Бегущие по мирам Колпакова Наталья

Глава 20

Мытарства в чужом краю

Не надо им было заходить в эту деревню. Макар это понимал, хотя признать ошибку вслух было выше его сил. Что-то, видно, носилось в здешнем воздухе, что заставляло скромного редактора принимать волевые решения и наполняло его сознанием своей правоты. Должно быть, пресловутый мужской дух. Им, кстати, здесь и пахло – крепко пахло. Алёна расчихалась, раскашлялась, брызнули из глаз злые слезы, и это было к лучшему. Трудно осыпать мужчину упреками, если першит в горле и глаза слезятся. Из обширного женского арсенала ей остался только обвиняющий вид. Молчаливая аллегория упрека – что совершенно не шло к ее милому умному личику, – она была не слишком опасна для Макаровой новой личности самолюбивого, но ответственного мужчины. Он очень надеялся, что упрямства Алёны хватит надолго, потому что, когда злые слезы сменятся испуганными, а гневно сведенные брови поднимутся скорбными домиками, ему таки придется туго. Что ни говори, в переделку они попали знатную. А виноват он.

И ведь ничто не предвещало! Хоть бы какое-то знамение, самое завалящее! Но мир был полон неги и солнечного света, а тропинка, отходящая в сторону от дороги на портовый город, так и заманивала с жаркой равнины в тень рощи, завлекала видом недальней деревни с базаром у околицы. Как было не свернуть, не спуститься с гребня холма в нарядную, как реклама кефира, долину – отдохнуть, осмотреться, поесть по-человечески. Макар не капризничал. Он и сам понимал, что тянуть с возвращением в столицу не стоит. Но уйти вот так, даже не оглядевшись? Покинуть дальний закоулок чужого мира бегом, как испуганные зайцы?

Алёна тоже хороша. Жара и пыль порядком подпортили ей внешность (хотя так казалось ей одной) и характер (а это уже была точка зрения Макара). Поэтому она слишком охотно позволила себя уговорить. Подумав так, Макар тут же устыдился. Нехорошо это – перекладывать вину на женщину. Что с нее взять – слабое, зависимое существо. Нет, это он сплоховал, его вина.

Деревня была большая. Не заурядное поселение, а настоящий административный центр: почта, сельсовет, церковь. Или кто тут у них вместо священников – жрецы, маги? И это обстоятельство тоже должно было насторожить Макара, отбить охоту совать нос туда, где они рисковали столкнуться с лицами, облеченными властью, будь то над людьми или над стихиями. Но деревня выглядела такой сонной, такой безукоризненно провинциальной! Жители округи, по виду все как один простаки, лениво бродили между телегами с товаром – не столько тряхнуть мошной, сколько прицениться и почесать языки. Посреди торжища красовалась достопримечательность, да такая, желанней которой в летний полдень не найти: источник, почти фонтан, полный журчащей воды. Издали ощущалось, какая она холодная, вкусная даже на вид. Алёна надолго припала к каменному бортику в животворной тени навеса. Сначала пила, а когда поверхность воды разгладилась, присмотрелась к своему отражению и, нахмурившись, принялась приглаживать прядки над ушами. Макар не понимал, что она делает и чего пытается добиться, Алёна была прекрасной независимо от расположения прядок. Сам он быстро, в два зачерпа, утолил жажду и предался истинно мужской страсти – поиску пищи.

Еда сыскалась тут же, у бабушек-торговок, настойчиво рекламирующих всяческую снедь собственного изготовления. От наших, которые у метро стоят, они отличались разве что одеждой, и то не сильно. Бабка, она и в иномирье бабка, одета в нечто бесформенное и теплое не по сезону, на голове намотано черт знает что, а что в глазах недоверие и укор, так, может, и у них тут старухи не одобряют молодежи и бегают от милиционеров, или кто тут за порядком следит. В общем, Макар не заметил ничего подозрительного ни в местном фастфуде, ни в его продавщицах. Присмотревшись к ассортименту, он затребовал две поджаристые лепешки с начинкой из белесых катышков, крохотных ошметков мяса (мужчине нужно мясо!) и пригоршни зелени (наверняка Алёна обрадуется). Старуха назвала цену, и тут Макар встал в тупик. О здешней денежной системе он ничего не знал, запрошенную торговкой сумму не мог оценить даже приблизительно – много это, мало или по-божески, – а в довершение всего деньги-то остались у Алёны, в кошеле, привешенном к поясу. Он оглянулся на повелительницу (та ничего не замечала, склонившись над водой) и воровато потянулся к опостылевшему ожерелью.

– Бери, бабка, бусики, давай еду.

Та отшатнулась, руками замахала:

– Да ты что, ополоумел, что ли?

Соседки по ряду тоже воззрились на Макара с суеверным ужасом. Видимо, он пытался сделать нечто, по здешним меркам, невероятное, а может, неприличное. Может, это предложение задевало нравственность старых перечниц. Макар хлопнул себя по карманам и не сдержался, выругался сквозь зубы. Во-первых, деньги все равно у Алёны, сколько себя ни охлопывай, а во-вторых, карманов на месте тоже не обнаружилось. Он и забыл, что до сих пор таскается в штанах, вывернутых наизнанку. Давно следовало переодеться. Зачем вообще понадобилось такую глупость делать?

За всеми этими мучениями где уж было заметить, что одна из старух, переглянувшись с товарками, выскользнула из-за импровизированного прилавка и ушкандыбала с озабоченным видом. Тем паче подоспела Алёна, расплатилась с бабкой малой серебряной монеткой и улыбкой на миллион. И во рту у Макара наконец захрустело упоительно-вкусное, острое и свежее кушанье.

– Ну куда тебя понесло? – выговаривала Алёна своему беспокойному спутнику, удалившись с ним в холодок. – Сказать не мог, что с голоду умираешь?

– А чего ты к бассейну приклеилась?

– А чего ты в ряды без денег сунулся?

Макар вспылил:

– Знаешь, надоело у тебя каждую копейку клянчить!

– Ты прямо супруг-подкаблучник, решившийся на бунт, – хихикнула Алёна.

– Сдурела? Вот еще!

– Копия! Тренируешься, да?

– Чего-чего?

– Я, может, еще не собираюсь за тебя замуж-то выходить...

– Чур, чур меня! – Макар мелко закрестился. – Была охота ведьму под венец вести!

– Ну, знаешь... – Алёна тут же перестала веселиться и с полуоборота завелась. – Ты вообще-то мой раб, забыл?

– Какой еще раб?

– Господи, ты забыл. Наш уговор, маскарад, помнишь?

Макар остановился на полуслове с недожеванным куском во рту. Проглотил, и это было последнее, что он успел сделать по собственной воле. Их обступили невесть откуда взявшиеся мужички с пиками из заостренных жердей. Было их не так много, как показалось на первый взгляд. Но все как один плечистые и несентиментальные, что на первый взгляд, что на десятый; творить геройства в таком окружении не хотелось совершенно. Возглавлял мужичков пузатый человек в годах, важный, как ведерный самовар, без пики, но при дубинке причудливой формы, предмете явно ритуальном. Из-за локтя официального лица – такое у него было лицо, совершенно официальное, – выглянула старушенция с быстрыми недобрыми глазками.

– Он это, он, раб давешний. Сразу нам чудным показался. Держится вольно, и разговор не наш, и вся повадка.

– Ожерелье рабье чуть не снял, хотел на снедь выменять, – подхватил старушечий голосок с другой стороны.

– Ваш раб, госпожа? – вежливо, но твердо осведомился сановник, после того как с одобрением оглядел все сто шестьдесят четыре сантиметра Алёниной красоты.

– И эту хватайте, господин набольший, – сурово вмешалась третья старушенция, та самая, что продала Макару еду. – Она мне монету фальшивую дала. Одна шайка-лейка.

Стража тут же придвинулась вплотную, с лица их начальника, названного набольшим, напрочь пропала любезность. Макар, начитанный в истории, их не осуждал – фальшивомонетчиков в традиционных культурах ну очень сильно не любят. Хорошо, если не вздернут их с Алёнкой прямо тут же, на площади, или в котел с кипящим маслом не сунут без долгих разговоров. А в ладонь набольшего уже лег светлый кругляш с рисунком, в котором московские гости с ужасом опознали птицу-мутантку, широко раздвинувшую ноги и головы. Была ли виной невнимательность, случайность, или же все силы мироздания ополчились против них, да только Алёна ухитрилась расплатиться родным рублем.

– Заморская, что ли? – Набольший повертел монету в пальцах.

– Глядите сами, вроде серебряная, а не серебро. Я уж грызла, грызла, чуть зуб не сломала, и ни следочка.

Тот поднес монету ко рту, сильно прикусил и скривился. Как и следовало ожидать, медно-никелевый сплав достойно выдержал испытание средневековым зубом.

– Только руки не выкручивайте, сам пойду, – тоскливо взмолился Макар.

– Поговори у меня, – буднично отозвался ближний к нему охранник и не особенно сильно, просто для порядка, вытянул древком по спине.

Пленников повели через толпу. Пейзане увлеченно участвовали в дармовом веселье – выкрикивали угрозы и оскорбления, темпераментно жестикулировали, но отбить преступников и устроить самосуд не пытались. Мирная оказалась деревня. В свете недавних событий это было уже везением.

Дворцом правосудия служил небольшой домишко, украшенный двумя колоннами с деревянным навесом над худым крылечком. Под навесом дремал, подперев стену, стражник. Под крыльцом разметалась во сне большая желтая собака. Приближающаяся процессия нарушила сон обоих. Постовой испуганно выпрямился и выпучил глаза. Собака, вскочив, хрипло залаяла, но, приглядевшись, узнала начальство и смущенно замела хвостом по грязи. Эта сцена, должно быть, разыгрывалась всякий раз, когда означенное начальство появлялось в храме общественного служения, и оканчивалась наверняка выволочкой стражу и незлым пинком собаке. Но сегодня набольшему было не до разгильдяйства подчиненных. В своем медвежьем углу он поймал серьезную дичь и мысленно уже примерял на себя новые лычки, или чем тут принято поощрять служебное рвение. Может, жезл ему новый из райцентра пришлют, еще причудливей нынешнего. Подхватив полы длинной одежды, он порхнул на крыльцо через озерко жидкой грязи и отпер дверь преогромным ключом. Крохотная темная передняя, за ней комната малость посветлей и самую малость побольше – и задержанные предстали перед триумвиратом в составе все того же набольшего, хитророжего мальчишки в черной рясе навырост и давешней желтой собаки, как-то просочившейся в судилище и усевшейся перед застеленным пунцовой скатертью столом.

– Вот, задержанные, – объявил старший, полуобернувшись к сопляку. – Записывай их в книгу. Деляги серьезные, фальшивомонетчики.

К мальчишке он адресовался чуть свысока, но словно бы с невольным уважением. Так лицо, наделенное полномочиями, обращается к писарю или другому интеллигенту, которого смахнуть бы, как пылинку с рукава, да нельзя, не положено. Тот моментально извлек откуда-то – может, прямо из воздуха – гроссбух, раскрывшийся сам собой, а из-за уха выдернул палочку, которой тут же начал писать, не макая в чернила. Макар предположил, что юнец в черном объединяет должности секретаря и мага, и не ошибся.

– Лица неизвестно какого звания... – гудел набольший.

– А вы у нас спрашивали имя-звание? – вклинилась Алёна.

Макар с мольбой обернулся к ней и потому не видел, как маг-писарь, впервые удостоивший задержанных внимательным взглядом, вдруг переменился в лице. Стало оно у него точь-в-точь как у его начальника – то есть, конечно, осталось худым, бледным и незначительным, но озарилось таким же предвкушением новеньких лычек или, может, магического посоха из особо ценных пород древесины.

– Ты бы меня, госпожа хорошая, не учила, я тут, понимаешь, сам ученый...

– Господин набольший, – перебил юнец звенящим от затаенного восторга голосом, – взглянте-ка, сделайте милость. У меня вот тут разнарядочка от окружного присяжного мага. А тому циркулярчик прямо из столицы переправили, экстренной почтой...

Две головы, плешивая и просто редковолосая, склонились над листом то ли толстой бумаги, то ли тонкой кожи, на поверхности которого медленно сменяли друг друга картинки и надписи. Синхронно переводя глаза то на пленников, то на магическую писульку, начальственная парочка сличала оригинал с описанием. «Ну если у них тут рожи преступников так же рисуют, как на наших досках «Их разыскивает милиция», – подумал Макар, – черта с два они нас опознают». Алёна же явно подумала совершенно о другом, поскольку начала нервно прихорашиваться.

– Вроде похожи, – изрек наконец старший.

Юнец возликовал:

– Ведь похожи, да?

– А может, и непохожи. Мы вот что... Мы их в каземат запрем. И нарочного в город. Пусть начальство разбирается.

– Господин набольший, ежели они, это, по нашей части окажутся, вы уж про меня-то не забудьте.

– Не забуду, – обронил сановник и встал, всем своим видом демонстрируя, что решение принято, закон соблюден и добродетель защищена от порока.

Каземат не вполне соответствовал своему названию. Помещение оказалось темноватым, но какое-никакое окошко в нем все-таки имелось. Было оно под потолком, забранное решеткой, но потолок до того низок, что Макару не пришлось даже на цыпочки встать, чтобы обнаружить, что толстые прутья порядком расшатались в гнездах, а тюремные стены сложены кое-как из мягкого камня с толстыми прослойками крошащегося от древности раствора. Немного усердия, какой-нибудь острый предмет, и даже небогатырской силы хватит, чтобы высадить решетку. Впрочем, на этом щедроты судьбы заканчивались. Выходило оконце в малюсенький внутренний дворик, окруженный глухой стеной. У калитки спал стоя очередной горе-вояка, но посреди двора, увы, подремывали еще две большие собаки, черная с белыми пятнами и белая с черными. Спящие, они отчасти напоминали коров, но Макар подозревал, что это сходство испарится, едва они с Алёной покажутся в проеме тюремного окна.

Алёна к окну даже не подошла. Сразу забралась на деревянный настил в углу, заменявший и кровать, и всю прочую мебель. То ли пала духом, то ли кипела совсем уж невыразимым гневом, Макар предпочел не уточнять. Сам он, разумеется, не мог себе позволить предаваться печали или покорно сидеть в куче сена на занозистых досках. Предстояло спасать девушку, и он отмахал не один километр взад-вперед по крохотной камере, напряженно размышляя, пока Алёна дрожащим от сдерживаемой ярости голосом не потребовала сесть и прекратить мелькать перед глазами.

Ответить – с достоинством, но в должной мере остро – он не успел. За дверью загрохотали подметки, загремели ключи. В камеру, сопровождаемый добрым пинком и цветистым напутствием, влетел типчик в живописном тряпье.

Пока типчик поднимался с пола, визгливо ругался в захлопнувшуюся дверь и отряхивал свое рубище, двое первопоселенцев разглядывали нового соседа. Рубище на поверку оказалось не таким уж нищенским. Добрые суконные штаны, вызывающе алая бархатная безрукавка, под которой желтели некогда недурные кружева. Просто случайный характер ансамбля создавал впечатление эдакой романтической художественности, одновременно бандитской и театральной. Что же касается самого заключенного, тут первое впечатление не подвело: действительно, типчик, причем очень подозрительный. Безбородый и субтильный, хотя явно не мальчик, подвижный и неприятно гибкий во всех движениях и ухватках, он и лицом, не только телом, напоминал мелкую обезьяну – дикую, в сущности, тварь с впечатляющими клыками за резиновой ухмылкой. Покончив с процедурой водворения под замок, он уделил наконец внимание сокамерникам. И глаза его вдруг зажглись, придав обезьяньей мордочке сходство с каким-то другим животным, еще более опасным и менее расположенным к растительной пище.

– Позвольте представиться, добрые господа. Галер, честный коммерсант...

– Деньги в рост даете? – прервал Макар, не вполне понимая причин собственной недоброжелательности к совершенно незнакомому человеку.

– Как можно! Торгую вразнос.

– А сюда как угодили?

– Произвол властей, – не растерялся типчик, отрекомендовавшийся Галером. – Как и в вашем случае, любезные господа, в чем я, право, не смею усомниться, глядя на ваши благородные лица.

На «благородные лица» Алёны и Макара он и впрямь глядел, и как! Во все глаза, оторваться не мог. Держался как заурядный прохиндей, мелкий и неопасный, говорил легко и вроде бы естественно. Разве что голос звучал странновато, с труднообъяснимой хрипотцой, выдающей тщательно скрываемое напряжение. Хотя, может, дело было в банальной простуде, либо честный коммерсант охрип, расхваливая на ярмарке свой негодный товар.

Но осмыслить впечатления Макар не успел. Галер стер с лица ухмылку, притушил голодный блеск в глазах и предложил почти нормальным тоном:

– Сбежать хотите?

Алёна, до сих пор пришибленно молчавшая, так и вскинулась:

– Еще как!

– Тогда позвольте вас обеспокоить...

Освободив нары от людей и перепревшего сена, Галер ухватился за край дощатого настила, подергал туда-сюда, с видимым усилием потянул на себя. И выдвинул из деревянной же обшивки стены, заменявшей этому аскетическому дивану спинку. Ниже нар в настенных досках обнаружились едва заметные щели-пропилы, соединявшиеся в прямоугольник. Галер вогнал в щель лезвие ножа, бог весть как сыскавшегося в его неопрятном костюме, и выдернул прямоугольник целиком. То была, оказывается, дверка, за которой прямо сразу, без затей, открылся черный лаз. Галер обернулся. Черты его лица вдруг налились немаленьким грузом всех сорока с гаком лет, прожитых рисково и жестоко.

– Сначала вы.

Алёна с подозрением всмотрелась в черную дыру. Повела носом.

– Воняет чем-то.

– Землей. Сыростью. Быстрее.

– Не только! Там крысы.

Макар успокоительно погладил девушку по плечу:

– Милая, не выдумывай. Выбора у нас нет, сама знаешь...

– Там крысы! Вон сверкнуло что-то. И еще!

– А ну полезай, – не сдержался Галер, в лице которого становилось все меньше мошенника и все больше убийцы.

– Это их глаза!!!

– Лезь!

Вдруг Макар тоже заметил промельк светящихся точек в бездонной черноте лаза, и тут нечто юркое, стремительное, отвратительно пищащее выскочило из тьмы на свет, а Алёна шарахнулась в сторону и завизжала, как сто тысяч грешниц в аду.

Галер – никакой, конечно, не торговец вразнос, но и не сказать, чтобы убийца, не было у него такой специализации, – признал цыплят сразу. Жирненькие, откормленные цыплятки, доверчивые, как натуральные курьи дети, сами просились в суп. Парочку эту негласно разыскивали по ближним и дальним закоулкам обитаемой земли все воры и мошенники, все циркачи и щипачи, разбойники и наемники по приказу самого Крома, столичного шатрового. Шатровой и сам доподлинно не знал, сколько у него глаз, ушей и рук по городам и весям, да ему и незачем, станет еще большой человек людишек по головам считать. Довольно было знать, что вся эта армия отщепенцев землю рыть готова, чтобы ему услужить. Рад был бы и Галер, награда за парочку светила солидная, да только ни на что не надеялся. Это мудрецы при дворе здешнего герцога все трактаты писали, доказывали, что край здешний – та же земля, на которой столица и центральные провинции располагаются, только океаном пополам разделенная. Мол, была суша посреди океана, была, да и распалась на две равные – ну почти равные – части. Но Галер при герцогском дворе не столовался, наукам обучен не был и потому точно знал: живут они на острове, в глухом углу, среди дикости и непотребства. Дикость терпел по мере сил, непотребство творил умеренно и на счастье-судьбу не уповал. Счастье – оно где-то там, в центре мира, поближе к столице, а у них тут одни только трудовые будни.

Столкнувшись, однако, с удачей лоб в лоб, уверовал сразу. Кому еще и доверять, как не себе, не собственным своим очам? А потому следовало без церемоний увести цыплят с государственного подворья да и сбыть поскорее ближайшему бандитскому голове, с которым у Галера давно ложились теплые отношения. Что голова за добычу заплатит, и заплатит хорошо, Галер не сомневался, а что львиную долю обещанной Кромом награды себе загребет, так на то он и голова. У кого сила, тому и лучший кусок, рассуждал Галер и считал рассуждение справедливым. Не по зубам ему кус, не по зубам. Получить бы, сколько причитается, да и развязаться с неверным счастьем подобру-поздорову.

В тайну тюремного лаза Галер, человек, что ни говори, заслуженный, был посвящен давно. Знал и то, что с некоторых пор предназначался лаз не для бегства, а для придания жизни в узилище некоторого блеска с помощью харчей, выпивки и деньжат на подкуп. Еще, бывало, подменяли бедолагу пойманного другим, с воли. Тут не то что свидетели, магическое дознание в тупик заходило – не совершал сиделец вменяемого деяния, и хоть ты тресни. Ну пороли для порядку и отпускали. А вот раньше, при старом присяжном маге, другое дело было. Старик пил как губка, а на игру, девок и лекарей тратил столько, что и не разобрать, куда последнюю совесть дел – пропил или продал. Но дело свое знал досконально. Такое творил! Глаза начальству отводил, ход подземный заклинаниями маскировал, свидетелей путал, записи в книгах подделывал. Беги – не хочу! А как вырос им всем на голову прыщ этот, внучатый племянник старика, все и закончилось. Теперь уж не побежишь. Сбежит-то один, да лаз навсегда и спалит. И долго тот умник потом на воле пробегает? То-то и оно, что недолго. Галер и сам разок на настиле местном парился, и ничего, сидел как миленький, правда, сыт был и пьян. Но сегодня дело другое. Сегодня такой случай, что особее некуда. Самому Крому эти балбесы понадобились! Братва поймет. А ход – бесы с ним, с ходом, новый вырыть можно.

Все испортила столичная фря. Заартачилась, крыс, видите ли, испугалась. Была бы одна, придавил бы он ей шейку не до смерти, чтоб только успокоить, да и отволок куда надо. А двоих как угомонишь? Резать нельзя. Кром строго-настрого приказал, чтоб ни царапинки. Оставалось одно: девке к горлу ножик приставить, чтобы бешеный этот, что при ней обретается, сам присмирел. Галер это быстро сообразил, всего только миг промешкал, но этот миг решил дело. Девка заорала так, что стены каземата едва не зашатались, отлетела к двери и ну об нее колотиться. Галер метнулся было к ней, к парню, но все это было поздно. И дырку в стене прятать, и рот девке затыкать – все поздно. Бормоча проклятия, он юркнул в лаз один. Добраться до головы, обсказать ему что да как. Пусть братву на приступ ведет. Сковырнут они эту, простите боги, тюрьму, как трухлявый пень. Пленников возьмут с боем, и хоть трава не расти.

За спиной, совсем близко, звучали голоса. Стражники ворвались в каземат. Их крики, сполохи света от факелов метались в узком коридоре, отскакивали от стен, лишь сбивая преследователей с толку. Лаз был не простой, с сюрпризами. Прежний маг, старый ловкач, и тут потрудился, наделал обманок. Не лабиринт, конечно, но Галер не сомневался, что уйти успеет. Дорогу он знал назубок и скоро уже вынырнул на поверхность в глухой лесной чаще. Ловкий, как ящерица, проворно заскользил сквозь непроходимые с виду заросли, не надломив и веточки. Погони он уже не боялся. Галера гнало вперед, подхлестывая в спину, повисшее на волоске темное и опасное дело, сути которого он не знал и знать не хотел.

Что поздно, Макар понял не хуже Галера. Деревенская тюрьма – не замок Иф, и сохранить происшествие в тайне не было никакой возможности. Стоило Алёне издать первый вопль, понабежали стражники, ворвались в камеру и, конечно, обнаружили зияющий в стене лаз. Пометавшись и поругавшись, они довольно быстро сообразили, что к чему, и даже организовали погоню за беглецом. Но Макар не сомневался, что Галер улизнет. Так и оказалось. Стражники, несолоно хлебавши, выбрались из подземного хода, перемазанные и злые. Воротились они подозрительно быстро и принялись плести небылицы о лабиринте, погибельных ловушках, нехороших рунах и блуждающих огоньках. Самый толстый и усатый, видимо, начальник стражи, выслушал все это с недоверием, однако проверять не полез. Сплюнул, дал в зубы ближайшему из подчиненных и пошел за начальством. Схлопотавший зуботычину вояка отвел душу, приложив Макара древком копья по голове – правда, несильно. На том и успокоились, разве что всхлипывала Алёна да пищали крысы, охотой на которых сторожа коротали скуку ожидания.

Власть на сей раз представлял один лишь юный маг. Как и следовало ожидать, глава сельсовета сразу же после допроса удалился домой вкушать заслуженный обед и сон. Но отсутствие набольшего оказалось источником не тревог, но радостей для распорядительного юнца. Он быстро вник в ситуацию и навел порядок: моментально явились в камере доски и инструменты, у дыры в стене закипела работа, и вот уже часовой с видом бессмысленным и неприступным вытянулся у заколоченного наспех лаза, а прочие бездельники с пиками разбрелись по своим обычным постам. Даже собаки проснулись, потянулись хорошенько и принялись бродить кругами по двору.

Макар совсем сник. До сих пор он попросту не имел спокойной минутки, чтобы поразмыслить и проникнуться всем трагизмом ситуации. От покупки аборигенской шаурмы до перевода тюрьмы на чрезвычайное положение события сменяли друг друга с калейдоскопической быстротой, не требуя от него ничего, кроме послушания. Когда улеглась суета и все покинули их, кроме стойкого оловянного солдатика возле не существующего более пути к свободе, минуты стали бесконечно длинными и тяжелыми, как свинцовые дробины. Ему казалось, он слышит, как они падают с томительно-длинными перерывами. Падают и бьют его по голове, и каждый удар отзывается гудением похоронного колокола. Алёне встреча с крысами позволила выплеснуть скопившееся напряжение. Потом она тихонько, гордо поплакала в уголке и принялась задирать стража, отчего ее настроение явно улучшилось. Макар даже посочувствовал несчастному мужику, запертому в каморке с прекрасной злоязыкой ведьмой. Что до него самого, визг и слезы в его арсенале отсутствовали, да и злить попусту деревенщину-часового не было ни смысла, ни желания. Оставалось по мере сил скрывать отчаяние, считать минуты да гадать, кто из них двоих раньше сойдет с ума (девушку он из конкурса исключил). Макар тем и занялся, но, дойдя до десяти, неизменно сбивался и начинал заново. Сколько времени минуло таким образом, он не знал. Наверное, много. Алёна порастратила боевой задор, примолкла и начала оглядываться с тем одержимым выражением, которое, как он слишком хорошо знал, означало, что потребность в физиологическом уединении скоро возьмет верх над волей и гордостью. Макар давно заметил в углу ведро, прикрытое деревянным кружком, и догадался о его назначении, но информировать гордячку не торопился. Нетрудно было вообразить, какой начнется скандал.

Эти размышления ненадолго отвлекли Макара от упаднических мыслей, а вновь погрузиться в хандру он не успел. За дверью камеры звякнуло, с натугой провернулся в замке ключ, и давешний юный маг, просунув голову в щель, сказал обыденным тоном:

– Выходите, быстро.

Позади что-то стукнуло. Это караульный выпустил из рук копье. Он остался на ногах, но глаза закрылись, лицо обмякло, и весь он стал как тряпичная кукла, каким-то чудом сохраняющая вертикальное положение. Пленники молча обратили взгляды к вошедшему. Тишина стояла такая, что ее можно было расслышать до самого дна, до последнего закоулка присутственной постройки, до калитки в дальней стене двора. Она была всюду, не нарушаемая ни оброненным словом, ни кашлем, ни шорохом. Только теперь стало понятно, что в месте, подобном этому, даже глухой полночью не могло быть такого беззвучия – взбрехнет на дворе собака, затопчется, разминая затекшие ноги, караульный в коридоре у входной двери.

– А как же... – начала Алёна, приподымаясь.

Макар, не тратя времени на споры и размышления, повлек ее к выходу. В коридоре их напугала фигура второго стражника, но оказалось, что и он стоит застывшей марионеткой, погруженный в колдовской сон.

– ...а то я не знаю, как оно бывает, – бубнил юнец, ведя их по зачарованному зданию. – Набольший всю заслугу себе заберет, ему и деньги, и уважение, а про меня и не вспомят. Нет уж, не собираюсь я тут, в дыре этой, всю жизнь, как дед... Набольший небось к герцогу потек, а я вас прямо господину главному магу доставлю, самолично. А то ему, понимаешь, все достанется, а мне что?

– Шиш с маслом, – ввернула Алёна, надеясь подольститься.

Но амбициозный провинциал на приманку не клюнул. Обернулся, смерил пленников подозрительным взглядом.

– Какой еще шиш?

– Обычный, – растерялась Алёна. – С маслом который.

– Вы мне тут не это, – нахмурился юный интеллектуал. – Небось думаете, раз деревня, так тут и магов нормальных нет?

– Что вы, что вы, как можно!

– А я, между прочим, в городе учился. Я здесь вообще временно.

– Распределение подкачало? – посочувствовал Макар.

Бледная мордочка провинциального сноба выразила нечто, весьма напоминающее беспомощность.

– А ну хватит! Не надейтесь, что если я молодой, то ничего не умею. Я все умею! Я на вас заклятие наложу.

– А это больно? – пискнула Алёна, и Макар поспешил дернуть ее за руку, всем своим видом являя раскаяние и мольбу.

– И не надейтесь сбежать, – припечатал маг. – Меня дед знаете каким заклинаниям научил?

Тут он смешался, покраснел и торопливо двинулся дальше. Приведя пленников на задний двор, парень водворил их в заурядную тележку вроде арбы, запряженную лошаденкой – она одна не спала в этом замке спящих красавцев, – и важной поступью обошел ее кругом, бормоча себе под нос и поводя руками. К величайшему потрясению пленников, из воздуха, причитаний и взмахов начали вылепливаться вокруг них кривоватые, но крепкие на вид прутья решетки, проржавевшие на беспорочной службе и лишь кое-где словно бы присыпанные золотым порошком. Алёна, не рассуждающая, как то свойственно нежному полу, уже потянулась к решетке, но Макар перехватил ее руку и зашептал:

– Не трогай, мы же не знаем, с чем имеем дело!

– По-моему, знаем, – грустно усмехнулась она, но хвататься за прут передумала. – С магией.

Мальчишка-маг критически оглядел плод своих усилий. Закусил губу, поразмыслил, добавил еще несколько пассов. Золотой отлив прутьев усилился было, но ржавчина тут же взяла верх, и никакие взмахи и причитания уже не смогли подвинуть ее с занятых позиций.

– Да плюнь, – не выдержал добросердечный Макар. – Хорошо ведь получилось, прочно.

Тот, весь пунцовый, забрался на телегу, встряхнул вожжами, и послушная лошадка без всякого колдовства затрусила себе со двора, увозя пленников в клетке, так и не ставшей золотой.

Они проехали за околицей беззвучной, будто вымершей, деревни. Беспрепятственно вывернули на проезжую дорогу, и лошадь пошла расслабленной рысцой. Их возница то ли не имел власти над животными, то ли совсем оторвался от корней в городской своей учебе, да только как ни спешил выслужиться, а наддать лошадку так и не заставил. Рысь была тряской, дорога неровной, да и мягкостью хода допотопная тележка похвастать не могла. На Алёнином лице вновь проступила одержимость, быстро сменившаяся обреченностью.

– Эй! Как тебя там, кудесник, притормози! – крикнул Макар.

– Сидите тихо! – напрягся тот.

– Да что ж ты пугливый какой? За решетку нас посадил и все равно боишься?

– Ничего я не боюсь!

Маг наконец натянул вожжи, и арба остановилась.

– Нам бы, это, откликнуться на зов природы...

Парень вздрогнул и заозирался:

– Какой еще зов? Не слышу я ничего!

– Ну в смысле удовлетворить естественную потребность...

– На месте пожрете. – Тупица снова взялся за вожжи.

– Под кустиком присесть, мальчики налево, девочки направо...

– Отлить! – завопила Алёна, и перепуганная лошадь громко фыркнула и застыла как вкопанная.

Парнишка в который уже раз залился жаркой краской.

– А, так бы сразу и сказали. Но только по одному.

Пока Алёна шуршала в подлеске, а юноша бдел на обочине, напрасно пытаясь разглядеть что-нибудь интересное, Макар решился потрогать прутья магической решетки. Решетка была магическая, а прутья самые обыкновенные, железные, слегка заржавленные на поверхности, но прочные. Так, по крайней мере, казалось его глазам и ладоням. Макар попробовал расшатать прут или согнуть его. Куда там, держалось все крепко. Отправляясь в свой черед в кусты и оставляя Алёну в клетке, он почти не сомневался: она проделает те же эксперименты с прутьями – и с тем же результатом.

А как, боже мой, пахло в лесу! Он и не понимал никогда, что это такое – запах вольного леса. Прежде он был для него просто фоном, чем-то вроде музыкального сопровождения в кафе, а оказался огромным и всеобъемлющим, как органный аккорд под сводами вселенского собора.

Говоря проще, ужасно захотелось сбежать. Без цели, без планов, даже вовсе без будущего. Просто сбежать в лес, в этот вольный дух, раствориться в нем без следа и остатка. «Едва окажемся дома, сразу в лес, до конца отпуска», – отчетливо подумал Макар, не заметив, что решает за двоих сразу. И разумеется, не сбежал, вернулся. Их похититель нетерпеливо переминался на обочине. Вовсе не потому, что прискучил ожиданием, – просто пример оказался заразителен. Удостоверился, что оба приза надежно заперты за решеткой, и скачками побежал через густую траву в лес. Остановился было за ближайшим толстым стволом, но Алёна, злыдня, звонко выкрикнула:

– Э, я тебя вижу!

Путаясь в длинной, не по росту, рясе, парнишка припустил в глубь леса, и пленники так захохотали, что обоим пришлось схватиться за решетку, чтобы не свалиться с ног. Четыре ладони одновременно легли на железные прутья... И шершавая от ржавчины, плотная и холодная поверхность под кожей стала таять, как тает в руке ледышка. Сначала она стала гладкой, потом утратила плотность, потекла, заструилась дымом между пальцами – и исчезла. Так быстро, что они едва не вывалились из телеги, вдруг лишившись опоры.

– Что за дела?

Макар даже испугался – так он, оказывается, устал от неожиданностей. Огляделся, пытаясь понять, что произошло, что изменилось. Но дорога была пуста. И маг до сих пор не вернулся со своей лесной прогулки. Видно, крепко его прохватило от всех треволнений. И Алёна не сплоховала, перепрыгнула через бортик, дернула Макара за штанину:

– Заснул, что ли? Бежим скорее!

– А как же...

– Бежим!

Невезучий маг напролом бросился через кусты наперехват, но было поздно. Два его приза, два билета в светлое завтра уже исхитрились развернуть повозку на узкой лесной дороге.

– Н-но, пошла! – завизжала Алёна, как ведьма, оседлавшая метлу.

Макар взмахнул вожжами, и лошадка, отлично знавшая, как все ленивые лошади, в какой стороне ее стойло, радостно припустила в обратный путь. Назад беглецы не бросили и взгляда. Хиляк в мантии с чужого плеча не мог их догнать, а его магические штучки на них все равно не действовали. По крайней мере, думать так было куда приятнее, чем ежесекундно ожидать огненный шар между лопаток или какую другую колдовскую пакость в затылок. Почему растаяла клетка, только что испытанная каждым из них на прочность и показавшаяся несокрушимой, какое чудо вернуло им свободу – с размышлениями можно было подождать. Подождать до порта, до уютной каюты, до неприметного кораблика, который тихо-мирно доставит их обратно в столицу. Возможно, к тому времени они уже будут знать, что за чудеса творятся вокруг. Одно понятно уже сейчас: вместе «пресветлая госпожа Аленна» и «верный Маггар» – страшная сила!

Телега скрипела, ободья грохотали на камнях. Лошадь ликующе заржала, набрав скорость, на которую сама себя едва ли считала способной, а ездоки хохотали как безумные. И только юный присяжный маг, покинутый на обочине, горестно молчал. Эх, был бы сейчас рядом дед! Вот уж мастер был с сельской скотиной управляться. Внучек, дурак надутый, как городским школяром заделался, пренебрегал дедовой наукой. Оказалось, зря. И клетка... Что за ерунда приключилась с клеткой? Дедушка, дедушка, сплоховал твой внучек, подвел тебя, твою память. Оставалось рвать на себе волосы и давать себе строжайшие зароки засесть за дедовы допотопные фолианты. Из присяжных магов его погонят, конечно, за самоволие и дурость. И ладно, не больно-то хотелось. Перед набольшим, индюком адутым, выслуживайся, да и текучка заедает.

Ничего, станет он еще большим ученым. Может, и до столицы доберется. Погодите, погодите еще...

Глава 21

Путь в историю и странное место

Лет пятнадцать назад Макар отдал бы передний зуб за возможность подняться на борт такого корабля. И охотно отказался бы от всех своих будущих любовей за то, чтобы пересечь на нем море. Отсутствие зуба ассоциировалось с вольницей и подвигом, а любовь казалась штукой никчемной. Сегодня, взирая на судно с высоты своих двадцати пяти, он отчетливо видел, что это жалкая старая посудина, что плавать ей до первого шторма, а в команде одни бандиты. Капитан – мошенник с бегающими глазами, торговавшийся как сам черт, какой-то толстый оборванец, заискивающий перед капитаном, и матросы, лебезившие перед толстым оборванцем, – он не мог решить, кто из них более подозрителен.

Вообще все было подозрительно. Они без единого приключения добрались до города, никем не замеченные, отыскали порт. Среди кораблей, готовых выйти в море, присмотрели самое непрезентабельное суденышко. Оказалось оно купеческим, направлялось, вот удача, в столичный град, и после яростного торга довольный капитан препроводил пассажиров в «наилучшую каюту для господ путешественников». Алёна долго не решалась присесть на койку, заправленную чем-то вроде попоны, снятой с больной клячи. Романтика дальних дорог не манила ее даже в детстве, она росла хорошей девочкой, слишком брезгливой, чтобы грезить о соленых брызгах и тугих парусах. Помнится, Макар в склоке обозвал ее занудой. Правильной, скучной. Неужели правда? Вялая обида на судьбу, придавившая ее при взгляде на эту, с позволения сказать, каюту, исчезла, сметенная обидой горячей, деятельной, адресной – на Макара. Ничего и не правда! Просто она нормальный человек, а не как некоторые, которые лезут на рожон. А сам просто недоразвитый. Инфантильный какой-то. И вообще, если бы не его дурацкое вмешательство, она бы уже дома была! Гнев – отличное лекарство от сомнений. Алёна и думать забыла о засохшем Дереве перехода, о засоренных нечистью полях, обо всех пугающих странностях нынешнего своего вояжа. Возмущенно сопя, она молча смотрела, как качнулся, стронулся и поплыл вдаль чужой берег, и горда была, что способна молчать.

Ее инфантильный спутник тоже не отрывался от иллюминатора. Теснота и грязь нанятых втридорога апартаментов оставили его равнодушным. Он не глядя сел на самое подозрительное пятно замызганного покрывала. (Одно слово, мужчина – неосмотрительность и свинство!) Всё складывалось наилучшим образом, день выдался погожий и ясный. Ветер с берега целеустремленно наполнил парус, и суденышко легко понесло их к желанной цели – к спасению, к возвращению домой. Макар сам не знал, что с ним творится. Просто решил на всякий случай держаться настороже, никому не доверять и бдеть за двоих. Никудышный из него получался рыцарь. Трусливый, нервный, подозрительный. Сам бы он себе не то что женщину – ценную вещь и то бы не доверил. Тем более что ценную вещь он бы наверняка разбил или сломал. Недаром бабушки и тетушки с самого его рождения твердили, что он криворукий. Но так уж случилось, что выбирать Алёне не приходилось. И ему, выходит, не приходилось тоже. Эту женщину должен защитить он, больше некому. Оставалось молча приказать себе справиться. Этим Макар и занимался, пока корабль маневрировал в гавани и выходил в открытое море.

А потом внезапно настала ночь.

Ночь в море – дар и испытание для избалованного привычкой к безопасности горожанина. Мир сжимается до скорлупки-каюты, в укромной тесноте которой лежишь, будто моллюск в раковине. Лежишь и явственно чувствуешь внутри слабого мягкого тела эту беспокойную тяжесть, драгоценную жемчужинку – жизнь. А еще мир распахивается, лишившись всех ориентиров и с ними границ, распахивается до самого себя, раскрывая вдруг свою вселенскую природу. И ты чувствуешь, какой он – тесный и безбрежный, мирный и непредсказуемый – и какой ты – крохотный, уязвимый, конечный. Такой живой!

Два человека, яростно чувствующие жизнь в себе, неподвижно лежали во тьме на расстоянии одного слова друг от друга. Макар послушно устроился на полу, Алёна вытянулась на узкой койке. За оконцем, выдающим себя только сквозняком, вздыхало во сне море. Через тонкие перегородки доносились звуки чужого и непонятного, возившегося на борту. Эти следы присутствия в мире еще чего-то, кроме себя самого, лишь усиливали в каждом переживание собственной отъединенности. То был драгоценный момент. Он скрепил их, две жемчужинки, будто оправой, и они смутно белели на черной подложке ночи, неотделимые друг от друга, но неслиянные. Было тревожно и сладко, отчего-то немного стыдно и, совсем уж непонятно почему, страшно. Наверное, страшно шевельнуться, произнести или сделать что-нибудь непоправимо не то.

Исподволь, незваным третьим, прокрался сон. Макар уловил, как выровнялось дыхание Алёны, и успел еще напомнить себе о решении не спать, прежде чем забыться следом за ней.

Сон оказался гостем беспокойным. Он скрипел всеми досками старой посудины, рокотал голосами, подозрительно приглушенными. Он рассыпался дробью бегущих шагов по палубе, гулкой, будто натянутая на барабан кожа. А то вдруг принялся пихать корабль в борт сильными упругими толчками, но угомонился прежде, чем растолкал Макара. Судно выровнялось и вновь пошло довольно ходко, разве что подпрыгивая, будто скользило по льду, намерзшему на стиральной доске.

Когда сон, натешившись, угомонился и уполз, Макар открыл глаза. Ночь покинула его вся, целиком, не оставив по себе ни тумана в мыслях, ни дремоты. Наверное, поэтому ясному, освеженному сознанию сразу раскрылось во всей очевидности, что они плывут не туда. Как он это понял, как почуял, никогда не плававший дальше буйков, не знающий ни аза о ветрах и галсах, – бог весть. Прямо под иллюминатором, очень близко, вздымалось и опадало море. Совсем другое, чем у берега, оно было такого особенного, плотно-синего цвета, приставшего скорее камню, чем воде, что почти осязаемой становилась иная, неприбрежная глубина. Однако в его дыхании слышалась женская суетливость и спутанность, не вязавшаяся с трансокеанским плаванием. Уже и слово «каботаж» всплыло из недр памяти и неприятно заплескалось в голове. Какой еще, к чертовой матери, каботаж, мы же плывем за море, разве нет?

Макар развернулся к двери, почти уверенный, что она окажется заперта не только изнутри, но и снаружи. Громыхнул задвижкой, отчего Алёна, еще полуспящая, дернулась и села на койке. Дверь, впрочем, охотно распахнулась. Но выйти Макар не успел. Неожиданно массивный и кряжистый в тесном проеме, перед ним возник капитан бандитской посудины. Словно ждал, стервец, когда почетные пленники изволят воспрянуть ото сна! В том, что они именно что пленники, сомневаться не приходилось. Стоило видеть физиономию капитана, сдобренную, будто блин маслом, алчностью, самодовольством и еще чем-то, менее понятным. Любопытством, что ли? Голос, когда он заговорил, звучал, однако, тихо, спокойно и даже уважительно:

– Ну поведайте, господа хорошие, чем войдете в историю?

– Выпустите нас, – яростным шепотом выкрикнула Алёна. – Немедленно, ну!

Капитан гостеприимно взмахнул рукой:

– Милости прошу, никто вас не держит.

Во взгляде, которым он сопроводил девушку, необъяснимое уважение перевешивало вполне понятное восхищение Алёниной бесспорной красотой.

– Поберегитесь, тут ступенечка... Притолока низкая, берегите прелестную головку...

Макар, не столько испуганный, сколько озадаченный, последовал за разъяренной спутницей и предупредительным дядькой. Он как-то иначе представлял себе пиратский плен.

– Куда угодно будет направиться вашей милости, благородная путешественница?

Изящно склоняясь в полупоклоне, простирая руку к осиянному зарей горизонту, он словно и впрямь предлагал Алёне весь этот безбрежный простор, полный перламутрово-розового воздуха и синих хлопотливых волн. Алёна вытянулась, вцепившись в поручень, и вся зазолотилась, будто вот только что, в этот самый миг, по царственной своей прихоти сгустилась на нечистой палубе из световых бликов и сладковатого запаха моря. И Макару на мгновение показалось, что даже капитан, этот рыцарь якоря и удавки, поддастся чарам, сложит к ее ногам свою разбойничью душу и назовет своей королевой.

Но капитан, разумеется, шутил. Пленники были вольны идти на все четыре стороны – если только умели плавать как рыбы или летать как птицы. И запоры никакие не нужны.

– Соблаговолите пройти в мою каюту, – предложил бандит уже без усмешки, с одним только почтительным любопытством. – Угоститесь, чем боги послали, да уважьте человека, не томите более.

– Что вам угодно знать?

Морской разбойник удивился:

– Как что? Ясно что, чего в вас такого особенного, что на мой корабль попали. Я ведь, благородный господин, не простой моряк...

– Вы пират, – зло уточнила Алёна, входя следом за хозяином в нескромно обставленное помещение.

– Перевозчик.

– В иную жизнь людей перевозите? – съязвил Макар, пытаясь бодриться.

– Не в иную. В настоящую. В историю, в судьбу, как хотите называйте, да только заурядных, случайных людишек, тех, что без судьбы-предназначения, а так, для продолжения рода, мне вовек продавать не доводилось.

Посланный воровскими богами завтрак состоял из тяжелых кусков мяса, кругов резиново-тягучего хлеба и нескольких кувшинов вина. Любуясь пленниками, набивающими животы, капитан разоткровенничался. Кого он только не возил! Пропавших наследников, беглых канцлеров, магов скрытой силы, вождей восставшей черни... Никем не брезговал. Тут ведь по внешности разбирать не след, если будешь принюхиваться, почище да побогаче добычу искать, непременно промахнешься. Что внешность? Одна только обманная видимость, навроде отражения луны в воде. Иной глядит истым полководцем и горд, как сто королей, а на деле один пшик. Уйдет такой к прародителям, никто и не заметит, кроме его портного да скорняка. История, она костюм не выбирает, случись нужда, может и в рубище вшивом походить.

К призванию своему почтенный мастер Хурон (таково было имя капитана) относился серьезно. Возил всех, кого судьба ни пошлет. Впрочем, не брезговал и князьями, пусть хоть в жемчугах и золоте с ног до головы. А что? Добрый куш служению не помеха. Князя перевезти и на хорошие деньги выменять – тоже ведь акт исторический, судьбоносный. Вот однажды, отдался Хурон воспоминаниям уже на палубе, куда вышли освежиться после жирного и пьяного завтрака, купил он у какого-то отребья девку молодую. За сущие гроши купил, потому как девка была буйная, несла какой-то бред, шипела и кусалась, будто дикая кошка. Впрочем, собой ничего, хоть и тощеватая. Здорово скрасила бы долгое плавание его ребятам – красивая оказалась девка, вот как благородная госпожа (Алёна при этих словах сильно побледнела). Отдавать выгодную покупку команде прозорливый Хурон, однако, передумал. Предназначение, мать его так! Покорный долгу, аккуратно довез до невольничьего рынка на дальнем архипелаге. И что вы думаете? Продал вдесятеро дороже. Но и это не всё! Купили кошку эту злобную не куда-нибудь – в опочивальню тамошнего князя, а как раздели, чтобы отмыть да в пристойный вид привести, обнаружилась на девке в особом месте родовая отметина непростая. В общем, коротко говоря, оказалась кошка княжной наследной. С правителем архипелага все у нее сладилось, слюбилось, сделал он княжну законной женой да через год на многих ладьях за жениным наследством-то и приплыл. Народу положили, сколько положено, посадов-деревень пожгли в охотку. Узурпатора, дядю девкиного, четвертовали при большом стечении народа да и воцарились с миром. По сей день правят душа в душу. А свой рыбацкий архипелаг, водорослями пропахший, спихнули на младшего брата, к общему удовольствию. Так не сочтите за навязчивость, изъясните, кого на сей раз сподобился на рынок везти? Магов, а не то графьев каких-нибудь инкогнито?

– Государственных преступников, – не сдержалась зловредная Алёна. – Личных врагов Большого государственного совета. Сам – как его там, Тринадцатый, что ли, высокий такой, худющий, борода как пакля, – за нами гонится. Того и гляди, нагонит. Нагонит ведь?

Дальше случилось необъяснимое. Какой-то упитанный чудик, самозабвенно размахивающий маленькими белыми ручками на баке, вдруг помертвел, уронил ладошки и хлопнулся на палубу в обмороке. В тот же миг лучезарный, хоть открытку с него печатай, простор почернел. Низко над головами загрохотали чугунные тучи, и невесть откуда прискакавшие волны ударили в борт корабля. Капитан заметался по палубе, то теребя упитанного, то скликая команду тонким от паники голосом. Был он, разумеется, далеко не слабак, повидал на море немало. Но плавать в здешних штормовых водах без умелого мага-погодника (или, что то же самое, с магом, валяющимся бездыханной тушей) – это, всяий знает, чистое безумие. Лучше сразу утопиться, прямо в порту. Маг у Хурона был первостатейный, разве что нервный чересчур, интеллигент клятый, и капитан за годы спокойных рейсов поотвык от буйства бесхозных стихий. Бедная старая посудина скрипела и стонала. Хурон, с болью в сердце слушавший эти жалостные вопли, думать забыл об иноземцах, в недобрый час принятых на борт. Уж не свою ли собственную злую судьбу увез он, слепо радуясь, в последний переход?

А иноземцы, заброшенные волнами под фальшборт, оглушенные ревом и грохотом морского урагана, покорно следили, как вырастает над суденышком стена черного стекла, как ломается поверху пенным гребнем и рушится вниз, оборачиваясь исполинской волной. Удар волны начисто снес мачту, но деревянная скорлупка как-то вывернулась, выпрыгнула на свободу. И там, куда она прыгнула, именно в этой случайной точке бушующего моря, по неведомому закону пробудился на груди Алёны позабытый кристалл. Когда на судно обрушился следующий вал, он уже раскочегарился до звездной яркости и выдернул обоих странников в блаженную тишину.