Ухищрения и вожделения Джеймс Филлис Дороти
— Быть виновной — да, конечно. Но не чувствовать своей вины. Должно быть, так гораздо легче.
— Но я чувствую свою вину! Меня заставили чувствовать свою вину с самого детства. И если в самой глубине своего существа ты ощущаешь, что даже не имеешь права жить, тогда еще одна причина почувствовать свою вину вряд ли так уж много значит.
Мэг думала: «Ведь мне теперь никогда не удастся не знать, не удастся забыть о том, что происходит сейчас, здесь, в этот вечер. Но мне надо знать все. Даже то знание, что обретаешь ценой невыносимой боли, лучше, чем полузнание». И она произнесла:
— В тот вечер, когда я пришла сюда сказать вам, что Копли уезжают к дочери…
Элис перебила ее:
— В пятницу, после того званого обеда. Тринадцать дней тому назад.
— Всего лишь? А кажется, это было в ином временном измерении. Вы пригласили меня прийти поужинать с вами, когда я вернусь из Нориджа. Это планировалось как часть вашего алиби? Вы даже меня хотели использовать?
Элис взглянула на нее.
— Да, — сказала она. — Простите меня, Мэг. Вы должны были быть здесь около половины десятого, как раз вовремя — я успела бы вернуться, и в духовке был бы горячий ужин.
— Который вы приготовили бы заранее. Вполне безопасно, при том, что Алекс ничего не заметил бы, он ведь был на АЭС.
— Именно так это и было задумано. Когда вы отказались, я не стала уговаривать. Это могло показаться подозрительным потом, слишком похоже на попытку создать алиби. Да и, помимо всего прочего, вас ведь невозможно уговорить, вы не меняете своих решений, не так ли? Никогда не меняете. Но самый факт приглашения мог помочь в случае нужды. Ведь в нормальных условиях никакая женщина не станет приглашать подругу на ужин, пусть и простой ужин вдвоем, если она в это время готовится совершить убийство.
— Но если бы я согласилась, если бы появилась здесь в половине десятого, это ведь было бы неловко, учитывая неожиданное изменение в ваших планах? Вы не смогли бы поехать в Скаддерс-коттедж, чтобы обеспечить Райану Блэйни алиби. А кроссовки и пояс остались бы у вас.
— Кроссовки были бы самой большой проблемой. Я не думала, что их будут хоть как-то связывать с убийством, но мне необходимо было отделаться от них до наступления утра. Я никак не могла бы объяснить, откуда они у меня взялись. Возможно, я их вымыла бы и спрятала подальше, надеясь, что представится случай отнести их назад, в этот сундук, на следующий же день. Правда, мне пришлось бы найти какой-то другой способ обеспечить Райану Блэйни алиби. Может быть, я сказала бы вам, что не смогла ему дозвониться и что нам вместе надо поехать и сообщить ему, что Свистун умер. Но это все пустые теории. Я не беспокоилась. Вы сказали, что не сможете прийти, и я была уверена, что не придете.
— Но я пришла. Не на ужин. Но пришла.
— Да. Почему, Мэг?
— Чувство подавленности после тяжелого дня, огорчение из-за отъезда Копли, необходимость повидать вас. Меня привлекал не ужин. Я рано поужинала дома и пошла через мыс к вам.
Но было еще кое-что, о чем она во что бы то ни стало хотела узнать. Она сказала:
— Вы знали, что Хилари ходит плавать после начала передачи «Новости дня». Я думаю, почти все знали, что она любит плавать по вечерам. И вы столько сделали, чтобы обеспечить Райану Блэйни алиби на девять пятнадцать или чуть позже. А что, если бы труп обнаружили только на следующий день? Совершенно очевидно, что ее не хватились бы до тех пор, пока не выяснилось, что она не вышла на работу в понедельник утром. Тогда кто-нибудь позвонил бы ей домой выяснить, не заболела ли она. Могли даже до вечера понедельника подождать, прежде чем начать выяснять, в чем дело. Она могла пропустить вечернее купание и пойти плавать утром.
— Патологоанатом обычно может определить время смерти довольно точно. Но я знала, что ее обнаружат в тот же вечер. Я знала, что Алекс обещал заехать к ней, когда будет возвращаться со станции. Он как раз и ехал туда, когда встретил Адама Дэлглиша. Ну, теперь, мне думается, вы знаете все, кроме того, что касается кроссовок. В воскресенье, перед вечером, я прошла через сад к черному ходу старого пасторского дома. Я знала, что дверь черного хода в это время открыта, а вы все заняты — пьете чай. С собой у меня была сумка с несколькими вещами для распродажи, на случай если меня заметят. Но меня не заметили. Я выбрала туфли помягче, легкие и приблизительно моего размера. И один из поясов.
Оставался еще один вопрос, самый важный из всех, и Мэг его задала:
— Но почему, Элис? Мне необходимо знать это. Почему?
— Это опасный вопрос, Мэг. Вы уверены, что и в самом деле хотите знать ответ?
— Мне необходимо услышать ответ. Необходимо хотя бы попытаться понять.
— Разве недостаточно того, что она твердо решила выйти замуж за Алекса, а я твердо решила, что этого не будет?
— Но вы же не поэтому ее убили. Этого просто не может быть. Было еще что-то, более важное. Должно было быть.
— Да, было. И я думаю, вы имеете право знать. Она шантажировала Алекса. Она могла помешать ему получить новое назначение, а если бы он его все-таки получил, могла сделать так, что он был бы не способен действовать достаточно успешно. В ее власти было испортить ему карьеру. Тоби Гледхилл сказал ей, что Алекс сознательно задержал публикацию результатов их совместных исследований, потому что статья могла настроить публику против, а это помешало бы успешному завершению дискуссии об установке нового реактора в Ларксокене. Алекс и Тоби обнаружили, что некоторые данные, полученные при создании математических моделей, свидетельствуют о гораздо большей опасности, чем принято было считать. Те, кто выступает против установки реактора PWR в Ларксокене, могли бы использовать эти данные, чтобы задержать установку, подстегнуть массовую истерию.
— Вы хотите сказать, что он сознательно фальсифицировал результаты?
— На такое он совершенно не способен. Все, на что он мог пойти, это отложить публикацию результатов эксперимента. Он опубликует их через месяц-два. Но характер этой информации таков, что, если только она попадет в газеты, она принесет непоправимый вред. Тоби был уже готов передать все Нийлу Паско, но Хилари его разубедила. Информация была слишком ценной для этого. Она хотела использовать ее сама, чтобы заставить Алекса жениться на ней. Она сообщила ему, что знает об этом, когда он провожал ее домой после того обеда, а он ночью рассказал все мне. Тогда я поняла, что я должна сделать. Единственное, чем он мог бы откупиться от нее, это повысить ее в должности, сделав главным администратором Ларксокенской АЭС. А это почти столь же невозможно для него, как фальсифицировать научные данные.
— Вы что же, хотите сказать, что он и в самом деле мог на ней жениться?
— Он мог быть вынужден это сделать. Но неизвестно, был бы он тогда в безопасности или нет. Она могла держать эту информацию над его головой, как дамоклов меч, до конца его жизни. И что это была бы за жизнь? Он был бы связан с женщиной, шантажом вынудившей его жениться на ней, женщиной, которой он не хотел, которую не мог ни уважать, ни любить. — А потом она добавила так тихо, что Мэг едва могла расслышать ее слова: — Я должна была отдать Алексу одну смерть.
— Но почему, — спросила Мэг, — почему вы были так уверены, что надо ее убить? Неужели нельзя было поговорить с ней, убедить, заставить прислушаться к доводам разума?
— Так я же с ней говорила. Я ходила к ней в воскресенье, во второй половине дня. Я была у нее, как раз когда миссис Джаго заезжала с церковным журналом. Можно сказать, что я пошла специально, чтобы дать ей шанс сохранить жизнь. Я не могла убить ее, не убедившись, что это совершенно необходимо. Это означало, что мне придется сделать то, чего я никогда еще в жизни не делала, — говорить с ней об Алексе, убеждать, что этот брак вовсе не в интересах их обоих, уговаривать, чтобы она дала ему свободу. Незачем было подвергать себя такому унижению. Обсуждения не получилось. Она даже спорить не могла. Она больше не могла рассуждать рационально. А потом начала кричать на меня как одержимая.
— А ваш брат, — спросила Мэг, — он знал про этот визит?
— Он ничего не знает. Тогда я ему об этом не сказала. Молчу до сих пор. Но он сказал мне, что собирался сделать, — обещать, что они поженятся, а потом, когда новая должность будет прочно у него в руках, пойти на попятный. Это было бы просто катастрофой. Он никогда не понимал, с какой женщиной он связался, не знал, что такое ее страсть, ее отчаяние. Она была единственной дочерью очень богатого человека, ее то слишком баловали, то переставали замечать. Она всю свою жизнь пыталась соревноваться с собственным отцом, убедившим ее, что все, что ты хочешь, твое, если только у тебя хватит смелости драться за это и взять, несмотря ни на что. А смелости у нее хватало. Оказалось, что она одержима им, одержима стремлением быть с ним и больше всего — иметь от него ребенка. Она сказала, что он должен ей ребенка. Неужели он думал, что она, как его реактор, укротима? Что он может опустить в это бурлящее месиво чувств что-то вроде стержня из бористой стали и овладеть силами, которые он сам выпустил на волю? Когда я ушла от нее в тот день, я знала: у меня нет выбора. Воскресенье — последний срок. Он договорился, что заедет в Тимьян-коттедж по дороге со станции. Ему повезло, что я добралась до нее первой.
Может быть, самым худшим из всего в тот вечер было дожидаться, пока он вернется домой. Я не осмелилась позвонить ему на станцию. Я не была уверена, что он один у себя в кабинете или в компьютерной, а я никогда раньше не звонила ему, чтобы спросить, когда он будет дома. Я сидела и ждала его почти три часа. Я предполагала, что это Алекс обнаружит труп. Когда он увидит, что ее нет дома, естественным шагом будет пойти поискать на берегу. Он найдет труп, позвонит в полицию прямо из машины, а потом и домой, чтобы сообщить мне. Но он не позвонил, и мне в голову полезли дикие фантазии: что она на самом деле не умерла, что я каким-то образом все дело испортила. Я представляла, как он отчаянно пытается привести ее в чувство, делает ей «поцелуй жизни», я видела, как очень медленно она открывает глаза. Я выключила свет и перешла в гостиную, чтобы следить за дорогой. Но проехала не «скорая помощь», а полицейские машины со всем необходимым для расследования убийства. А Алекс все не приходил.
— А когда пришел? — спросила Мэг.
— Мы почти не разговаривали. Я уже легла спать; я понимала; я должна делать все, как всегда, не должна его дожидаться. Он вошел ко мне в комнату и сказал, что Хилари умерла и как она умерла. Я спросила: «Свистун?», а он ответил: «Полиция считает, что нет. Свистун умер до того, как ее убили». И ушел. Я думаю, ни один из нас не мог тогда вынести присутствия другого — самый воздух вокруг нас был тяжелым от наших невысказанных мыслей. Но я сделала то, что должна была сделать, и не жалею об этом. Он получил эту должность. И никто теперь не сможет ее у него отобрать, его ведь уже утвердили. Его не могут снять из-за того, что его сестра — убийца.
— А если выяснится, почему вы это сделали?
— Не выяснится. Только два человека знают это, а я не сказала бы вам ничего, если бы не могла вам доверять. Ну а если без пафоса, я сомневаюсь, что они поверили бы вам без подтверждения со стороны другого свидетеля; а Тоби Гледхилл и Хилари Робартс — единственные, кто мог бы это подтвердить, — оба мертвы. — Минуту спустя она сказала: — Вы сделали бы то же самое ради Мартина.
— О нет. Нет. Нет!
— Не так, как я. Я не могу представить себе, как вам удалось бы применить физическую силу. Но когда он тонул, если бы вы могли оказаться на берегу той реки и обладали властью решать, кому из них умереть, а кому жить, разве вы поколебались бы?
— Нет, разумеется, нет. Но это ведь было бы совсем другое. Ведь не я бы задумала эту гибель, не я хотела бы этого.
— Ну а если бы вам сказали, что миллионам людей грозила бы гораздо меньшая опасность, если бы Алекс получил пост, который он больше всех достоин получить, работу, которую лучше всех способен делать, но ценой жизни одной женщины, вы поколебались бы тогда? Я стояла именно перед таким выбором. Не пытайтесь уклониться, Мэг. Я не пыталась.
— Но убийство! Как может оно помочь хоть что-то решить? Такого еще не бывало.
Элис ответила с неожиданной страстностью:
— Еще как может! И решает! Вы же преподавали историю, не правда ли? Не может быть, чтобы вы этого не знали.
Мэг чувствовала себя совершенно изможденной от усталости и боли. Ей хотелось, чтобы разговор этот наконец закончился. Но это было невозможно. Слишком многое еще нужно было сказать. Она спросила:
— А что вы теперь собираетесь делать?
— Это зависит от вас.
Однако ужас и невозможность поверить в происходящее помогли Мэг обрести мужество. Больше чем мужество — властность. И она ответила:
— О нет. Вовсе нет. Такой ответственности я не собиралась брать на себя. Мне это ни к чему.
— Но вы не можете от нее уклониться. Вы знаете то, что знаете. Позвоните главному инспектору Рикардсу. Прямо отсюда.
Мэг не двинулась с места. Увидев, что она не собирается никуда звонить, Элис сказала:
— Надеюсь, вы не собираетесь сыграть по Форстеру?[75] Это ведь у него сказано: «Если бы я должен был выбрать, кого предать — родину или друга, надеюсь, у меня хватило бы мужества предать родину».
— Это — одно из тех остроумных замечаний, которые, если вдуматься, либо ничего не означают, либо оказываются невероятно глупыми, — ответила Мэг.
— Мэг, не забывайте, — сказала Элис, — что бы вы теперь ни сделали, ее уже не вернуть. У вас довольно широкий выбор, но это все равно невозможно. Человеческому «я» так льстит, если мы добиваемся истины, — спросите у Адама Дэлглиша. Еще больше льстит человеческому тщеславию, если мы воображаем, что можем отплатить за невинных, вернуть прошлое, восстановить справедливость. Но мы не можем. Мертвые мертвы, их не воскресишь. Все, что мы можем сделать, это повредить живым во имя справедливости, ради расплаты или мести. Если это может доставить вам удовлетворение, сделайте это, только не считайте, что вы совершаете добродетельный поступок. Что бы вы ни решили, я знаю: вы не отступитесь от принятого решения. Я верю вам и полностью вам доверяюсь.
Взглянув в лицо Элис, Мэг увидела, что устремленный на нее взгляд был серьезен и чуть ироничен; казалось, ей брошен вызов. Но мольбы в этом взгляде не было.
— Вам нужно время подумать? — спросила Элис.
— Нет. Нет смысла тянуть время. Я знаю теперь, что мне нужно делать. Я должна сказать об этом. Но мне хотелось бы, чтобы это сделали вы.
— Тогда дайте мне время до завтра. Как только я заявлю об этом, у меня уже не будет возможности для личных дел. А мне нужно здесь кое-что закончить. Корректура, всякие финансовые дела. И мне хотелось бы иметь еще двенадцать часов свободы. Я не имею права просить о большем, но об этом мне хотелось бы попросить.
— Но ведь, когда вы признаетесь, вам придется объяснить причину, привести мотив, что-то такое, чему они поверят, — сказала Мэг.
— О, здесь проблем не будет, они легко мне поверят. Ревность, ненависть, неприязнь стареющей девственницы к женщине, которая так выглядела, как она, и так жила, как она. Я скажу, что она хотела женить Алекса на себе, отобрать его у меня после всего, что я для него сделала. На меня станут смотреть, как на невротичку, женщину в климактерическом периоде, на какое-то время потерявшую разум. Неестественная привязанность. Подавленная сексуальность. Так говорят мужчины о женщинах вроде меня. Этого рода мотив будет иметь смысл для мужчин типа Рикардса. Я его Рикардсу и предоставлю.
— Даже если вас за это отправят в Бродмур?[76] Элис, и вы сможете это вынести?
— Такая возможность не исключается, не правда ли? Либо туда, либо в тюрьму. Ведь это — тщательно спланированное убийство. Даже самый умный защитник не смог бы представить его как импульсивный, неумышленный поступок. К тому же я сомневаюсь, что с точки зрения еды есть из чего выбирать между тюрьмой и Бродмуром.
Мэг казалось, что все теперь навсегда утратило определенность. На куски разлетелся не только ее собственный внутренний мир, но и предметы внешнего мира утратили свою реальность. Бюро с закатывающейся наверх крышкой, кухонный стол Элис, плетеные кресла с высокими спинками, ряды сверкающих кастрюль и сковородок, плита и духовка — все казалось бесплотным, словно готовым исчезнуть при первом ее прикосновении. Она вдруг почувствовала, что в кухне, в том ее круге, который она могла обвести взглядом, никого, кроме нее, нет. Элис ушла. Мэг откинулась на спинку кресла, теряя сознание, закрыла глаза. Когда она их снова открыла, над ней очень низко склонилось лицо Элис, огромное, словно диск луны. Элис протягивала ей бокал.
— Это виски, — сказала она. — Выпейте. Вам это необходимо.
— Нет, Элис. Не могу. Правда, не могу. Вы же знаете, я терпеть не могу виски. Меня от него тошнит.
— От этого не затошнит. Бывают моменты, когда виски — самое лучшее лекарство. Сейчас как раз такой момент. Пейте, Мэг.
Мэг почувствовала, как задрожали у нее колени, и в тот же момент слезы болью обожгли глаза и полились неудержимо, солоноватые капли струились по щекам, заливали рот. Путались мысли. Этого не может быть. Это неправда. Но ведь так уже было, когда миссис Мортимер, вызвав ее из класса, мягко и осторожно усадила ее в кресло напротив себя в директорской гостиной и сообщила о гибели Мартина. Немыслимое должно было как-то уместиться в ее мыслях, в невероятное необходимо было поверить. Слова все еще означали то, что значили всегда: «убийство», «смерть», «горе», «боль». Она способна была видеть, как двигаются губы миссис Мортимер, из ее рта вылетали странные, бессвязные фразы и повисали в воздухе, словно облачка со словами на газетной карикатуре. Мэг снова, как тогда, подумала, что миссис Мортимер перед этой беседой стерла помаду с губ. Наверное, она полагала, что такую ужасную новость можно сообщить только с ненакрашенными губами. Опять перед ней были эти беспокойно движущиеся складки дряблой кожи, опять она видела, что пуговица на вороте кардигана миссис Мортимер висит на одной нитке. И снова услышала, как сама произносит, в самом деле произносит вслух: «Миссис Мортимер, у вас пуговица вот-вот оторвется».
Мэг сжала в руке бокал. Ей казалось, что он вдруг увеличился в размерах и стал тяжелым и твердым, словно булыжник. От запаха виски к горлу поднялась тошнота. Но сопротивляться уже не было сил. Она медленно подняла бокал ко рту. Лицо Элис по-прежнему было слишком близко, Мэг чувствовала, что та не сводит с нее глаз. Она отпила первый, совсем маленький глоток и уже было откинула назад голову, чтобы в один присест выпить все остальное, как у нее из рук мягко, но решительно забрали бокал, и она услышала голос Элис:
— Вы правы, Мэг. Виски всегда было неподходящим для вас напитком. Я приготовлю нам с вами кофе, а потом провожу вас до старого пасторского дома.
Через пятнадцать минут Мэг помогла Элис вымыть кофейные чашки, словно только что закончилась их обычная вечерняя беседа. И они вышли, чтобы вместе пройти через мыс до старого пасторского дома. Ветер дул им в спину, и Мэг казалось, что они вдвоем, будто ведьмы, чуть ли не летят по воздуху, едва касаясь ногами травянистого покрова земли.
У дверей пасторского дома Элис спросила:
— Что вы будете делать сегодня ночью, Мэг? Молиться обо мне?
— Я буду молиться о нас обеих.
— Что ж, ваша воля, только не требуйте от меня раскаяния. Я ведь не религиозна, как вы знаете, и не понимаю этого слова, если оно не означает, как я полагаю, сожаления о том, что сделанное нами дало худшие результаты, чем мы ожидали. Если согласиться с этим определением, то мне почти не в чем раскаиваться, если только не сожалеть о том, что вы, моя дорогая Мэг, к несчастью, очень плохой механик.
И тут, в неожиданном порыве, она крепко, до боли, сжала руки Мэг повыше локтя. На секунду Мэг показалось, что Элис собирается ее поцеловать. Но руки ее ослабили хватку и опустились. Элис коротко попрощалась, повернулась и зашагала прочь.
Повернув ключ в замочной скважине и толчком открыв дверь, Мэг оглянулась, но фигура Элис уже растворилась во тьме, а безудержные рыдания, которые на миг она приняла за женский плач, оказались всего лишь стонами ветра.
Глава 12
Дэлглиш только закончил разбирать последнюю часть тетушкиных бумаг, когда зазвонил телефон. Это был Рикардс. Его голос, громкий, звенящий от непередаваемой радости, звучал в трубке так ясно, словно он находился здесь, в этой комнате. Его жена родила дочь час тому назад. Он звонит из больницы. Жена чувствует себя отлично. Девочка замечательная. У него всего несколько минут. Сестры там проводят какие-то процедуры, кормление или что-то такое. А потом он сможет снова вернуться к Сузи.
— Она вернулась домой как раз вовремя, мистер Дэлглиш. Удачно, правда? И акушерка говорит, она практически не видела таких недолгих схваток при первой беременности. Всего шесть часов. Семь с половиной фунтов. Просто замечательный вес. И ведь мы хотели девочку. Мы назовем ее Стелла-Луиза. Луиза — в честь матери Сузи. Пусть старая перечница порадуется.
Горячо поздравив счастливого отца, который вряд ли счел эти поздравления достаточно горячими, Дэлглиш повесил трубку. Интересно, почему он был удостоен такой чести — первым получить сообщение о радостном событии, думал он. И пришел к заключению, что Рикардс, обуреваемый радостью, названивает всем, кого это может интересовать, заполняя минуты до того момента, когда ему снова разрешат вернуться к постели жены. Последними его словами были: «Не могу даже выразить, мистер Дэлглиш, какое это чувство!»
Но Дэлглиш помнил, какое это чувство. Он постоял с минуту, пока трубка под его ладонью еще хранила тепло его руки, удивляясь своей реакции на такую вполне ординарную и вовсе не неожиданную новость. С огорчением он должен был признаться себе, что отчасти испытывает зависть. Что же это? — думал он. Неужели приезд сюда, на мыс, характерное для этих мест ощущение преходящести, но и непрерывности жизни, вечно длящегося круговорота жизни и смерти или смерть Джейн Дэлглиш, последней из всех его родственников на земле, заставили его сейчас, в этот самый миг, так остро желать, чтобы и у него был ребенок?
Ни он, ни Рикардс ни словом не упомянули об убийстве. Рикардс, несомненно, счел бы такое упоминание прямо-таки неприличным вторжением в его личную жизнь, омрачающим его чуть ли не священный восторг. Да и к тому же мало что было можно еще сказать об этом деле. Рикардс уже дал ясно понять, что считает дело закрытым. Эми Кэмм и ее любовница были мертвы, и не похоже, что их вина когда-нибудь может быть доказана. А судебное дело против них, совершенно очевидно, страдало несовершенством. У Рикардса по-прежнему не было доказательств, что та или другая из женщин знала приемы Свистуна. Но теперь, с точки зрения полицейских, это явно не имело такого уж большого значения. Кто-то мог проговориться. Какие-то обрывки сведений, подхваченные Кэмм в «Нашем герое», могли сложиться в единое целое. Сама Робартс могла рассказать об этом Эмфлетт, а о том, чего не знали, они могли и догадаться. Дело могло официально считаться недорасследованным, но Рикардсу удалось убедить самого себя, что это Эмфлетт с помощью своей любовницы Кэмм убила Хилари Робартс. Дэлглиш, когда они ненадолго встретились накануне вечером, счел себя вправе высказать иную точку зрения и постарался обосновать ее спокойно и логично. Но Рикардс привел в противовес ему его же собственные доводы:
— Она — самостоятельная женщина. Вы сами так сказали. У нее своя собственная жизнь, своя профессия. Какого черта ее станет интересовать, на ком он женится? Она же его не останавливала, когда он женился в первый раз! Да и он не тот человек, которого требуется опекать. Вы можете себе представить, чтобы Алекс Мэар сделал то, чего он не желает делать? Этот человек даже умирать станет, когда это будет угодно ему, а не Господу Богу.
Дэлглиш тогда сказал ему:
— Отсутствие мотива — самое слабое место в этом деле. И я согласен, что у нас нет ни единого судебно-медицинского доказательства, никаких прямых улик. Но Элис Мэар соответствует абсолютно всем критериям. Она знала, как убивает Свистун; знала, где будет Робартс вскоре после девяти; знала, где найти эти кроссовки, и рост у нее такой, что она вполне могла бы спокойно в них ходить; у нее была возможность забросить их в бункер по дороге из Скаддерс-коттеджа. Но есть и еще что-то, правда ведь? Я думаю, это преступление было совершено кем-то, кто, совершая убийство, не знал, что Свистун умер, и узнал об этом только потом.
— Это оригинально, мистер Дэлглиш, — сказал Рикардс.
Дэлглишу очень хотелось возразить, что это не оригинально, а всего лишь логично. Рикардс счел бы себя обязанным снова допросить Элис Мэар, но ничего не добился бы. И ведь не он, Дэлглиш, вел это расследование. Через два дня он возвращается в Лондон. Если этим, из МИ-5, нужно делать еще какую-то грязную работу, придется им самим пачкать руки. Он и так уже влез во все это гораздо глубже, чем того требовала строгая необходимость и чем ему самому это представлялось приемлемым. Он сказал себе, что было бы нечестно винить Рикардса или убийцу в том, что большинство проблем, ради решения которых он сбежал на мыс, так и остались неразрешенными.
Неожиданный всплеск зависти вызвал легкий приступ отвращения к себе, только усилившегося от того, что Адам обнаружил, что забыл книгу, которую читал, — биографию Льва Толстого, написанную А. Н. Уилсоном, — в комнате на самом верху мельничной башни. Книга давала ему то удовлетворение и даже успокоение, в котором сейчас он особенно нуждался. Закрыв дверь поплотнее, чтобы в дом не ворвался ветер, он с некоторым трудом обогнул угол башни, зажег свет и взобрался по перекладинам лестницы на верхний этаж. Ветер снаружи завывал и охал, как стая обезумевших демонов, но здесь, в этой маленькой келье под куполом крыши, было необычайно тихо. Эта башня простояла здесь полтора века. Выдержала и более страшные вихри. Подчинившись порыву, он раскрыл глядящее на восток окно и позволил ветру ворваться в комнату со всей своей неудержимой очищающей силой. И в этот самый момент он увидел над оградой из дикого камня, что обрамляла дворик «Обители мученицы», светящееся кухонное окно. Это был вовсе не обычный свет. Адам пригляделся: свет вспыхнул, угас, вспыхнул снова, а затем разгорелся красно-рыжим огнем. Он уже не раз видел свет вроде этого и понял, что это такое. Пожар. Пожар в «Обители мученицы».
Он буквально скатился по двум пролетам лестницы-трапа, соединявшей мельничные этажи, и, ворвавшись в гостиную, задержался только для того, чтобы вызвать пожарную бригаду и машину «скорой помощи», благодаря судьбу, что не успел поставить свою машину в гараж. Через несколько секунд он гнал «ягуар» на бешеной скорости по жесткой траве мыса. Трясясь и подпрыгивая, «ягуар» домчался до ворот «Обители», и Дэлглиш бросился к двери. Заперта. Мгновение Адам раздумывал, не проломить ли ее, разогнав машину. Но притолока слишком прочна — дуб, шестнадцатый век. Только зря потратишь драгоценные секунды, пока будешь маневрировать и разгонять «ягуар». Бегом обогнув ограду, он подскочил к каменной стенке, подтянулся на руках, перекинул на ту сторону ноги и спрыгнул в дворик за домом. Не понадобилось и секунды, чтобы убедиться: задняя дверь заперта изнутри на засовы — и сверху, и снизу. Адам не сомневался, кто остался внутри. Придется вытаскивать ее через окно. Он сорвал куртку, обмотал ею правую руку до плеча, в то же время во всю силу пустив воду из наружного крана и щедро намочив голову и верхнюю часть тела. Струи ледяной воды стекали с него, когда, размахнувшись изо всех сил, он ударил локтем в стекло. Но стекло было толстое, рассчитанное на то, чтобы противостоять зимним ураганам. Пришлось встать на подоконник, придерживаясь за оконную раму, и бить в стекло ногой сильно и часто. Наконец стекло разбилось и провалилось внутрь. Пламя вырвалось Адаму навстречу.
Под окном была двойная раковина. Он перекатился через нее, задыхаясь в густом дыму, и пополз к Элис. Она лежала между плитой и столом, ее длинное тело застыло, словно она была не человек, а статуя. Волосы ее и платье уже горели, незрячие глаза в ореоле огненных языков были устремлены вверх. Но лицо было еще не тронуто, и открытые глаза, казалось, смотрели прямо на него с таким напряженным, полубезумным долготерпением, что в его мозгу вспыхнул непрошено образ Агнес Поули: пылающие столы и кресла были словно трескучие сучья ее мученического костра, и он уже чувствовал сквозь едкий запах дыма отвратительное зловоние горящей плоти.
Он попробовал приподнять тело Элис Мэар, но оно лежало неловко, к тому же на ноги ей упал край пылающего стола. Надо было каким-то образом выиграть несколько минут. Шатаясь и кашляя от дыма, Адам пробрался к раковине, повернул оба крана и, схватив кастрюлю, наполнил ее и принялся раз за разом выплескивать воду в огонь. В одном месте пламя зашипело и стало угасать. Расшвыряв ногами обгорелый мусор, Адам смог поднять тело на плечи и, еле держась на ногах, добрался до двери. Но засовы раскалились так, что больно было взяться, к тому же их наглухо заклинило. Придется протаскивать ее через разбитое окно. Задыхаясь от напряжения, Адам проталкивал невероятно тяжелое тело вперед, над раковиной. Но оно зацепилось за краны, и понадобилась целая вечность, пока он высвобождал Элис, потом подталкивал к окну и, наконец, смог увидеть, как она наклонилась и вдруг исчезла из виду. Он со всхлипом втянул в себя свежий воздух и, ухватившись за края раковины, попытался подтянуться. Но вдруг отказали ноги. Он почувствовал, как подогнулись колени, и должен был опереться на раковину, чтобы не свалиться назад, в разрастающееся пламя. До этой минуты он сознавал, что ему больно, но сейчас боль рвала ему ноги и впивалась в спину, словно стая озверевших собак. Он не мог сунуть под кран голову — не мог дотянуться, но, сложив ковшиком ладони, набрал воды и плеснул себе в лицо, будто благословенная прохлада могла унять рвущую боль в ногах. И тут его охватило почти непреодолимое желание бросить все, упасть назад, в огонь, и не делать больше безнадежных попыток выбраться отсюда. Это была секундная слабость, но она подстегнула его волю, и он сделал последнюю отчаянную попытку спастись. Он ухватился руками за краны и медленно, с трудом преодолевая боль, подтянулся на раковину. Теперь у него под ногами была опора — твердый край раковины, и он мог сделать рывок вперед, к окну. Он передвигался в клубах дыма, позади ревело пламя, языками облизывая ему спину. От рева болели уши. Этот рев заполнял все пространство мыса, и Адам уже не мог разобрать, что он слышит — рев пламени или грохот моря. Еще одно, последнее усилие, и он почувствовал, что падает на что-то мягкое — на тело Элис. Он откатился дальше. Она уже не горела. Все, что на ней было надето, сожгло пламя, и обгорелые остатки черными лохмотьями пристали к обожженному телу. Ему удалось привстать на ноги, и он, согнувшись, чуть ли не ползком добрался до наружного крана. Он успел дотянуться до него, прежде чем потерял сознание, и последнее, что он услышал, было шипение воды, лившейся на его горящую одежду.
Минуты через две он открыл глаза. Каменные плиты двора больно давили на обожженную спину, а когда он попытался повернуться, приступ боли заставил его громко вскрикнуть. Такой боли он не испытывал никогда в жизни. Над ним склонилось лицо, бледное, как стоящая в небе луна, и он узнал Мэг Деннисон. Он подумал: ведь «это» все еще лежит там, под окном, обгорелое, черное… И выдавил из себя:
— Не смотрите. Не надо смотреть.
Но Мэг ответила мягко:
— Она умерла. Не волнуйтесь за меня. Я должна была посмотреть.
Потом он уже не узнавал ее. Его мысли, потерявшие ориентировку, были теперь в другом месте, в другом времени. И вдруг посреди толпы любопытствующих, среди солдат с пиками, охраняющих эшафот, появился Рикардс. Он сказал: «Но ведь она не «это», мистер Дэлглиш. Она — женщина».
Он закрыл глаза. Руки Мэг обнимали его. Он уткнулся лицом в ее жакет и впился зубами в шерстяную ткань, чтобы не опозорить себя громкими стонами. А потом почувствовал у себя на лице ее прохладные ладони. Она сказала:
— «Скорая помощь» едет. Я ее уже слышу. Лежите тихо, мой дорогой. Все будет хорошо.
Последнее, что он услышал, снова уплывая в забытье, был звон колокола пожарной машины.
Эпилог
Среда, 18 января
Была уже середина января, когда Адам Дэлглиш смог снова приехать на Ларксокенскую мельницу. Стоял солнечный день, такой теплый, что весь мыс омывало золотисто-прозрачное сияние раньше времени наступившей весны. Мэг договорилась с ним, что во второй половине дня зайдет к нему на мельницу попрощаться. Проходя по саду, чтобы выйти на мыс через заднюю калитку, она заметила, что первые подснежники уже расцвели, и, испытывая чистейшее наслаждение, присела полюбоваться нежными, зеленовато-белыми головками, подрагивающими на ветру. Травянистый покров мыса пружинил под ее ногами, а далеко над морем чайки стаей кружились, взлетая и падая, словно дождь белоснежных лепестков.
«Ягуар» стоял у мельницы, и сквозь открытую дверь солнечные полосы падали на пол и стены опустевшей комнаты. Дэлглиш, стоя на коленях, заканчивал укладывать тетушкины книги в деревянные, обитые жестью ящики. Картины, уже обернутые в бумагу, стояли у стены. Мэг опустилась на колени с ним рядом и принялась помогать, передавая ему перевязанные бечевкой тома.
— Как ваши спина и ноги? — спросила она.
— Скованность еще ощущается. И шрамы время от времени зудят. А так вообще-то прекрасно.
— Больше не болят?
— Больше не болят.
Несколько минут они продолжали работать молча, но молчание их нисколько не стесняло. Потом Мэг сказала:
— Я понимаю, вам не хочется, чтобы вам говорили об этом, но мы все благодарны вам за то, что вы делаете для Блэйни. Арендная плата, которую вы берете с них за мельницу, до смешного ничтожна, и Райан прекрасно это понимает.
— Я никаких благодеяний им не оказываю, — ответил Дэлглиш. — Мне нужно было, чтобы на мельнице жила какая-нибудь семья из местных, а кого же и выбрать, как не Блэйни. В конце концов, мельница не вполне обычный дом. А если его беспокоит размер арендной платы, что ж, пусть считает, что на него возложены обязанности смотрителя. Вы, конечно, можете возразить, что тогда я должен буду платить ему.
— Очень немногие из тех, кто ищет смотрителя, выбрали бы для этой роли эксцентричного художника с четырьмя детьми в придачу. Но более подходящего для них дома просто не сыскать. Две ванных комнаты, большая кухня и башня — Райан сможет там писать свои картины. Тереза очень изменилась. После операции она окрепла, набралась сил, а сейчас просто сияет от радости. Вчера она заходила в старый пасторский дом, чтобы рассказать нам про мельницу и как она вымеряла все комнаты здесь, и они теперь планируют, как расставить мебель. Здесь им будет гораздо удобнее, чем в Скаддерс-коттедже, даже если бы Алекс не собирался его продать, чтобы раз и навсегда от него отделаться. Да я его и не виню. А вы слышали, что он и «Обитель мученицы» решил продать? Сейчас, когда он так занят своей новой работой, я думаю, ему не терпится покончить со всем, что его связывало с мысом, с воспоминаниями, которые эти места вызывают. Я думаю, это вполне естественно. Но вот про кого вы не знаете, так это про Джонатана Ривза. Он помолвлен с молоденькой девушкой, Шерли Коулз, она тоже работает на АЭС. А миссис Джаго получила письмо от Нийла Паско. После одного-двух фальстартов он получил работу, правда, пока временную, — он теперь соцработник в Кэмдене. Она говорит, похоже, что он доволен. И о Тимми есть хорошие новости. То есть я надеюсь, что хорошие: полиция разыскала мать Эми. Она и ее невенчанный супруг не пожелали взять Тимми, так что теперь разрешается его усыновить. Найдется какая-нибудь пара, которая сможет дать ему любовь и заботу.
Тут она остановилась, испугавшись, что все говорит и говорит, а ему, может быть, вовсе не интересны здешние сплетни. Но был один вопрос, который беспокоил ее все эти три месяца и который ей просто необходимо было ему задать, потому что только он мог на него ответить. С минуту она молча смотрела, как его длинные, чуткие пальцы умело укладывают пачки книг в ящик, потом спросила:
— Как Алекс принял то, что его сестра убила Хилари? Мне не хотелось спрашивать об этом у инспектора Рикардса, да он и не сказал бы мне все равно. А у Алекса я никак не могу спросить. После смерти Элис мы с ним никогда не говорили ни о ней, ни об убийстве. А на похоронах мы почти не разговаривали.
Мэг, конечно, понимала, что Рикардс наверняка обо всем говорил Дэлглишу.
— Не думаю, что Алекс Мэар из тех, кто станет закрывать глаза на неприятные факты, — ответил Дэлглиш. — Должно быть, он знает правду. Но это вовсе не означает, что он признается в этом полиции. Официально он принял точку зрения полиции, что убийцы нет в живых и что теперь невозможно доказать, была ли это Кэролайн Эмфлетт, Эми Кэмм или Элис Мэар. Трудность заключается в том, что нет ни малейших прямых доказательств, связывающих мисс Мэар со смертью Хилари Робартс, и совершенно недостаточно доказательств косвенных, чтобы посмертно объявить ее убийцей. Если бы она была жива и отказалась от признания, которое сделала вам, сомневаюсь, что у Рикардса были бы основания даже для ее ареста. Вердикт присяжных при коронере был «смерть от несчастного случая», поскольку самоубийство не доказано. В протоколе расследования причин пожара говорится, что пожар возник потому, что в огонь опрокинулась сковорода с кипящим жиром, возможно, в процессе приготовления пищи; может быть, она пробовала новый рецепт.
— И все это основывается лишь на моем рассказе, не правда ли? — сказала Мэг с горечью. — Не очень похожая на правду история, рассказанная женщиной, которая уже как-то раз устроила какие-то неприятности и у которой в прошлом — нервный срыв. Это было совершенно очевидно, когда меня допрашивали. Инспектор Рикардс был просто поглощен проблемой наших отношений с Элис: не затаила ли я зла на нее, не поссорились ли мы? К тому времени, как допрос окончился, я уже сама не понимала, то ли он считает меня злобной лгуньей, то ли — ее сообщницей.
Даже теперь, три с половиной месяца спустя после смерти Элис, тяжело было думать о тех долгих допросах без знакомого и губительного чувства, в котором смешались боль, страх и гнев. Он заставлял ее повторять рассказ снова и снова, не спуская с нее острого, скептического взгляда. А она прекрасно понимала, отчего ему так не хочется ей поверить. Ей всегда было нелегко лгать достаточно убедительно, а ведь она лгала! И он понимал, что она лжет. «Так почему же? — спрашивал он. — Какой причиной объясняла Элис Мэар необходимость убийства? Каков был мотив? Ее брата нельзя было насильно заставить жениться на Хилари Робартс. И ведь дело не в том, что это был бы его первый брак — он уже был женат. Его первая жена жива и здорова, отчего же этот новый брак казался ей настолько неприемлемым?» И она ничего не сказала ему, только упрямо повторяла, что Элис не хотела этого брака, стремилась ему помешать. Она обещала, что не скажет, и не скажет никому, даже Адаму Дэлглишу, единственному, кто мог бы заставить ее это сделать. Она догадывалась, что он тоже понимает это, но никогда не задаст ей этого вопроса. Как-то раз, когда она навещала его в больнице, она вдруг спросила:
— Вы ведь знаете, правда?
И он ответил:
— Нет, я не знаю. Но могу догадаться. Шантаж — вовсе не такой уж необычный мотив убийства.
Но вопросов он не задавал, и она была благодарна ему за это. Она понимала теперь, что Элис сказала ей правду, потому что рассчитывала, что назавтра Мэг уже не будет в живых и она не сможет никому сообщить об этом. Элис хотела, чтобы они умерли вместе. Но в последний момент передумала. Вокал с виски, в котором несомненно были растворены снотворные таблетки, она мягко, но решительно у Мэг отобрала.
Под конец Элис осталась верна их дружбе, и Мэг тоже останется ей верна. Элис сказала тогда, что должна отдать брату одну смерть. Мэг долго раздумывала над ее словами, но так и не нашла в них никакого определенного смысла. Но если Элис должна была отдать своему брату одну смерть, то она, Мэг, должна отдать Элис долг преданности и молчания.
— Я надеюсь купить «Обитель мученицы», — сказала она. — Когда ремонт закончится. У меня есть кое-какие деньги от продажи нашего дома в Лондоне. И еще обещают выплатить небольшую страховку. Это все, что мне нужно. Я подумала, что смогу сдавать дом летом, чтобы компенсировать расходы. А потом, когда Копли не будут больше нуждаться в моей помощи, я смогу переехать и жить там постоянно. Мне было бы приятно думать, что этот дом меня ждет.
Если Адам и был удивлен, что она захотела жить в доме, полном столь тяжких воспоминаний, он ничем не дал этого понять. Но ей самой необходимо было объясниться, и она продолжала:
— Ужасные события происходили здесь, на мысу, и не только в далеком прошлом — с Агнес Поули, но и с Хилари, с Элис, с Эми и Кэролайн. И все-таки здесь я чувствую себя дома. Ощущаю, что здесь мое место. Я по-прежнему хочу жить жизнью мыса, быть частью его жизни. И если в «Обители мученицы» живут привидения, они станут моими добрыми духами.
— Почва на мысу слишком каменистая, чтобы пустить здесь корни, — сказал Дэлглиш.
— Может быть, моим корням нужна именно такая почва.
Час спустя она распрощалась с Дэлглишем. Правда, о которой молчали оба, так и осталась невысказанной, а теперь он уезжает, и Мэг, вполне возможно, больше никогда его не увидит. С улыбкой радостного изумления она вдруг осознала, что немного влюблена в Адама. Но это не имело большого значения. В этом чувстве не было боли, как не было и надежды. Когда она подошла к невысокому взлобку, она обернулась и посмотрела на север, на АЭС — этот генератор и символ мощной и таинственной силы, представление о которой она никогда не могла отделить от образа странно завораживающего, даже красивого облака в форме гриба. Он, этот гриб, тоже был символом — символом интеллектуального и духовного высокомерия, приведшего Элис к убийству; на какой-то миг ей показалось, что она слышит приглушенное эхо сирены, последний предупредительный сигнал, звучащий над мысом. А ведь зло не кончается со смертью одного из творящих зло. Где-то в этот самый момент еще какой-нибудь Свистун мог замышлять свою страшную месть миру, в котором он так и не смог почувствовать себя дома. Но это относилось к непредсказуемому будущему, этот страх не имел отношения к реальности. А реальность была здесь, вокруг нее, в этом единственном миге пронизанного солнцем времени; в трепещущих травах мыса; в сверкающем море, переливавшемся синими и пурпурными полосами до самого горизонта и окрыленном вдали одиноким белым парусом; в арках разрушенного аббатства, где вкрапления кремня светились золотом в мягких солнечных лучах; в огромных крыльях мельницы, неподвижных и умолкших; в необычайном вкусе просоленного морем воздуха. Здесь слились воедино прошлое и настоящее, и ее собственная жизнь, с ее тривиальными ухищрениями и вожделениями, показалась ей лишь незначительным моментом, эпизодом в долгой истории мыса. И тут она усмехнулась собственным высокопарным мыслям, на прощание помахала рукой высокому человеку, все еще стоявшему в дверях мельницы, и решительно направилась к дому. Копли, конечно, уже заждались вечернего чая.
Читать бесплатно другие книги:
