Тринадцатый пророк Гайворонская Елена

Я снова потрогал жестянку на месте предполагаемого удара. Сейчас я уже не был ни в чём уверен. Возможно, мне и вправду почудилось. Сел в машину и ощутил сосущее опустошение. Я снова почувствовал, что медленно схожу с ума, но уже не во сне, а наяву. Если, конечно, всё это не сон. Зеркало отразило бледное испачканное лицо с тёмными полукружьями под лихорадочно блестящими глазами. Я достал платок, принялся оттирать тёмные разводы на лбу и щеках.

«А что, если…»

Что, если Карен прав, и я вернулся не просто так…

Бред. Такого не бывает. Я ищу успокоения, потому что боюсь смотреть правде в глаза. Боюсь признать очевидное. Прав не Карен, а Толик. Моя голова не в порядке. А это значит, что у меня есть все шансы в скором времени попасть в казённый дом с жёлтыми стенами в тёплой компании Наполеонов, царей Соломонов и всевозможных пророков, среди которых и мне найдётся место … Я подумал о Магде. Наверное, я должен ей всё рассказать. И пусть она сама решает, как ей быть… А вот как быть мне?

Я провёл ладонями по лицу, словно желая стереть невидимую липкую паутину страха и отчаяния и понял, что вряд ли смогу сейчас вести машину.

Пройтись пешком. Просто прогуляться, не думая ни о чём. Угомонить взбунтовавшиеся нервы. Пожалуй, это единственно верное решение. Размышления – вот корень всех бед. Прежде я плыл по течению, не обременяя мозги мыслительными процессами, и был в полном порядке.

Я вышел из машины и медленно побрёл вдоль дороги, свернул в переулок, за которым обнаружился симпатичный зелёный дворик – настоящий тихий дворик старой Москвы из тех, что снимают в ностальгических фильмах. Где время замедляет свой бег, или мы замедляем свой суматошный бег сквозь время… Я присел на лавочку, облокотился на спинку. Над макушкой шуршала листва. Рядом на площадке играли дети, лепили куличи, качались на скрипучих качелях, скатывались с деревянной горки. Мне было неожиданно приятно наблюдать за их вознёй. Раньше дети не вызывали во мне особо положительных эмоций и ассоциировались с шумом, визгом и кучей проблем. Но сейчас я почувствовал нечто, с трудом поддающееся объяснению. Свет. В маленьких существах было столько света и тепла, будто каждый из них носил в себе частицу солнечной энергии. Здесь, на квадратных метрах детской площадки, её накопилось столько, что можно было осветить и обогреть улицу. Я невольно перевёл взгляд на сопровождавших их взрослых – бабушек на соседней лавочке, деда с газетой, двух молодых мам с колясками. Но такого яркого и ясного сияния не было ни в ком. Тускловато, вперемешку с рваными пятнами тьмы. Словно этот невидимый огонь притушили, рассеяли, растеряли на дороге времени, смешали с золой и песком.

– Не помешаю?

Я вздрогнул, очнувшись от своих непонятных галлюцинаций. К скамейке семенил старичок в стареньком, опрятном, отглаженном костюме, в светлой рубашке в полоску, стоптанных, но до блеска надраенных тупоносых башмаках и старомодной серой шляпе с узкими полями. Последний из могикан: представитель вымирающего поколения старой московской интеллигенции, каковых, если где ещё и можно встретить, то только в таких вот стареньких тихих двориках.

Я поспешно подвинулся, пробормотав:

– Садитесь, пожалуйста.

– Благодарю, – сказал дедок и приподнял шляпу над блестящей в обрамлении седых пучков макушкой. Сел, блаженно сощурился на солнышко и проговорил:

– Нет в этом мире большего чуда, чем дети, вы не находите?

– Да, – ответил я, – пожалуй.

– У вас мальчик, девочка?

Наверное, он решил, что я – отец одного из малышей. Жаль было его разочаровывать.

– Значит, собираетесь стать отцом? – На свой лад понял меня старик.

Тут я кивнул. Не дай Бог, заподозрит в чём нехорошем: сижу и таращусь на мелюзгу.

– У меня четверо внуков, – с гордостью поведал дед. – Уже большие. Старшему восемнадцать, учится в университете…

Вполуха я слушал излияния старичка, рассеянно кивал, не желая обидеть невниманием. Уж очень он был славным и каким-то светлым… Почти как ребёнок. От него исходило то же тихое тепло, только более слабое, рассеянное, затухающее. Словно от лучей осеннего солнца.

Позади раздался заливистый детский смех – такой громкий и счастливый, что я невольно обернулся. По дорожке бежал маленький мальчик в белой футболке с салатовым зайчиком на груди, полосатых шортиках и синей кепочке, лихо сдвинутой набекрень. За мальчуганом едва поспевала молоденькая мама, увещевая сына остановиться. И только она выпалила: «Упадёшь!» – как малыш споткнулся и, неловко взмахнув ручонками, растянулся на асфальте. Кепочка откатилась к моим ногам. Заливистый смех плавно перешёл в громкий раскатистый рёв. Мама подоспела, подняла мальчугана, пожурила за непослушание, но, увидев свежую ссадину на пухлой коленке и залитое слезами несчастное личико малыша, крепко обняла, вытащила из кармана платочек, принялась осторожно обтирать коленку, приговаривая: «У киски боли, у собачки боли, а у Кирюши не боли…» Но громкий плач перешёл в судорожные всхлипы и причитания: «Мама, больно…»

Я поднял кепочку, подошёл и протянул матери. Она поблагодарила скороговоркой, продолжая утешать сына.

– Ну не плачь, – говорила мама, до свадьбы заживёт. Пойдём, я куплю тебе мороженое.

– Больно идти, – хныкал малыш.

– Сам виноват, – рассердилась молоденькая мама. – Сколько раз предупреждала, чтобы ты не бегал! Тогда идём домой, будем мазать йодом.

Услыхав про йод, малыш часто заморгал глазами, захлюпал носиком с новой силой и скривил покрасневшую круглую мордашку, приготовившись выдать очередную порцию горестного плача.

– Не-ет, не надо йод, он щиплется…

– Я подую.

– Не-ет, не надо йода…

– Конечно, – сказал я, присаживаясь на корточки перед ребёнком, – не надо йода. А ну, давай сюда ножку.

«Что я делаю? – пронеслось в голове. – Сейчас она отправит меня подальше, и будет права…»

Но молодая мама не стала ни прогонять чужого назойливого дядю, ни пугать мужем или милицией. А лишь чуть отодвинулась в сторону, давая возможность осмотреть ссадину ближе. И от доверчивого внимания двух пар круглых серых глаз я ощутил волнующую щекотку внутри.

– «Зачем ты это делаешь? – воззвал строгий голос разума. – Кем ты себя возомнил? Остановись, пока не поздно!»

Я накрыл ссадину ладонью. Кожей и всеми её прожилками ощутил лёгкое холодное поцарапывание, словно прикоснулся к шершавой ледяной корке и чувствовал, как она медленно высасывает тепло моей руки. Но, нагревшись, она миновала жидкое состояние, а превратилась сразу в чёрный пар, который, просочившись меж моих закоченевших пальцев, растворился в знойном полуденном воздухе.

– Всё? – нетерпеливо потоптался малыш.

Я отнял заледеневшую, как после скатывания снежков, ладонь, потёр о другую, чтобы согреть. На коленке не было ни следа ранки или ссадины. Лишь кожица на месте ушибы была немного розовее, чем вокруг. Молоденькая мама переводила изумлённый взгляд то на меня, то на коленку сына, полуоткрыв рот в немом вопросе.

– Ты – добрый доктор Айболит? – спросил мальчик.

Я улыбнулся, ощутив вдруг, наряду с лёгкой усталостью, необыкновенную лёгкость. Так взял бы и взлетел. Но взлетать я не стал, а, попрощавшись кивком со старичком (тот ответил почтительным полупоклоном), оставив позади удивлённую, обретшую дар речи молодую маму, я полушагом-полубегом направился обратно к машине.

Закрывшись в кабине, я принялся пристально изучать свои руки. Но не находил ничего необычного. Те же пальцы. Ни короткие, ни длинные. Ладони. С жёсткими шероховатыми подушечками. Обыкновенные, как у сотен миллионов людей.

Но сотни миллионов людей не могли делать того, что сделал я.

Как? Почему? Что со мной происходит?!

И как мне быть? Радоваться? Пугаться? Снова сделать вид, что ничего не случилось? Что всё лишь очередная фантазия, сон наяву? Порадоваться: я не схожу с ума? Это не галлюцинации, не помешательство, это…

Что же это такое?

Я всё же поехал вечером в бар, справедливо полагая, что хорошее пиво и просмотр матча в кругу пусть не друзей, но знакомых, приятелей, коллег, мне не повредит. Припоздал. Ребята уже были на месте, забили любимый столик напротив экрана, прихлёбывали бочковое, заедая хрустящими куриными крылышками. Незлобивый Толик, позабыв обиды, махал мне и орал на весь зал:

– О, кого я вижу! Решил-таки не отрываться от коллектива?

– Ставить будешь? – Спросил азартный Макс, имея в виду местный тотализатор. – Предсказываю ничью. А ты? – Он аж трясся от возбуждения и взволнованно потирал потные ладони. – Наши продуют, два-ноль. Даже смотреть на это позорище неохота. – Сказал я рассеянно и, осёкшись под взглядами коллег, прикусил язык.

Как я могу это знать?

– Как ты можешь это знать?! – возмущённо озвучил мои сомнения Толик.

Тут все трое дружно на меня накинулись, обвиняя в непатриотизме. Мне пришлось вяло оправдываться и отговариваться. Может, я не прав. Просто пришло в голову.

– Ладно, гоните по стольнику, пойду ставить. – Сказал Макс, нетерпеливо притоптывая ногой.

Я колебался. Если итог мне известен, ставка будет нечестной. Но разве я могу знать наверняка?

– Даёшь бабки, или нет? – заорал Макс, – Щас принимать перестанут! Да ну тебя, жмот! – И унёсся, не дождавшись ответа.

К сожалению, с первых минут стало ясно, что матч оправдал худшие опасения. Наши двигались, как с глубокой похмелюги, их ноги путались в зелёной газонной травке. Вскоре последовал первый пропущенный мяч. Бар взревел, разразившись крупнокалиберной бранью. А я вдруг остро ощутил свою чужеродность к окружающему. Даже пиво не шло. Жалкое зрелище на поле вызывало не интерес, а обиду, густой сигаретный чад першил в горле, рёв и гиканье болельщиков отдавались в висках медленной пульсирующей болью. Я поднялся и, под предлогом необходимости посещения очень важной для любителя пива комнаты, по-английски покинул заведение.

Названия этой церкви я не знал, никогда не бывал в ней прежде. Просто попалась по дороге. У ворот скучала стайка нищих. Мужик в камуфляже и с костылями, оборванная старуха с вороватыми глазками, пьяный дедок в облезлой ушанке, смуглая женщина с маленькими детьми. Заученным жестом протянули чёрные ладони, дружно загнусавили:

– Помогите Христа ради…

Я полез в карман, выгреб всё, что было. А мужику с костылями шепнул:

– Не стыдно?

С его ногами был полный порядок. Он это прекрасно знал, и я это тоже, хоть видел его впервые. Симулянт в ответ обложил меня трёхэтажно, но деньги не взял, отвернулся.

Внутри было немноголюдно. Не праздник. Старушки в застиранных платочках, любопытствующие подростки, скорбная группка заплаканных женщин в чёрном. Потрескивали свечи. Клубилась лёгкая дымка, источая тягучий горьковатый аромат. Сквозь полукруглые оконца струился мягкий вечерний свет. Пел невидимый хор. Так чисто и тонко, что защемило внутри и глаза защипало. Казалось, нежные и вместе с тем пронзительные звуки существовали сами по себе, отдельно от нашей простой человеческой оболочки. Они воспаряли вверх, под высокий сводчатый потолок, просачивались сквозь него в сияющую бесконечность, и что-то внутри меня отчаянно рвалось за ними, тянуло за собой, но подошвы ботинок были слишком тяжелы от налипшей на них дождливой грязи.

Когда глаза привыкли к полумраку и ярким точечкам огоньков, я обвёл взглядом стены и увидел сквозь поволоку лица тех, кого уже не ожидал более узреть. Они смотрели на меня с укором, словно хотели что-то сказать, но я не мог их услышать. Отчего-то я особенно ощутил горечь и груз одиночества, словно пришёл на братскую могилу своих друзей. К изображению распятого на кресте человека я не пошёл. Было невыносимо на это смотреть. Улучил момент, когда возле одной из главных икон не будет людей.

– Ты здесь не очень-то похож, – шёпотом сказал я изображению. – Тебя несколько приукрасили, знаешь?

Мне вдруг почудилось, что выписанные губы сложились в ироничную улыбку. Я отпрянул, зажмурился, затряс головой.

– Чего ты хочешь от меня? – сам того не ожидая, выкрикнул я срывающимся голосом. – Чего?!

Тотчас все обернулись в мою сторону. Старушки недовольно зашептались, подростки удивлённо заулыбались. Я повернулся и выбежал прочь, напрочь позабыв о машине, бросился, подгоняемый ветром, по неизвестной плохо освещённой кривой улочке, всё дальше и дальше… Бежал, пока не закололо в боку. Тогда остановился, перевёл дух, присел на облезлую скамейку. Вокруг было темно и пустынно. Ветер носил по тротуару целлофановый пакет, и тот, как живой, то игриво припадал к земле, то вновь подскакивал, кружился в беззаботном танце, пока не прибился к моим ногам. Я отодвинул его в сторону осторожно, будто пакет, в самом деле, был живым существом.

Всё проходит… Минует и это безумное лето. Надо лишь немного подождать…

Магда распахнула дверь сияющая, возбуждённая.

– Меня приняли! – затараторила она. – Меня взяли на работу! Представляешь, как здорово! С первого собеседования! Это надо отметить!

И затанцевала с бутылкой «кабернушки» и двумя бокалами. С кухни тянуло подгоревшей картошкой.

– Правда, я молодец? Ты рад за меня, милый?

– Конечно. Ты молодец. – Я осторожно взял из её рук вино и бокалы, поставил на стол, откинув её длинную чёлку, заглянул в глаза. – Магда…

– Что, милый?

Томно улыбнувшись, она поцеловала меня, затем ещё и ещё, с возраставшей страстностью прошептала:

– Как чудесно, что ты вернулся сегодня пораньше…

– Да, я вернулся. – Проговорил я, стараясь представить вместо высветленной чёлки длинные тёмные локоны. И взгляд… Задумчивый, просветлённый, с лёгкой грустинкой… – Я обещал вернуться и вернулся.

– Замечательно! – прошептала она, обвивая вокруг моей шеи гибкие стебли трепетных рук. – Я люблю тебя. Ты первый, кому я это говорю по-настоящему…

Она умолкла. Я понял, что она ждёт ответного признания.

– Магда…

– Да?

– Я тоже люблю тебя, – ответил я, вдруг ощутив непонятную усталую обречённость.

Почему-то мне всегда казалось, что в миг, когда я произнесу эти слова, всё озарится ярким светом, и польётся музыка неведомая и чарующая, вроде той, что выводил неведомый инструмент в руках Фаддея. Но солнце зашло за угол дома, и в комнате царила сумеречная тишь, лишь за стеной вяло переругивались соседи.

Наши таки продули два-ноль. Но в конторе новостью дня стало вовсе не это, а откровения Толика относительно моего предсказания подобного исхода. Он хватал всех за пуговицы и, возбуждённо размахивая руками, вопил:

– Клянусь, Илюха вчера сразу сказал, будет два-ноль! Я про такое слышал: иногда у человека после комы появляется особый дар! Предметы на расстоянии двигать или мысли читать! Вот скажи, скажи – поймал он мой рукав, – о чём я сейчас подумал?

– Понятия не имею! – Я с трудом освободил рукав из его цепких пальцев. – Отвяжись, ради Бога!

– О голой женщине. – Телепатировал вместо меня Равиль, и Толик удивлённо заморгал. Похоже, Равиль обладал экстрасенсорными способностями.

– Балда! – досадливо бросил мне Макс, – что вчера не поставил? Мог кучу бабок срубить, и нас бы угостил.

– Нет, это атас, мужики! – пробасил Равиль. – Нормально вроде всё шло, и вдруг на шестнадцатой минуте нам забивают! Прохлопали, козлы, блин!

– Не на шестнадцатой, а на семнадцатой! – Горячо заспорил вечный оппонент Равиля Макс.

– На шестнадцатой, я сказал! Ты, блин, куда глядел!

– Ты сам куда глядел?!

– Хорош орать здесь! – перекрыл их Вася. – Работать сегодня будем, или как?!

– Или как, – пробурчал под нос Толик и пошёл вперёд.

На меня не смотрел, обиженно дулся. Он был похож на ребёнка, у которого отняли веру в волшебство. Я плёлся позади и думал, что, быть может, я поступаю неправильно, отнимая у него эту веру, и что в наше безумное время чудеса необходимы взрослым усталым циничным людям не меньше, чем малышам. И что, наверное, я должен пользоваться своим непонятным мистическим даром, а не прятать его, как скупой рыцарь свои сокровища. Но я не был готов изменить ни этот мир, ни свою жизнь, такую простую, понятную, нормальную… Невыносимую.

«Я поднимался на гору. Не на вершину, всего несколько шагов от земли, чтобы легче было видеть, слышать и говорить с людьми, собравшимися внизу. Но и эти несколько шагов дались мне нелегко. Кажется, я был слишком стар… Чья-то рука поддержала мой локоть. Я перевёл дыхание. И, когда повернулся, увидел тысячи глаз, в которых были ожидание, надежда и вера. Кто-то почтительно произнёс:

– Учитель…»

Магда застонала во сне и толкнула меня локтем. Я пробудился. Кажется, я уже это когда-то видел этот сон… Как и другие, странные, будоражащие, пугающие. Прежде, в жизни «до», я отмахнулся бы от видения как от назойливой мухи – мало ли, какая чушь пригрезится. И сейчас я отчаянно пытался поступить так же, но не получалось. Лежал с открытыми глазами, тупо таращась в потолок, размышляя над сном, как суеверная старуха. Глупо…

Всё лето пролетело как сумбурный бессмысленный сон. Как-то незаметно подступила унылая осень с непременным спутником – дождём. Мелкий и нудный, он моросил, не переставая, противной водяной крошкой, разбавлял тяжёлый московский смог затхлой подвальной сыростью. Подошёл автобус и забрал пассажиров. Но я пошёл пешком, несмотря на то, что было неблизко и довольно поздно. Я говорил себе, что хочу пройтись по воздуху, проветрить тяжёлую голову, но в глубине души знал, что это не вся правда. Мне отчаянно хотелось привести в порядок судорожно скачущие мысли, и для этого остаться, наконец, в полном, абсолютном одиночестве.

Одиночестве, высвобождающем душу…

Моя настоящая жизнь, действительность, к которой я так упрямо стремился из небытия, трёхпудовыми гирями повисла на моих ногах. Я не чувствовал ни радости, ни удовлетворения. Что-то внутри будоражило, влекло, толкало, но куда, я не знал или боялся знать. И от этого самообмана мне делалось неловко и тоскливо.

Я старался стать прежним, пытался вновь научиться получать удовольствие от простых и понятных вещей, что радовали меня прежде. Я очень старался, но что-то, засевшее внутри, отчаянно противилось моим неуклюжим попыткам. Порой мне казалось, что в моей бренной оболочке, как в коммунальной квартире, поселились два разных человека, в чём-то похожие, но в чём-то безумно разные. Что до поры они мирно соседствовали друг с другом, но в какой-то момент им стало тесно, и тогда каждый стал пытаться расширить границы своего жизненного пространства, оттесняя другого в маленькую и тёмную комнату в конце глухого длинного коридора.

Не было дня, чтобы я не думал о том, что было там…

Я вообще стал слишком много думать. Додик тогда говорил, что, пока я валялся в коме, мой мозг работал на полную катушку. Наверное, ему было невыносимо скучно в эти несколько дней телесного бездействия, и он перевыполнил план. Но я вернулся, а привычка размышлять осталась. Так обжора растягивает желудок, а потом, пытаясь похудеть, тщится отказаться от еды, но сделать это не в силах.

Я стал много видеть. Но не так, как раньше. Мне казалось, что где-то внутри у меня появилась дополнительная пара глаз, позволяющая расширить границы обозримого. И, когда я их открывал, то в скользящих мимо людских силуэтах, как на рентгеновском аппарате, видел свет и тьму. Иногда грань между ними была чёткой, порой – размытой. Реже, но встречалась тусклая серость. Свет и тьма находились в постоянном противоборстве, и подчас, когда я встречал того же человека, спустя несколько дней, границы менялись. Но света почти всегда оказывалось меньше. А от тех, в ком тьма превышала две трети, веяло таким сырым сосущим холодом, что я инстинктивно отшатывался, и ловил удивлённые и подозрительные взгляды. Больше всего света было в детях, особенно в маленьких. Порой, проходя мимо детской площадки, я ощущал столько лучистого тепла, что мне хотелось согреться в нём, и я невольно замедлял шаг. Когда я уставал от игры в театр теней, то усилием воли гасил источник этого странного зрения и говорил себе, что больше им не воспользуюсь. Но всякий раз, при встрече с новыми и старыми знакомыми, включал его, чтобы тотчас испуганно выключить.

Всё это открывалось мне не сразу, но постепенно.

Зачем-то я задрал голову кверху. Небо было тёмно-коричневым, землистым, словно покрытым грязной коркой, редкие фонари пуляли в него тусклые снопики искусственного света. Мне вдруг отчаянно захотелось разглядеть звезду, хотя бы одну. Мои ноги по инерции продолжали двигаться вперёд, когда правая, потеряв земную опору, поехала в неизвестном направлении, увлекая за собой левую и всё оставшееся бренное тело. Я грохнулся на пятую точку, ткнувшись растопыренными ладонями в тёмное месиво земли и асфальта. Копчик немедленно отозвался тупой ноющей болью. Впереди желтела виновница моего низвержения: брошенная кем-то банановая кожура. Матерясь, я встал, поднял оброненную сумку, попытался отчиститься, но не тут-то было: жирная московская грязь имеет особое свойство въедаться окончательно и бесповоротно. Мне оставалось лишь сплюнуть в сторону коварной кожуры, помянуть незлым тихим словом её бывшего обладателя и собственную сентиментальную глупость, и далее ковылять уже прицельно, не останавливаясь, не отвлекаясь, отгоняя прочь назойливый рой ненужных мыслей.

Впереди маячил тонкий женский силуэт. Я не заметил, откуда появилась незнакомка в текучем плаще. Женщина торопилась, видно ей было неуютно в темноте на обдуваемой всеми ветрами пустынной улице. Было нечто неуловимое в плавной стремительности её походки, развороте узких плеч, небрежном всплеске длинных тёмных волос, заставившее меня на миг сдержать дыхание, чтобы толчком выпустить на свободу перегретый воздух вместе с хриплым криком:

– Магдалин!

Не оборачиваясь, женщина ускорила шаг.

Очертя голову, я бросился за ней, не видя более ничего, кроме женщины впереди. Ноги с трудом поспевали за выскочившим из груди и мчавшемся впереди, отчаянно колотящемся сердцем.

– Магдалин!

Я нагнал её, схватил за руку. Женщина слабо вскрикнула. На меня глядели чужие незнакомые, полные ужаса глаза. Бедняжку колотила дрожь. Ещё бы! Вообразите: поздним вечером за вами с воплями несётся перепачканный мужик с безумным перекошенным лицом.

– Простите, – забормотал я, отодвигаясь, – извините, пожалуйста… Я ошибся. Принял вас за другую.

– Ничего, – пролепетала девушка, выдавив слабую улыбку. – С кем не бывает…

Она ушла, а я остался стоять, почувствовав стыд. Я живу с любимой женщиной, такой красивой, нежной, преданной, но продолжаю гоняться за химерами. Нехорошо, как сказала однажды Магдалин, не по-мужски…

Магдалин, снова Магдалин… Я сдавил пальцами виски, словно хотел выдавить из головы остатки воспалённых видений. Никакой Магдалин нет и не было никогда. Это всего лишь плод больного воображения, галлюцинации, помноженные на фантазийный бред с оттенком воскресших юношеских мечтаний – почти по Фрейду…

Сосредоточившись на очищающем стыде, я поднялся на лифте, позвонил в дверь. Открыла Магда реальная, осязаемая, сладко пахнущая, явно недовольная моим поздним возвращением. Округлила желтовато-зелёные глаза, завидев следы моего недавнего падения:

– Что случилось?

– Упал. – буркнул я.

– Не ушибся?

– Нет, Только перепачкался.

От этой ласковой заботы на душе стало ещё поганее. Я снова ощутил себя неблагодарным ничтожеством. Невыносимо. Пряча глаза, чмокнул Магду в висок и заперся в ванной.

В ванной тёк кран. Он тёк давно и нахально, о чём Магда периодически многозначительно напоминала, но у меня всё не доходили руки им заняться. От мерно падающих капель на белом фаянсе раковины образовалась желтоватая дорожка. Каким же дерьмом мы моемся!

– Может, хватит? – строго сказал я крану и подёргал за хромированный носик.

Кран и впрямь послушно затих. Я открыл вентиль и принялся мыть руки. Мыл долго, основательно, будто трудился в шахте. Заодно, войдя во вкус, вымыл лицо и шею. Наверное, я бы весь залез под душ, но Магда крикнула, что ужин готов.

На столе в тарелке дымились сосиски с гречневой кашей – верх Магдиного кулинарного искусства. Роль хозяйки давалась ей с трудом. Иногда мне даже казалось, что это её угнетает. Что ещё могло быть причиной коротких негромких вздохов и понурых взглядов из-под полуопущеных ресниц и нечастых приступов давящей молчаливости, говорящей красноречивее потока цветистых фраз?

Наверное, мне стоило самому её спросить, но я малодушно делал вид, что всё в порядке. Прекрасно сознавая, что лгу ей и себе.

Ночью я долго торчал в душе, надеясь, что Магда заснёт. Когда вышел, в комнате было темно, с раскинутого дивана доносилось ровное дыхание. Я проскользнул и лёг рядом, стараясь не задеть Магду, как вдруг она повернулась ко мне, прижалась, скользнула губами по груди… Неожиданно я почувствовал такое чудовищное изнеможение, будто не смыкал глаз трое суток кряду.

– Прости, – пробормотал я, отстраняясь, – Я сегодня очень устал.

Магда резко отодвинулась к стене, накрылась одеялом с головой.

Будничная утренняя дорога с окраины в центр – сущее испытание для автомобилиста. «Формула 1» отдыхает. Кто не верит пусть попробует преодолеть трассу Митино-Белорусская с восьми до девяти. Незабываемые ощущения гарантированы. К тому же вы узнаете много нового и интересного о своей персоне от дорожных конкурентов.

Тот же путь в противоположном направлении кажется пустынным: грузовики, маршрутки, дымящие большегрузные фуры и редкие легковушки неизбалованных отпускников, рвущихся к своим подмосковным фазендам, либо навстречу бескрайним российским просторам в поисках неприхотливого отдыха.

Я не принадлежал ни к тем, ни к другим. Я относился к третьей, крайне малочисленной категории граждан, рискнувших прогулять работу без уважительной причины. То есть, причина у меня была. Но вовсе не та, которую можно указать в объяснительной, рассчитывая на начальственное снисхождение. Если бы потребовалось назвать её вслух, она прозвучала бы странно, для кого-то интригующе, для кого-то нелепо, для кого-то, быть может, шокирующе, но для меня единственно верно…

Я искал себя.

Пойди туда, не знаю, куда, найди то, не знаю, что…

Невинные строчки из детской сказки вполне могли стать лозунгом для моей отчаянной погони по перекрёстку миров за ускользающим миражом.

Съезд с окружной на загородную трассу. Дорога, некогда знакомая до спазма, потом усилием воли забытая, теперь восстанавливаемая снова. Всё по-прежнему. Разве что прибавилось палаток и магазинчиков вдоль шоссе, да асфальт на удивление гладок, весь в полосах и стрелках свежей разметки. Как и подобает дороге, ведущей в элитный пригород.

Сворачиваю. Дорогу преграждает полосатый шлагбаум. Вдали за высокими стрельчатыми заборами возвышаются замки-коттеджи, вглядываются в непрошеного гостя холодными линзами камер. Из будки вышел здоровенный мордоворот с автоматом.

– К кому?

Я сказал, что жил здесь когда-то.

– Деревни давно нет. Это частные владения. Так что проваливай.

– Здесь была церковь. Она уцелела?

Охранник поскрёб в затылке, лицо его немного смягчилось. После минутной паузы сообщил:

– Церковь давно закрыта. Говорят, на ремонт. Два года, как работаю, а движения не видно. Старый священник умер, а нового пока не прислали…

Что-то оборвалось внутри. Я не дослушал. Сел в машину, ощутив ватную слабость в коленях. На что я надеялся?

– Эй, – постучал мне в стекло охранник, – хочешь, проедь к церкви. Только она заперта… К чему им церковь? – добавил он совсем тихо, – и так каждый уверен, что Бога за ноги схватил… – И покривился, точно собирался плюнуть, но передумал.

Вряд ли истина могла скрываться в умершем храме. Я хотел поблагодарить и отказаться, но неведомая сила неудержимо толкала меня вперёд в прошлое. Красно-белый шлагбаум взмыл вверх, пропуская меня в прошлое.

От прежнего посёлка не осталось ничего. Камеры наблюдения на высоких дворцовых оградах хищными взглядами провожали жалкую «девятку», невесть каким образом затесавшуюся в загородное царство богатства и роскоши. Я не узнавал ни дорог, ни улиц, ехал наугад, ощущая себя крайне неуютно, словно явился незваным в чужой дом, и в любой момент был готов к позорному изгнанию. Навстречу двигалась сверкающая «Ауди ТТ», дама в тёмных очках за рулём едва удостоила меня презрительным взглядом. Шикарная иномарка остановилась перед красным забором, чем-то неуловимо напоминавшим кремлёвскую стену, ворота бесшумно разъехались, пропуская хозяйку. Краем глаза я выхватил изумрудный газон, пёстрый цветник, рогатые фонари, стеклянный купол бассейна… Я был уверен, что уже видел это прежде, но где, не мог вспомнить, и не стал пытаться. Мне было наплевать.

Свернув в конце улицы, я увидел заброшенную церквушку. Притулившись на заросшем бурьяном пригорке, с облупившейся краской на стенах, с зааколоченными оконцами, с потускневшей шапочкой купола, он смотрелась бедной подслеповатой сиротой, получившей милостивое разрешение приютиться в уголке на чужом празднике. От былого пышного сада уцелела пара стареньких яблонь, на чьих корявых ветках кое-где виднелись одичавшие зелёные плоды. Даже декорации не осталось… Тоска взяла меня за горло холодной костлявой лапищей. Я почувствовал себя так, словно близкий человек, которого надеялся найти в полном здравии после долгих лет разлуки, при встрече оказался поражённым смертельным недугом. Зачем-то дотянулся и сорвал одно яблоко, но есть не стал, сунул в карман. Нашёл тропинку, ведущую к двери, протиснулся сквозь спутанные стебли, злую крапиву и колючие сорняки. На двери висел ржавый амбарный замок, но, стоило к нему прикоснуться, как он отворился с неожиданной маслянистой плавностью.

Внутри было темно и тихо. Пахло затхлостью и сырой пылью. Неуёмная трава проросла сквозь трещины на плиточном полу, усеянном окурками, фантиками, банками из-под пива. Поверх полустёртых фресок – рисунки граффити, настенно-туалетная писанина. Раздался шорох. Я обернулся. Вдоль стены прошмыгнула коричневая мышь и юркнула в норку.

Я коснулся рукой стены, каждой клеточкой ладони ощутил мёртвый холод камня.

Всё проходит…

Век всего земного слишком короток. Короче памяти. Короче сна.

Камень под моей ладонью стал теплеть, согреваться. Я вздрогнул от неожиданной догадки: он ещё жив, старый храм. Он ещё дышит, еле-еле, чуть заметно, но дышит…

Яркий солнечный свет упал сквозь мутные стёкла, перекрестив лучами пол, столбом взметнулась, заплясала в этом свете пыль. Я невольно зажмурился. Откуда-то сверху, из-под купола, грянул невидимый хор, оборвавшись на чистой высокой ноте.

– Ты меня искал?

Я вздрогнул, очнувшись от полудремотного забытья, и изумлённо-радостный возглас вырвался из моей груди. Передо мной стоял Равви.

– Ты жив?!

Это было первое, что пришло на ум, и это было глупо, но он не стал смеяться, а подошёл, чтобы я убедился в его осязаемости, и мы обнялись, как старые друзья, и я почувствовал счастье и покой впервые за долгое время.

– Ты вернулся?!

– К сожалению, пока нет. Но надеюсь, что скоро.

Моя радость слегка померкла.

– А остальные?

– Мир огромен. – уклонился от ответа Равви. – В нём много замечательных людей. И если ты до сих пор этого не заметил, только потому, что слишком занят собой.

– Да, – тускло согласился я. – Наверное…

У меня язык чесался спросить про Магдалин, но что-то мне мешало. Вместо этого тупо поинтересовался, как местный житель у туриста:

– Ты уже видел, как у нас? Нравится?

– Любопытно. – улыбнулся он. – Всё, как ты рассказывал. А ведь я тогда тебе не поверил…

– Сколько у тебя времени? Поехали, посидим где-нибудь, выпьем? Здесь я угощаю.

– Рад бы, да не могу, – сказал он с плохо скрытой досадой.

– Торопишься на самолёт? – не удержавшись, съязвил я.

– Угостишь ещё, всё впереди, – вздохнул он, – если только…

– Что?

– Всё не закончится раньше.

– То есть как? – вскинулся я. – У нас опять проблемы? Разве тогда…

Он прервал меня нетерпеливым движением, призывавшим к молчанию.

– Тогда мы получили отсрочку. К сожалению, наш старый знакомый не успокоился. Он не привык проигрывать. Сейчас всё не так плохо, как тогда, но хуже, чем я предполагал… Моё новое время ещё не пришло, и мне нужна твоя помощь.

– Моя?! – Я дёрнулся, как от удара током. Всё дрогнуло во мне. – Что я должен делать?

– То, чему я тебя учил. То, для чего ты был там и вернулся сюда. Ты и сам это знаешь.

– Но я не могу!

– Ты сможешь. Только продержись недолго. Я скоро буду. Я тебе помогу. Мы все тебе поможем.

– «Недолго» – это сколько? Неделя? Месяц? Год?! Я же совсем один!

– Вначале я тоже был совсем один.

– Это другое! – горячо возражал я. – Ты не такой, как я, как все мы, ты особенный! Ты был избран!

– Теперь ты тоже избран. Я выбрал тебя. А ты найдёшь других.

– Послушай, – я судорожно вцепился в его локоть, – у меня ничего не получится… Что я могу? Сказать: «Люди, давайте дружно начнём делать добрые дела, перекуём мечи на орала и заживём долго и счастливо?» Я не политик, не монарх, даже не кинозвезда. Кто меня услышит? Кто мне поверит? Да и где сказать? Интернет? Газета? Телевидение? Знаешь, сколько было таких «пророков»… Каждый со своим апокалипсисом. Очередная выходка очередного придурка, возжаждавшего внимания!

– Прекрати истерику! – Он встряхнул меня за ворот. – Однажды ты поверил в меня. Неужели поверить в себя труднее?

– Но я не смогу. Я просто не могу, Равви, – твердил я взахлёб, – Я к этому не готов. Не готов спасать человечество!

– Ты был готов отдать за меня жизнь!

– Там всё было иначе. Я был не один. Мы были вместе. Мы были командой. Стояли друг за друга. А теперь у меня никого нет. Люди сочтут меня сумасшедшим!

– Только если ты сам уверишь их в этом, – слегка отстранившись, жёстко выговорил Равви. – Ты сам виноват. Ты отгораживаешься от людей вместо того, чтобы идти к ним навстречу. Почему ты носишь свой дар не как великую милость, а как проклятие? Мне горько видеть это.

– Я не могу! – воскликнул я. – Не могу, понимаешь! Не хочу больше! Я устал. Хочу просто жить! Как все! Столько, сколько осталось…

Его глаза потемнели, губы презрительно искривились. Он покачал головой.

– Ты так и живёшь, если это можно назвать жизнью. Нет ничего хуже рабства духа. Где умный, смелый, жизнерадостный человек, которого я знал? Я вижу лишь бледную тень. Зачем ты искал меня?

– Чтобы понять… – пробормотал я, чувствуя, как жар заливает скулы.

– Понять что? Почему ты несчастен? Зачем ты думаешь одно, говоришь другое, а делаешь третье? Почему ты живёшь с одной женщиной, а думаешь о другой? Для чего ты вообще живёшь? Разве я должен отвечать на эти вопросы? Загляни в себя. Ты был одним из лучших учеников. Ты был хорошим другом. Жаль, что и ты предал меня. Прощай.

– Равви! Постой! Не уходи так…

Я вскочил, бросился за ним, но его нигде не было. Лишь ветер шелестел в жухлой траве. Да мимо равнодушно прошаркал шинами по асфальту чёрный Мерседес.

– Равви… – Прошептал я.

Внезапно мне стало невыразимо горько и страшно, будто я только что потерял единственного близкого человека. Я сел на обветшалую ступеньку, чувствуя, как горячая влага прихлынула к векам, режет их изнутри, вырываясь на свободу…

– Эй, вы чё тут делаете?

Я поднял голову и увидел стайку подростков с пивом и чипсами. Вопрос прозвучал от долговязого сутуловатого паренька в куртке с изображением киношного монстра, красной бейсболке с лихо заломленным назад козырьком.