Ухищрения и вожделения Джеймс Филлис Дороти

Глава 6

Олифант ждал его у старого пасторского дома. Он не остался в машине, а стоял, опершись о капот и скрестив ноги, с бульварной газетенкой в руках. Впечатление от всего этого создавалось такое — и так оно, несомненно, и было задумано, — что последние десять минут он напрасно теряет драгоценное время. Когда подъехал Рикардс, Олифант выпрямился и протянул ему газету.

— Ну и разошлись они тут, сэр! — сказал он. — Думаю, этого и следовало ожидать.

Статью не поместили на первой странице, но зато она занимала целый разворот посередине, жирные черные буквы заголовка вопили: «Неужели опять?!» Под заголовком, над статьей, стояло имя специального корреспондента-криминалиста. Рикардс прочел: «Сегодня я выяснил, что Невилл Поттер, оказавшийся тем, кого прозвали Свистуном из Норфолка, и покончивший с собой в Истхейвене, в гостинице «Балморал», был вызван в полицию и допрошен в самом начале расследования, а затем отпущен. Возникает вопрос: почему? Полиция знала характерные черты человека, которого им следовало искать. Одиночку. Скорее всего неженатого или разведенного. Некоммуникабельного. Человека, имеющего машину и такую работу, при которой приходится выезжать по ночам. Невилл Поттер был именно таким человеком. Если бы его схватили после первого же допроса, жизнь четырех ни в чем не повинных женщин была бы спасена. Неужели нас ничему не научило фиаско с делом йоркширского Потрошителя?»

— Обычная, вполне предсказуемая чепуха, — сказал Рикардс. — Если убитые — женщины, то они либо проститутки, которые, по всей видимости, заслуживали того, что получили, либо ни в чем не повинные жертвы.

Шагая по подъездной аллее к пасторскому дому, он быстро проглядел статью до конца. Главным доводом в ней было то, что полиция теперь слишком полагается на компьютеры, на автоматические устройства, на скоростные автомобили и прочую технику. Давно пора вернуться к старому доброму полицейскому, обходящему на дежурстве свой участок. Какой смысл вводить бесчисленные данные в компьютер, когда помощник комиссара полиции не способен распознать в подозреваемом преступника? Некоторые мысли, высказанные в статье, совпадали с его собственными, что не делало ее, однако, более приемлемой.

Рикардс швырнул газету назад Олифанту и сказал:

— Так что они предлагают? Ловить Свистуна, поставив по полицейскому в форме дежурить на каждом дорожном перекрестке? По всему графству? Вы предупредили миссис Деннисон, что мы едем и чтобы она никого не впускала в дом?

— Ну она не очень-то обрадовалась, сэр. Сказала, что к ней приходят только жители мыса и с какой это стати она не должна впускать в дом своих друзей? Как она им это объяснит? Но пока никто не приходил. Во всяком случае, со стороны парадного.

— А вы проверяли заднюю дверь?

— Вы же просили ждать вас перед домом, сэр. Я не заходил за дом.

Начало было малообещающим. Но если Олифант со своей обычной бестактностью и сумел восстановить против них миссис Деннисон, та, открывая им дверь, и виду не подала, что чем-то недовольна, и поздоровалась с ними спокойно и любезно. Рикардс снова отметил, как она привлекательна. В ней была какая-то старомодная, нежная миловидность того типа, что, как он полагал, называли «английской розой» в те времена, когда такая миловидность была в моде. Даже в ее одежде виделась несколько старомодная элегантность: не вездесущие брюки, но изящная серая юбка плиссе, в тон юбке — кардиган поверх синей блузки, и нитка жемчуга. Но, несмотря на внешнее спокойствие, она была настолько бледна, что светло-розовая помада на ее губах казалась чуть ли не вульгарной на бескровном лице. Рикардс заметил еще, что под тонкой шерстью кардигана плечи ее застыли в напряжении.

— В гостиной вам будет удобно, главный инспектор? — спросила она. — Проходите, пожалуйста, и объясните мне, в чем дело? Я полагаю, вы и сержант не откажетесь от кофе?

— Это очень любезно с вашей стороны, миссис Деннисон, но, боюсь, у нас нет на это времени. Надеюсь, мы не задержим вас слишком долго. Мы разыскиваем пару обуви — кроссовки фирмы «Бамбл», и у нас есть основания полагать, что они могут находиться у вас, в сундуке с вещами для распродажи. Не могли бы мы взглянуть, если вы не возражаете?

Она бросила на них быстрый взгляд, потом, не произнося ни слова, провела их через дверь в конце прихожей в короткий коридор и подвела к другой двери, запертой на засов. Она протянула руку, засов легко отошел, и они очутились в другом коридоре, покороче, с полом из каменных плит и необычайно массивной дверью черного хода в конце, тоже запертой на засовы — по одному сверху и снизу. По обе стороны коридора было по комнате. Дверь в комнату справа стояла настежь открытой.

Проведя их туда, миссис Деннисон сказала:

— Вещи для распродажи мы держим здесь. Я сказала сержанту Олифанту, когда он мне позвонил, что задняя дверь была вчера заперта на оба засова в пять часов вечера и с тех пор так и не отпиралась. Днем я ее обычно открываю, и каждый, кто пожелает оставить вещи для распродажи, может войти и оставить их здесь. Им не надо даже стучать в дверь.

— Это означает, что они могут и позаимствовать все, что угодно, не только оставить, — сказал Олифант. — Вы не опасаетесь краж?

— Это Ларксокен, сержант. Не Лондон.

Комната с вымощенным каменными плитами полом, кирпичными стенами и единственным окном высоко под потолком явно служила когда-то чуланом или кладовой. Теперь ее назначение было видно невооруженным глазом. У стены стояли два обитых жестью сундука, левый был на три четверти заполнен обувью, а в правом видны были пояса, сумочки, связанные вместе мужские галстуки — все вперемешку. Рядом с дверью помещались два длинных стеллажа. Один был уставлен всяческими безделушками и посудой — чашками с блюдцами, ярмарочными сувенирами, небольшими статуэтками, мелкими и глубокими тарелками; здесь был и портативный радиоприемник, стоял ночник с треснувшим, грязным абажуром. На втором рядком располагались книги, все довольно старые и потрепанные, большей частью в бумажных переплетах. В нижнюю полку стеллажа были вделаны крюки — здесь, на плечиках, аккуратно висели вещи получше: мужские костюмы и куртки, женские платья и детская одежда, некоторые из них были уже оценены — к этим внизу были прикреплены маленькие бумажные ярлыки. Олифант разглядывал комнату не больше одной-двух секунд, затем все свое внимание обратил на ящик с обувью. Не потребовалось и минуты, чтобы, покопавшись в сундуке, убедиться, что кроссовок в нем нет, но он тем не менее принялся за методические поиски под наблюдением Рикардса и миссис Деннисон. Каждую пару — почти все они были связаны шнурками — он извлекал из сундука и опускал рядом на пол, пока сундук не опустел, а затем, столь же методично, вернул обувь на место. Рикардс достал из портфеля правую кроссовку и подал миссис Деннисон.

— Кроссовки, которые мы ищем, такие же, как эта. Не припомните ли вы, может быть, в ящике с обувью была такая пара «бамблов»? И если да — кто их принес?

Она сразу же ответила:

— Я не знала, что они называются «бамблы», но я помню, что в сундуке была пара, похожая на эту кроссовку. Мистер Майлз Лессингэм с атомной электростанции их принес. Его просили распорядиться одеждой молодого человека, который покончил с собой на Ларксокенской АЭС. Два костюма, которые висят вон там, тоже принадлежали Тоби Гледхиллу.

— Когда мистер Лессингэм принес эти кроссовки, миссис Деннисон?

— Точно я не могу припомнить. Мне думается, ближе к вечеру примерно через неделю или чуть позже после смерти мистера Гледхилла. Где-то в конце прошлого месяца. Но вам лучше у него спросить, главный инспектор. Он может вспомнить более точно.

— А он принес их к парадному?

— Да, конечно. Он сказал, что не останется к чаю, но поговорил немного с миссис Копли в гостиной. Потом он принес чемодан с вещами сюда, и мы вместе его распаковали. Я положила кроссовки в полиэтиленовый пакет.

— И когда вы видели их в последний раз?

— Как же я могу помнить это, главный инспектор? Я не очень часто захожу сюда, лишь время от времени, когда нужно оценить что-нибудь из одежды. А когда захожу, вовсе не обязательно заглядываю в обувной ящик.

— Даже чтобы посмотреть, что еще принесли?

— Ну время от времени я так и делаю, но я не провожу для этого сколько-нибудь регулярных проверок.

— Но эти кроссовки — весьма заметный вид обуви.

— Это очевидно. И если бы я в последнее время перебирала обувь в сундуке, я бы их обязательно увидела или заметила бы, что они исчезли. Но я этого не делала. Боюсь, я никак не смогу сказать, когда именно их забрали.

— Многие ли знают о принятой в этом доме системе?

— Практически все, кто живет на мысу. И персонал Ларксокенской АЭС — они регулярно приносят вещи для распродажи. Они обычно заезжают на машинах по дороге домой; иногда они, как мистер Лессингэм, звонят у парадной двери. Случается, что я забираю у них пакеты прямо на крыльце и отношу сюда, а иногда они просто предупреждают, что оставят их у черного хода. Мы ведь на самом деле не проводим распродажу прямо здесь. Она проводится в здании деревенского совета в Лидсетте в октябре. Но этот дом — удобное для жителей мыса и сотрудников станции место сбора вещей. А потом мистер Спаркс или мистер Джаго из «Нашего героя» приезжают на крытом грузовичке и забирают все за день-два до распродажи.

— Но я вижу, вы сами оцениваете некоторые вещи?

— Далеко не все, главный инспектор. Просто дело в том, что иногда мы знаем, кому могли бы подойти некоторые вещи и кто мог бы их купить еще до распродажи.

Это признание, казалось, вызвало у миссис Деннисон замешательство. Рикардс тут же подумал, может, сами Копли время от времени тоже покупают. Он все знал про эти распродажи. Его мать помогала организовывать ежегодную распродажу в местной церкви. Помогавшие всегда надеялись выбрать для себя самое лучшее — в этом и заключался для них самый смак. А почему бы и нет? Он спросил:

— Вы хотите сказать, что любой из живущих на мысу, кому понадобится одежда для его детей, например, знает, что может купить их прямо здесь?

Миссис Деннисон покраснела. Он ясно видел, что намек и, вероятнее всего, выбор местоимения ее смутили.

— Жители Лидсетта, — ответила она, — обычно ждут главной распродажи. Да и вряд ли стоило бы им тратить время на то, чтобы ехать сюда из деревни, поглядеть, что мы получаем. Но иногда я продаю вещи жителям мыса. В конце концов, ведь эта распродажа организуется в пользу церкви. Почему же нельзя продать какую-то вещь, не дожидаясь, пока ее отвезут далеко, если кому-то из здешних жителей она оказалась необходимой? Естественно, они платят должную цену.

— И кому же время от времени оказываются необходимыми какие-то вещи?

— Мистер Блэйни несколько раз покупал здесь одежду для детей. Один из твидовых пиджаков мистера Гледхилла подошел мистеру Копли, так что миссис Копли за него заплатила. И Нийл Паско заезжал недели две назад посмотреть, не окажется ли у нас что-нибудь подходящее для Тимми.

— А это когда было? — спросил Олифант. — До или после того, как мистер Лессингэм принес кроссовки?

— Не могу припомнить, сержант. Спросите лучше у него. Никто из нас не заглядывал в сундук с обувью. Мистер Паско интересовался теплыми джемперами для Тимми. Заплатил за два. На полке в кухне стоит жестяная коробка с деньгами.

— Так что те, кто приходит, не просто берут вещи и оставляют деньги?

— Нет-нет, главный инспектор. Это никому и в голову не пришло бы.

— А как насчет поясов? Вы могли бы сказать, если бы какие-нибудь из поясов или подтяжек пропали?

Она ответила с неожиданным раздражением:

— Как я могла бы судить об этом? Посмотрите сами: в этой неразберихе голову можно сломать — подтяжки, пояса, старые сумки, шарфы, кашне. Как я могу судить, что из всего этого пропало и когда?

— Вас удивило бы, если бы мы сообщили вам, что у нас имеется свидетель, который видел кроссовки в ящике в пятницу утром? — спросил Олифант.

Самый простой и безобидный вопрос Олифант умел задать таким тоном, что тот звучал как обвинение. Но грубость, едва ли не оскорбительность тона, всегда была тщательно рассчитанной, и Рикардс очень редко вмешивался, понимая, что это может принести свои результаты. Разве не Олифант, в конце концов, сумел хоть отчасти поколебать непробиваемую выдержку Алекса Мэара? Но сейчас ему следовало бы помнить, что он разговаривает с бывшей учительницей. Миссис Деннисон обратила на него взгляд, полный мягкого упрека, словно перед ней был умственно отсталый подросток:

— Боюсь, вы не совсем внимательно слушали то, что я вам говорила, сержант. Я не имею ни малейшего представления, когда пропали эти кроссовки. И раз это так, то почему меня должно удивлять то, когда их здесь видели в последний раз? — Она взглянула на Рикардса: — Если мы собираемся продолжать обсуждение этого вопроса, зачем же нам здесь стоять? Нам всем было бы гораздо удобнее в гостиной, не правда ли?

Рикардс надеялся, что там будет хотя бы теплее.

Она провела их через холл в комнату в передней части дома, выходившую окнами на юг. Перед окнами простиралась неровная лужайка, окаймленная неухоженными лавровыми кустами и рододендронами, а за ней — примятые ветром кусты, тем не менее вполне успешно скрывавшие от взгляда дорогу. Комната была просторная и едва ли теплее, чем та, которую они только что покинули. Казалось, даже самые яркие лучи осеннего солнца не способны проникнуть сквозь высокие, с частыми переплетами окна в тяжелых бархатных шторах. Было душновато, воздух здесь был пропитан запахами мастики для полов, сухих ароматических трав и — совсем чуть-чуть — вкусной еды, будто комната все еще хранила ароматы долгих викторианских «файв-о-клоков».^[63] Рикардс прямо-таки ждал, что вот-вот услышит шорох кринолина.

Свет миссис Деннисон не включила, и Рикардс чувствовал, что вряд ли стоит ее об этом просить. В полумгле комнаты вырисовывалась мебель красного дерева, столики у диванов, уставленные фотографиями, удобные глубокие кресла под дряхлыми чехлами и множество картин в вычурных рамах. Создавалось впечатление, что находишься в мрачной, мало посещаемой картинной галерее где-то в глухой провинции. Миссис Деннисон, видимо, не осталась нечувствительной если не к полутьме, то хотя бы к холоду. Она наклонилась и включила электрокамин, справа от настоящего камина, облицованного резным камнем. Потом она села спиной к окну и жестом указала Рикардсу и Олифанту на кушетку, где они и уселись бок о бок на жестких подушках, решительно выпрямив спины. Миссис Деннисон сидела совершенно спокойно, сложив руки на коленях; ждала. В этой комнате с тяжелой мебелью красного дерева, с атмосферой тяжеловесной респектабельности она будто стала меньше ростом, и Рикардсу представилось, что она мерцает бледным, бесплотным привидением в глубине огромного кресла. Как она живет здесь, на мысу, думал он, да к тому же в этом одиноко стоящем доме, содержать который по-настоящему невозможно? Чего она искала, сбежав сюда, на продуваемый всеми ветрами берег? И нашла ли она то, что искала?

— Когда было решено, что достопочтенный Копли и его супруга переедут к дочери? — спросил он.

— В прошлую пятницу, когда была убита Кристин Болдуин. Их дочь в последнее время очень волновалась и настаивала, чтобы они переехали, но окончательно решиться их заставило только то, что убийство было совершено так близко отсюда. В воскресенье я должна была отвезти их на машине в Норидж и посадить на поезд в восемь тридцать вечера.

— Это многим было известно?

— Я думаю, об этом говорили. Можно, пожалуй, сказать, что это было многим известно, поскольку есть люди, которым просто необходимо было сообщить об этом. Мистер Копли должен был отменить службу в церкви, которую он обычно проводит. Я сообщила миссис Брайсон, владелице магазина, что вместо обычных полутора литров мне теперь понадобится всего пол-литра молока в день. Да, можно сказать, что многие знали.

— Почему же вы не отвезли их в Норидж, как было договорено?

— Потому что сломалась машина, как раз когда они кончали укладываться. Мне казалось, я это уже объясняла. Примерно в половине седьмого я пошла в гараж и вывела машину. Подъехала к парадному. Все было в порядке. Но, когда я их наконец усадила — в семь пятнадцать — и мы готовы были ехать, она не завелась. Так что я позвонила мистеру Спарксу в лидсеттский гараж и договорилась, что он отвезет их на такси.

— Без вас?

Прежде чем она успела ответить, Олифант поднялся на ноги, прошел к торшеру, стоявшему рядом с ее креслом и, ни слова не говоря, повернул выключатель. Яркий свет залил сидящую в кресле женщину. На миг Рикардсу показалось, что она сейчас запротестует. Она приподнялась с кресла, потом снова опустилась в него и как ни в чем не бывало продолжала говорить:

— Я очень неловко себя чувствовала из-за этого. Мне гораздо больше пришлось бы по душе, если бы я сама посадила их на поезд. Но мистер Спаркс мог их отвезти только на том условии, что он из Нориджа сможет поехать прямо в Ипсвич: там его ждал клиент. Впрочем, он обещал, что не уедет, пока как следует не устроит их в вагоне. Ну и к тому же они ведь не дети малые, вполне могут самостоятельно сойти с поезда на Ливерпуль-стрит. Это же конечная станция, и дочь их там встречала.

«Почему, — думал Рикардс, — почему она так насторожена? Она же не может считать, что мы ее всерьез подозреваем». Но, впрочем, почему бы и нет? Ему попадались преступники, казавшиеся еще менее способными на преступление. Он видел, как она напугана, по десятку мельчайших симптомов, которые никогда не ускользнут от взгляда опытного полицейского: дрожание пальцев — она пыталась сдержать эту дрожь, когда замечала, что он смотрит на ее руки; нервный тик у самого уголка глаза; неспособность спокойно усидеть на месте, мгновенно сменяющаяся неестественной, напряженной неподвижностью; натянутый тон, чуть слишком громкий голос; то, как она решительно встречала его взгляд, не отводя глаз, со смешанным выражением настороженности и долготерпения. Взятый по отдельности каждый из этих симптомов был признаком беспокойства; все вместе они складывались в нечто, очень напоминающее непреодолимый ужас. Накануне вечером Рикардс с неприязнью воспринял предупреждение Дэлглиша. Ему подумалось, что тот чуть ли не собирается учить его, что и как делать. Но может, Дэлглиш и в самом деле был прав? Может, перед ним женщина, пережившая столько унизительных и агрессивных допросов, что на еще один у нее уже не осталось сил? Но ничего не поделаешь, такая у него работа.

— Вы сразу же позвонили Спарксу? — спросил он. — Не попытались выяснить, что случилось с машиной?

— Не было времени залезать под капот. Да и все равно — я же не механик. Я не очень-то разбираюсь в автомобилях. Никогда не разбиралась. Нам просто повезло, что я вовремя выяснила, что машина не в порядке. И еще больше повезло, что мистер Спаркс согласился помочь. Он сразу же приехал за ними. Мистер и миссис Копли были страшно возбуждены, волновались. Ведь их ждала дочь. Все необходимые приготовления к их приезду были сделаны. Им очень важно было успеть на этот поезд.

— А где обычно стояла машина, миссис Деннисон?

— Мне казалось, я вам уже говорила, главный инспектор. В гараже.

— Он запирается?

— Там есть засов. Совсем небольшой. Не думаю, что он достаточно прочный, если бы кому-то вздумалось и в самом деле его взломать, но никто никогда этого не пробовал сделать. Он был задвинут, когда я пошла вывести машину.

— За три четверти часа до того, как надо было ехать?

— Да. Не понимаю, что вы хотите этим сказать. Какое это имеет значение?

— Я просто интересуюсь, миссис Деннисон. Почему так рано?

— Вам когда-нибудь приходилось загружать в машину вещи, необходимые двум пожилым людям, уезжающим неизвестно на какое время? Я помогала миссис Копли закончить сборы. Выдалась минута, когда я не была ей нужна, и я подумала, что это удачный момент, чтобы вывести машину.

— А пока машина стояла перед домом, она постоянно была у вас на виду?

— Разумеется, нет. Я была занята: проверяла, все ли необходимое взяли миссис и мистер Копли и то, что мне нужно будет сделать за время их отсутствия — приходские дела, телефонные звонки.

— А где это все происходило?

— В кабинете мистера Копли. Миссис Копли была в своей комнате.

— И машина стояла у крыльца без присмотра?

— Вы хотите сказать, что кто-то повредил ее специально?

— Ну, это было бы несколько фантастично, не так ли? Откуда такое предположение?

— Из ваших слов, главный инспектор. Иначе мне такое и в голову бы не пришло. Но я согласна с вами — это было бы несколько фантастично.

— Ну а когда мистер Джаго позвонил вам в девять сорок пять и сообщил, что обнаружен труп Свистуна, что вы тогда стали делать?

— Но я же ничего тогда не могла сделать. Копли было уже никак не остановить: они уже больше часа как уехали. Я позвонила их дочери в ее лондонский клуб, и мне удалось застать ее перед самым отъездом на Ливерпуль-стрит. Она сказала, что она все для них подготовила, так что пусть уж останутся на неделю, раз они все равно выехали. Фактически они возвращаются завтра днем. Миссис Данкен-Смит вызвали ухаживать за больной приятельницей.

— Один из моих сотрудников виделся с мистером Спарксом, — сказал Рикардс. — Мистер Спаркс очень хотел поскорее сообщить вам, что чета Копли благополучно отправилась в путь. Он позвонил вам при первой же возможности, но никто ему не ответил. Это было около девяти пятнадцати, примерно тогда же, когда мистер Джаго попытался дозвониться к вам в первый раз.

— Наверное, я была в это время в саду. Вечер стоял чудесный, светила луна, а у меня на душе было неспокойно. Мне просто необходимо было выйти из дома.

— Даже несмотря на то что Свистун разгуливает на свободе, как вы, очевидно, полагали?

— Как ни странно, главный инспектор, я не особенно боялась Свистуна. Эта опасность всегда казалась мне какой-то далекой, не вполне реальной.

— Вы не выходили за пределы сада?

Она взглянула ему прямо в глаза:

— Я не выходила за пределы сада.

— И все-таки не слышали, как звонил телефон?

— Сад очень большой.

— Но вечер был очень тихий, миссис Деннисон.

Она не ответила. Рикардс спросил:

— И когда же вы вернулись? После того как бродили во тьме в полном одиночестве?

— Мне не пришло бы в голову говорить «бродила во тьме в полном одиночестве» о прогулке в саду. Думается, я провела там около получаса. Когда мистер Джаго позвонил, я уже пять минут как вернулась.

— А когда вы узнали об убийстве Хилари Робартс, миссис Деннисон? Совершенно очевидно, что для вас это не было новостью, когда мы встретились в «Обители мученицы».

— Мне казалось, вы уже знаете об этом, главный инспектор. Мисс Мэар позвонила мне чуть позже семи утром в понедельник. Сама она узнала об этом в воскресенье, поздно ночью, когда ее брат вернулся домой после того, как видел Хилари убитой. Но она не хотела беспокоить меня после полуночи, особенно такой горестной вестью.

— А это была горестная весть, мадам? — спросил Олифант. — Вы были едва знакомы с мисс Робартс. Отчего же эта весть могла быть такой уж горестной?

Миссис Деннисон долго молча смотрела на него. Потом отвернулась и тихо спросила:

— Если вы и вправду считали нужным задать такой вопрос, сержант, вы уверены, что правильно выбрали место работы?

Рикардс поднялся, собираясь уходить. Она проводила их до двери. Когда они уже выходили на крыльцо, миссис Деннисон сказала с неожиданной поспешностью:

— Главный инспектор! Я не так уж глупа. Все эти вопросы о кроссовках… Очевидно, вы обнаружили след на месте преступления и полагаете, что его мог оставить убийца. Но ведь эти «бамблы» не такая уж редкость. Их может носить кто угодно. То, что кроссовки Тоби Гледхилла пропали, может быть простым совпадением. Вовсе не обязательно, что их взяли с дурным умыслом. Ведь стащить их мог любой, кому понадобились кроссовки.

Олифант внимательно взглянул на нее:

— Ну нет, мадам, я так не думаю. Да и вы… Вы же сами сказали всего полчаса назад, что Ларксокен не Лондон. — И Олифант улыбнулся ей своей самодовольной улыбкой.

Глава 7

Рикардс хотел тотчас же поговорить с Лессингэмом, но пресс-конференция, назначенная на 10.00, заставила его отложить разговор. К тому же дело несколько осложнилось, так как после звонка на Ларксокенскую АЭС выяснилось, что он взял отгул на весь день. Правда, Лессингэм просил передать, что, если он кому-то понадобится, он будет дома, в своем коттедже недалеко от Блэкни. К счастью, он действительно оказался дома, и Олифант, ничего не объясняя, договорился, что они приедут в полдень.

Опоздали они меньше чем на пять минут. Поэтому, когда они подъехали к приземистому из кирпича и дерева коттеджу, стоявшему поодаль от прибрежной дороги, в полутора километрах от Блэкни, было тем более обидно обнаружить, что коттедж пуст. К парадной двери была приклеена записка карандашом:

«Все, кому я нужен, пусть ищут меня на «Цапле», ошвартованной у причала в Блэкни. Это относится и к полиции».

— Просто чертовское хамство! — возмутился Олифант.

Как бы не желая поверить, что какой-то подозреваемый способен вот так, демонстративно, не соглашаться сотрудничать, он подергал дверь, заглянул в окно, потом исчез за домом. Вернувшись, заявил:

— Развалюха. Хоть бы подкрасил малость. Странное место он себе выбрал. Эти пустоши кругом. Зимой тут очень уныло. Ему бы пооживленней что-нибудь вокруг… Вам не кажется?

Про себя Рикардс тоже думал, что Лессингэм выбрал странное место обитания. Коттедж, видимо, когда-то был перестроен из двух отдельных домов и, хотя обладал удачными пропорциями и каким-то меланхолическим очарованием, на первый взгляд казался нежилым и давно заброшенным. В конце концов, ведь Лессингэм старший инженер или технолог, Рикардс не мог сейчас припомнить. Во всяком случае, вряд ли это бедность заставила его поселиться здесь.

— Скорее всего, — сказал он, — он хочет быть поближе к своей яхте. Мест, где можно яхту поставить, на этом побережье раз-два и обчелся. Так что выбирать не из чего — либо Уэллс близ моря, либо здесь.

Когда они снова садились в машину, Олифант продолжал с неприязнью вглядываться в коттедж, будто этот дом скрывал за облупившейся краской некую тайну, которую можно было бы вызнать при помощи нескольких энергичных ударов каблуком в дверь. Пристегивая ремень безопасности, Олифант проворчал:

— А когда мы доберемся до причала, там наверняка будет записка, чтоб мы его искали в пабе.

Но Лессингэм был там, где обещал быть. Через десять минут они увидели его сидящим на перевернутом ящике на безлюдной набережной перед лодочным мотором. У причала рядом с ним стояла тридцатифутовая яхта с каютой в центре. Ясно было, что он еще не начал работать. Меж рук праздно свисала довольно чистая тряпка; казалось, его беспокойные пальцы не в силах ее удержать; он разглядывал мотор с видом человека, пытающегося решить неразрешимую проблему. Когда они подошли и встали над ним, он поднял голову, и Рикардса потрясло то, как этот человек изменился. За эти два дня он будто постарел на десять лет. Лессингэм был бос, одет в выгоревшую синюю фуфайку поверх длинных, до колен, шорт из грубой хлопчатки, по последней моде сильно, до бахромы истертых понизу. Но эта непрезентабельная одежда лишь подчеркивала городскую бледность кожи, обтянувшей широкие скулы, и синяки вокруг глубоко запавших глаз. Он же все-таки какое-то время ходил на яхте, подумал Рикардс. Странно, что — хоть и плохое — лето почти не оставило на этом лице загара.

Лессингэм не поднялся с ящика, но сказал без всяких предисловий:

— Вам повезло, что вы поймали меня по телефону. Отгул на весь день — слишком ценное обретение, чтобы тратить его на сидение в четырех стенах, особенно теперь. Я подумал, мы можем с тем же успехом поговорить и здесь.

— Не совсем с тем же успехом, — возразил Рикардс. — Лучше бы найти место более уединенное.

— Это — достаточно уединенное место. Здешние жители распознают полицейских с первого взгляда. Разумеется, если вы хотите, чтобы я сделал официальное заявление, или собираетесь меня арестовать, я предпочел бы полицейский участок. Мне не хотелось бы отравлять атмосферу в доме и на яхте. — Он помолчал и добавил: — Я хочу сказать — отравлять неприятными эмоциями.

— Почему вы думаете, что нам надо вас арестовать? — невозмутимо спросил Олифант. — Арестовать — за что именно? — И, помолчав, добавил: — Сэр?

Слово это прозвучало в его устах как угроза. Рикардс почувствовал раздражение. В этом — весь Олифант. Никогда не упустит случая поймать человека на слове.

Но это ребяческое препирательство в самом начале вряд ли поможет гладко провести допрос. Лессингэм взглянул на Олифанта, всерьез решая, требует ли его вопрос ответа.

— Да Бог его знает. Я полагаю, можно придумать что-то, если очень захотеть. — Затем, словно впервые заметив, что им приходится перед ним стоять, он поднялся с ящика. — Ну ладно. Пойдемте на борт.

Рикардсу не приходилось ходить под парусом, но ему подумалось, что эта яхта — сплошь из дерева — очень старая. В каюте, куда войти можно было, лишь низко пригнувшись, во всю ее длину тянулся стол красного дерева, со скамьями по обеим его сторонам. Лессингэм сел напротив полицейских, и они разглядывали друг друга над неширокой — в два фута — полосой полированного дерева. Лица всех троих были так близко друг от друга, что Рикардс чувствовал запах, исходивший от сидящих здесь вместе с ним, словно они трое — животные, запертые в тесной, вызывающей клаустрофобию клетке; крепкий мужской запах пота, разогретой шерстяной ткани, пива и лосьона, которым всегда пользуется Олифант, щекотал ноздри. Вряд ли можно было найти более неподходящее место для разговора, и Рикардс подумал: а что, Адам Дэлглиш сумел бы организовать все это лучше? — и тотчас почувствовал, что презирает себя за эту мысль. Он ощущал, как громоздится рядом Олифант, ноги их соприкасались под столом, от сержанта несло каким-то неестественным жаром, и Рикардсу пришлось подавить желание отодвинуться подальше.

— Это ваша яхта, сэр? — спросил он. — Та самая, на которой вы шли под парусом в прошедший воскресный вечер?

— Я не шел под парусом, главный инспектор. Большую часть времени ветер был недостаточно сильным. Но — да, это моя яхта, та самая, на которой я находился в прошлое воскресенье.

— Мне кажется, вы повредили корпус. Со стороны правого борта длинная царапина, совсем свежая.

— Вы очень наблюдательны. Я поцарапался о водозаборную башню в море, недалеко от станции. Неосторожность. Я ходил в этих водах столько раз… Если бы вы подошли на пару часов позже, я ее уже закрасил бы.

— И вы по-прежнему утверждаете, что никогда, ни в какое время не находились в пределах видимости той части берега, где мисс Робартс купалась в последний раз в жизни?

— Вы уже задавали этот вопрос в понедельник, когда приходили на станцию. Все зависит от того, что вы имеете в виду под «пределами видимости». Я мог бы увидеть берег в бинокль, если бы мне случилось в него посмотреть. Но я могу заверить вас, что ни разу не подходил к берегу ближе, чем на полмили, и не сходил на берег. Поскольку убить ее, не сходя на берег, я вряд ли сумел бы, то, мне кажется, этого достаточно. Но я думаю, вы не затем проделали весь этот путь, чтобы еще раз услышать от меня о моем алиби.

С трудом наклонившись, Олифант вытянул снизу свою дорожную сумку, поставил ее на скамью рядом с собой, вытащил пару кроссовок и аккуратно, бок о бок, поставил «бамблы» на стол. Рикардс следил за выражением лица Лессингэма. Тот моментально взял себя в руки, но ему не удалось скрыть потрясение, отразившееся в его глазах, когда он узнал кроссовки, потрясение, заставившее болезненно сжаться рот. Пара кроссовок — чистых, новеньких, бело-серых, с крохотной пчелой на каждом заднике, — казалось, заполнила собой всю каюту. Олифант, поставив их на стол, перестал обращать на них внимание.

— Вы же находились к югу от водозаборных башен станции, — сказал он. — А царапина — по правому борту. Вы, видимо, шли на север, сэр, когда ее получили.

— Я повернул к дому, когда находился ярдах в пятидесяти за башнями. Я с самого начала планировал закончить прогулку у станции.

— А эти кроссовки, сэр? — спросил Рикардс. — Вам приходилось уже видеть такую пару?

— Несомненно. Это «бамблы». Не каждый может позволить себе их купить, но очень многие их видели.

— Вы видели, чтобы их носил кто-нибудь из сотрудников Ларксокенской АЭС?

— Да. У Тоби Гледхилла была такая пара. После того как он покончил с собой, его родители просили меня разобраться с его вещами. Их было не так уж много — он не был барахольщиком. По-моему, там была пара костюмов, брюки и куртки и пар шесть обуви. Включая кроссовки. На самом деле они были почти новые. Он купил их дней за десять до смерти. И надел только один раз.

— И что же вы с ними сделали, сэр?

— Собрал всю одежду и отвез в старый пасторский дом для очередной церковной распродажи. Там у черного хода есть небольшое помещение, где все оставляют ненужные вещи. Время от времени доктор Мэар помещает на доске объявлений обращение к сотрудникам передать для распродажи ненужные вещи. Это входит в стратегию станции: она есть неотъемлемая часть сообщества, все мы здесь, на мысу, — единая счастливая семья. Мы, может, и не всегда ходим в церковь, но зато являем свою добрую волю, одаривая достойнейших ненужной нам одеждой.

— Когда вы отвезли вещи мистера Гледхилла в старый пасторский дом?

— Точно не помню, но это было, по-моему, недели через две после его смерти. Как раз накануне выходных, кажется. Возможно, в пятницу, двадцать шестого августа. Может быть, миссис Деннисон помнит. Миссис Копли спрашивать вряд ли имеет смысл, хотя я с ней виделся.

— Значит, вы отдали вещи миссис Деннисон?

— Именно так. Дверь черного хода обычно открыта всю светлую часть дня, можно просто войти и оставить все, что нужно. Но я решил, что в этом случае лучше будет передать вещи официально. Я был не вполне уверен, что их захотят взять. У некоторых людей существует предубеждение, суеверие, если хотите: они боятся покупать вещи, принадлежавшие тем, кто недавно умер. Ну и еще — мне казалось вроде бы неподобающим просто оставить их там.

— И что произошло в старом пасторском доме?

— Ничего особенного. Миссис Деннисон открыла мне дверь и провела в гостиную. Там была миссис Копли. Я объяснил ей цель моего визита. Она произнесла все необходимые бессмысленные банальности по поводу смерти Тоби. Миссис Деннисон спросила, не выпью ли я чаю. Я отказался и последовал за ней через прихожую в комнату рядом с черным ходом, где у них хранятся вещи для распродажи. Там стоит большой сундук, куда складывают обувь. Пара обуви просто связывается шнурками и опускается в сундук. Одежду Тоби я принес в чемодане. Миссис Деннисон вместе со мной распаковала чемодан. Она сказала, что костюмы на самом деле слишком хороши для распродажи и не буду ли я возражать, если она продаст их отдельно, разумеется, при условии, что деньги пойдут в церковный фонд. Она полагала, что сможет взять за них более высокую цену. У меня было такое чувство, что она прикидывает, не может ли мистеру Копли пригодиться один из пиджаков. Я ответил, что она вольна делать с вещами все, что ей заблагорассудится.

— Ас кроссовками что случилось? Их положили вместе с другой обувью в сундук?

— Да, но в полиэтиленовом пакете. Миссис Деннисон сказала, они в слишком хорошем состоянии, чтобы бросить их туда вместе с другими парами, — они могут запачкаться. Она вышла и возвратилась с пакетом. Казалось, она не может решить, что делать с костюмами, и я сказал, что оставлю и чемодан — ведь, в конце-то концов, чемодан принадлежал Тоби. И чемодан можно продать на этой распродаже, вместе с другими его вещами. Прах — к праху, пепел — к пеплу, барахло — к барахлу. Я рад был покончить со всем этим.

— Я, конечно, читал о самоубийстве доктора Гледхилла, — сказал Рикардс. — Это, должно быть, было особенно страшно для вас, ведь все произошло на ваших глазах. О нем говорили как о молодом ученом с блестящим будущим.

— Он был человек творческий. Мэар это тоже подтвердит, если вас это почему-либо заинтересует. Разумеется, настоящая наука — всегда творчество, что бы там гуманитарии ни говорили. Но есть ученые, одаренные особым видением, гениальностью — а она противоположна таланту, — вдохновением в сочетании с необходимой добросовестностью и терпением. Кто-то — я забыл, кто именно, — очень хорошо об этом сказал. Большинство из нас пробираются вперед с трудом, шажок за шажком; они же опускаются на парашютах в тылу врага. Он был очень молод — двадцать четыре всего. Он мог стать кем угодно.

Кем угодно или никем, как большинство этих молодых гениев, подумал Рикардс. Ранняя смерть обычно влечет за собой искупительное, хоть и краткое бессмертие. На его памяти, если смерть «при исполнении» настигала молодого помощника комиссара, о нем непременно говорили, что в будущем его ждал пост главного констебля.

— Чем именно он занимался на станции? — спросил Рикардс. — Что входило в его обязанности?

— Занимался вместе с Мэаром обработкой данных по безопасности PWR. Это исследование, которым занят Мэар. Суть вкратце — поведение сердечника в анормальных условиях. Со мной Тоби никогда этого не обсуждал, видно, знал, что мне не понять сложных компьютерных кодов. Я же всего-навсего простой инженер, черт бы меня побрал. Мэар должен опубликовать эту работу до того, как получит новое место, о котором столько слухов ходит. Вне всякого сомнения — под двумя фамилиями и с соответствующими словами признательности своему соавтору. И все, что останется от Тоби, будет его имя на научной работе, напечатанное пониже имени Алекса Мэара.

Голос его выдавал предельную усталость. Он взглянул в сторону открытой двери, полуприподнялся на скамье, словно собираясь встать, выйти из душной тесноты каюты на свежий воздух. Потом сказал, не отводя взгляда от двери:

— Нет смысла пытаться объяснить вам, что такое был Тоби. Все равно не поймете. Пустая трата времени — и вашего, и моего.

— Вы, кажется, совершенно в этом уверены, мистер Лессингэм.

— Я уверен. Совершенно уверен. Объяснить, почему так, чтобы не обидеть вас, не сумею. Так почему бы не упростить это все? Будем придерживаться фактов. Поймите, он был человеком исключительным. Умным, добрым, красивым. Если обнаружишь в человеке одно из этих качеств, считай, что тебе повезло; но если найдешь все три — значит, встретил существо необыкновенное. Я в него просто влюбился. Он знал об этом, потому что я ему об этом сказал. Только он-то не влюбился в меня. Ведь он не был голубым. Конечно, вас это вовсе не касается. Я рассказываю об этом, потому что это факты, а вам по должности положено заниматься именно фактами. Еще потому, что, раз вы решили заинтересоваться Тоби, лучше вам получить о нем правильное представление. И вот еще что. Вы явно собираете всю грязь, какую только можно тут найти. Я хочу, чтобы вы услышали факты от меня, а не сплетни от других.

— Значит, сексуальных отношений между вами не было? — спросил Рикардс.

Вдруг резкие, хриплые крики взорвали воздух вокруг; белые крылья бились в стекло иллюминатора. Кто-то на причале кормил чаек.

Лессингэм подскочил так, будто эти звуки были ему совершенно внове. Обессиленно опустившись назад на скамью, он произнес скорее устало, чем гневно:

— Какое, черт возьми, отношение имеет это к убийству Хилари Робартс?

— Вполне возможно, вовсе никакого, и в этом случае данная информация никуда дальше не пойдет. Но в настоящий момент я решаю, что может иметь отношение к делу, а что — нет.

— Мы провели вместе одну ночь. За две недели до его смерти. Я ведь сказал вам, он был очень добрый. Это был первый и последний раз.

— И все об этом знают?

— По радио мы об этом не сообщали, и в газеты не писали, и объявлений в столовой не вывешивали. Никому ни черта об этом не было известно. Откуда вдруг?

— А это имело бы для вас значение? Если бы стало известно? Это было бы кому-либо из вас двоих неприятно?

— Да, мне было бы. Нам обоим было бы. Мне было бы неприятно так же, как вам, если бы ваша личная жизнь стала предметом насмешек для всех и каждого. Это имело бы значение для нас обоих. А после его смерти это утратило значение. Для меня. И знаете, что хорошего можно сказать о смерти друга? Она освобождает тебя от очень многого такого, что раньше казалось невероятно важным.

Освобождает для чего? — думал Рикардс. Для убийства? Для таких вот разрушительных актов непокорности и протеста, для того единственного шага за необозначенную, неохраняемую грань, которая раз и навсегда отделяет человека от всего остального человечества? Но он решил удержаться от вопроса, который напрашивался сам собой. Вместо этого он спросил;

— А что у него за семья была?

Вопрос прозвучал вполне невинно, казался совершенно банальным, словно они спокойно беседовали об общих знакомых.

— Отец и мать. Обыкновенная семья. Какая же еще?

Но Рикардс решил не терять терпения. Это было для него нелегким испытанием, но, встретившись лицом к лицу с болью, он умел распознавать ее натянутые, обнаженные нервы. Он пояснил мягко:

— Я только хотел узнать, в каких условиях он жил. Сестры и братья у него были?

— Отец его — сельский пастор. Мать — жена сельского пастора. Он — их единственный ребенок. Они были прямо-таки убиты его смертью. Если бы мы могли объяснить его смерть несчастным случаем, мы бы сделали это. Если бы ложь могла хоть немного помочь, я бы солгал. Какого черта он не утопился? Тогда хоть осталось бы место сомнениям. Это вы имели в виду под условиями?

— Это помогает получить более полную картину. — Рикардс помолчал, а затем, почти безразличным тоном, задал самый существенный вопрос: — А Хилари Робартс знала, что вы и Тобиас Гледхилл провели ночь вместе?

— Да какое это вообще имеет отношение?.. Ладно, это ведь ваша работа — рыться да копаться. Знаю я эту вашу систему. Забросить сеть и вытянуть наружу все, что туда попадется, ненужное — на помойку. Заодно вы узнаете столько секретов, которых и знать-то права не имеете, столько причиняете боли… Это что, удовольствие вам доставляет? Это так вы наслаждение получаете?

— Отвечайте, пожалуйста, на вопрос, сэр.

— Да, Хилари знала. Узнала по случайному совпадению обстоятельств, какое, как кажется, и бывает-то раз на миллион. Только в реальной жизни это случается сплошь да рядом. Она проезжала мимо моего дома, как раз когда мы с Тоби оттуда выходили утром, в полвосьмого или чуть позже. Она в тот день, видимо, отгул взяла и выехала из дома рано. Направлялась куда-то. Не спрашивайте куда, мне это неизвестно. Я полагаю, как у большинства людей, у нее, вероятно, были друзья, которых она время от времени навещала. Я хочу сказать, где-нибудь был же кто-то, кому она могла нравиться.

— Она говорила об этой встрече с вами или с кем-нибудь из ваших знакомых?

— Она не сделала эту новость всеобщим достоянием. Я думаю, она сочла эту информацию слишком важным приобретением, чтобы разбрасываться ею, меча жемчуг перед свиньями. Она любила власть. А это, несомненно, давало ей в руки некую власть. Когда она проезжала мимо, она сбавила скорость, машина ее шла, словно пешеход, а сама она уставилась мне прямо в глаза. Я запомнил этот взгляд: насмешливый интерес и презрение, сменившиеся торжеством. Мы хорошо поняли друг друга. Но впоследствии она со мной никогда об этом не говорила.

— А с мистером Гледхиллом говорила?

— О да, с Тоби-то она поговорила. Потому он и покончил с собой.

— Откуда вы знаете, что она с ним говорила? Он сам вам сказал?

— Нет.

— Вы хотите сказать, что она его шантажировала?

— Я хочу сказать, что он чувствовал себя несчастным, запутавшимся, утратившим уверенность в чем бы то ни было в жизни: в своей научной работе, в своем будущем, в собственных сексуальных наклонностях. Я знаю: его влекло к ней. Он желал ее. Она была из тех властных, физически сильных женщин, какие привлекают мужчин тонких и чувствительных. Тоби как раз и был таким. Думаю, она об этом знала и использовала в каких-то своих целях. Не знаю, когда она его заполучила и что именно сказала, но я уверен: Тоби был бы сейчас жив, если бы не эта чертова Хилари Робартс. И если вы сочтете, что это дает мне мотив для убийства, то вы будете чертовски правы. Но я ее не убивал, и, поскольку это так, никаких улик, что это сделал я, вы не найдете. Какой-то частью души, очень небольшой частью, я сожалею, что она погибла. Я ее недолюбливал и не думаю, что она была человеком счастливым или хотя бы полезным. Но она была полна сил, умна и главное — молода. Смерть должна бы забирать старых, больных, усталых. То, что я чувствую, это lacrimae rerum.^[64] Ведь очевидно: даже смерть врага — потеря для человечества, или, во всяком случае, в определенном настроении так может показаться. Но это вовсе не значит, что я хотел бы, чтобы она снова оказалась жива. Однако, вполне возможно, мной руководит предубеждение, может, я и несправедлив к ней. Когда Тоби чувствовал себя счастливым, человека радостнее его не было на свете. Зато когда он был несчастен, он погружался в черные глубины собственного ада. Может быть, она могла бы дотянуться до него и там, могла как-то помочь. Я не мог. Трудно пытаться помочь другу, если боишься, что он может заподозрить в твоих стараниях лишь стремление затащить его к себе в постель.

— Вы были исключительно откровенны в том, что касается существования у вас мотива убийства, — сказал Рикардс. — Но вы не привели нам ни одного конкретного свидетельства, что Хилари Робартс была так или иначе виновна в смерти Тоби Гледхилла.

Лессингэм взглянул ему прямо в глаза, помолчал, размышляя, потом промолвил:

— Я зашел уже так далеко… Могу с тем же успехом рассказать и все остальное. Он заговорил со мной, когда проходил мимо, идя на смерть. Он произнес: «Скажи Хилари: ей больше нечего обо мне беспокоиться. Я сделал свой выбор». В следующий раз, когда я его увидел, он поднимался на загрузочную машину. Постоял, балансируя, на самом верху и бросился головой вниз, прямо на крышу реактора. Он хотел умереть у меня на глазах. И умер у меня на глазах.

— Символическое жертвоприношение, — сказал Олифант.

— Ужасающему божеству ядерного распада? Я так и думал, сержант, что кто-то из вас скажет именно это. Это примитивная реакция. Слишком вульгарно и вычурно. Господи, да все, чего он хотел, — это побыстрее сломать себе шею. — Лессингэм замолк, погруженный в собственные мысли, затем продолжал: — Самоубийство — совершенно экстраординарный феномен. Результат его необратим. Уничтожение. Конец всякого выбора. Но то, что к нему приводит, представляется таким обыденным. Незначительная неудача, кратковременная депрессия, дурная погода, невкусный обед, наконец. Покончил бы Тоби с собой, если бы провел ночь перед смертью со мной, а не в одиночестве? Если он провел ее в одиночестве.

— Вы хотите сказать, он был не один?

— Никаких доказательств ни в том, ни в другом смысле у меня нет и теперь уже никогда не будет. Но, кстати говоря, расследование происшедшего отличалось весьма знаменательным отсутствием каких бы то ни было доказательств вообще. Было три свидетеля его смерти — я и двое других. Никого не было с ним рядом, никто не мог его столкнуть, это не мог быть несчастный случай. Ни я, ни кто бы то ни было другой не представили никаких доказательств касательно его психического состояния. Вы могли бы сказать, что расследование велось прямо-таки научными методами. Оно строго придерживалось фактов.

— А где, по-вашему, он провел ночь накануне смерти? — тихо спросил Олифант.

— С ней.

— У вас есть доказательства?