Ухищрения и вожделения Джеймс Филлис Дороти
— Дело в том, — сказал он, — что я в Лондоне всего на несколько дней. Я работаю в Ноттингеме, лаборантом в больнице. Мне не очень часто удается выбраться на юг. На самом деле мне просто вдруг захотелось разыскать Кэролайн.
— Как видите, ее здесь нет. Фактически она не живет в этом доме с семнадцати лет, и, поскольку я здесь всего лишь экономка, вряд ли мне подобает сообщать сведения о местопребывании членов семьи случайным посетителям. Вы не согласитесь отнести это определение к себе, мистер Персиваль?
— Может быть, так оно и выглядит, — ответил Джонатан. — Просто я нашел ее фамилию в телефонной книге и подумал, что стоит попытаться. Конечно, она может и не захотеть снова со мной увидеться.
— Мне это представляется весьма и весьма возможным. Но, разумеется, у вас есть какой-то документ, что-нибудь, удостоверяющее, что вы действительно Чарлз Персиваль из Ноттингема?
— Да нет, пожалуй… Боюсь, что нет. Я как-то не подумал…
— Что, нет даже кредитной карточки или водительских прав? Вы, как мне представляется, явились сюда удивительно неподготовленным, мистер Персиваль.
Что-то в ее низком, хрипловатом голосе, в высокомерном тоне человека из высших слоев общества уязвило Джонатана, заставило его обороняться.
— Я ведь не из газовой компании, — сказал он. — Не понимаю, почему я должен предъявлять вам документы. Я просто хотел осведомиться. Надеялся повидать ее или, может быть, миссис Эмфлетт. Извините, если я вас обидел.
— Вы меня не обидели. Если бы меня было легко обидеть, я не работала бы у миссис Эмфлетт. Но, боюсь, вы не сможете ее повидать. В конце сентября миссис Эмфлетт обычно уезжает в Италию, а затем летит в Испанию — проводит там зиму. Меня удивляет, что Кэролайн вам этого не сказала. В ее отсутствие я присматриваю за квартирой. Миссис Эмфлетт не любит меланхолию осени и зимние холода. Богатой женщине ни к чему страдать ни от того, ни от другого. Я уверена, вы прекрасно понимаете это, мистер Персиваль.
Это как раз и явилось необходимым ему ключом. Он заставил себя посмотреть прямо в ее налитые кровью глаза и сказал:
— Но мне казалось, Кэролайн говорила мне, что ее мать бедна, что она разорилась, вложив все деньги в компанию Питера Робартса по производству пластиков.
Эти его слова произвели совершенно невероятный эффект. Она вдруг мучительно покраснела: красное неровное пятно сыпью поднялось от шеи ко лбу. Ей понадобилось довольно много времени, чтобы заставить себя заговорить, но, когда мисс Бизли наконец заговорила, голосом своим она владела в совершенстве.
— Вы либо намеренно недопоняли, мистер Персиваль, либо ваша память столь же ненадежна в отношении финансовых вопросов, сколь и в отношении адресов. Кэролайн не могла сказать вам ничего подобного. Ее мать унаследовала свое состояние от деда, когда ей исполнился двадцать один год, и за всю жизнь не потеряла ни гроша из этого состояния. Это мой весьма незначительный капитал — десять тысяч фунтов, если вам интересно это знать, — был неразумно вложен в предприятия этого умевшего внушать доверие подонка. Но Кэролайн вряд ли стала бы рассказывать об этой незначительной личной трагедии малознакомому человеку.
Он не мог придумать, что же ей сказать, не мог отыскать правдоподобного объяснения или хотя бы извиниться. Он получил доказательство, которого добивался: Кэролайн лгала. Он должен был бы торжествовать, ведь его подозрения подтвердились, его небольшое расследование увенчалось успехом. Вместо этого им овладела мгновенная, всепоглощающая депрессия, убежденность, показавшаяся ему совершенно иррациональной, но от этого не менее пугающей: доказательство лживости Кэролайн получено страшной ценой.
Воцарилась тишина. Женщина продолжала разглядывать его, не произнося ни слова. Потом вдруг спросила:
— А как вам показалась Кэролайн? Она явно произвела на вас впечатление, иначе вы не стремились бы возобновить знакомство с ней. И вы, несомненно, не забывали о ней все эти два года.
— Она кажется мне… Она показалась мне очень красивой.
— Да, не правда ли? Я рада, что вы это заметили. Я ведь ее растила — была ее нянюшкой, если пользоваться этим нелепым словом. Можно сказать, что именно я ее воспитала. Это вас удивляет? Вряд ли я соответствую расхожему представлению о нянюшках. Теплые колени, мощная грудь, передник, «Винни-Пух», «Ветер в ивах»,[67] молитва перед сном, кушай сухарики, детка, не то волосики у тебя никогда не будут виться… У меня были свои методы. Миссис Эмфлетт следовала за бригадиром за моря и океаны, какой бы пост он ни получал. А мы обе оставались здесь совершенно одни. Миссис Эмфлетт полагала, что ребенку необходима стабильность — при условии, что не она должна будет эту стабильность обеспечивать. Разумеется, будь Кэролайн мальчиком, все было бы иначе. Эмфлетты никогда не ценили дочерей. Но у Кэролайн был брат. Он погиб, когда разбилась машина его приятеля. Ему было пятнадцать лет. Кэролайн тоже была с ними, но она отделалась легкими ушибами. Мне думается, ее родители так и не простили ей этого. Они не могли глядеть на нее без того, чтобы всем своим видом не показать, что погиб не тот, кто надо.
Джонатан подумал: «Я не желаю этого слышать, не хочу слушать».
— Она никогда не говорила мне, что у нее был брат, — сказал он. — Но о вас она упоминала.
— Да неужели? Она говорила с вами обо мне? Ну, вы меня и в самом деле удивляете, мистер Персиваль. Простите великодушно, но вы вовсе не кажетесь мне человеком, с которым Кэролайн могла бы говорить обо мне.
Он подумал: «Она знает. Не всю правду, конечно, но знает, что я не Чарлз Персиваль из Ноттингема». И ему показалось, когда он смотрел в эти невероятные глаза, полные неприкрытого презрения и подозрительности, что она едина с Кэролайн в каком-то их женском заговоре, а он с самого начала — жалкая и презираемая жертва этого заговора. И когда он осознал это, гнев опалил его жаром и придал силы. Но теперь Джонатан не произнес ни слова.
Помолчав с минуту, она продолжала:
— Миссис Эмфлетт не уволила меня, когда Кэролайн уехала из дома, и даже после того, как бригадир покинул сей мир. Впрочем, «покинул сей мир» вряд ли подходящее к этому случаю выражение. Может быть, следовало сказать «был призван служить в горних сферах» или «призван под знамена», а то и «вознесен к вышней славе»? Или так говорят об Армии спасения? У меня такое чувство, что к вышней славе возносится только Армия спасения.
— Кэролайн говорила мне, что ее отец был кадровым военным, — заметил Джонатан.
— Кэролайн никогда не была такой уж доверчивой девочкой, но вы, как видно, сумели завоевать ее доверие, мистер Персиваль. Ну вот, теперь я называю себя экономкой, а не нянюшкой. Моя хозяйка находит для меня массу дел, чтобы я не проводила дни в праздности, даже когда ее здесь нет. Не годится, чтобы мы с Макси жили здесь, в Лондоне, на всем готовом — за ее счет — и при этом наслаждались жизнью, правда, Макси? Ни в коем случае! Немного особо сложного шитья. Пересылка личных писем. Оплата счетов. Драгоценности отнести почистить. Квартиру обновить. Миссис Эмфлетт особенно неприятен запах краски. Ну и, разумеется, Макси нуждается в ежедневных моционах. Он же не может сохранять здоровье, сидя в четырех стенах, правда, Макси, сокровище мое? Не знаю, что будет со мной, когда Макси «вознесется к вышней славе».
На это нечего было сказать, да она вряд ли и ждала от него ответа. Она помолчала, тихонько провела лапкой собаки по своей щеке, потом заговорила снова:
— Странным образом прежние друзья Кэролайн все вдруг захотели с ней снова повстречаться. Кто-то звонил и спрашивал о ней совсем недавно, во вторник. Или это было в среду? А может, это вы и были? А, мистер Персиваль?
— Нет, — сказал он и сам удивился, как легко ему удается лгать. — Нет, я не звонил. Я подумал, лучше рискну и прямо зайду сюда.
— Но вы знали, кого спросить. Знали, как меня зовут. Назвали мое имя в разговоре с Бэгготом.
Ну на этом она его не поймает. Он ответил:
— Я помнил ваше имя. Я же сказал: Кэролайн говорила мне о вас.
— И все же более разумно было бы сначала позвонить. Я объяснила бы вам, что ее здесь нет, это сэкономило бы вам время. Странно, что это не пришло вам в голову, мистер Персиваль. Но тот, другой приятель говорил совсем не так, как вы. Голос совсем другой. И акцент — похоже, шотландский. И опять-таки, простите великодушно, мистер Персиваль, но в вашем голосе не слышно ни характера, ни оригинальности.
Джонатан сказал:
— Если вы считаете, что не можете дать адрес Кэролайн, мне, пожалуй, лучше уйти. Извините, если я побеспокоил вас в неудачный момент.
— Почему бы вам не написать ей письмо, мистер Персиваль? Я могу предложить вам писчую бумагу. Я думаю, неправильно было бы сообщить вам ее адрес, но вы можете быть уверены, что я отправлю ей любое послание, какое вы решились бы мне доверить.
— Значит, ее нет в Лондоне?
— Да. Она уже более трех лет не живет в Лондоне, а в этом доме не проживает с тех пор, как ей исполнилось семнадцать. Но я знаю, где она. Мы не теряем связи. Вы можете спокойно доверить мне письмо.
Он подумал: «Вот это наверняка ловушка. Но она же не может заставить меня писать. Я не должен оставлять здесь ничего, написанного моим почерком. Кэролайн узнает почерк, даже если я попробую его изменить».
— Я думаю, мне лучше написать ей потом, когда у меня будет время продумать, что ей сказать. Ведь если я пришлю письмо на этот адрес, вы сможете переслать его Кэролайн?
— Я с удовольствием это сделаю, мистер Персиваль. А теперь, я полагаю, вам надо идти. Ваш визит, по всей вероятности, был менее плодотворным, чем вы ожидали, но я полагаю, вам все же удалось узнать то, что вы хотели.
Однако она не двинулась с места, и на мгновение он почувствовал себя в ловушке, лишенным возможности двигаться: отвратительно мягкие подушки кушетки словно бы захватили и держат его как в тисках. Он чуть ли не ожидал, что вот сейчас она вскочит с кресла и преградит ему путь к выходу, обвинит его в мошенничестве, запрет в квартире и вызовет полицию или портье. Что тогда ему делать? Попытаться силой выхватить у нее ключи и выбраться отсюда? Или дождаться полиции и враньем добиться освобождения? Но паника мгновенно утихла: мисс Бизли поднялась с кресла, прошла впереди него к двери и, не говоря ни слова, отворила ее. Она не закрыла дверь, когда он вышел, и Джонатан чувствовал, что она так и стоит там с дрожащей собачкой на руках и оба они смотрят, как он удаляется. Дойдя до ступеней, он обернулся, чтобы улыбнуться ей на прощание. То, что он увидел, заставило его приостановиться на секунду, прежде чем броситься вниз по лестнице, через холл и прочь из дома чуть ли не бегом. Никогда еще за всю свою жизнь не видел он, чтобы человеческое лицо было исполнено такой яростной ненависти.
Глава 2
Все это предприятие потребовало гораздо большего напряжения сил, чем Джонатан мог себе представить, так что к тому времени, как он добрался до Ливерпуль-стрит, он был вымотан до предела. Станцию перестраивали — «усовершенствовали», как утверждалось на огромных щитах, имевших целью успокоить и приободрить пассажиров, попадавших из-за всего этого в грохочущий, запутанный лабиринт временных переходов и указателей, в котором очень нелегко было отыскать нужный поезд. Свернув куда-то не туда, Джонатан вышел на вымощенную блестящими плитами площадку — пьяццу — и тут же совершенно утратил ориентацию, будто неожиданно очутился в столице чужой страны. Его прибытие в Лондон утром обошлось без подобных приключений, но теперь уже и станция усиливала его замешательство, подкрепляя ощущение, что как физически, так и эмоционально он ступил на совершенно чуждую ему почву.
Когда наконец поезд тронулся, Джонатан откинулся на спинку сиденья, закрыл глаза и попытался разобраться в событиях дня и в собственных противоречивых чувствах. Но вместо этого почти сразу же он заснул — как сознание потерял — и проснулся лишь когда подъезжали к Нориджу. Однако сон придал ему решимости. Он твердым шагом направился к стоянке машин, полный энергии и возродившегося оптимизма. Теперь он знал, что делать. Он немедленно поедет к ней в бунгало, предъявит ей свидетельство ее обмана и спросит, зачем она ему лгала. Он ведь не сможет продолжать видеться с ней и притворяться, что ничего не знает. Ведь они любят друг друга, они должны научиться доверять друг другу. Если ее что-то страшит или беспокоит, он ведь с ней, он сможет ее успокоить и утешить. Он знал: она не могла убить Хилари. Сама мысль об этом была кощунством. Но Кэролайн не стала бы лгать, если бы не была напугана. Видимо, случилось что-то ужасное. Он уговорит ее пойти в полицию, объяснить, что она солгала и его тоже убедила солгать. Они пойдут туда вместе и вместе признаются. Он не задавался вопросом, захочет ли она его видеть и будет ли она вообще дома в субботний вечер. Он знал только, что все между ними следует выяснить прямо сейчас. В его решении были правота и неизбежность, и, кроме того, он ощущал прилив сил, сознавая, что в руках у него пусть не очень большая, но власть. Она считала его легковерным и ни на что не способным дураком. Ну что ж, он покажет ей, как она была не права. Отныне их отношения несколько изменятся: у Кэролайн будет теперь более уверенный в себе и менее податливый любовник.
Минут через сорок он вел машину сквозь тьму по плоской, ничем не примечательной равнине, направляясь к бунгало. Завидев его по левую сторону дороги и замедляя ход, Джонатан снова поразился, каким от всего удаленным и непривлекательным выглядело ее жилище. И снова, в который раз, он задался вопросом, почему же, когда гораздо ближе к Ларксокену есть столько деревушек, когда в Норидже и на побережье столько интересного, Кэролайн сняла этот отталкивающий, прямо-таки зловещего вида короб из грубого красного кирпича. Да и само слово «бунгало» казалось ему нелепым, вызывавшим в памяти домики давно запрещенной «ленточной» застройки вдоль ведущих из города шоссе, их уют и мещанскую респектабельность, старичков и старушек, неспособных уже подниматься по лестницам. А Кэролайн должна бы жить в башне, откуда открывается широкая перспектива моря.
И тут он ее увидел. Серебристый «гольф» на большой скорости вывернул с подъездной дорожки и рванул на восток. На голове у Кэролайн было что-то вроде вязаной шерстяной шапочки, скрывавшей ее светлые волосы, но Джонатан все равно сразу же ее узнал. Он не понял, заметила ли она его, узнала ли его «фиесту», но инстинктивно притормозил, дав ей возможность практически скрыться из глаз, прежде чем последовал за ней. И пока он ждал в тишине этого пустынного безрадостного ландшафта, ему было слышно, как в бунгало заливается истерическим лаем Рэм.
Просто удивительно, как легко оказалось не упускать ее из виду. Порой какая-нибудь машина, обогнав его, загораживала серебристый «гольф», а иногда, когда «гольф» замедлял ход, проезжая по деревне, или останавливался перед светофором, Джонатану приходилось снижать скорость, чтобы Кэролайн не заметила, что он сидит у нее на хвосте. Они проехали Лидсетт, и Кэролайн повернула направо, в сторону мыса. Теперь он уже боялся, что она заметила его, поняла, что он следует за ней, но продолжает гнать машину, не обращая на него внимания. Когда она справилась с воротами, он подождал, пока она скроется за гребнем, и только потом поехал следом. Затем он снова остановился, выключил фары и, выйдя из машины, прошел немного пешком. Он увидел, как Кэролайн подобрала кого-то по дороге; фары на мгновение осветили стройную девушку с торчащими, как иглы у ежика, волосами, ярко-оранжевыми на концах. «Гольф» свернул на север по прибрежной дороге, у станции снова повернул прочь от моря, а потом опять пошел в северном направлении. Через сорок минут стало ясно, что они едут в Уэллс, в сторону набережной. Джонатан припарковал «фиесту» рядом с «гольфом» и пошел следом за девушками, не выпуская из виду синюю с белым шапочку Кэролайн. Они шли быстро, не разговаривая друг с другом, ни та ни другая ни разу не обернулась. На набережной он вдруг потерял их, но вскоре увидел, что они садятся на яхту. Ему нельзя было упустить свой шанс, он должен был поговорить с Кэролайн теперь или никогда. Он припустился за ними. Они уже взошли на борт. Суденышко было крохотное, не более пятнадцати футов в длину, с низкой кабиной в центре и подвесным мотором. Девушки стояли в кокпите. Когда он подошел, Кэролайн обернулась к нему:
— Какого черта ты здесь делаешь?
— Мне нужно с тобой поговорить. Я ехал за тобой от самого бунгало.
— А то я не знаю, дурень ты этакий. Я видела тебя в зеркале практически всю дорогу. Если бы я хотела уйти от хвоста, мне ничего не стоило бы это сделать. Нечего тебе играть в эти шпионские игры: они тебе не подходят, да и плохо удаются.
Однако в голосе ее не было злости, только какое-то усталое раздражение.
— Кэролайн, — сказал он, — мне очень нужно поговорить с тобой.
— Тогда потерпи до завтра. Или подожди здесь, если тебе так надо: мы вернемся через час.
— Но куда вы направляетесь? Что ты собираешься делать?
— О Господи, ты что, не видишь, что я собираюсь делать? Это яхта, моя яхта. Там, за нами, — море. Мы с Эми собираемся на морскую прогулку.
Эми, подумал он, что за Эми? Но Кэролайн не познакомила их. Он сказал растерянно:
— Но ведь поздно уже. Темно, и поднимается туман.
— Ну и что же, что темно и поднимается туман? Октябрь на дворе. Послушай, Джонатан, это не твое дело. Отправляйся-ка лучше домой, к мамочке.
Она занялась чем-то в кокпите. Джонатан потянулся к яхте и взялся руками за борт, сразу ощутив мягкое покачивание суденышка. Сказал умоляюще:
— Кэролайн, поговори со мной, ну пожалуйста! Не уезжай. Я люблю тебя.
— Сомневаюсь.
Оба они, казалось, забыли об Эми. Он сказал в совершенном отчаянии:
— Я знаю, ты солгала мне про мать. Что она разорилась из-за отца Хилари Робартс. Все это было неправдой. Послушай, если у тебя неприятности, я помогу тебе. Нам надо поговорить. Я больше не могу так.
— У меня нет никаких неприятностей, а если б и были, к тебе за помощью я обратилась бы в самую последнюю очередь. И убери руки от моей яхты.
Он спросил, словно это для них обоих было самое важное:
— Твоя яхта? Ты не говорила мне, что у тебя есть яхта.
— Да я тебе много чего не говорила.
И тут вдруг он понял. Сомнениям не оставалось больше места.
— Значит, это все было не настоящее? Ничего настоящего не было? Ты меня не любишь, никогда не любила.
— Любовь, любовь, любовь! Прицепился к этому слову. Перестань блеять, Джонатан. Встань перед большим зеркалом и хорошенько посмотри на себя. Подольше. Как ты мог даже предположить, что это было настоящее? Вот настоящее, Эми и я. Из-за нее я остаюсь в Ларксокене, а она живет здесь из-за меня. Теперь ты все знаешь.
— Ты просто меня использовала.
Он понимал, что спорит с ней, как капризный ребенок.
— Да, я тебя использовала. Мы использовали друг друга. Когда мы спали вместе, я использовала тебя, а ты — меня. Именно так и бывает в сексе. И если хочешь знать, это была тяжкая работа. Ох и противно же мне было!
Даже мучаясь от горя и унижения, Джонатан все же чувствовал, что ее ярость и напор связаны вовсе не с ним. Жестокость ее была намеренной, но какой-то бесстрастной. Ему было бы легче, если бы в ее словах звучала ненависть. Его присутствие оказалось всего лишь раздражающей, но совершенно незначительной помехой в каких-то гораздо более важных делах. Но вот конец каната соскочил со швартовой тумбы. Кэролайн запустила мотор, и яхта осторожно двинулась от причала. И тут Джонатан впервые разглядел ту девушку. Она молча стояла рядом с Кэролайн в кокпите, неулыбчивая, дрожащая, и казалась беззащитной и легкоранимой. А еще ему показалось, что на детском лице ее он увидел выражение удивления и сочувствия… Но тут глаза его наполнились жгучими слезами, и яхта, и те, кто был на ней, слились в одно расплывчатое пятно. Джонатан подождал, пока они, удаляясь по темной поверхности моря, почти исчезли из виду, а затем принял решение. Он отыщет паб, возьмет пива и какой-нибудь еды и дождется их возвращения. Они не могли уйти в море надолго, ведь тогда они попадут в отлив. А он должен знать правду. Он не может еще одну ночь провести в такой неопределенности. Он стоял на набережной, неотрывно глядя в море, словно все еще видел яхту с двумя ее обитательницами. Потом повернулся и, волоча ноги, побрел в ближайший паб.
Глава 3
Рев мотора, неестественно громкий, сотряс замерший в тишине воздух. Эми была почти готова к тому, что вот-вот раскроются двери и на набережную выбегут люди, послышатся протесты, возмущенные голоса, кричащие что-то им вслед. Кэролайн сделала какое-то движение, и рев сменился мерным рокотом. Яхта плавно двинулась прочь от набережной. Эми сердито спросила:
— Кто это был? Этот зануда, кто он такой?
— Так, один человек с Ларксокенской АЭС. Джонатан Ривз. Никакого значения не имеет.
— Зачем ты наврала ему? Зачем наврала про нас с тобой? Мы же не лесбиянки.
— Так надо было. Да какая разница? Все это никакого значения не имеет.
— А для меня имеет! Посмотри на меня, Кэролайн, я с тобой разговариваю!
Но Кэролайн не поднимала на нее глаз. Лишь спокойно ответила:
— Подожди, вот выйдем из гавани. Я должна кое-что тебе сказать, но сначала хочу выйти на глубину, и мне надо сосредоточиться. Пройди на нос и смотри вперед.
Эми с минуту постояла в нерешительности, потом послушалась и стала осторожно пробираться вперед по узкой палубе, мимо низкой каюты, придерживаясь за край ее крыши. Она вовсе не была уверена, что ей нравится та власть, которую, по всей видимости, приобрела над ней Кэролайн. Эта власть никак не зависела от денег, которые Эми получала — не очень регулярно и неизвестно от кого — на почтовый счет до востребования или находила спрятанными в развалинах аббатства. И никак не была связана с волнующим чувством принадлежности к тайной организации, дающим веру в собственные силы. Может быть, после той первой встречи в айлингтонском пабе, где она и была завербована в организацию «Операция «Птичий зов»», Эми, сама того не сознавая, решила дать обет верности и послушания, а теперь, когда настал час испытания, не смогла отказаться от этой непроизнесенной клятвы.
Посмотрев назад, она увидела, что огни на берегу становятся все тусклее, окна домов превращаются в квадратики, а потом и вовсе в крохотные пятнышки света. Мотор за кормой зарокотал оживленнее, и, стоя на носу, Эми ощутила под собой великую мощь Северного моря. Шипела, расступаясь перед ней, вода, волны, возникая из тумана по сторонам, казались гладкими и маслянистыми, черными, как нефть. Эми чувствовала, как яхта вздымается вверх, замирает на мгновение и, дрогнув, опускается вниз. Минут через десять она покинула свой пост впередсмотрящего и прошла назад, в кокпит.
— Слушай, мы уже очень далеко от берега. Что происходит? — спросила она. — Зачем надо было говорить ему такое? Я знаю, я не должна встречаться с теми, кто работает на Ларксокенской АЭС, но я разыщу его и скажу ему правду.
Кэролайн все еще неподвижно стояла у руля, глядя прямо перед собой. В левой руке она держала компас. Она ответила:
— Мы не собираемся возвращаться. Вот о чем я должна была тебе сказать.
Прежде чем Эми успела раскрыть рот, Кэролайн сказала:
— Слушай, нечего впадать в истерику и незачем спорить. Ты имеешь право знать, в чем дело, и, если помолчишь, я все тебе объясню. У меня нет выбора. Ты должна узнать правду или хотя бы часть правды.
— Какую еще правду? О чем ты мне толкуешь? И почему это мы не собираемся возвращаться? Ты же сказала, мы уйдем всего на час. Ты сказала, мы должны встретиться с несколькими товарищами недалеко от берега и получить новые инструкции. Я оставила Нийлу записку, что скоро вернусь. Мне надо вернуться, там же Тимми!
Кэролайн по-прежнему не поднимала на нее глаз. Она ответила:
— Мы не собираемся возвращаться, потому что возвращаться нельзя. Когда я вызволила тебя из того заброшенного дома в Лондоне и завербовала, я не сказала тебе всей правды. Это было бы не в твоих интересах, и я не знала, насколько могу тебе доверять. Да я и сама всей правды еще не знала. Только то, что мне необходимо было знать. Так работает наша организация. «Операция «Птичий зов»» собирается захватить Ларксокенскую АЭС вовсе не ради защиты прав животных. Она не интересуется животными. Ей не интересны киты, которым грозит вымирание, больные тюлени, зверюшки, гибнущие в лабораторных экспериментах, брошенные собаки и всякие прочие придуманные страдальцы, которых тебе жалко до слез. Она интересуется гораздо более важными вещами. Ее интересует человечество и его будущее. То, как мы организуем мир, в котором живем.
Кэролайн говорила очень тихо, с необычайной страстностью. Эми сказала громко, стараясь перекричать шум мотора:
— Я не разберу, что ты говоришь. Я плохо тебя слышу! Выключи этот чертов мотор!
— Пока рано. Нам еще далеко плыть. Мы встречаемся с ними в совершенно определенном месте. Надо идти прямо на юго-восток, потом определиться по водозаборным сооружениям станции и Хэпписбургскому маяку. Надеюсь, туман не станет плотнее.
— А кто они? С кем мы должны встретиться?
— Я не знаю их имен. Не знаю, какое место они занимают в нашей организации. Я же сказала: каждому из нас сообщают только то, что нам совершенно необходимо знать. В инструкциях, которые я получила, говорилось, что, если «Операция «Птичий зов»» окажется под угрозой, я должна позвонить по определенному телефону и таким образом дать знать, что следует предпринять чрезвычайные меры, чтобы помочь мне уйти. Поэтому я и приобрела эту яхту и постаралась, чтобы она всегда была наготове. Мне совершенно точно сообщили, где они нас возьмут на борт. Затем они доставят нас в Германию, снабдят фальшивыми документами, соответствующей легендой, кооптируют нас в группу и найдут нам работу.
— Только не мне! На фиг мне это все надо?! — Эми в ужасе уставилась на Кэролайн. — Они же террористы, верно? И ты тоже! Чертова террористка, вот ты кто!
Кэролайн спокойно возразила:
— А агенты капитализма кто? Не террористы? А их армии, полиция, суды? А кто, по-твоему, все эти промышленники, межгосударственные корпорации, угнетающие три четверти населения земли, заставляющие народные массы прозябать в бедности и умирать от голода? Не говори слов, которых не понимаешь.
— Это слово я прекрасно понимаю. И нечего разговаривать со мной как с маленькой. У тебя совсем крыша поехала или что? Господи Боже мой, да вы что, собираетесь испортить этот реактор, выпустить наружу всю эту чертову радиацию, устроить что-нибудь похуже Чернобыля?! Погубить всех на мысу, Тимми и Нийла, Смаджа и Виски?
— Нам не придется портить реакторы, никакую радиоактивность выпускать наружу вовсе не надо будет. Одной угрозы будет совершенно достаточно, как только мы захватим атомные электростанции.
— Станции? Сколько? Где?
— Одну — у нас, одну — во Франции, одну — в Германии. Наши действия будут строго скоординированы, и этого будет совершенно достаточно. Дело не в том, что мы могли бы сделать, захватив эти станции. Дело в том, чего все будут опасаться, зная, что мы можем это сделать. Войны устарели, да в них и не будет надобности. Нам не нужны армии. Нам нужны хорошо обученные специалисты, совсем немного умных и преданных товарищей, знающих свое дело. То, что ты называешь терроризмом, может изменить мир и окажется гораздо рентабельнее в смысле человеческих жизней, чем та милитаристская индустрия смерти, которую мой отец избрал в качестве своей профессии. Здесь можно найти только одну общую черту: военный должен, в конце концов, быть всегда готов умереть ради своего дела. Мы — тоже.
— Ничего такого не может произойти! — крикнула Эми. — Правительства никогда не допустят, чтобы такое произошло!
— Такое уже происходит, и они не смогут это остановить. Они недостаточно едины, им не хватает воли к действию. Это только начало.
Эми пристально глядела на Кэролайн.
— Останови яхту, слышишь? — сказала она. — Я слезу.
— И поплывешь к берегу? Ты либо утонешь, либо закоченеешь до смерти. К тому же туман.
Эми не заметила, что туман сгустился. Минуту назад ей казалось, что она различает береговые огни, словно далекие звездочки, может разглядеть черноту плещущих волн, видеть, что впереди. Но сейчас медленно и неотвратимо ее окутывала плотная, влажная мгла.
— Ради Бога, — крикнула она сквозь слезы, — отвези меня обратно! Ты должна меня отпустить! Отпусти меня! Я хочу к Тимми! Я хочу домой, к Нийлу!
— Не могу, Эми. Слушай, если ты не хочешь участвовать во всем этом, просто скажи об этом, когда подойдет тот корабль. Они высадят тебя на берег где-нибудь. Не обязательно здесь, где-то в другом месте. Насильно мы никого к себе не тянем. Всем и так хватит хлопот с новыми документами для тебя. Но если ты не желаешь во всем этом участвовать, не хочешь ввязываться, зачем тогда ты убила Хилари Робартс? Ты думаешь, нам очень надо было, чтобы Ларксокен оказался в центре расследования, в самом фокусе внимания полицейских? Рикардс буквально не вылезает со станции, прошлое каждого подозреваемого рассматривается чуть ли не под микроскопом, ничего личного не оставляют в покое! А если бы Рикардс тебя арестовал, могла я быть уверена, что ты не расколешься, не расскажешь ему про «Операцию «Птичий зов»», не станешь свидетелем обвинения?
— Ты что, псих? — вскричала Эми. — Господи, со мной на яхте не женщина, а какой-то псих ненормальный! Я никого не убивала!
— Тогда кто ее убил? Нийл Паско? Это не менее опасно.
— Да как он мог? Он же ехал домой из Нориджа. Мы наврали Рикардсу про время, но Нийл был дома в девять пятнадцать, и мы вместе были в нашем фургоне весь вечер, возились с Тимми. А все эти дела про Свистуна, как он на лбу чего вырезает и про волосы, мы про это никогда и не слыхали. Я думала, это ты ее убила.
— Я? Зачем?
— Потому что она узнала про «Операцию «Птичий зов», вот зачем. Разве ты не поэтому удираешь? Не поэтому у тебя выбора нет?
— Ты права, выбора у меня нет. Но не из-за Робартс. Она ничего не знала. Откуда ей было знать? Но кто-то узнал. Дело не только в убийстве Хилари Робартс. Меня начали проверять. Служба безопасности. Откуда-то произошла утечка. Может, из какой-нибудь немецкой ячейки. Или нашелся предатель в ИРА.
— Откуда ты знаешь? Может, тебе и удирать-то не из-за чего.
— Слишком много совпадений. Эта последняя открытка, например. Которую ты спрятала в развалинах аббатства. Я же говорила тебе: ее положили на место не той стороной. Кто-то ее прочел.
— Да кто угодно мог ее найти. А записка вообще непонятная. Мне всегда было непонятно, что там говорится.
— Кто угодно? В конце сентября, когда курортный сезон закончился и за город никто не ездит? Нашел и аккуратно положил на место? И это еще не все. Проверяли квартиру моей матери. Она держит экономку, которая раньше была моей нянькой. Она сегодня днем позвонила, чтобы сообщить мне. После этого я не стала ждать. Просигналила, что ухожу.
Время от времени появлявшиеся по правому борту береговые огни расплывались в тумане, но все же были еще различимы. Рокот мотора теперь уже не так гремел в ушах, звучал негромко и почти дружелюбно. «А то, может, я просто уже притерпелась», — думала Эми. Казалось совершенно невероятным, что они так спокойно и уверенно движутся сквозь тьму, в то время как Кэролайн произносит невозможные вещи, в которые трудно поверить, рассуждает о терроризме, побеге и предательстве, будто обсуждает детали обыкновенной поездки за город. А Эми необходимо было все это слышать, необходимо было знать. И она вдруг с удивлением услышала собственный голос:
— А где ты с ними познакомилась? С теми, на кого работаешь?
— В Германии, когда мне было семнадцать. Няня болела, и мне пришлось проводить лето с родителями. Отец получил туда назначение. Он не очень много внимания мне уделял, зато кое-кто другой весьма мной заинтересовался.
— Так это ж сто лет тому назад было!
— Они умеют ждать. Я тоже.
— А эта твоя няня-экономка, она тоже член «Птичьего зова»?
— Она ничего не знает. Абсолютно ничего. Ее я выбрала бы в самую последнюю очередь. Она, глупая старая дура, не стоит даже того, во что обходится моей матери ее содержание, но мать ухитряется как-то ее использовать. Я тоже. Мать мою она ненавидит, поэтому я сказала ей, что мать постоянно проверяет, как я живу. Чтобы она немедленно сообщала мне, если будут звонки или кто придет и станет расспрашивать. Это облегчает ей жизнь в доме моей матери. Помогает ей чувствовать себя нужной, верить, что я к ней привязана, что я ее люблю.
— А ты? Ты ее любишь?
— Раньше любила. Ребенку ведь надо кого-то любить. Я переросла эту любовь, выросла из няньки, как из детского платьица. Так вот, туда и звонили, и приходили. Во вторник позвонил какой-то шотландец или делавший вид, что шотландец. А сегодня приходил какой-то тип.
— Что за тип?
— Молодой человек. Сказал, что познакомился со мной во Франции. Это неправда. Он обманщик. Наверняка из МИ-5.[68] Кто же еще мог его послать?
— Но ты же не можешь знать наверняка. Не можешь быть настолько уверена, чтобы сигнализировать, все бросить и целиком положиться на их милость.
— Могу. Послушай, кто же еще это мог быть? Три не связанных между собой случая: открытка, звонок и визитер. Чего же было еще ждать? Пока служба безопасности станет мне в дверь каблуками стучать?
— А как он выглядел, тот человек?
— Молодой, нервный. Не очень симпатичный. Не очень убедительно разговаривал. Даже няня ему не поверила.
— Очень странный сотрудник МИ-5. У них что, получше не нашлось?
— Он же должен был сказать, что познакомился со мной во Франции, влюбился и хочет снова со мной увидеться, поэтому набрался духу и явился прямо на квартиру. Как же ему еще выглядеть? Конечно, молодым и нервным. Именно такого они и должны были прислать. Вряд ли в этом случае подошел бы закаленный ветеран лет сорока с Керзон-стрит.[69] Они уж знают, как подобрать подходящего для дела человека. Это же их работа. А он был подходящий, тут сомнений нет. Может, они вовсе и не хотели, чтобы он разговаривал убедительно. Может, хотели меня напугать, заставить как-то реагировать, раскрыться.
— Ну ты и отреагировала, верно? Только, если ты ошиблась, неправильно все это поняла, что они с тобой сделают, эти люди, на которых ты работаешь? Ты же своим побегом провалила «Операцию «Птичий зов».
— Эта операция провалилась, зато будущие не будут сорваны. В инструкции говорилось, что я должна позвонить, если появятся убедительные свидетельства, что нас раскрыли. И такие свидетельства налицо. И это еще не все. Мой телефон прослушивается.
— Ты ведь не можешь этого точно сказать.
— Точно — нет, но я это знаю.
Вдруг Эми воскликнула:
— А что ты с Рэмом сделала? Ты хоть его покормила? Воды ему оставила?
— Разумеется, нет. Это же должно выглядеть как несчастный случай. Люди должны поверить, что мы — две лесбиянки, что у нас роман и что мы отправились на прогулку на яхте и утонули. Они должны думать, что мы собирались вернуться через пару часов. Я кормлю его в семь. Они должны найти его некормленым и непоеным.
— Но ведь тебя могут не хватиться до самого понедельника! Он же весь изведется, будет лаять и скулить. И никого рядом нет, никто не услышит. Ну и сука же ты после этого!
Эми вдруг набросилась на Кэролайн, выкрикивая непристойности, пытаясь расцарапать ей лицо. Но Кэролайн была гораздо сильнее. Руки Эми оказались зажаты, словно в стальные кольца наручников, а сама она прижата спиной к доскам опалубки. Сквозь слезы, вызванные гневом и чувством жалости к себе, она прошептала:
— Но зачем же, зачем?
— Ради дела, за которое не жалко и умереть. Не очень-то много таких дел на свете.
— Нет ничего такого, ради чего стоит умирать, только, может, ради другого человека. Которого любишь. Я бы умерла ради Тимми.
— Это не дело, а пустые сантименты.
— Ну если я захочу умереть ради какого-то дела, то я сама его выберу, без вас, черт бы вас всех взял. И уж никак не ради терроризма. Не ради подонков, которые закладывают бомбы в пабах, взрывают моих друзей и плюют на всех обыкновенных людей, потому что мы никакого значения не имеем, не так, что ли?
Кэролайн ответила:
— Так ты же наверняка догадывалась, нет разве? Ты необразованна, но ведь ты вовсе не дурочка. Я бы тебя не выбрала, если бы не была в этом уверена. Ты никогда не задавала вопросов, а если бы задала, ответа все равно не получила бы. Но ведь не могла же ты и на самом деле верить, что мы столько усилий тратим ради перепуганных котят или забиваемых бельков?
Думала ли она об этом? Эми не могла бы сейчас сказать. Возможно, истина заключалась в том, что она верила в намерения, но не могла поверить, что их когда-нибудь можно будет осуществить. Она сомневалась не в доброй воле этих людей, а только в их способности осуществить задуманное. А сознавать себя участницей заговора было увлекательно. Ей нравилось, что приходится волноваться, что-то скрывать от Нийла, трепетать от полупритворного страха, выбираясь из фургона в темноте, чтобы положить открытку в условленное место в развалинах аббатства. Она чуть не рассмеялась вслух, прячась за разрушенным волноломом в тот вечер, когда ее чуть не застали миссис Деннисон и мистер Дэлглиш. Ну конечно, и деньги — щедрую плату за незначительные услуги — получать было неплохо. А еще была мечта: ей виделся флаг… она пока еще не придумала, какой именно… флаг, который они поднимут над атомной электростанцией, флаг, внушающий уважение, призывающий к подчинению, к незамедлительному отклику. Они скажут всему миру: «Остановитесь! Прекратите это! Немедленно!» Они будут говорить от имени зверей, живущих в неволе зоопарков, от имени китов, которым грозит уничтожение, от имени отравленных, больных тюленей, замученных в лабораториях зверюшек, перепуганных животных, гонимых на бойни, пропитанные запахом крови и смерти, кур, вынужденных существовать в такой тесноте, что невозможно даже клевать, от имени всего поруганного и эксплуатируемого мира животных. Но это была всего лишь мечта. А сейчас перед ней предстала реальность: тонкий настил под ногами, темный, забивающий нос и горло туман, маслянистые волны, плещущие об их хлипкое суденышко. Реальностью была смерть, иного ей теперь не дано. Все в ее жизни, начиная с той минуты, когда она встретилась с Кэролайн в том пабе в Айлингтоне, а потом вместе с ней шла к заброшенному дому, где жила, все вело к этому моменту истины, к этому ужасу.
— Я хочу к Тимми, — простонала она. — Что будет с моим ребенком? Я хочу к сыну!
— Тебе не придется расстаться с ним, во всяком случае, не на все время. Они найдут способ вас воссоединить.
— Ты что, обалдела? Что у него за жизнь будет в банде террористов? Они от него отделаются, как отделываются от всех вообще.
— А твои родители? — спросила Кэролайн. — Они его не возьмут? Они не смогут за ним присмотреть?
— Совсем спятила? Я сбежала из дому, потому что отчим избивал мать. Когда он и за меня принялся, я от них ушла. Ты думаешь, я позволю им забрать Тимми? Ему или ей?
Похоже, матери нравилось, когда отчим ее бил или, во всяком случае, нравилось то, что следовало за избиением. Те два года до побега из дома кое-чему научили Эми: спать следует только с теми мужчинами, которые хотят тебя больше, чем ты их.
Кэролайн спросила:
— А что Паско? Ты уверена, что он ничего не знает?
— Откуда ему знать? Мы с ним даже не любовники. Он меня не хотел, а я его не хотела.
Но был человек, которого она хотела, и она вдруг увидела перед собой Алекса, представила, как лежит с Алексом в дюнах, ощутила запах моря, теплого песка и пота, увидела его спокойное, ироничное лицо. Что ж, про Алекса она Кэролайн не скажет. У нее есть хоть одна собственная тайна. И она ее сохранит.
Она подумала о странных путях, приведших ее именно к этому моменту во времени, к этому месту. Может, если бы она тонула, вся ее жизнь промелькнула бы перед ней молнией, во всяком случае, так про это говорят. Все, что она пережила, поняла, в чем разобралась, промелькнуло бы перед ней в этот последний момент перед уничтожением. Но сейчас прошлое промелькнуло перед ней серией цветных слайдов, быстро сменявших друг друга, образ за образом, она едва успевала их воспринимать; чувства, едва возникнув, тут же сменялись другими. Ее вдруг затрясло. Она произнесла:
— Я замерзла.
— Я же сказала: явиться с теплыми вещами, больше ничего не брать. Этот джемпер недостаточно теплый.
— Других теплых вещей у меня нет.
— Как же ты здесь, на мысу, обходишься? Что ты зимой носишь?
— Нийл иногда дает мне свое теплое пальто. Мы носим его по очереди. Кто из нас на улицу выходит, тот и надевает. Мы думали, может, из вещей для распродажи в старом пасторском доме чего-нибудь мне купим.
Кэролайн сняла куртку и сказала:
— Возьми, закутайся.
— Это твое. Не надо мне.
— Надевай.
— Я сказала: не надо мне.
Однако она послушно, как ребенок, позволила Кэролайн продеть ей в рукава руки и стояла не двигаясь, пока та застегивала на ней куртку. Потом присела, скорчившись, чуть не забившись под узкую скамью, что шла вдоль всей яхты, не желая больше видеть эти ужасные, беззвучно надвигающиеся волны. Эми казалось, что сейчас она впервые в жизни каждым своим нервом ощущает непреодолимую мощь моря. В своем воображении она видела, как ее бледное, безжизненное тело летит сквозь многомильную черную толщу воды ко дну морскому, туда, где все еще лежат скелеты давным-давно утонувших моряков, где равнодушные обитатели моря плавают между древних кораблей. Туман, теперь поредевший, но почему-то гораздо более зловещий, словно ожил. Он медленно наступал, беззвучно дыша в лицо, лишая ее возможности вздохнуть, и она вдруг обнаружила, что задыхается. Туман пропитывал всю ее влажным ужасом, проникая во все поры тела. Уже невозможно было поверить, что где-то существует земля, свет в окнах за опущенными занавесями, свет, струящийся из открытых дверей пабов и кафе, смеющиеся голоса, люди за столиками в тепле и безопасности. Она вспоминала фургон, видела его таким, каким он представал перед ней, когда она затемно возвращалась из Нориджа, — прочный, прямоугольный, деревянный, он, казалось, врос корнями в каменистую почву мыса. Он храбро противостоял ураганным ветрам и морю, теплый свет струился из его окон, из трубы поднимался крученый дымок. Она думала о Тимми и Нийле. Долго ли станет Нийл ждать, прежде чем обратится в полицию? Он не тот человек, чтобы делать что бы то ни было в спешке. В конце концов, она ведь не дитя малое, имела право уйти. Он может решить ничего не предпринимать до утра, даже тогда еще может подождать. Но это вообще не имеет никакого значения. Полиция ничего не сможет сделать. Никто, кроме того несчастного типа на набережной, не знает, где они, а если он даже и поднимет тревогу, будет уже поздно. Бессмысленно верить даже и в реальное существование этих террористов. У них нет выхода, они вдвоем словно замурованы в этой черной, влажной мгле. Они будут кружиться, кружиться на одном месте, пока не кончится горючее, а потом их унесет далеко в море, где в них врежется какое-нибудь судно.
Она больше не ощущала движения времени. Ритмичный рокот мотора убаюкивал, не давая покоя, но приводя в состояние тупой примиренности, и она сознавала только, как тверды доски опалубки у нее за спиной и что Кэролайн по-прежнему стоит в кокпите, напряженная и недвижимая.
Несколько секунд прошло в полной тишине. Потом яхту качнуло, Эми услышала скрип дерева, плеск волны. Она вдохнула душную влагу, почувствовала, как проникает сквозь куртку холод, пронизывая до костей. Казалось невозможным, что кто-нибудь способен отыскать их посреди этой бескрайней водной глади, в этой холодной, мрачной пустоте. Но ей было уже все равно.
— Мы на месте, — сказала Кэролайн. — Здесь они должны нас встречать. Надо только подождать, пока они подойдут.
Эми снова услышала рокот мотора, но на сей раз это был едва различимый шум. И вдруг она поняла. Этому не предшествовали никакие сознательные размышления, только ослепляющее, ужасающее озарение, уверенность, видением снизошедшая на нее. На секунду у нее замерло сердце, потом резко забилось, наполнив всю ее новой силой и вернув к жизни. Она чуть ли не прыжком поднялась на ноги.
— Никто не собирается высаживать меня на берег, верно? Меня хотят убить. Ты знаешь это. Ты все время это знала. Ты привезла меня сюда, чтобы они меня убили!
Кэролайн не сводила глаз с двух ориентиров: периодически вспыхивающего луча маяка и света прожекторов водозаборных сооружений. Она холодно произнесла:
— Не впадай в истерику.
— Они не могут меня отпустить, не станут рисковать. Я слишком много знаю. И ты сама сказала, что от меня мало проку. Слушай, ты должна мне помочь. Скажи им, как я хорошо работала, сколько пользы принесла. Сделай вид, что стоит меня сохранить. Если только я попаду на берег, я уж как-нибудь постараюсь сбежать. Только дай мне шанс, Кэролайн! Ну, Кэролайн! Ты же меня в это дело втянула. Ты должна мне помочь. Мне надо добраться до берега. Кэролайн, ты меня слышишь?! Послушай, Кэролайн! Нам надо поговорить!
— Так ты же говоришь! И то, что ты говоришь, смешно и нелепо.
— Разве? А, Кэролайн?
Она понимала теперь, что умолять бессмысленно. А ей так хотелось броситься к ногам Кэролайн и крикнуть ей во весь голос: «Посмотри же на меня! Ведь я — человек! Я — женщина, я хочу жить. Я нужна моему сыну. Пусть я не очень хорошая мать, но ведь у него другой нет. Помоги же мне». Однако инстинктивная мудрость, рожденная предельным отчаянием, подсказывала ей, что истошные мольбы, цепляющиеся руки, рыдания, нытье и бесконечные просьбы только оттолкнут Кэролайн. Оттого, как она будет говорить, зависит ее жизнь. Надо оставаться спокойной, надо рассуждать здраво. Необходимо найти верные слова. И она сказала:
— Речь не только обо мне, Кэролайн. О тебе тоже. Может, это выбор между жизнью и смертью для нас обеих. Ты ведь им тоже больше не нужна. Ты приносила им пользу, когда на Ларксокене работала, пока сообщала всякие подробности, как станция управляется, кто когда дежурит и всякое такое. А теперь ты для них обуза, такая же, как я. Никакой разницы. Какую такую работу ты сможешь для них выполнять, чтобы оправдать их хлопоты, траты на твое содержание, на новые документы? Они же не могут внедрить тебя в штат другой АЭС. А если МИ-5 на самом деле села тебе на хвост, они не перестанут тебя разыскивать. Могут ведь и не поверить в несчастный случай, если трупы на берег не выбросит. А ведь их не выбросит, правда? Если только нас не убьют, а это как раз с нами и собираются сделать. Что им еще какие-то два трупа? Почему они нас здесь встречают? Зачем так далеко? Они могли бы взять нас на борт гораздо ближе к берегу. Или увезти по воздуху, если уж мы им так нужны. Кэролайн, возвращайся. Еще не поздно. Ты сможешь сказать тем людям, на кого работаешь, что туман был слишком густой, выходить было небезопасно. Они найдут другой способ выручить тебя, если тебе надо уходить. Я никому ничего не скажу — да я бы и не решилась. Жизнью тебе клянусь. Мы можем сейчас вернуться, как будто подруги вышли на морскую прогулку и благополучно вернулись на берег. Ведь это моя жизнь, Кэролайн, а может, и твоя тоже. Ты отдала мне свою куртку. А я прошу у тебя — жизнь.
Она не прикасалась к Кэролайн. Она знала: неверный жест, даже любой жест может оказаться роковым. Но она знала также, что безмолвная женщина, недвижно и неотрывно глядящая перед собой, сейчас, в этот самый момент, принимает решение. И, глядя на это точеное, сосредоточенное лицо, Эми поняла, может быть, впервые в жизни, как она на самом деле одинока. Даже ее возлюбленные, которых теперь она вспоминала всего лишь как проходящую перед глазами череду напряженных, молящих лиц и ищущих жадных рук, даже они были всего-навсего незнакомыми и чуждыми людьми, дававшими ей лишь мимолетную иллюзию, что жизнь можно с кем-то делить. И она никогда по-настоящему не знала Кэролайн, не могла узнать, не могла даже подойти к пониманию того, что именно в прошлом, может быть, еще в детстве этой женщины, привело ее в эту жуткую тайную организацию, подвело к этому страшному моменту, когда необходимо принять решение. Физически они были совсем близко, рядом, каждая могла слышать, чуть ли не обонять дыхание другой. Но каждая из них оставалась совершенно одна, совершенно одинока, будто в этом широком морском просторе больше не было ни одного судна, ни одной живой души. Может быть, им суждено умереть вместе, но ведь каждый в одиночку проживает свою собственную смерть, точно так же, как проживает лишь свою собственную жизнь. Эми было нечего больше сказать. Она исчерпала все доводы в свою защиту, истратила все слова. Теперь ей оставалось только ждать в темноте и молчании, пока не станет ясно, суждено ей жить или умереть.
Ей казалось, что даже время замерло. Кэролайн протянула руку и выключила мотор. В жуткой тишине Эми расслышала негромкий настойчивый стук — биение собственного сердца. И тут Кэролайн заговорила. Голос ее звучал спокойно, раздумчиво, словно Эми поставила перед ней трудную задачу, требовавшую тщательного обдумывания.
— Нам надо отойти подальше от места встречи. Нам не хватит мощности, чтобы уйти от них, если нас обнаружат и станут преследовать. Вся надежда на то, чтобы уйти отсюда и переждать с погашенными огнями, рассчитывая, что в этом тумане нас не найдут.
— А мы не можем уйти назад, в гавань?
— Времени нет. Это больше чем в десяти милях отсюда, а у них мощный мотор. Если нас обнаружат, им нескольких секунд хватит, чтобы нас нагнать. Туман — наша единственная надежда.
Вскоре они услышали приглушенный туманом, но вполне различимый шум мотора: приближалось какое-то судно. Инстинктивно они придвинулись друг к другу в кокпите и замерли в ожидании, не смея даже перешептываться. Обе понимали, что единственный оставшийся им шанс — безмолвие, туман, слабая надежда, что их крохотное суденышко останется незамеченным. Но шум мотора приближался, становился все более четким, все пространство вокруг вибрировало от его рокота. А потом, когда они думали, что огромное судно вот-вот выступит из темноты и надвинется на них, шум перестал нарастать, и Эми сообразила, что оно медленно обходит яхту по кругу. Вдруг из горла ее вырвался крик: луч прожектора прорезал туман и ударил прямо им в лица. Свет ослепил Эми, она больше не видела ничего, кроме этого гигантского яркого конуса, в котором, словно сгустки серебряного света, плыли клочья тумана. Грубый голос с иностранным акцентом окликнул:
— Это «Жаворонок» из Уэллса?
Чуть помолчав, Кэролайн ответила:
Читать бесплатно другие книги:
