть вкус хлорированной воды, из которой этот чай и заделали.
На первом курсе был еще такой наряд как «дежурное подразделение».
Заступали в него обычно целым классом. Подчинялось оно дежурному по училищу, и самые вредные дежурные устраивали этому подразделению учебную тревогу ночью, а самые невредные – до отбоя.
Дежурное подразделение делило ночь на часы и по два человека обходило территорию училища. Считалось, что ночные вахты нас закаляют.
Еще бы. Ночью прохладно до дрожи.
Ночью деревья и тени выглядели сказочными, длинными, и свет от фонарей метался, если те фонари раскачивались на ветру. Они раскачивались и поскрипывали. От этого скрипа тревожно на душе.
– Училище осмотрено, замечаний нет!
Вот такой доклад дежурному всякий раз после обхода.
Небольшие юноши в робах, восемнадцати лет, обходят училище дозором.
Рубка дежурного по училищу помещалась на первом этаже старого учебного корпуса – за стеклом, перед ней колонны, высоченные потолки, на полу мозаикой выложена роза ветров, а напротив – дверь.
Утром в нее входит начальник училища, о чем известно, все отслеживается, все на местах.
Утром дверь открывается – «Училище! Смирно!» – и пошел дежурный по училищу деревянными ногами навстречу адмиралу, доклад, потом: «Вольно!» – и неторопливые разговоры адмирала и дежурного в уважительном тоне.
А Володя Коровенок, пьяненький, вышел из окна третьего этажа прямо на асфальт. Но это на третьем курсе.
Конечно, можно было выйти с другой стороны – у нас в казарме окна и на север, и на юг – но с южной под окнами рос шиповник, о чем Володя Коровенок в любом состоянии помнил, так что вышел он с севера и сейчас же на асфальт.
Потом жопой очень сложно выруливал, до полугода, наверное.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Штаны б/у, фланель под ремень. Есть форма парадная, а есть повседневная.
Чаще всего мы ходим в робе: негрубого брезента брюки и рубаха навыпуск.
Сверху – воротничок, гюйс и тельняшка, конечно. Мы ее называем «тельник».
Он бывает и зимний, с начесом.
Начес к телу. Это тепло.
– Поздравляю вас с Днем Нашего Поз-зор-ра!
Это мы про праздник, 23 февраля, День Советской Армии и Военно-Морского флота.
Нам на первом курсе преподавали историю военно-морского искусства. Герой Советского Союза летчик Кирин, обгоревший лицом и руками, рассказывал нам про разные виды искусства, в том числе и военно-морского.
К примеру, он говорил, что во время войны другой герой, подводник Магомед Гаджиев, поступал с вражескими транспортами следующим образом: он всплывал среди кучи кораблей в надводное положение и расстреливал их из артиллерийской пушки. Пару раз это ему сходило с рук, потому что противник от такой наглости совершенно хуел, а потом его потопили, потому что перестали столь сильно переживать от его внезапного присутствия.
Истина: если ты подводная лодка, то и веди себя как подводная лодка, а не как неудачный надводный корабль, то есть не стреляй из пушки. Твое дело подкрасться и вжарить торпедами, а потом желательно свалить потихонечьку в тридцать три секунды и остаться целым. В этом и состоит героизм подводника – в отсутствии всякого героизма. Под водой по мелочам не рискуют.
А еще он нам рассказывал о том, как 23 февраля одна тысяча девятьсот восемнадцатого года, регулярные немецкие части гнали перед собой деморализованное русское воинство, отчасти уже большевистское, со скорость двести километров в сутки, и все это происходило именно 23 февраля, а остановили их только под Псковом уже 25 февраля некие ополченцы, не ведающие пока, что они и есть Красная Армия, уже непобедимая.
Так что 23-его мы празднуем непонятно что, может быть, скорость того самого перемещения – двести километров за сутки.
Вот тогда мы и стали всех поздравлять с Днем Нашего Позора.
Полковник Кирин нам рассказал много чего.
Он рассказывал нам про войну с белофиннами.
И про Маннергейма.
И про то, как он приспосабливал гранитные скалы под непроходимую линию, и про то, что этот русский генерал, а потом и финский маршал, учился в Академии Российского Генерального штаба и там же преподавал, и о том, как он не хотел воевать с русским солдатом, и о том, как он расправился у себя с революцией, и о том, как он сохранил свой народ, лавируя между Гитлером и Сталиным, и о том, как он сразу же, как только представилась такая возможность, повернул штыки и выступил на стороне России.
Финны выбивали в наступающей Красной Армии прежде всего офицеров.
Они стреляли в чугунные полевые кухни, что на морозе немедленно разлетались на куски.
Они прятали обезболивающее в трусах, чтоб оно сохраняло свои полезные свойства, они владели еще кучей и кучей всяких мелких военных премудростей, с помощью которых можно уничтожать вражеские армии в сорокоградусные морозы.
А Малую Землю, ту, что в районе Новороссийска, прославленную в одноименной книге, обгоревший герой и летчик Кирин осмеливался в те времена называть «неудачной десантной операцией», за которую надо ставить двойку по тактике.
– Задача морского десанта: захватить плацдарм на побережье и удерживать его до подхода основных сил. И это должно быть сделано молниеносно, а не получилось с этой самой молниеностью, так отступайте, и нечего окапываться под артиллерийским огнем, когда тебя поливают со всех сторон, а ты только в воронки от бомб да от снарядов перебегаешь, чтоб на клочки не разнесло. Там же еще и авиация тебя сверху долбает!
Полковник Кирин знал о чем говорил. Его подбили ровно над этим самым местом и он, догорая, падал в море, а потом плыл, загребая остатками обгорелых рук, несколько километров, а на Малую Землю в это время шли и шли катера – туда с боеприпасами, обратно с ранеными.
Они шли, а их били, били, били – и с воздуха, и с берега.
Та-та-та-та-та! – строчили пулеметы, домолачивая то, что оставили в живых бомбы да снаряды.
А потом катерами подвозили еще и еще, а их опять молотили, сбрасывали в море. Немцы расстреливали их, как в тире.
Катерники рассказывали, как приходили забирать раненых, совершенно не ведая о том, дойдут ли они назад с ними или не дойдут.
Они рассказывали о полковнике Брежневе, который бежал от того кошмара на катер, бежал обезумевший, по людям, по раненым, по мертвым, по еще живым, и какой-то перемотанный бинтами матрос дал ему, бегущему мимо, в ухо, и полковник Брежнев полетел через леера в воду. Это привело его в чувство.
– Как ты, Саня?
– Нормально.
Память часто достает из своих закутков вот такие обрывки разговоров.
Кажется, по любому поводу «нормально» говорил наш командир Раенко.
– Смирнов! Вы что, спите на занятиях?
– Никак нет! Не сплю!
Олегу Смирнову не везло. Он спал на лекциях, и его ловили. Я сидел рядом, он у меня списывал.
Он вообще считал, что дружба – это когда списывают.
– Покровский! Что придумал Александр Македонский?
– Он придумал македонскую фалангу.
Фаланга – это строй. До Македонского нападали ордой.
Он придумал строй и завоевал полмира.
Жаль, что меня не спросили про зулусского короля Чаку.
Он придумал асегай – копье с лезвием в сорок пять сантиметров.
Я любил тактику.
А строевые я терпеть не мог. Наверное, среди нас тогда трудно было найти человека, который бы их обожал.
На втором курсе мы должны были участвовать в московском параде на Красной площади 7 ноября.
Тренировать нас начали еще летом. Мы шагали на плацу месяца три.
– На-кррра-а-ул!.. К-но-ге!.. На-кррра-а-ул!.. – и так часами.
Шесть часов в день строевые занятия под барабан – сто двадцать ударов в минуту. Пятьдесят минут ходьбы, десять перекура – спина в соли.
– Раз!!! Два-а!.. Раз!!! Два-а!.. – это мы ножку поднимаем и держим на весу. По счету «два» мы ее опускаем на землю. На «раз» – опять вздергиваем.
Учимся настоящему строевому шагу, для чего нам из Москвы, из роты почетного караула прислали консультантов – взвод полковников.
До этого мы ходили ненастоящим строевым, теперь все будет по-другому.
Мы маршируем с карабинами. Его надо держать на согнутой в локте левой руке. Он тяжелее автомата грамм на двести. Через пятьдесят минут рука не своя.
А после шести часов мы ее в роте под краном в теплой воде вымачиваем.
У меня до сих пор на левой руке сухожилия толще.
Мне рассказывали, что перед Великой Отечественной солдат так задолбали шагистикой, что они встретили известие о начале войны криками «ура».
Это потом я оценил строевую подготовку.
Когда пришел лейтенантом служить.
Сразу стало понятно, что матроса можно воспитать в духе нежной стойкости только строевыми.
На его невнятное хамство в сторону меня как молодого лейтенанта следовало:
– Назначаю вам занятие. Тема занятия: одиночная строевая подготовка. Строевые приемы на месте и в движении. Цель занятия: совершенствование строевой выучки. Место: плац. Участник: вы. Руководитель: я.
И началось.
Совершенствование строевой подготовки.
Я бы даже сказал: самозабвенное.
Матросы самопроизвольно дергались.
Особенно если я обращался к нему на «вы» и называл их: «Товарищ матрос!»
Это потому что рефлексы есть у каждого. Надо только найти к ним дорожку.
Я вел его на плац – снег, мороз в рожу. Ему холодно, мне тоже. Ничего, сейчас согреемся.
Как только я вступил на плац, я пошел по нему строевым – «товарищ матрос» вздрогнул в первый раз. Теперь он будет часто вздрагивать.
Через пять минут, при разхлябанном, с ухмылочкой, начале, я прекращал занятие со словами:
– Вы не умеете поднимать ногу. Строевой шаг красив только при правильном положении ноги. Показываю. Раз! – я задрал собственную ногу, прямую как палка, и через минуту медленно ее опустил. – Два! Раз! Два! Попробуем еще раз. Спина прямая, грудь приподнята, живот втянут, пошла ножка – Раз! Два!
Через час самый последний раздолбай ходил у меня, как заведенный. И никаких неуставных взаимоотношений. Все чудесно и тепло. Даже, когда мороз в рожу.
А потом несколько дней, когда я подходил к нему, он невольно выпрямлялся и поводил плечами.
Рефлексы, кафедральная мама, величайшее, знаете ли, дело.
А в московском параде я так и не участвовал. Я попал в госпиталь с какой-то ерундой, и меня заменили.
Все на месяц укатили в Москву на тренировки, а я ходил в библиотеку и чинил там книги вместе с Юриком Колесниковым, под руководством библиотекарши Сары.
Его тоже не взяли на парад. В отношении строевой подготовки он был абсолютно и навсегда безнадежен.
Через двадцать лет я встретил Юрика. Мы с ним воспоминали, вспоминали и даже поспорили о политике, потом я уехал на свой Север и написал Юрке письмо.
Он мне ответил: «Шурик, здравствуй! Получил твое письмо от 08.04.91 года. Уже и не чаял, что ты мне ответишь, и очень переживал по этому поводу (обидел человека со своей дурацкой политикой).
Но ты, кажется, на дураков не обижаешься, и это вселяет определенный оптимизм. Еще раз тебя прошу, не обижайся, и хотя ты меня очень часто бесил и продолжаешь иногда выводить из равновесия, но с курсантских лет я очень люблю тебя, Шурик. К черту политику! Хочешь, я расскажу тебе историю?
Итак, история для Шурика: мы заканчиваем четвертый курс. Через пару недель предстоит отъезд на практику на Северный флот. Весна, начало мая, жизнь так захватывающе интересна, и мы в увольнении. Мы идем вместе с Шуриком Покровским. 142-й автобус поломался и мы пересели на «Электротоке» на какой-то «алабаш», который довез нас до центра города, возвращаемся к вокзалу. Я очень уважаю Шурика за те присущие ему качества, которых лишен сам.
У него атлетическая фигура. «Склепка» на перекладине, мой камень преткновения, для него ерунда. У Шурика блестящие математические способности. Электротехника, РЭЛ и ВТ и даже физическая химия даются ему без видимого напряжения. Вдобавок ко всему Шурик – прекрасный собеседник. У него чисто французское остроумие, блестящее, хотя немного поверхностное. Шурик – трезвенник. Абсолютный. Человек без недостатков? Ну, зачем же, недостатки есть. Самовлюбленность, скуповат на похвалу, может не дослушать собеседника, внезапно потеряв к нему интерес. И позерство. Его так много, что оно, пожалуй, портит общую благостную картину. Все эти качества в их сочетании не привлекают к нему людей, а скорее отталкивают их от него.
На первом курсе мы бегали с ним по пампасам, и Шурик сразу взял на себя функции тренера. Но мне с ним было тяжеловато, ему со мной – скучновато, и пробежки прекратились. На втором курсе мы вместе работали в библиотеке у Сары во время отъезда роты на московский парад. Хорошо работали, весело, Сара нами нахвалиться не могла. Но работа закончилась, а итоги ее для нас были разные. Я почему-то получил денежную премию (5 рублей), всем остальным объявили благодарность. Шурик не то чтобы смотрел на меня волком, он на меня вообще никак не смотрел. Дня через два ко мне подошла Сара: «Саша Покровский отворачивается от меня, проходит и не здоровается. Очень неловко получилось, но я не виновата. Я всех подавала на денежную премию. Ты как-нибудь скажи ему.»
Она не виновата, я тоже ни при чем, а Саша Покровский – «фрукт». Говорить я никому ничего не стал. А пятерку мы проели в «Океане» с Литвиновым и Матыцыным. Но это уже далекое прошлое нашей истории. Идем с Шуриком по улице, болтаем о том, о сем. Впереди идет девушка, изящная, тонкая, в батистовой безрукавке и в огромных размеров цветастой ситцевой юбке. «Хорошая юбка, – говорит Шурик, – ею можно занавесить окно на время полового акта… а содержанием человеческой жизни может стать обыкновенная… жопа… ну, например то, как она движется под платьем. Тебе это не приходило в голову?» – Не приходило, как же. Но подобные вещи рассматриваются мною пока еще довольно отвлеченно, теоретически, я еще не ощутил в себе, в достаточной степени, их завинчивающее действие. Все это придет позднее. Шурик смотрит на меня вопросительно, но мне нечего сказать в ответ на это его эпохальное открытие, и я помалкиваю. Мы подошли к вокзалу, дальше Шурику прямо, а мне налево».
Черт! А вот я эту историю с награждением пятью рублями совсем не помню.
Но то, что я могу не замечать обидевшего меня человека – это да, это правда.
Годами могу не замечать, а могу и вообще вычеркнуть из списков. Это мы умеем.
Странная способность – смотреть сквозь человека – и я этой способностью обладаю.
Бедняга Юрик в те года не знал, что я способен был «послать» даже родного папу. Как-то, в сердцах, я пообещал ему в своих мыслях, что никогда не приду на его могилу.
Это обещание я выполнил, не пришел. Он умер под Лугой. Зимой возился с колодцем на даче, провалился в него и простудил почки.
Скорая до больницы не довезла.
А тот парад я видел по телевизору. Москва. Холодно. Ноябрь. Мокрый снег.
Министр Обороны читает речь после команды: «Смирно!»
Он читает минут пятьдесят. За это время несколько человек в строю могут упасть в обморок от перенапряжения. Обычно первым с грохотом падает карабин, потом – курносый обладатель этого карабина – плашмя, курносостью своей на асфальт, после чего его оттаскивают – тянут за ноги и на себя, рожа по полу – и его место занимает человек из следующей шеренги.
На заднем плане дежурили машины скорой помощи. Курсантов носили к ним, как поленья.
Иногда падали целыми шеренгами. Обморок – заразительная вещь.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
На четвертом курсе к нам пришел Радинский.
А Раенко от нас ушел в Страну Великой Охоты – то есть перевелся на кафедру морской практики. У нас это называлось «через портянки в науку».
Сан Саныч сразу же после своего перевода встретил на пути в учебный корпус Колю Видасова, которого он, будучи ротным командиром, на принятие строевой стойки дрессировал постоянно – Коля был у нас старшиной класса общехимиков, а потом он же у нас был и старшиной роты.
– Видасов!
– Я! – рявкнул Коля. У Коли рефлексов на Раенко было до такой-то матери, и он отработал это обращение к себе бывшего командира четким поворотом направо и замиранием с усердием в глазах и в фигуре.
– А я ведь теперь, Видасов, красная профессура.
На том они и расстались. Раенко, с этих пор во всем красном, отправился в сторону лучей, испускаемых настоящей наукой, а Коля пошел доучиваться на лейтенанта.
Радинский был красив. А еще он был ленив и опрятен.
Холеное лицо с прищуром внимательных глаз. Капитан третьего ранга.
Белые руки с подстриженными ногтями.
Одного взгляда на него хватало на то, чтобы понять: этот за очередное воинское звание пресмыкаться не будет. Курил он презрительно. Каждый жест артистичен.
За ним следили две сотни глаз, и он это знал.
Он мог управлять нами голосом, походкой, взмахом руки, фразой «я утомлен высшим образованием».
Там, где появлялся он, от него немедленно ждали каких-то слов.
Его слова ловили. Их запоминали, ими козыряли.
Он мгновенно приучил нас к тому, что слова могут быть вкусными, значительными, к тому, что каждая фраза – это игра, каждый шаг – представление.
Мы все время ждали как он себя поведет, как пойдет, как подбежит с докладом к начальству, или, может, не подбежит, хотя по уставу положено подбегать, как доложит – тут важна любая деталь.
Тут учишься ее уважать.
Эта деталь скажется потом на отношении к тебе подчиненных. Они же как собаки. Им важны оттенки, оговорки.
Он шел к строю, и мы уже знали, что все серьезно, что началась работа, что сейчас будет дело.
Он перед строем мог быть резок, а мог быть и игрив – тогда строй улыбался, строй веселился, восхищался, не пойми чем.
Наверное, им.
Им все восхищались.
Так думалось нам.
Радинский был с флота. На его фоне все были калеки. Он пришел с должности «помощник командира корабля». И этим кораблем была подводная лодка.
Как химик мог быть помощником? Непостижимо. В те времена это еще было возможно. Потом такое безобразие прекратили.
Читать бесплатно другие книги:
