Случай Растиньяка Миронова Наталья

Глава 13

Они стали встречаться. Пару раз Катя побывала в гостях у Германа, даже задерживаясь на несколько часов, но к вечеру он неизменно и не ропща провожал ее обратно в галерею. И оставался с ней.

Катя призналась, что очень любит Подсосенский переулок, рассказала про церковку, где когда-то ухал тяжеленный заводской штамп, а снаружи на стене висела табличка «Охраняется государством». Какой-то шутник приписал внизу углем: «И больше никем».

Герман засмеялся.

Пользуясь мягкой сентябрьской погодой, Катя водила его гулять, правда, старалась держаться все-таки подальше от родных мест: не ровен час еще налетишь на кого-нибудь из знакомых или, не дай бог, родственников.

Рассказывала обо всем, что знала и любила сама. И про дом-комод, и про Юрия Роста, выставлявшего на балконе елочку, и про «булошную»…

Район буквально дышал историей. Катя показала Герману бывшие палаты боярина Матвеева, до неузнаваемости перестроенные доходный дом, показала, где стояла в Армянском переулке надгробная церковь, и рассказала драматическую историю Артамона Матвеева, сподвижника царя Алексея Михайловича и двоюродного деда Петра Великого, погибшего страшной смертью при попытке вразумить взбунтовавшихся стрельцов.

Надгробной той церкви давно уже следа не осталось – большевики взорвали в 1935 году, – но все равно интересно было слушать из Катиных уст о кровавых распрях Нарышкиных и Милославских, о мести Петра уже мертвому врагу – Ивану Милославскому, посмевшему скончаться своей смертью и похороненному в том же приходе, что и погубленный им Артамон Матвеев.

– Когда стрелецкий бунт был подавлен, царь приказал выкопать гроб Милославского, отвезти на свиньях в Преображенское село и поместить под помостом, где рубили головы стрельцам, чтобы кровь прямо в гроб стекала. Ладно, пошли. Не знаю, чего это меня на такой мрак потянуло, – заметила Катя.

– Ничего, мне интересно. История – прямо как у Кромвеля, – решил прихвастнуть знаниями Герман. – Он тоже успел своей смертью помереть, но Карл II приказал его выкопать, четвертовать, повесить, а потом еще выставил его голову на воротах Вестминстерского аббатства, где она и проторчала двадцать три года, до самой смерти короля. Это мне в Лондоне рассказывали. Я там был по делам, попросил показать виды.

Герман совсем не знал Москвы. Жил здесь столько лет, а даже Меншиковой башни ни разу не видел.

– Она ниоткуда не видна, – оправдывался он.

– Когда-то она была выше колокольни Ивана Великого. – Катя рассказала, как в 1723 году молния ударила в шпиль башни, как начался пожар, а люди, выносившие из храма иконы и драгоценную утварь, погибали под срывающимися колоколами. – Российская история на редкость кровава, – заметила Катя.

– Как и любая другая.

– Ладно, идем.

Они зашагали дальше. В Кривоколенном переулке Катя хотела показать ему дом Веневитинова, но Герман ее опередил. Кивнул на другой дом и сказал:

– Тут один мой друг живет. Как-нибудь я тебя с ним обязательно познакомлю.

Катя взглянула на здание и скептически промолчала. Прекрасный дом начала ХХ века, но видно, что недавно подновленный, от интерьеров, тех самых «внутренних интерьеров», из-за которых так злился Алик, наверняка не осталось и следа. Интересно, у Германа все друзья такие нувориши? Наверное. Он же генеральный директор огромной корпорации. А с другой стороны, он сам ей рассказывал, как двенадцать лет назад скитался по Москве несчастным провинциалом…

Она заставила себя выбросить из головы дурные мысли. Ей и без того было о чем подумать. Этери тоже вот все просит познакомить ее с Германом. А Кате хотелось побыть с ним вдвоем, чтобы никаких посторонних. Скоро она уже не сможет скрывать его ото всех. Но пока… Пока она еще не готова.

– Давай еще немного побудем вдвоем, – проговорила она вслух и испугалась: что-то он ответит?

Ответ Германа ее порадовал. Он и сам страшно обрадовался:

– Давай!

Катя об этом не знала, но Германа тоже обуревали сомнения. В доме, на который он указал, жил Никита Скалон. В последние годы Герман с Никитой почти не виделись. Со своей новой женой Никита его так и не познакомил, и Герман догадывался – почему.

Однажды, еще в те годы, когда – Герман знал это точно! – Никита был женат первым браком, Герману пришлось отправиться с Изольдой на официальный деловой прием. Изольда тут же отошла от мужа, заговорила с кем-то из знакомых Голощапова. А Герман нос к носу столкнулся с Никитой Скалоном. Никита на такие приемы неизменно приходил один. Он отвел Германа в сторонку и заговорил о зарубежной металлургической компании «АрмСтил», с которой Голощапов намеревался осуществить слияние. Никита предупредил Германа, что эта компания ведет дело недобросовестно, собирается слиться с другим зарубежным холдингом и просто хочет повысить курс своих акций на слухах о сделке с АИГ, чтобы потом продать себя подороже.

Ничего нового, ничего такого, чего Герман не знал бы сам, Никита ему не сообщил, но приятно было сознавать, что друг подтверждает его собственные подозрения. Впрочем, Герман не успел сказать об этом Никите. Они стояли, разговаривали, и вдруг подвалила Изольда.

– О чем с ним можно говорить? – фамильярно обратилась она к незнакомому человеку. – Что он понимает, немец-перец-колбаса?

На миг мужчины онемели. Первым опомнился Герман.

– Это моя жена, – сказал он Никите, не представляя Изольду, а как бы извиняясь за нее. – Она… ненормальная.

– Ничего, у меня тоже жена ненормальная, – кивнул Никита, взял Германа под руку и, не взглянув на Изольду, отвел его подальше.

Все так и случилось, как они с Никитой предполагали. Герман всеми силами пытался отговорить Голощапова от этой авантюрной сделки, но Изольда вцепилась в отца мертвой хваткой.

– Ты же там дом купил, папа! – вопила она. – Надо в промышленность вложиться, а то несолидно. Что ты эту немчуру слушаешь! Что он понимает? Как был охранник, так и остался! Ты только посмотри на него! Все под бобрик стрижется, мне с ним стыдно в люди выйти. Страмотища!

– Помолчи, доня, дай подумать, не части. Тут нельзя с кондачка.

– Ты такой же провинциальный лапоть, как и он!

Только Изольде дозволялось безнаказанно хамить всесильному Голощапову, но такого и он не выдержал:

– А ну выйди! От дура девка, прости господи! – плюнул он с досады.

И все-таки доела Изольда отца, додавила. Впутался он в сомнительную историю со слиянием, как ни отговаривал его Герман, заручился через Лёнчика, здорово пошедшего в гору при новой власти, поддержкой на высшем уровне. Там дали понять, что глядят на сделку с «АрмСтил» благосклонно.

Все уже было на мази, уже объявили официально о готовящемся слиянии, но буквально накануне подписания договора конкурирующий зарубежный холдинг, о котором предупреждал Германа Никита Скалон, выступил с претензиями: у него, дескать, имеется более ранняя договоренность о слиянии с компанией «АрмСтил». Пригрозили даже судом.

На глазах у Германа европейские господа, ничего не боясь и не стесняясь, отказались от уже готовой сделки, и даже отступных, не говоря уж о штрафных санкциях, с них взять не удалось. Еще на стадии подготовки Герман настаивал на внесении в договор пункта о невыходе из соглашения, но хитрые европейские партнеры все уговаривали его проявить добрую волю. Герман не уступил бы ни за что, а вот Голощапов, привыкший, что его все боятся, махнул рукой на крючкотворство: он был уверен, что и так, без пункта о невыходе, никто не посмеет его кинуть.

Кинули. На бедного Голощапова «кидок» произвел такое впечатление, что Герман стал всерьез опасаться за его жизнь. Тесть рвал и метал, велел Изольде не показываться на глаза, перевел ее долю в привилегированные акции, чтобы она только прибыль получала в приоритетном порядке, но не имела права голоса в совете директоров, а Герману выдал генералку – генеральную доверенность на управление всеми активами корпорации.

Легче ему не стало. Мошенники-то все равно ушли на все четыре. Не войну же объявлять иностранному государству!

Герман успокоил его, как мог, но неугомонный тесть пустился в новую авантюру: решил купить лежачее предприятие в Кузбассе. Ему и тут перешли дорогу, Герман даже догадывался, кто именно. Голощапов устроил войнушку, положил много народу, денег затратил бог знает сколько, а Герману пришлось потом разгребать эти авгиевы конюшни и ставить на ноги лежачее предприятие, которое тесть после долгих перипетий все-таки купил.

Герман тогда много пропадал в Сибири и не то что с Никитой, с родными мамой и папой почти не виделся. Но потом, когда все улеглось, Никита опять ему помог. Бескорыстно, без всяких даже просьб со стороны Германа. Позвонил и предупредил, что готовится конфискация партии телефонов на таможне. Предупрежденный Герман свою партию провез благополучно, а потом еще и Никите помог через Голощапова вернуть трубки, зацапанные жадными чиновниками.

Но они давно уже с Никитой не виделись, а перезваниваться просто так, чтобы справиться о делах, о здоровье? Не было у них такой сетиментальной привычки. О том, что Никита развелся со своей ненормальной и довольно быстро женился на ком-то еще, Герман узнал в новостях по Интернету.

Он вдруг опомнился и заметил, что идущая рядом Катя тактично не прерывает затянувшегося молчания.

– Прости, я задумался.

– Ничего, это иногда бывает полезно, – улыбнулась она и как ни в чем не бывало принялась рассказывать о каких-то еще московских красотах, ранее ему неведомых.

Этери, верная слову, дала Кате выходной в воскресенье, и Катя повела Германа в Третьяковскую галерею.

Он убедился, что тут ее все знают. Она приветливо кивала старушкам-служительницам, и они улыбались ей в ответ, а некоторые называли Катенькой.

Первым делом Катя провела Германа в залы икон. Провела контрабандой, ради нее служительницы отмыкали дверные проемы, перегороженные бархатными канатами. Герман честно признался, что ему эти отрешенные лики ни о чем не говорят. И все выглядят одинаково.

Катя не стала его уговаривать и уж тем более стыдить.

– Попробуй мысленно перенестись в тот мир, – посоветовала она. – Большинство людей в те времена не знали грамоты. Церковь заменяла им и театр, и газету, и суд. Их взгляд был тренирован, они подмечали в иконах куда больше, чем мы теперь. Враз узнавали, где Иоанн Креститель, где Иоанн Богослов, а где Иоанн Златоуст, знали всех апостолов наперечет. А вот задачка потрудней. – Катя подвела его к иконе XV века, изображавшей битву новгородцев с суздальцами, она же «Чудо от иконы Знамение». – Догадайся, кто тут хорошие, кто плохие.

Герман взглянул на трехъярусное изображение.

– Вот эти – хорошие.

– Почему?

– Ну… у них икона.

– Нет, не поэтому. Вот сюда смотри, на второй регистр.

Герман честно рассматривал две совершенно одинаковые группы всадников, сближающихся на одинаково условных лошадях с тонкими спичечными ногами.

– Не знаю. Сдаюсь.

– Вот смотри: это депутация выехала из города. Хотят договориться, чтобы на них не нападали. Видишь, что они сделали? Они шапки сняли. Приветствуют неприятеля, дают понять, что у них мирные намерения.

– А те не сняли, – догадался наконец Герман, – и сразу начали стрелять по парламентерам. – Да, такой язык ему, как военному, был понятен. – Это не по правилам. Это нечестно. И тогда, – он уже начал читать икону, как карту военных действий, – явилась Богородица и обратила стрелы вспять.

– Вот именно, – порадовалась Катя, заметив, как у него загорелись глаза.

– То есть это что-то вроде комиксов, – ляпнул Герман и тут же испугался, что уж теперь-то она его точно запрезирает.

Но Катя не стала его презирать, она весело засмеялась.

– Так и есть. Иконы – своего рода комиксы. Излагали историю в доступной неграмотным массам форме.

Ей и дальше пришлось вести его, как слепого. Она рассказала, что «Спас Нерукотворный» – лик Христа, чудом запечатлевшийся на платке, который подала ему добрая женщина Вероника, чтобы утереть лицо, – стал любимым сюжетом русских иконописцев.

– Лицо Спасителя было все в крови от тернового венца, в поту и в слезах, вот они-то и послужили красками. Ну а народ российский крови, пота и слез пролил немало, этот сюжет напоминал ему, что надо и дальше терпеть. В отличие от европейской традиции, «Спас Нерукотворный» в России изображали гораздо чаще, чем распятие, – добавила Катя.

От икон они перешли к парсунам.

– Парсуны, – объяснила Катя, – это искаженное «персоны», то есть лица. Первые портреты реальных людей, а не лики святых. Они появились в XVII веке, при царе Алексее Михайловиче. Иконы писали по-прежнему, но они выродились…

– Как выродились? – не понял Герман.

– Мы же с тобой только что это видели. Постепенно иконы становятся все более декоративными, нарядными. Много золота, ярко-красные и зеленые поля, умильно-слащавые лики, губки бантиком. А главное, пробудился интерес к земному человеку, не святому, не ангелу, не пророку. Это уже приближается Петровская эпоха. Пойдем посмотрим XVIII век. Вот когда человек осознал себя как личность.

Восемнадцатый век понравился Герману ничуть не больше, чем иконы. Уж парсуны – первые робкие попытки сделать лицо узнаваемым – были куда интереснее. А эти парадные портреты скучных толстых теток и дядек в дурацких одежках с какими-то не бывающими лицами ровным счетом ничего ему не говорили. Но Катя и тут не стала на него давить.

– Смотри им в глаза, – посоветовала она. – Они смотрят на тебя, как из темницы нелепых старинных нарядов, причесок, пудры, румян… Кстати, обрати внимание, как выписана пудра. – Она подвела его к портрету Новосильцевой, известнейшей работе Рокотова. – Посмотри, какая матовость. Тогда ведь тональных кремов не было, пользовались рисовой пудрой. И тут она выписана, эта пудра. Само по себе чудо. Ну да бог с ней. Смотри на глаза, – повторила Катя. – Все остальное условно, а вот глаза живые. Они… как будто взывают к зрителю. «Поговори со мной. Заметь меня. Я такой один».

Герман честно старался, но ему понравился только портрет Лопухиной работы Боровиковского.

– У нее в глазах что-то есть, – заметил он.

Выразить это словами он не мог. Ленивый и в то же время вызывающий взгляд, вероятно, весьма нехарактерный для благовоспитанной барышни XVIII века. «А ну поди сюда, – как будто говорил этот взгляд. – А не пойдешь, ну и не надо, без тебя обойдусь».

– Где-то я ее уже видел.

– В журнале «Огонек», – подсказала Катя. – На конфетных коробках… Это, конечно, жуткая безвкусица, но… Вот фигурист Бобрин выступал под музыку Баха, и миллионы людей на стадионах узнали, что есть на свете такой композитор – Бах. Так и тут. Есть надежда, что кто-нибудь, увидев ее на конфетной коробке, придет сюда полюбоваться оригиналом. Ладно, идем дальше.

Дальше пошло немного легче. Появился жанр – сюжетные картины со сценками из реальной жизни. Катя не только проясняла сюжеты, она рассказывала, как ходит по картине свет, как распределяются цветовые пятна, как образуются ритмы… Герману вспомнилась абстрактная картина у нее в квартире. Там тоже были ритмы, переклички сполохов света… И картина с кронами деревьев вспомнилась. Краски осени, словно раздробленные на пиксели… Выходит, любую картину можно свести к цветовым пятнам? Он сказал об этом вслух, и Катя взглянула на него с гордостью, как на любимого ученика, ответившего правильно на особенно трудный вопрос.

– А почему же тогда художники до сих пор рисуют… э-э-э… пишут, как в жизни? – наивно спросил он.

– Такая высокая степень абстрагирования доступна не всем, – ответила Катя. – Идем, я покажу тебе четырех Христов.

Первым из четырех оказался Христос с картины художника Иванова «Явление Христа народу». Герману картина показалась скучной, какой-то слишком правильной, что ли, но Катя провела его по всему залу, заставила изучать эскизы, показала, например, что голова Иоанна Крестителя написана с женщины. Интересно было следить по эскизам, как это женское лицо превращается в мужское. Потом она предложила ему найти на картине портрет Гоголя. И опять Герман сдался, но когда Катя показала, признал, что портретное сходство и впрямь есть.

– Обрати внимание на фигуру Христа, – продолжала Катя. – Христос тут возвышенно-прекрасен, благостен, безупречен, он несет надежду. Он ступает легко, словно не касаясь земли. Он идеален. Запомни его. Теперь идем дальше.

Они миновали еще несколько залов, кое-где задерживались, чем-то любовались, мимо чего-то другого проходили молча. Катя послушно останавливалась всякий раз, как что-то привлекало внимание Германа, рассказывала, отвечала на его вопросы. Но вот она подвела его к картине Крамского «Христос в пустыне».

– Вот второй Христос. Совсем не такой, как у Иванова. Это еще лик Христа, он вполне узнаваем, но современен. Многие даже думают, что это автопортрет, но вон, смотри, вон на той стене автопортрет Крамского. Совсем другое лицо. Да, лицо бунтаря, но портретного сходства с Христом нет. Видишь? Этот Христос не благостен, он не плывет над землей. Его ступни изранены острыми камнями, руки грубоваты. Считалось – и ам Крамской так считал, – что Христос в пустыне решает, предпочесть ли ему земные блага или быть с народом. Его же там, в пустыне, дьявол искушал, если ты помнишь. Мы с высоты нашего знания истории уже можем интерпретировать по-другому. Проливать ли кровь? – вот о чем он думает. Это ведь 1872 год, времена народовольцев, покушений на царя и сановников. Как бы то ни было, картина вызвала скандал. Правда, с четвертым Христом вышло еще хуже, – невесело усмехнулась Катя. – Идем взглянем пока на третьего. Он тут, рядом.

Она ввела его в зал Василия Григорьевича Перова, показала портрет Достоевского и другие картины. Германа заинтересовало историческое полотно «Никита Пустосвят», и Катя покорно пересказала ему сюжет картины, присовокупив, что это еще не самое интересное, а самое интересное на тему раскола ждет их впереди.

– Давай лучше посмотрим третьего Христа.

И она подвела его к картине «В Гефсиманском саду». Это полотно брало за душу сразу.

– Видишь? – спросила Катя. – Он еще только молит об избавлении, но все, что ему предстоит, уже случилось. Он уже раздавлен тяжестью креста.

– И над головой уже терновый венец, – заметил Герман.

– Вот эту деталь я как раз считаю наивной иллюстрацией, совершенно лишней, – возразила Катя. – Идем, нам еще много чего надо увидеть.

Она вела его из зала в зал, и Герман покорно следовал за ней, впитывая новые знания. Ему страшно понравился Куинджи, а Катя пренебрежительно пожала плечами: это не искусство, а кунштюк, цирковой фокус. Он обрадовался знакомым мишкам – «Утру в сосновом лесу» Шишкина, – а она загадочно процитировала ему из Мандельштама:

Герман не стал спрашивать, что это значит, чтобы окончательно не прослыть болваном.

Но Катя показала ему чудесные картины Федотова – они и ему нравились, и ей тоже. Герман решил, что еще не безнадежен.

Перешли в зал Сурикова, и Герман сразу понял, кто ее любимый художник. Катя провела его по всему залу, рассказала, как Сурикову полюбилась Москва и не полюбился Петербург, где его не приняли в академию, как это отразилось в картине «Утро стрелецкой казни». Показала все остальные полотна, приберегая под конец «Боярыню Морозову».

– Поначалу замысел был скромен, – начала Катя, подводя Германа к одному из эскизов. – Суриков увидел ворону на снегу и… видишь? Просто сани, снег, черная фигура, и двуперстие показывать некому.

На всякий случай она изложила ему вкратце историю раскола, тем более что картину в этот момент оккупировала многочисленная иностранная экскурсия с гидом.

– Дело было не только в религиозном расколе, не только в том, по каким книгам службу читать и сколькими пальцами креститься. При Алексее Михайловиче государство стало «доставать», – Катя показала кавычки пальцами в воздухе, – и не слишком религиозных людей. Ну, например, выпустило медные деньги, а потом само отказалось принимать их в уплату.

– Что-то вроде ГКО, – вставил Герман.

– Механизм тот же, – подтвердила Катя. – Деньги ведь тоже облигации. Только тогдашний дефолт называли «медным бунтом». Он был жестоко подавлен…

– Это само собой, – согласно кивнул Герман.

– Налоги выросли, – продолжала Катя, – был ведь еще и соляной бунт. Холодильников тогда не было, соль помогала сохранять продукты, а на нее налог повысили, причем резко. Мясо стало портиться, многие торговцы и крестьяне-производители разорились. И все скопившееся недовольство сосредоточилось в одном простом и понятном символе троеперстия. Его называли щепотью. Крестишься щепотью – значит, принимаешь никонианство и все ненавистные новые порядки. Идем смотреть.

Большая экскурсия тем временем двинулась дальше, а Катя и Герман подошли к великой картине.

Казалось, все лица на этом громадном полотне ей знакомы.

– Вот справа юродивый в веригах. Сидит босой на снегу, показывает двуперстие. Их называли блаженными, они ничего не боялись, наоборот, их все боялись, и никто их не трогал. Вот старушка-странница с котомкой, а вон из-за чужих спин выглядывает монашка. Жадная, любопытная… Ходячая газета. А вот моя любимая боярышня в синей бархатной шубке. Посмотри, с каким достоинством она держится: не могу, как ты, бросить все и пойти за веру на муки и смерть, все, что я могу, это тебе поклониться.

За санями бежит женщина в красной шубке. Это княгиня Урусова, сестра Морозовой. Она последовала за сестрой в ссылку, разделила ее страшную участь. Слева – прекрасный молодой боярин стоит в задумчивости. А рядом – никониане: вон пьяный поп смеется, видишь, какие скверные зубы? Это не случайная черта: считалось, у кого плохие зубы, тот поста не соблюдает. Это и для мирян грех, а уж если священник… совсем плохо.

Герман бросил быстрый взгляд на Катин рот. Его с первого дня знакомства поразило, какие у нее красивые зубы, ровные, словно жемчуг. Но вслух он ничего не сказал.

– В картине несколько смысловых центров, – продолжала Катя. – Первый – это сама боярыня Морозова…

Она тут же рассказала, как Анна Ахматова ходила в Третьяковскую галерею со своим другом Николаем Пуниным и он ей сказал: «А теперь идемте посмотрим, как вас повезут на казнь». Так родились стихи:

– Портретное сходство и правда есть, – добавила Катя. – Жаль, лучшие портреты Ахматовой не здесь, а в Русском музее. Я тебе потом в Интернете покажу. Даже не знаю, какой лучше: Альтмана или Петрова-Водкина.

«Ты чего-то не знаешь?» – иронически подивился Герман, но промолчал.

– Второй центр, – возобновила свой рассказ Катя, – вот этот человек в красной шапке. Посмотри, он неподвижен, выключен из действия, он смотрит прямо на нас. Это автопортрет. Это сам Суриков наблюдает за нашей реакцией. Но главным смысловым центром является не он. Для меня главное в картине – вот этот мальчик вполоборота чуть правее Морозовой.

У мальчишек праздник: можно бегать, кричать, свистеть, улюлюкать, кидаться снежками, в общем, духариться. И никто слова дурного не скажет. Вот слева – мальчик бежит за санями: чисто функциональная фигура. Придает скорости бегу саней. Кстати, существовала легенда, что будто бы Сурикову не хватило полотна вот здесь, внизу, чтобы показать колею, полозья саней, комья грязного снега… Без этого движения не передашь. И ему якобы пришлось надшивать полотно. Но это неправда: картину реставрировали и никаких швов не обнаружили.

Извини, я отвлеклась. Вернемся к мальчикам. Мне кажется, мальчики в картине важнее всего. Вон тот взобрался на ограду, хочет рассмотреть невиданное зрелище. Воплощение любопытства. Вот этот, лицом к нам, смеется. А тот – вполоборота рядом с Морозовой – только что смеялся точно так же, и улыбка еще не сошла с лица, как вдруг он что-то увидел. Как громом поразило: оказывается, ради идеи можно отказаться от богатства, свободы и пойти в кандалы, «в железы», как тогда говорили. Он еще ничего не осмыслил, но он этого никогда не забудет. Художник застиг его в поворотную минуту жизни, как будто фотокамерой щелкнул. Мне кажется, где есть хоть один такой мальчик, там есть надежда… – Тут Катин голос почему-то дрогнул, она торопливо отвернулась от Германа. – Ладно, идем.

Полтора года назад Катя точно так же водила по Третьяковке экскурсию из Санькиной школы. Многие дети слушали с интересом, а вот ее сыну было скучно.

Но сейчас у нее за спиной собралась уже небольшая толпа. Полностью погруженная в картину, она ничего не замечала. А теперь люди зааплодировали. Катя отвесила иронический поклон, пряча смущение за насмешкой, и они пошли дальше. Толпа двинулась за ними. Все уже поняли: тут интересно и денег за лекцию не берут.

В репинском зале опять пришлось задержаться надолго. Катя рассказала о страшной картине «Иван Грозный и его сын Иван 16 ноября 1581 года».

– Голову Ивана Репин писал с нескольких натурщиков, а том числе и с художника Мясоедова. А вот ля царевича ему позировал писатель Гаршин. У него было лицо обреченного, и он действительно покончил с собой.

Герман кивнул. Он читал Гаршина и знал его биографию.

– В 1885 году обер-прокурор синода Победоносцев запретил Третьякову выставлять картину, велел спрятать и никому не показывать. Потом ее, что называется, «отмолили», разрешили выставить. Прошло почти тридцать лет, и в 1913 году сумасшедший старообрядец порезал ее ножом. Репин, когда ему сказали, спросил только: «Глаза целы?» Реставрацию провел тяп-ляп, в основном реставрировал его ученик Игорь Эммануилович Грабарь.

Герману из всего репинского зала больше всего понравился портрет дамы в красном под вуалью. Он так честно и сказал.

– Да, это очень красивый портрет. Это Варвара Ивановна Икскуль фон Гильденбрандт. У тебя отменный вкус, – улыбнулась ему Катя. – Идем к четвертому Христу.

Четвертого Христа написал художник с короткой и странной фамилией Ге. Картина называлась «Что есть истина?», и всю ее занимала могучая, победительная, залитая солнцем фигура толстого Понтия Пилата. Он был в белом, стоял вполоборота, почти спиной к зрителю, и не только в его вызывающем жесте, но даже в этой спине, в затылке, обстриженном в кружок, чувствовалось нестерпимое самодовольство. А в дальнем уголке жался в глубокой тени Спаситель. Изможденный, оборванный, несчастный, с беспомощно-печальными глазами, он не то что об истине, вообще ни о чем не смог бы поговорить с этим куском самоуверенного сала.

Герман смотрел на жалкого изгоя и, сам себе не веря, чувствовал, как спазм перехватывает горло.

– Вот этот – настоящий, – невольно вырвалось у него.

– Да! – радостно подтвердила Катя. – Эту картину тоже сняли с выставки: и тут Победоносцев настоял. Третьяков не хотел ее покупать, а Лев Толстой – они дружили – написал ему письмо. Точно я не помню, но за смысл ручаюсь. «Павел Михайлович, – цитировала по памяти Катя, – Вы посвятили жизнь собиранию живописи, Вы скупаете все подряд, чтобы в горах навоза…» Слово «навоз» там точно было, – добавила она, – «… чтобы в горах навоза не упустить жемчужину. И вот перед Вами жемчужина, а Вы не хотите ее брать». Третьяков устыдился и картину купил.

После Ге Герман весь остаток экскурсии прошел, как в тумане. Ему только Врубель очень понравился, а Катя сказала, что он и Ге были женаты на сестрах.

Герман так и не понял, как отличить плохую картину от хорошей, почему, например, «Иван Грозный и его сын Иван» Репина – это шедевр, а «Княжна Тараканова» Флавицкого – так себе. Ему стыдно было признаться даже самому себе, но он устал. Он привык к марш-броскам в полной выкладке, умел десантироваться под огнем и лазать по горам, знал, что такое вести бой и не спать по трое суток, а тут буквально падал с ног.

– Пойдем посидим где-нибудь, – предложила Катя. – Я вижу, ты устал.

– А ты нет? – ревниво спросил Герман.

– Я тренированная. Ходить по музеям – самая тяжелая работа на свете.

– Истинная правда! – засмеялся Герман.

Они нашли симпатичное кафе, заказали обед.

– Скажи спасибо, что не пошли в современные залы, – продолжила разговор Катя.

– Спасибо, – совершенно серьезно ответил Герман. – Но там твоих картин пока нет, так чего смотреть?

Катя со смехом отмахнулась от него.

– Я пару дней буду занята, мы с Этери готовим на Винзаводе выставку Любарова. Зато потом сходим в Пушкинский. Да, и Любарова посмотрим, так что готовься.

– Ладно, – улыбнулся Герман. – Только я обязательно хочу свозить тебя к родителям. Попроси у нее долгий выходной. Так, чтобы прямо в пятницу выехать.

Кате страшновато было ехать к его родителям, но она обещала попросить долгий выходной.

Он ухаживал за ней – трогательно и смешно. Иногда безвкусно, но она ему прощала. Той цели, которой добиваются ухаживанием, – интима – Герман добился в первый же вечер. Но продолжал ухаживать. Однажды принес ей роскошный том в красном сафьяновом переплете с золотым обрезом и вшитой шелковой ленточкой-закладкой: стихи немецких поэтов в оригинале и в переводах. Катя растрогалась до слез.

Ich wei nicht, was soll es bedeuten…

А в другой раз подарил духи «Палома Пикассо» в святой уверенности, что ей понравится, потому что «Пикассо» – это фамилия художника.

Катя, конечно, взяла духи и ничего ему говорить не стала, но решила посоветоваться с Этери. Отсмеявшись, Этери мигом нашла решение:

– Давай ко мне, у меня духов – тонны. Обменяем твою Палому на что-нибудь. Мне, кстати, «Палома Пикассо» очень идет. А тебе подберем что-то другое.

– Но он обидится, если увидит у меня другие духи…

– А незачем ему их видеть! Ему полагается обонять. Ты коробку себе оставь, а что там внутри – его не касается. Мужики вообще такие тупые… Не бери в голову. Мы же их любим не только за это!

Этери заехала за Катей в понедельник после летучки на работе, вернее, они встретились в любимом месте, под мостом у метро «Парк культуры», и отвезла ее в свой загородный дом на Рублевке. Там подруги вдоволь поэкспериментировали с духами. Кате понравился свежий и нежный запах «Рив Гош», но Этери заявила, что это банально.

– «Рив Гош» я тебе подарю, пользуйся. Но это так, «на эври дэй». Нет, надо что-то поэффектней подыскать.

Они перепробовали «Опиум», «Тайну Роша», «Аллюр», «Кашарель», «Кабошар» и много других марок и названий.

– Я знаю, что тебе нужно, – объявила Этери. – Вот, держи.

– Я уже нанюхалась, как наркоман, ничего не чувствую, – пожаловалась Катя.

– Ничего, эти почувствуешь.

Духи назывались «Орисса», как индийский штат. Запах был волшебный: волнующе-чувственный и в то же время не сладкий, не пошлый, не наглый… Катя терпеть не могла запах мускуса, как будто говорящий: «Бери меня, я вся твоя». Нет, тут все было тоньше, сложнее, богаче…

– Носи на здоровье, – сказала Этери.

– А тебе не жалко?

– Я себе из Лондона еще привезу. И для тебя захвачу – в запас. Обалденные духи. Главное, нераскрученные, никто их толком не знает, все только удивляются.

Духи подействовали на Германа магически. Катя боялась, что он спросит, Палома ли это Пикассо, но он не стал ничего уточнять, просто набросился на нее, как безумный. А потом еще раз напомнил, что она обещала съездить с ним к родителям.

– Давай в эти выходные, а то сентябрь на исходе, а в октябре, говорят, погода испортится.

Катя позвонила Этери и сказала, что духи «Орисса» сделали свое дело: Герман приглашает ее к родителям. Та разрешила.

Ехала Катя не без трепета. «Ориссе» дала отставку, надушилась скромным и ненавязчивым «Левым берегом», он же «Рив Гош». Но что она им скажет, этим немецким родителям, кроме «Можно просто Катя»? «Здрасьте, я любовница вашего сына»? И что подарить? Не ехать же с пустыми руками? Ну, цветы. Катя купила герберы вместо надоевших роз. Красивый, радостный букет разноцветных ромашек. А еще что? Этого мало. Самодельный торт? Вдруг им не понравится? Вдруг кому-то из них или даже обоим вообще нельзя сладкого?

Катя все-таки сделала свой фирменный ореховый торт, купила роскошную коробку конфет (сама с горечью отметила, что за те же деньги можно было купить два кило парной телятины на рынке) и захватила один из своих пейзажей.

А что взять с собой? Едет она практически на три дня, но не на Рублевку же, тут наряды не нужны. Катя, паникуя – а вдруг им не нравятся женщины в брюках? – поехала в джинсах, взяла на смену любимую джинсовую юбку, пару кофточек и – на всякий противопожарный случай – единственное нарядное платье. Страшно было подумать, сколько этому платью лет. Именно в нем Катя отмечала день рождения, когда Мэлор начал ее лапать. Именно в нем встречала и тот день рождения, когда Алик повел ее в ресторан, а потом в игорное заведение. Пожалуй, это платье – черное с золотой паутинкой – можно считать несчастливым. Может, лучше не брать? Но другого-то все равно нет…

– Это ничего, что я в джинсах? – не утерпела она по дороге.

Герман удивленно покосился на нее.

– Мы едем за город. Джинсы – самая подходящая одежда.

Он и сам был в джинсах причем не в каких-то там дизайнерских «от Версаче», а в самых обыкновенных. Катя мысленно хихикнула: в дизайнерские «от Версаче» Герман вряд ли сумел бы влезть. Его было слишком много.

Никто так не водил машину, как Герман Ланге. Во всяком случае, Кате ничего подобного встречать не доводилось. Он не рвал с места, не визжал шинами, не закладывал виражей. Наоборот, казалось, он плавно спрямляет любой поворот и идет, как по рельсам. Так же плавно он снижал скорость, когда на дороге встречался «лежачий полицейский». У него и машина была ему под стать: мощный внедорожник «Мерседес». Когда выехали из города, Катя, лишь случайно взглянув на спидометр, поняла, что машина летит со скоростью сто тридцать километров в час.

Мчались под песни Городницкого, Кима и других прекрасных бардов: Герману ужасно хотелось показать Кате, что он прислушивается к ее советам.

Вот и Таруса промелькнула, еще несколько километров – и они въехали в усадьбу.

– Прямо Ясная Поляна! – воскликнула Катя. – Или «Вишневый сад».

– Только яблоневый, – поправил ее Герман, – а так все верно.

И вовсе это было не верно. Этот сад не достался Лопахину, его не вырубили и не настроили дач на его месте. И старый дом, отремонтированный и подновленный Германом, никак не напоминал дачу. Напротив, он поражал добротностью и солидностью.

Пожилая пара вышла встречать их. Катю поразило, до чего мама Германа маленькая, худенькая и хрупкая. Совсем-совсем седая. А отец высокий, но тоже страшно худой. Видно, что когда-то был силачом, как Герман, но сильно сдал. Он потом сказал, что это медеплавильный завод из него все соки высосал. А пока они ласково и приветливо поздоровались с Катей, провели ее по всему дому, показали отведенную ей комнату на втором этаже.

– А я живу на третьем, хочешь посмотреть? – спросил Герман.

Дом был двухэтажный, но с надстройкой-башенкой в одну комнату с ванной. Эту комнату и выбрал себе Герман в родительском доме. Увидев ее, Катя поняла, что здесь она и будет спать, а на втором этаже – это так, для отвода глаз. Она смутилась, но виду не подала.

Родителям Германа понравились подарки. Герберы водрузили в вазу в столовой, торт перекочевал из сумки-холодильника в промышленных размеров холодильник на кухне, Герман взялся повесить пейзаж, а Густав Теодорович тем временем предложил показать Кате яблоневый сад.

– Сейчас картину повешу и приду тебя спасать, – пообещал Герман. – Папа энтузиаст, может заговорить кого угодно.

– Щенок, – добродушно выругал сына Густав Теодорович. – Никакого почтения к старшим.

Герман и впрямь присоединился к ним в экскурсии по саду, но спасать Катю не пришлось. Оказалось, что она знаток, да еще какой! Антоновка, грушовка, титовка, пепин-шафран, боровинка, анис, шампанский ранет, сенап, штрифель, симиренко, коричные, белый налив – каких только названий она не знала!