Слёзы Шороша Братья Бри

Глава третья

Что это?

В доме никого не было. Дэниел решил прогуляться и заодно поискать место – пора. Ещё один день подарить ему – видно же, как он рад этому знакомству – и возвращаться. Он вышел на террасу и, ощутив лицом свежесть воздушной волны, а душой – новость надежды, побежал. Бег горячил его чувства и мысли. Они были уже далеко-далеко. И это «далеко» началось для них где-то здесь. Сейчас он узнает где… Отдалившись от дома ярдов на четыреста, Дэниел остановился, поднял перед собой руку и разжал ладонь. Набежавшая сзади быстрая тень потревожила свет подле его растянутого силуэта на земле – внезапная боль и вместе с ней – внезапная тьма.

– Только не потерять, не потерять! – бормотал Дэниел, выйдя из тьмы сна в полумрак комнаты. – Только не потерять, только не потерять…

Уже две ночи и два дня в мозгах Дэниела перекатывался нескончаемый гравий: «Ищите начало, потайную дверцу… найдите начало, оно где-то близко… ищите кусок пространства… найдёте начало – цепочка соберётся…» Дэниел шатался по улицам и что-то искал. Но что? Галерея Эйфмана без Торнтоновых «видов изнутри» оказалась просто галереей, картинным видом изнутри и ничем больше. Он заглядывал в бары и спрашивал Лэоэли. В первом же из них с лёгкостью обнаружилась девушка с созвучным именем Лолли, и это почему-то вдохновило его. Вероятно, потому, что в этом имени недоставало лишь одной буквы, пусть и назначенной стоять в двух местах, но всё же одной, и она несомненно найдётся в другом баре. Но затем два бармена, которых разделяли всего два квартала, один за другим сочувственно пожимали плечами, словно их не разделяли эти кварталы и они подыгрывали друг другу. И вдохновение само собой улетучилось. К началу третьей ночи улов был небогат: кроме Лолли, к услугам Дэниела готовы были материализоваться лишь Лили и Лейла. И наконец, «Не упусти момент», как долго ни ждал Дэниел своего часа, так и не подарил ему встречи с кем-нибудь из прошлой жизни, с тем, кто не стал бы докучать ему «началом», а вспомнил бы вместе с ним что-нибудь из этой прошлой жизни.

– К чёрту всё! – выругался Дэниел и в бессилии повалился на кровать. – Плевать на чёртов летаргический месяц! Завтра проснусь и начну жить!

Расторопные пальцы, следуя зазубренному алгоритму, включили… открыли… задали параметры… и остановились на мгновение – чтобы через мгновение приступить к воплощению того, что заключалось в двух словно охваченных судорогой словах: «Только не потерять, только не потерять…»

– Сначала – контур… Вот так. Немного поменьше… Хорошо: контур есть. Залью цветом, главное – подобрать цвет… Нет, не то, не спеши. Убрать контур? Нет, потом – сначала залью. Нет, так нельзя: одним залить, другим залить – так вымарается образ. Только бы не потерять его. Пробуй на поле, большими мазками – дай глазу узнать. Появится – сразу узнаешь. Так, так, кляксами… Этот!.. этот! Заливай скорее! Есть! Хорошо… или… Нет, чего-то не хватает. Перелива не хватает. Откуда ему взяться? Попробуй по-другому. Сначала станешь у меня разнотонным… Ещё немного зелёного… Этот, пожалуй, темноват. Не зелёного – зеленоватого. Уже лучше. И перелив… Теперь – объём… Кажется, хорошо… Чего-то не хватает… Нет, скорее что-то мешает. Контур мешает! Контур лишний! Убираю. Это то, что надо. Ты узнаёшь?.. узнаёшь? Только себе не ври. И думай, думай… Что?.. опять не хватает? Ведь очень похоже. Что же не так? Думай, Дэн. Есть! Ты прав, это – нигде. Это повисло в нигде. Спроси себя так, как задумал спросить мир: что это? Реально – тупик. Ищи же! Что это?.. где это?.. какого размера?.. Это – что угодно, то есть ничто. Но тебе-то нужен ответ. Так ты никогда не получишь его. Потому что это ничто, ничто или что угодно. (Дэниел закрыл глаза и попытался представить, как это смотрелось во сне… и представил.) Есть! Ты отделил своё детище от жизни, от собственной руки. Сейчас сотворю руку и соединю их, и получится жизнь… Пусть будет левая. Правой буду творить, глядя на левую. Так… мизинец. Мизинец спереди. Чуть согнут. Вот так. Другие пальцы видны не полностью, меньше всего – безымянный. Указательный всё-таки хорошо видно. Большой отходит… и уходит вдаль… не в такую далёкую… Ладонь – лодочкой… Посмотрим, что получилось. И это, по-твоему, рука? Скорее осьминог… поджаренный солнцем. Но осьминог не дурак, чтобы загорать на солнце. С такой пятернёй на весь мир опозоришься. Лучше найду готовую и скомпоную рисунок… Кажется, вышло неплохо. По руке виден размер. Хорошо… потому что реально. Что задумался? Опять чего-то не хватает? А может, ты просто ненасытный?.. Светает. Сколько же я просидел? Часа три, не меньше. О чём ты подумал? О чём ты сейчас подумал? Подумал, ночи не хватило? Спасибо за подсказку. Ночи не хватает… с подсветкой. Это проще простого: чёрный фон с подсветкой…

Через час рисунок с надписью под ним был готов для запуска в интернет-просторы. Надпись гласила: Кто знает, что это, пишите по адресу: [email protected]. Дэниелу.

Чтобы ускорить приход назначенного часа (шесть вечера), другими словами, спрессовать каждую секунду, превратив «тик-так» в «тик» или «так», Дэниел решил прожить этот день по-новому, точнее, само решилось: после непредвиденного ночного выброса адреналина и вслед за этим взбадривания большой кружкой забористого кофе он ощутил себя «оптимистическим мальчиком» (именно это определение своего нового статуса родилось у него в голове) и сходу принялся за практическое воплощение оптимизма. Первым делом, он подначил «Сибил» (когда-то прозванный им так домашний пузатый пылесос) проглотить наслоённую за несчитанные месяцы «космическую пыль» (по Дэнби Буштунцу) в его комнате и заодно в гостиной, на тот случай, если кому-то вздумается принести ему на раскрытой ладони оживший кусочек его ночного видения. Затем он наполнил доведённый до физического истощения холодильник коробками и банками из ближайшего супермаркета, ведь очень скоро ему придётся прочно и надолго приклеиться к экрану монитора. Затем оптимистический мальчик направился в «Не упусти момент», где с неподдельным аппетитом съел пару сочных эклеров, и затем пару часов с аппетитом (на этот раз духовного свойства) разглядывал творения молодых экспрессионистов, умозрительно примеряя к этому направлению своего «Осьминога, поджаренного на солнце»…

И вот – шесть часов. Дэниел, с чувством победителя, уселся перед компьютером. Пальцы привычно тронули клавиатуру – оптимистический мальчик внутри него вздрогнул. И он вдруг каким-то чутьём уловил то, что ждёт его в самом близком будущем, расстояние до которого измерялось мгновениями, – пустоту, он уловил пустоту… и сказал себе:

– Прощай, оптимистический мальчик, больше ты не нужен мне.

Дэниел открыл почту – пустота, ощутимая, ощутимее той, которую он мгновением ранее предвидел, запечатлённая в виде пустоты на том месте, где должна стоять – не просто стоять, а бросаться в глаза – долгожданная или неожиданная цифра. Он так бешено отринул эту пустоту, что стул из-под него загремел на пол. И на смену пустоте пришла противность. Она была во всём… во всём, чем он только что – ведь он спрессовал каждую секунду до «тик» или «так» – забавлялся: в его наивно-нахальном послании человечеству, в пошлой насвистывающей весёленькую мелодию уборке, в самодовольных приторных эклерах, в фальшивом плескании на сытую утробу в озере экспрессии у Эйфмана, в самом оптимистическом мальчике, которым он обернулся, продавшись новой жизни за укороченные секунды.

Через три часа во входящих – ничего. И никаких эмоций – просто белый тупик… в потолке над головой…

Ещё через три часа, в полночь, Дэниел сказал себе:

– Если ноль, запишусь в морпехи – и катись оно всё…

Он подарил ожиданию ещё несколько минут (потому что ожидание внутри тебя ждёт удачи, как бы ты не убеждал себя в том, что больше не веришь в неё)… и – входящие (4). Сердце помчалось. Дэниел открыл первое письмо.

«Привет, Дэн! В изображённой руке я узнала свою. На ней – капля моей любви. Я за знакомство. А ты?»

Месяц назад Дэниел не стал бы обижать человека, написавшего эти строчки, молчанием. Теперь он удалил его сразу после первого прочтения, не дав шанса ни одной мысли, ни серьёзной, ни ироничной, побежать вслед. И открыл второе послание.

«По-моему, это твоё отношение к любимой планете, на которой ты живёшь».

Корзина пополнилась, и снова – без сопроводительного текста. Третье письмо (его вторая часть) заставило Дэниела улыбнуться.

«Сопли в сахаре. Шёл бы лучше в морпехи».

Последнее письмо он открывал, не сожалея о том, что оно последнее: он был уверен, что идея работает и остаётся только ждать. «Какой кайф – ждать!» – подумал он и прочитал:

«Дэниел, не сочтите мою просьбу за бестактность. Скажите, что вы сделали с ответами, которые уже прочитали. Эндрю».

Дэниел не успел ещё угадать логику этих слов, ту скрытую логику, которая наверняка присутствовала в них, но почувствовал: «Это начало». И написал: «Я удалил их».

Через минуту – письмо от Эндрю: «Вы видели то, что изобразили, или это плод ваших фантазий? Если второе, не утруждайте себя ответом».

Из двойственного положения, в котором оказался Дэниел, он попытался выйти так: «Это не плод фантазий. Я видел, но…»

«Дэниел, думаю, мы можем быть друг другу полезны и найдём способ обойти наши „но“. До завтра».

Дэниел перечитал письма Эндрю и свои. И счастливый, с вопросом «что это?», относящимся и к своему рисунку, и к новому знакомству, лёг спать.

Наутро его ждали два письма. Одно было отправлено в два часа ночи. Дэниел не стал удалять его, но и не ответил – отложил на потом: оно показалось ему странным и отозвалось в нём сочувствием. Второе письмо было от Эндрю: «Доброе утро, Дэниел. С вашего позволения, ещё два важных для меня вопроса (упустил вчера). Сколько вам лет, и не являются ли приоритетными в вашей деятельности точные науки?»

Дэниел усмехнулся, припомнив Кохана: «клуб по интересам, главный из коих меркантильный», и отписал: «Доброе утро, Эндрю! Скоро 20. Студент, сугубый гуманитарий». Хотел было отправить, но решив, что для доброго солнечного утра выходит суховато, добавил: «С точностями не в ладу, в отличие от моего деда (ныне покойного), во всём сомневаюсь».

Письмо от Эндрю пришло в семь вечера: «В точных науках сомнение важнее, чем в гуманитарных. Кстати, кем был ваш дедушка?»

Дэниел ответил: «Астрофизиком. Его имя Дэнби Буштунц».

Ответ Эндрю не заставил себя ждать: «Рад знакомству с внуком человека, работы которого изучал и высоко ценю. Я завтра же приеду к вам, если не возражаете. Отстучите адрес и телефон».

В полночь Дэниел удалил ещё пять новых писем и вернулся к отложенному странному:

«Привет! Я Джеймс Хогстин. Мне 16. Я не могу ответить на твой вопрос. Но я смотрел на картинку, и мне показалось, что в ней есть что-то такое, чего нет вокруг нас. Это не столько в самой картинке, сколько в той вещи, которую ты держал в руке. Она оставила что-то внутри тебя, я чувствую это. Ты можешь не знать об этом, но, поверь на слово, она оставила. Это ерунда, что всё оставляет. Оставляет только то, что хранит в себе особую силу. Таким было моё первое впечатление от картинки. Я очень чуток к первой волне, исходящей от того, с чем я соприкасаюсь. Если ты не против, скажу о себе».

«Скажи, Джеймс», – написал Дэниел в ответ. И утром прочитал:

«Спасибо, Дэн. Вот вкратце то, что я хотел и хочу сказать. Вокруг много проявлений живого и неживого, которые заставляют нас испытывать страх. Бывают моменты непреодолимого страха (конечно, прежде всего я говорю о том, что пережил сам). И выход только один – спрятаться. Но спрятаться так, будто ты исчез, и вернуться, когда почувствуешь, что можно вернуться. Этот момент почувствуешь, я знаю. Исчезаешь ты – исчезает и твой страх, потому что то, что вызывает его, теряет тебя из виду и не может найти и, скажу так, бросает эту затею, навсегда или на время. Если ты подумал, что я сумасшедший, не пиши мне больше. Но знай: я научился прятаться от страха, я могу исчезать. Мне надо было это кому-то сказать».

«Напишу позже, – ответил Дэниел, вспомнив, что он тоже вроде как исчезал на целый месяц. – Не знаю когда, но напишу».

Дэниел прогуливался у входа в сквер напротив двухэтажного здания, в котором размещалась галерея Эйфмана. Час назад, в половине одиннадцатого утра, позвонил Эндрю и сказал, что после трёхчасового перелёта предпочёл бы встретиться и поговорить на свежем воздухе. Дэниел выбрал место неслучайно: с него началась история с «летаргическим сном».

Неподалёку остановилось такси. Из него вышел высокий худощавый мужчина, лет тридцати-сорока, и огляделся. Дэниел догадался, что это и есть Эндрю, и, когда их взгляды встретились, помахал ему. Тот в ответ широко улыбнулся и с запечатлённой на лице приветливостью подошёл и подал Дэниелу руку.

– Это я вам писал и сегодня звонил. Эндрю Фликбоу. А вы Дэниел, не правда ли?

– Дэниел Бертроудж, тот самый, что задался вопросом, что у него на ладони.

Эндрю усмехнулся.

– Что ж, формальная идентификация проведена. Давайте-ка ходить. Страсть как люблю такие аллеи, длинные, просторные, насыщенные кислородом, – отменная взлётная полоса для разгона мыслей. Правда, редко выпадает ублажить себя этакой роскошью, – Эндрю говорил мягко, но скоро. Во взгляде его серых глаз читалась уверенность в себе, может быть, с лёгким налётом насмешливости и задиристости, чему в подмогу была некоторая вздёрнутость носа, тянущая за собой верхнюю губу. – Мы с вами должны с кого-то и с чего-то начать, чтобы подступиться к искомому объекту. Готовы выложить свои секреты?

– Не знаю, но скорее это не секреты, а странные обстоятельства, в которых больше загадок, чем разгадок.

– Очень вас понимаю. Уже сам вопрос «что это?» предполагает в приоритете получение некоего пучка информации. Но обстоятельства, к вашему сведению, тоже штука зачастую весьма информационная, а случается, и секретная. Хорошо, начнём с меня, я предвидел такую конфигурацию. Пожалуй, дойдём до конца аллеи в молчаливых воспоминаниях, а там развернёмся на сто восемьдесят и приступим.

Ещё несколько минут они медленно шли не разговаривая. Дэниелу залетело в голову, что всё это странно («всё это» не было для него чем-то определённым и не ограничивалось лишь встречей с Эндрю или какими-то его суждениями, напротив, оно было размытым и непонятным).

– Чтобы вы уяснили, почему я сорвался с места из-за картинки в сети и прилетел к вам, попробую вернуться на двадцать лет назад, – приступил Эндрю. – Тогда мне было четырнадцать. Я и мой друг, Лео Карпер, направились к Медвежьим скалам, – Эндрю замялся, поймав себя на какой-то мысли, затем продолжил. – Я должен был сказать не так и сразу исправляю погрешность. Несомненно, мне следовало поставить Лео первым. Из нас двоих он был, так сказать, главным героем. Сорвиголова – это про него. Зачинщик всех наших приключений и к тому же фотограф от бога, – рассказчик снова прервался и с минуту не мог проронить ни слова, пока не переждал наплыва чувств. – Припомнил его лицо, оно не менялось с тех пор: он остался в том времени… Лео давно хотел пофотографировать в пещерах Медвежьих скал, однако взрослые запрещали соваться туда, упирали на то, что они якобы представляют собой один безвыходный лабиринт. Поговаривали, что к этому приложили руки индейцы, не желая покидать насиженных мест. Но разве остановишь Лео разумными доводами, если он задумал где-то пощёлкать. Чтобы наплевать на все преграды, ему нужен был только повод. Знаете, для такой категории людей существует лишь одно правило: есть повод – есть заводка. (При этих словах в голове у Дэниела промелькнуло, не из этой ли породы сам Эндрю.) И такой повод нашёлся. Произошёл странный, если не сказать страшный случай. Её звали Тереза Брэнтон. Всеми любимая учительница естествознания и устроитель школьных пикников и походов. По всей видимости, она хотела снять противоречие между романтическими взорами детей в сторону Медвежьих скал и упёртостью взрослых. Она решилась и пошла, одна: мечтала разработать маршрут и потом водить по нему детей… Через две недели егеря обнаружили её на уступе скалы. Она сидела неподвижно и ни на что не реагировала, словно истукан. Те, кто видел её, говорили, что она утратила свой облик… в котором была любовь ко всем нам. Лицо её одеревенело, а в глазах застыл ужас. Она потеряла дар речи, и не проронила с тех пор ни слова… и ни слова не написала. Дэниел, я навещал её в клинике два года назад – у меня мурашки по коже. Она будто и сейчас видит то, с чем столкнулась тогда и что сделало её такой. Я не преувеличил, когда сказал: мурашки по коже. Я заглянул в её глаза, и меня взяла оторопь, потому что в них ожили, для меня ожили, другие глаза, те, что уничтожали меня в пещере. Я, простите… ссался, полгода ссался, я, Эндрю Фликбоу, лучший ученик школы, лучший забрасывальщик из трёхочковой зоны, лучший бегун на милю. Я тоже лежал в психушке. Меня вытаскивали изо всех сил: мой отец был тогда мэром города. Как видите, вытащили… Лео, Лео. Он фотографировал подступы к одной из пещер, когда к нам подкрался медведь. С криками мы бросились к проходу. Лео споткнулся и упал. Очевидно, это закон сущего: кто-то падает, а кому-то везёт, как ни горько это звучит. Истошные вопли Лео врезались в мозги ощущением смерти, и страх заставил меня пробираться вглубь. Мне казалось, я слышал медведя позади себя. Я искал узкие ходы, по которым он не смог бы преследовать меня… Все подумали, что я свихнулся из-за медведя и из-за Лео. И я не стал… Дэниел, вы первый, кто услышит правду. Через какое-то время – знаете, очень трудно определить время, когда ярд прохода отнимает у тебя на милю энергии, – через какое-то время я оказался в пещере. Включил фонарь (в движении я то включал, то выключал его: берёг батарейки). То, что я увидел и что испытал в те мгновения, трудно передать словами. Страх? Несомненно, страх… Но есть страх и страх. Какие-то наши страхи запечатлены на генном уровне. Дэниел, вы можете спорить со мной, но я убеждён, что страх получить штык в живот именно такого происхождения. Он передавался из поколения в поколение с тех времён, как наш далёкий предок выточил наконечник из камня и воткнул его в бок другому нашему предку. Другой пример. В люльке лежит младенец, над ним на паутинке зловещее восьминогое чудище, которое всем своим видом говорит ему: «Бойся меня». Налицо или, если угодно, на лице у ребёнка – приобретённый страх. Согласитесь, к четырнадцати годам мы в какой-то степени готовы к подобным страхам, и к первому, и ко второму. Но!.. Но во мне, как и в Терезе Брэнтон, не было защитного механизма, защитного рефлекса остаться самим собой в момент, когда я увидел то, что увидел. Почему, Дэниел? Ответьте, пожалуйста.

– Похоже, люди прежде никогда не сталкивались с тем, о чём вы говорите.

– Именно. Я увидел то, что человек не привык видеть. Видеть это – противоестественно для глаз человека, для его разума. Я включил фонарь: камни внизу и по стенам были облеплены какими-то наростами, странными, как будто телесной структуры. Это совсем не то, как если бы камни поросли мхом. В ту же самую секунду, как вы увидели их, вы не сомневаетесь, что они заняли камни, расположились на камнях, что эта пещера – их логово. И из этих наростов, из глазниц в них, смотрели глаза… они смотрели прямо на меня, все. Это не были глаза зверей. Это не были глаза людей. Это были глаза каких-то иных «людей». Говорю так, как я воспринял их тогда… Если на вас, угрожая всем своим видом, наступает медведь, в вас возникает страх. И своей кожей, и умом вы понимаете, что медведь будет терзать вас… На меня смотрели те глаза, и я лишь успел понять, что во мне сейчас не останется меня, не останется того, что называется личностью. Я успел понять, что во мне не остаётся воли. Во мне не осталось даже крика, я не смог защитить себя криком. Всё, что осталось от меня, – это дрожь испражняющегося тела. Дэниел, рядом с вами идёт человек, личность, и трудно представить себе, что в те мгновения он был дрожью куска плоти, который покидали все представления, накопившиеся за четырнадцать лет. Они покидали его так же легко, без сопротивления, как его покидали испражнения. Меня спасло то, чего мы привыкли бояться, – тьма. Сели батарейки. Что точно произошло потом, я не знаю, не помню. Осталось ощущение тряски во всём теле и движение, на четвереньках, в полной тьме. Это ощущение ещё долго оживало во мне, возвращалось в ночных кошмарах – безумное движение на четвереньках в полной тьме… То, что в пещере произошло с моим сознанием и засело в нём, для себя я называю боязнью несуществующих глаз. Думаю, со мной, с Терезой Брэнтон, с кем-то другим (кто его знает) человечество обрело ещё одну разновидность страхов… Вы, как и многие другие, войдёте в пещеру, страшась, допустим, замкнутого пространства или летучих мышей. Вы боитесь летучих мышей, Дэниел?

– Не знаю, пожалуй, нет. Боюсь змей. Не люблю пещеры из-за этих тварей. В школьные годы не раз приходилось бывать в них. Впихивал себя внутрь, только чтобы не прослыть слабаком, но всякий раз с дерьмовым чувством: вдруг из темноты, из какой-нибудь щели – змея. Честно говоря, даже не знаю, откуда это во мне: ни разу не натыкался в пещере на змей. Может, бабушка страху нагнала.

– Я войду в пещеру, если заставят обстоятельства (теперь, если только заставят обстоятельства), с боязнью несуществующих глаз (я-то знаю, что они существуют). И этот страх во мне пожизненно… Но, как говорится, не всё так грустно, как может показаться. Из той пещеры я вынес одно знание со знаком «плюс», которое несу с собой по жизни. Говорю «знание» с некоторой долей условности. Скорее уверенность, нежели знание. Суть этого знания в том, что всё-таки – как бы ни были прочны стены трёхмерного измерения – существует другой мир, со своей жизнью, со своими глазами. И он ближе, чем мы думаем, когда наблюдаем вселенную в телескоп. Вот, Дэниел, мы с вами и подошли к искомому объекту. Год назад я и двое моих коллег лазали – где бы вы думали? – по Медвежьим скалам. А, так сказать, привела нас в то злополучное для меня место траектория исчезновения, точнее, смоделированное продолжение этой траектории. Сообщи вы мне вчера, что вы астроном, физик или математик, я бы и разговаривать с вами не стал, не то, что встречаться: а вдруг, чем чёрт не шутит, на карту было бы поставлено первенство открытия. Но вам, как сугубому гуманитарию и внуку Дэнби Буштунца, чуть-чуть приоткрою завесу тайны. Что это, траектория исчезновения? Ответ в названии. Это след в космосе, который остаётся после прохождения так называемого импульса вечности. Импульс вечности так мал, что его невозможно наблюдать, и так велик по своим физическим параметрам (плотность, гравитация, скорость), что на своём пути он поглощает всё, в том числе свет – всё исчезает. Отсюда – траектория исчезновения.

– Простите, Эндрю, я перебью вас.

– Прошу.

– У меня вопрос. Импульсы вечности как-то связаны с чёрными дырами? Они не из чёрных дыр исходят?

Эндрю усмехнулся.

– Было бы самым удобным объяснением полагать импульсы вечности, так сказать, брызгами чёрных дыр. Но такая гипотеза в корне противоречила бы научным знаниям (на сегодняшний день мизерным, но всё же) о свойствах чёрных дыр. Так вот, прослеживая траектории исчезновения, мы заметили, что они обрываются… обрываются без видимых на то причин и не оставляя при этом распознаваемых последствий. Имею в виду неразлучную парочку: столкновение – взрыв. Естественно, возникает вопрос: куда девается импульс вечности? Это ещё один капитальный вопрос наряду с вопросом, откуда он берётся. Итак, возвращаемся на Медвежьи скалы. Одна из траекторий исчезновения (её просчитанное продолжение) указывала на то, что импульс вечности, который и оставил за собой этот след образовавшейся пустоты, должен был встретиться с Землёй, с неминуемыми катастрофическими последствиями. Наиболее вероятная зона встречи – район Медвежьих скал. Смотрите, Дэниел: импульс вечности как бы прекращает своё существование. Об этом говорит то, что след, оставленный им (траектория исчезновения), обрывается. Столкновения не происходит. Что же искать? Принимая во внимание расстояние и время, в добавление к сказанному, отвечаю: ничего… или подтверждение выдвинутой мной гипотезы, а значит, следы исчезнувшего импульса вечности.

Дэниел, не скрывая нахлынувшей волны любопытства, уставился на рассказчика. Эндрю заметил это.

– Да-да, Дэниел. Это у моих коллег не было стимула лазать по горам: они ничего не знали о той пещере. Но я-то все эти годы ни на один день не забывал о тех мгновениях. В двух словах о гипотезе. Импульс вечности не исчезает вовсе. На своём пути, с определённой долей вероятности (или случайности), а значит, раньше или позже, он встречает среду (назовём её «среда икс»). Благодаря своим качественным характеристикам, своим параметрам и качеству и параметрам среды-Х, импульс вечности попадает в другой мир, так сказать, параллельный мир. Среда-Х не подчиняется законам трёхмерного пространства, поэтому импульс вечности как бы теряется, о чём свидетельствует то, что траектория исчезновения обрывается. Я предположил, что при взаимодействии импульса вечности со средой-Х образуется некий побочный продукт, движущийся по инерции. Он может объявиться на Земле, если говорить о конкретной, уже упомянутой мной траектории исчезновения, естественно, если не сгорит в атмосфере. А может, по идее, попасть и в параллельный мир, но эта нереальная реальность пока нам неподвластна. Судьба преподнесла мне подарок, Дэниел: я нашёл побочный продукт, таким, каким он достиг Земли или (и это более вероятно) каким стал за время, что находился на Земле. Это – необыкновенный шарик, такой же, как тот, что вы на своём рисунке поместили, полагаю, неслучайно, на ладонь.

– Он у вас?! С собой?! – воскликнул Дэниел.

– Что вы, что вы, Дэниел! В лаборатории и нигде больше, и доступ к нему весьма ограничен. Исследования и их результаты имеют гриф секретности, но это к слову. Наш замечательный шарик не очень-то расположен делиться своими тайнами. Понимаю, что вы горите желанием хоть что-то узнать.

– Эндрю, – перебил его Дэниел, – простите, но не понимаете. Я объяснюсь, когда вы скажете всё, что имеете право и хотите сказать.

– Считайте, что вы меня подстегнули, Дэниел. Скажу две вещи. Одна – общего характера, вторая – на уровне детского ковыряния исследуемого объекта. Итак, шарик наш, безо всяких сомнений, неземного происхождения и, похоже, не желает мириться с заточением в рамки трёхмерности. Смотрите. В прямом смысле смотрите сюда. Представьте, что я держу его в этой руке, в левой, а правой трогаю его, проверяю на прочность, так сказать. Этот случайный опыт я проделал ещё будучи на Медвежьих скалах, как только нашёл его. В какой-то момент указательный палец правой руки провалился внутрь шарика… Дэниел! Что с вами?! Держитесь!

Эндрю успел подхватить Дэниела, не давая ему упасть. Затем усадил его на ближайшую скамейку и, поддерживая в устойчивом состоянии, позвал:

– Дэниел, возвращайтесь. Слышите меня? (Дэниел открыл глаза.) Вот и хорошо. Хорошо?

– Нормально.

– Ну, будем считать, что часть ваших секретов вы уже поведали мне, не так ли?

– Эндрю, я не помнил этого, как не помню того, что было со мной в течение последнего месяца. Но когда вы стали показывать… я словно очутился… н-не знаю где, и в руке у меня был этот шарик, и я тоже попытался просунуть в него палец – он не вышел с другой стороны. Ведь это вы не успели досказать?

– Дэниел, простите за вопрос. Вы консультировались у врача? Если я правильно понял, у вас амнезия?

– Да, на днях был у психиатра: напугал себя летаргическим сном. Похоже, шанс вспомнить есть, только нужны подсказки вроде этой, с опытом на пальцах. По правде, рисунок, который я в интернете выложил, – кадр из моего сна. Я чувствовал, что шарик – это не просто так, а теперь счастлив, что знаю это.

– Как же он попал к вам, в чьих руках он сейчас – вот что важно, – Эндрю скорее не спрашивал Дэниела, а задавался вопросом. И в тоне его, и во взгляде что-то поменялось, в них появилось что-то от ревнивца, который услышал комплимент в адрес женщины, к которой он неравнодушен.

– Доктор предположил, что я провёл этот месяц в какой-то секте.

– Секта?.. Не знаю. Индейцы, – с уверенностью сказал Эндрю, – вот где надо искать ваш забытый месяц. Они очень трепетно относятся к своим реликвиям. А что если наш шарик угодил в разряд таковых? Эти ребята любят всякие диковинные штуки. И, простите, обкурить вас, преследуя известную цель, тоже вполне могли, это в их духе, и они знают в этом толк. Индейцы, – повторил он.

– Эндрю… я понимаю, что, получив многое, не дал вам ничего взамен. Честнее было бы предупредить вас сразу, в ответе на ваше письмо. Но я ухватился за возможность что-то узнать.

– Что сделано, то сделано, Дэниел. Не стоит посыпать голову пеплом, тем более минусов от нашей с вами встречи практически нет.

– Хочу сказать, Эндрю: я в долгу перед вами.

– Ловлю вас на слове, Дэниел. Нет, коль скоро вы ставите вопрос в такой плоскости, дайте мне слово, что сразу сообщите мне всё, что вспомните или узнаете о шарике. Согласны?

– Конечно, Эндрю. Я даю вам слово.

– Вот моя рука.

Дэниел и Эндрю крепко пожали друг другу руки. Вместе с этим Дэниел ощутил какое-то облегчение на душе, и в нём прибавилось веры, что утерянная частичка его, Дэниела, обязательно найдётся.

«Не так уж бесполезна эта встреча, – с этим отправлялся в обратный путь Эндрю Фликбоу. – Хороший парень этот Дэниел». Но одна мысль уже подтачивала его: «У кого же сейчас этот бесценный дар миров?»

Глава четвёртая «Да будет вечный сон!»

Около семи часов вечера следующего дня раздался звонок в дверь. Со вчерашней встречи с Эндрю Фликбоу ничего примечательного в жизни Дэниела не произошло. Новых писем, цепляющих воображение, в его почтовом ящике не обнаружилось, да и что могло зацепить его после умопомрачительной космической версии происхождения «шарика на ладони». Знаковые сны, даже если и витали в мире грёз где-то поблизости, то, не долетев до его глаз и ушей, были слизаны безжалостными импульсами вечности, в кои превращались бесконечные слова Эндрю, оставлявшие после себя лишь траектории исчезновения.

– Добрый вечер, Дэниел Бертроудж. Вы, разумеется, не узнаёте меня. (Тень то ли страданий, то ли застаревшей печали лежала на больших чёрных глазах человека напротив. И с первых мгновений в этих глазах угадывалось: они понимают ваше лицо лучше, чем понимаете его вы, по чертам его они читают то, что знаете о своей душе лишь вы. На взгляд ему было около пятидесяти лет. Броские неравномерные мазки серебра в чёрных волосах, ниспадавших на плечи, будто нанесены были порывистой рукой неопытного колориста. И можно было предположить, оставив ошибке её трусливый процент, что судьба не всегда благоволила к человеку с этими отметинами. Но можно ли было распознать в этой кривизне рисунка знак мгновений, за которые молния соединяет жизнь и смерть?) Я Феликс Торнтон.

– Феликс Торнтон?! Счастлив видеть вас. Я был в галерее, на выставке – меня потрясли ваши картины. Прошу вас, проходите.

– Постойте, Дэниел. Надеюсь, когда-нибудь мы встретимся и поговорим о картинах и не только о них. Но сегодня я пришёл не за этим. Я не один. В такси около дома ожидает девушка, которая очень хочет увидеться с вами. Я же связан обещанием и сразу оставлю вас. Пойдёмте, вы должны встретить её.

– Конечно.

Торнтон подошёл к машине и открыл дверцу. (Дэниел остановился в трёх шагах от неё). Вышла девушка, черноволосая, в фиолетовом платье… и, тронув взглядом своих зелёных глаз Дэниела, робко улыбнулась. «Колдунья-зеленоглазка, – промелькнуло у него в голове, – девушка из сна, Лэоэли». Торнтон что-то говорил ей, она отвечала. Но Дэниел не разобрал ни единого слова, очевидно, из-за волнения, незаметно прокравшегося в него.

– Прощайте, – бросил ему Торнтон и сел в такси.

Лэоэли приблизилась к Дэниелу.

– Дэнэд! – сказала она тихо и взволнованно, голос её дрожал. – Я скучала по тебе. (Она провела рукой по его волосам, по щеке, приткнула голову к его плечу и заплакала.)

Из услышанных слов Дэниелу было знакомо лишь одно – Дэнэд, и он понял, что Лэоэли иностранка и говорит на своём языке. Но с этим голосом, с этими прикосновениями её руки, со взглядом, в котором были знакомые грусть и нежность, к нему вернулось чувство из сна, чувство к девушке по имени Лэоэли.

– Лэоэли, ты снилась мне.

Лэоэли отстранилась и вопрошающе посмотрела на него.

– Дэнэд, ты не говоришь на моём языке?

Дэниел взял её руку в свою, другой показал на оставленную открытой дверь.

– Лэоэли, это мой дом. Я прошу тебя пройти в дом.

– Дом, – повторила Лэоэли. – Я поняла, что ты сказал. Ты хочешь, чтобы я вошла в дом. (Она говорила и показывала рукой, о чём говорит. Легко было показать рукой «я», «ты», «дом».)

Дэниел провёл её в гостиную и предложил сесть в кресло, припомнив по ходу уборку, затеянную оптимистическим мальчиком. Лэоэли присела. Он переставил другое кресло так, чтобы сидеть напротив, и занял его.

– Дэнэд… Дэн, мы все беспокоились о тебе. Мэт был не в себе и всё убивался, что его не было тогда рядом с тобой. Ты понимаешь меня?

Дэниел услышал только два знакомых слова: Дэн и Мэт. То ли она сказала, что Мэт беспокоится о нём, то ли она почему-то беспокоится о Мэте… который остался там. Почему он остался там? Почему?..

– Лэоэли, ты в моём доме. Понимаешь? Ты в моём доме.

Она кивком показала, что поняла его, и сказала на своём языке:

– Да, я в твоём доме.

– Лэоэли, а Мэт? Почему Мэт не в моём доме? Почему Мэт не приехал вместе с тобой? – он спрашивал, и руки его неуклюже, беспокойно (более неуклюже и беспокойно, чем говорили руки Лэоэли) спрашивали о том же.

– Мэт не знает, где ты. Никто не знает, где ты: ни Фэлэфи, ни Малам, ни Семимес. Видел бы ты, как переживал Семимес. Он злился, что они недоглядели за тобой. Он упрекал и себя, и всех нас и всё время сопел, так страшно сопел. Я и не думала, что он может так страшно сопеть.

– Лэоэли! Я не понимаю! Ты говоришь о людях из своей общины. Я ничего не знаю о вас, не помню, ни черта не помню! Я спросил, где Мэт!.. Ответь, если можешь. Почему он не здесь?.. то есть почему Мэт не в моём доме? (Дэниел не заметил, как перешёл на крик, на тихий крик.)

Лэоэли приподнялась с кресла и, встав на колени подле него, взяла его за руки.

– Дэн, никто не знает, что я в твоём доме, – спокойно сказала она и, отпустив его руки, повторила, помогая своими: – Никто не знает, что я в твоём доме. Мэт не знает, что я в твоём доме. Дэн, ни одна душа не должна знать об этом: я нарушила закон.

Дэниел улыбнулся.

– Лэоэли, я понял. Мэт не знает, что ты приехала сюда, что ты в моём доме. Значит, тебе нельзя было рассказать об этом даже Мэту, – Дэниел принялся выстраивать некую логику в этой задачке, уже больше для себя – не для Лэоэли, но рассуждал вслух, иначе было невозможно. – Значит, твоя община противится нашим с тобой отношениям. Я понял: им что-то не понравилось, и они избавились от меня. Они стёрли мне память и избавились от меня. Но почему они удерживают Мэта?.. почему они удерживают Мэта?

– Дэн, Мэт не знает, что я в твоём доме, – ещё раз повторила Лэоэли.

– Я понял, понял. Встань, пожалуйста, – сказал Дэниел, поднявшись с кресла, и взял её за руки, чтобы помочь ей.

Лэоэли встала, и они оказались очень близко друг к другу, и Дэниел поймал себя на мысли (вслед за чувством, которое уже появлялось в нём… или во сне… или наяву, когда он был в общине), на неуместной мысли, что никогда не испытывал такого к Кристин. Он освободил её руки и отошёл к окну: он не мог позволить едва проявившему себя вкусу близости так некстати одурманить его.

– Лэоэли, у меня идея. Я хочу, чтобы ты посмотрела мой дом, тебе же интересно это?

– Дэн… я не понимаю тебя, – сказала она и так выразительно помахала руками, что он вычленил наконец слово «не понимаю», вместе с его мотающим головой, машущим руками и выпучивающим глаза значением.

– Лэоэли, я хочу… я хочу, чтобы ты… ты походила по моему дому, зашла в каждую комнату и всё посмотрела, – говорил Дэниел, «разъясняя» смысл слов руками и даже ногами. – А я подожду тебя здесь, в кресле. (Дэниел вернулся к креслу.) Смотри дом. Иди, смотри дом.

Лэоэли рассмеялась: её подзадорила эта забавная пантомима, сопровождаемая непонятными звуками (кроме тех, что составили слово «дом»), но истинной виной её радости было ощущение счастья… счастья снова быть вместе с Дэниелом.

– Я, кажется, поняла, Дэн. Ты хочешь показать мне свой дом.

– Дом, дом. Иди и смотри. Сама смотри. Я сажусь в кресло. (Дэниел плюхнулся в кресло.) Видишь, я уже сижу. А ты иди и смотри дом.

– С удовольствием, Дэн, мне это любопытно, – сказала Лэоэли, повернулась и пошла к двери.

Дэниел проводил её разглядывающим взглядом. «Как я скажу ей?..» – подумал он.

Не прошло и десяти минут… неожиданно (Дэниел даже вздрогнул) раздался голос Лэоэли, в нём ясно слышалось волнение:

– Дэн! Иди сюда!.. Дэнэд!

Он вбежал в свою комнату и сразу всё понял: её встревожил шарик на ладони, который она увидела на экране монитора. Радость блеснула в его глазах: «Она знает!»

– Дэн, почему Слеза… там? – спросила Лэоэли, рукой указывая на рисунок, а глаза, в которых были обеспокоенность и упрёк, уставив на Дэниела.

– Что не так, Лэоэли? Что я сделал не так? Я вижу по твоим глазам, что я сделал что-то не так. Нет… ты не понимаешь меня. Что это? Что это за шарик? Можешь мне объяснить, что это? Лэоэли, что это?

– Дэн, спроси меня ещё раз. Думаю, я поняла тебя. Но спроси ещё раз.

– Что она сказала? – подумал он вслух и спросил: – Что ты сказала?

Лэоэли не отвечала.

– Лэоэли, это, – Дэниел обвёл комнату рукой, – мой дом. Что это? – Подойдя к экрану, он ткнул пальцем в шарик и повторил: – Что это?

Лэоэли прижала руки к лицу, прикрыв пальцами глаза. «Он не знает… не помнит. Почему он не помнит?» – подумала она и, отняв руки от лица, словно оставила Дэниелу свои глаза… ни слов, ни рук, ни ликов вокруг глаз… одни глаза… Отчаяние. Дэниел увидел в её глазах отчаяние.

– Я потерял символ вашей общины? И за это они отняли меня у меня и изгнали меня?.. и будут удерживать Мэта, пока я не верну его? Лэоэли, у меня нет вашего шарика! – Дэниел развёл руками. – И я не знаю, где он! Понимаешь? У меня, – он ткнул пальцем себе в грудь, – его, – он показал на шарик на экране монитора, – нет.

– Я поняла, Дэн. У тебя, – она коснулась его рукой, – Её, – она показала на рисунок, – нет.

Потом села на стул и снова закрыла лицо руками. «Как же мы теперь?.. Что я наделала? – думала она. – Фэлэфи, дорогая, подскажи, что нам делать. Придумай что-нибудь и подскажи, шепни мне на ухо – я услышу. Зачем я отпустила художника? Зачем взяла с него слово? Он помог бы нам. Только он мог выручить нас».

«Вот почему ты здесь. Ты пришла за шариком… за символом вашей общины. Ты здесь, а Мэт остался там. Тебе нужен шарик, чтобы обменять его на Мэта. Ты хочешь, чтобы этот горбун Малам признал меня достойным или, по крайней мере, позволил мне общаться с тобой. Ты пришла тайно. Ты хочешь быть со мной, но не хочешь порвать с общиной: эти узы святы для вас. Я тоже хочу быть с тобой. Но из общины меня попёрли… Откуда ты? Из какой страны перебралась твоя община?.. Скорее всего, из Восточной Европы: у меня в мозгах ни одного словечка из твоего языка», – так думал Дэниел, пока не наткнулся на идею.

Он сел за компьютер рядом с Лэоэли – пальцы побежали по клавишам… На экране появились картинки – первые виды далёкой страны.

– Лэоэли, смотри. Узнаёшь? Это твоя родина?.. твой дом?

Она отрицательно помотала головой.

– Конечно: пальцем в глобус не очень-то подходящий способ… Я не поинтересовался: ты пользуешься компьютером? – спросил Дэниел, помогая себе и Лэоэли руками.

– Нет.

– Ну вы даёте там. Правильно, что к нам переехала. Ладно, попробуем подключить к поиску логику. Лэоэли, моё имя – Дэн. Твоё имя – Лэоэли. Скажи имя твоего дома… имя твоего дома.

– А, поняла! Дорлиф.

– Дорлиф?

– Дорлиф.

– Вроде слышал. Вводим Дорлиф… Хм, нет ничего. Напишем иначе: Дорлеф. Из географии – ничего. Остаётся пальцем в глобус. Не переживай, доберёмся до твоего дома… Как тебе эти фотки? Похожи на твой дом?

– Нет, – сказала она на своём языке.

– Понятно. Поедем дальше… Смотри, какой симпатичный мост. Не ходила по нему?

…Разнообразные виды сменяли друг друга – Лэоэли одинаково мотала головой или говорила «нет».

– Постой, – вдруг сказала она и коснулась его рукой. И долго рассматривала пейзаж: горное ущелье, валуны, по обеим сторонам – лес, тропинка, убегающая вдаль к серым скалам.

– Уже теплее? Это у нас Словения. Твой дом в Словении?

– Дэн, это не мой дом, – сказала Лэоэли на языке Дэниела и лукаво взглянула на него.

– Ты молодчина, Лэоэли. Через два-три дня нам не понадобится сурдоперевод.

Несколько раз она накрывала его руку своей ладонью, когда они просматривали виды Словении, и ему казалось, что какой-то из них вот-вот перестанет быть только картинкой и зазвучит голосом Лэоэли на языке Дэниела: «Дом!.. дом!» Вдруг Дэниел заметил, как на стол упала слезинка. Он наклонился и заглянул Лэоэли в лицо: по её щекам скатывались слёзы.

– Не надо, не смотри, – сказала она.

Он понял её и отстранился. Он понял смысл слов, но не угадал этих слёз. Лэоэли была увлечена придуманной Дэном игрой, но в какой-то момент её осенило: «Он не помнит. Он ничего не помнит. Он не помнит, как мы гуляли вдвоём по нашим улицам. Не помнит, как сказал мне: „Я тоже быстро бегаю“, как я ответила: „Тогда догоняй“. Он ничего не помнит…»

Дэниел и Лэоэли возвращались домой при свете фонарей, за полночь.

Они поужинали в «Не упусти момент», в сопровождении делавших погоду за столиком слов, которые сдабривали одни и те же кушанья совершенно разными звуковыми приправами, улыбок на любой вкус, вызванных будто шаржевым непониманием и неподдельной дурашливостью, и чувств, которые забыли… о шарике. Потом они гуляли по городу, Дэниел – с Лэоэли (и призрачной мечтой в душе), Лэоэли – с Дэном (и грустью в сердце), и погоду на этот раз делали не слова, но мечта и грусть. Потом они зашли в бар, один из тех самых… и бармен, узнав Дэниела, без объяснений поздравил его с находкой, сходу заценив её, и выразил респект радушным жестом «за счёт заведения»…

– Вот мы и пришли. Мой дом. Ты должна сказать: твой дом. Лэоэли, пожалуйста, скажи: твой дом.

– Твой дом, – сказала она на языке Дэниела.

– Я-то был бы рад, если бы ты тоже сказала: мой дом… нет, пожалуй, лучше: наш дом. Хорошо, что ты понимаешь не всё, что я говорю, а я – что ты. А то вдруг ты бы сказала: мой дом – это моя община, и больше всего на свете мы почитаем наш кругленький символ, который символизирует нашу связь со вселенной. И эта связь определяет все другие связи. И дедушке Маламу, как связующему звену между вселенной, символом и человеком, решать…

– Дэниел, ты сказал: Малам?

– Я сказал: Малам. И хорошо, что его с нами нет, будь он неладен. Пойдём в наш дом, Лэоэли.

– Наш дом, – повторила Лэоэли на языке Дэниела, и было неясно, понимает она или нет, что только что сказала.

…Пока Лэоэли принимала ванну, Дэниел решил проверить почту. Его удивило, что пришло письмо от Эндрю, так скоро после их встречи. Эндрю писал: «Привет, Дэниел. На досуге я немного поразмышлял о том, как нам с вами подобраться ко второму шарику (который, по всей вероятности, вы держали в руке). Попробуйте выяснить, какие индейские поселения находятся поблизости от города. Посмотрите информацию о них, возможно, набредёте на какие-то подсказки. Дальше – посмотрим. При удачном раскладе вместе выберемся поохотиться на краснокожих. Пишите».

Дэниел сразу ответил: «Привет, Эндрю! Спешу поделиться новостями. Есть хорошая и плохая. Подбивает начать с хорошей. Сегодня, вернее, уже вчера ко мне приехала девушка (её зовут Лэоэли), она сразу узнала шарик. Она не индианка. Думаю, откуда-то из Восточной Европы. Говорит только на родном языке, не знаю, на каком, изъясняемся на пальцах. Их община, судя по всему, осела где-то неподалёку, Лэоэли добралась ко мне на такси, без поклажи, без документов. Сейчас она у меня. Может, уговорю её остаться на пару дней. Теперь плохая новость. Шарик потерялся. Похоже, моих рук дело, но обстоятельств не помню. У общины на меня зуб. Пока всё».

«А что если уговорить Лэоэли вместе съездить к старику Маламу. Может, он смягчится и даст мне шанс, не зверь же он», – с этой мыслью Дэниел подошёл к двери в комнату, в которой предложил Лэоэли переночевать. (Когда Дэниел был ещё ребёнком, к отцу не раз приезжала погостить его родная сестра, и эта комната всегда была в её распоряжении. Но с тех пор уже давно никто не останавливался у Бертроуджей, поскольку сами они были редкими гостями в своём доме, и эта комната пустовала.) Изнутри доносились всхлипывания. Дэниел постучался.

– Лэоэли, можно?

– Да, – сказала она на его языке.

Она стояла у окна. На ней была его футболка, которую он дал ей в качестве суррогата ночной сорочки. Он остановился в шаге от неё. Она повернулась к нему: лицо её было заплакано.

– Всё не так уж плохо, Лэоэли. Есть план. Завтра мы вместе рванём к Маламу. Ты и я – к Маламу. Да?

– Нет, – ответила Лэоэли.

– Он такой упёртый, что не станет разговаривать со мной?

Лэоэли увидела обиду в его лице и приблизилась к нему.

– Ты не понимаешь, – сказала она на языке Дэниела, затем перешла на свой: – Ты всё-всё забыл. Всё очень плохо. У нас нет выхода… и у нас никогда не будет выхода.

Она снова закрыла лицо руками и снова заплакала… Дэниел погладил её по голове… Лэоэли положила руки ему на плечи и поцеловала его в щёку, рядом с губами. Его губы, как и всё его тело, словно ждали этого: они воспользовались опьянением ума и открытостью чувств Лэоэли и Дэниела и нежно легли на её губы…

Заглянув в пару магазинчиков, уже в четверть десятого утра Дэниел подошёл к дому и, припомнив вчерашнее: наш дом, усмехнулся. Держа в одной руке коробку с ещё не отдавшим своего жара ароматным содержимым, другой повернул ключ и толкнул дверь.

– Лэоэли! – позвал он. – Ты проснулась? Свежий пирог ожидает тебя на кухне – поторопись.

Она не ответила. Тогда он постучался в дверь, которую час назад, выходя, беззвучно прикрыл… А через пять минут, как оглашенный, выскочил на улицу и стал бросать то налево, то направо отчаянные взгляды, готовые выхватить в пространстве, размалёванном разными красками, фиолетовый мазок.

– Привет, Дэнни! – громко сказал мужчина, который возился с пушистой собачонкой на лужайке перед соседним домом.

– Привет, Кевин!

– Думаю, я знаю, кого ты высматриваешь. Она уехала. Полчаса назад села в такси с костюмом и галстуком, что за ней зашёл, и укатила. Больше об этом парне ничего сказать не могу.

– В какую сторону они поехали?

– Туда, – Кевин указал рукой.

– Спасибо, – сказал Дэниел и направился к дому.

– Постой, Дэнни. Ещё кое-что, если это теперь имеет значение. В шесть часов я выгуливал моего зверя, и это самое такси стояло в ста ярдах отсюда, вон там. Костюм выходил размять ноги и покурить. Теперь всё.

– Лет пятидесяти, с длинными волосами?

– Не старше тридцати, блондинчик с приличной стрижкой, стройный.

– Спасибо, Кевин, – не пытаясь скрыть досаду, сказал Дэниел и подумал: «Не Торнтон и не Эндрю (интересно, не написал он мне?)»

– Не убивайся, сосед. Скажи себе, что рыбы в море ещё много, и забудь.

…«Всё предельно ясно: Малам хватился Лэоэли и отрядил своих парней на её поиски. Блондинчик оказался проворнее других… Гад!.. не дал Лэоэли даже проститься со мной. И всё из-за долбаного шарика. Я для них – чёрная овца. Но это не конец, она вернётся… Я люблю её, и она вернётся… Найти бы шарик. Похоже, это единственный путь к сердцу Малама. Но для этого надо всего-навсего отыскать начало, которым может быть всё, что угодно», – размышлял Дэниел, уставившись в экран монитора…

Было письмо от Эндрю: «Дэниел, если вспомните имена других членов общины, отпишите».

Дэниел написал: «Эндрю, помню три имени: Малам, Семимес, Фэлэфи. Последнее – женское».

Ответ не замедлил себя ждать: «Смею предположить, что это не подлинные имена. Они завязаны на шарик, штуковину для них, судя по всему, священную. Шарик круглый – имена круглые. Не удивлюсь, если на шарик завязан и принцип их взаимоотношений – круговая порука. Он выгоден, естественно, их лидеру, для которого шарик служит и аргументом в пользу этого принципа и оправданием его. Хотите смелую догадку? Вас они, скорее всего, именовали Дэнэдом. Дэниел, здесь не так всё просто. Об этом говорит уже то, что, пообщавшись с ними, вы „подхватили“ амнезию. В общем – поосторожнее».

«Светлая голова, даже Дэнэда вычислил», – подумал Дэниел и написал: «Вы угадали, Эндрю: для них я Дэнэд. Насчёт „поосторожнее“: утром в моё отсутствие кто-то увёз на такси Лэоэли. Соберусь с мыслями, буду искать её – обязательно найду».

Дэниел прождал Лэоэли весь день и всю ночь. На следующий день в четыре часа пополудни раздался телефонный звонок. Дэниел схватил трубку.