Генерал Снесарев на полях войны и мира Будаков Виктор

В июле 1899 года, преодолев неспокойное Каспийское море и раскалённые туркменские пески, штабс-капитан Генерального штаба прибыл в Ташкент. Но ненадолго. Он успевает сшить себе цивильный, «статский» костюм, в котором ему вскоре предстоит появляться на разного рода раутах с представителями Британской администрации в Индии. У него теперь есть тулуп и полушубок, валенки, меховая шапка: без них в горах, каждосуточно сменяющих лето на зиму, не выдержать.

Он ещё из Ташкента не выехал, а о его индийской одиссее оповещают две крупнейшие газеты мира: английская «Тайме» и русская «Новое время»; издатель русской — Алексей Сергеевич Суворин, тоже уроженец Воронежской губернии.

1

В те две недели, которые он проведёт в Туркестанском военном округе, на самой границе Российской империи, у него произойдёт встреча с семейством, которое через несколько лет решительно и счастливо изменит его жизнь. В приграничном, древнем городке Ош он останавливается в доме «начальника Памира», полковника Василия Николаевича Зайцева, начальника Ошского уезда, а прежде бывшего начальником поста Хорог, начальником Памирского отряда. Жена начальника уезда Ольга Александровна — воплощённое русское радушие, скромность и обаяние. Кто в этом исполненном гостеприимства семействе ни перебывал из людей выдающихся — европейских первопроходцев в Центральной Азии: Пржевальский, Федченко, Певцов, Грум-Гржимайло, Козлов, ещё земляки Снесарева по донскому краю Семенов-Тян-Шанский, Северцов и Мушкетов, ещё многие европейские путешественники из учёных-географов и военных.

В июле 1899 года в доме Зайцева останавливается, однажды уже гостеприимно принятый здесь, Свен Гедин, великий швед, великий путешественник, великий авантюрист, который проживёт долгую жизнь, пройдёт тысячи километров по пескам и горам, напишет восемьдесят книг и восемьдесят тысяч писем, которого будут принимать императоры и короли, президенты и премьеры, полководцы и художественные знаменитости самых великих держав. Пути Снесарева и Гедина на короткий день и на всю жизнь пересекутся, но об этом — особый рассказ. Чуть позже.

Дочке Зайцева Жене четырнадцать лет. Она живёт то в Оше, то с недавних пор в Оренбурге, где учится в институте, во всех смыслах далёком от отцовской службы. Прекрасная девочка, хрупкая отроковица, великолепно играющая на пианино, — откуда оно на «крыше мира», в заоблачных горах? Снесарев под аккомпанемент юной Жени пел на краю света и был счастлив так, словно вся будущая его жизнь вдруг открылась ему именно такою, какою он хотел её видеть. Хотя ждала его впереди полная неизвестность.

2

Итак, Снесарев — «гость Великобритании на всей территории Индии». В этом официальном заявлении-приглашении очевидна явная географическая бессмыслица и дипломатическая бестактность, но Англия давно уже считала Индию продолжением своего острова, своей собственностью, и весь мир вынужден был считаться с этим.

Снесареву и Полозову начальный отрезок пути по сложнейшему горному маршруту из Средней Азии в Индию предписано было пройти разными дорогами, и эти, с позволения сказать, дороги могли стать роковыми, гибельными ежедневно, ежечасно. Снесарев «прорезывает» Памир с севера на юг, однако уместно ли слово «прорезывает» по отношению к человеку, который всего лишь песчинка в этих прадревних величавых горах? Но слово — снесаревское. В одном из писем младшей и духовно близкой сестре Кае (Клавдии Снесаревой, в замужестве Комаровой) он, уже завершая памирский отрезок пути, скажет: «Почти оканчиваю прорезывание Памира с севера на юг, и самому интересно обернуться (по карте) на пройденный путь — верхом и по таким высотам, которых в мире больше нет (разве Тибетские)…»

Грандиозные хребты, нелюдимые отроги и каменные цепи вершин и пиков, обледенелых и недоступных, узкие козьи тропы, то и дело перехваченные камнепадами («по какой круче и камням приходится идти, лошади портят себе ноги…»), глубочайшие пропасти, на дне которых — нерукотворные кладбища людей и коней, однажды сорвавшихся с немыслимой крутизны. Многосаженной толщи ледники — исполинские сгустки стужи. Если солнце — жара тропическая, если уходит солнце — без тулупа не выдержать и часа: словно насквозь пронизывает ледяная стужа. Облака где-то далеко внизу, поднимаются к заснеженным тропам и застят даже малую видимость. Обычная высота, по которой змеятся тропы, три-четыре версты, местами и более.

Поистине «крыша мира». Это — вечное. А временное — именно здесь сходятся границы и интересы трёх великих территориями и населением империй: Российской, Британской, Китайской. Где-то в Санкт-Петербурге, Лондоне, Пекине политические и военные умы разрабатывают планы, как покрепче утвердиться на «крыше мира», откуда не только далеко видно, но и можно грозить любой из империй. И потому в этих суровых, бедных, малолюдных и опасных местах всё чаще появляются путешественники, они же дипломаты, они же разведчики.

Крепостью духа, физически и морально английские офицеры подчас оказывались слабее русских, но, во-первых, их было больше в приграничных местах, во-вторых, за ними чувствовалась традиция общения с местным населением; наконец, и стимулы были весомей: английские офицеры за знание арабского, персидского, хинди, урду, пушту и других туземных языков получали от своего правительства надбавку до двух тысяч рупий, а за знание русского — до пяти тысяч рупий. Английские офицеры на протяжении веков отбирались и готовились для дела не менее тщательно, нежели чиновники английского кабинета, и дурных случайностей в британской армии было куда меньше, чем в армиях других стран. Они умели воевать, умели работать, умели отдыхать. У иных, правда, сквозило пренебрежение к «неумеющим», но за это, как молвится, на гауптвахту не сажают.

Снесарева сопровождали местный проводник-киргиз и двое казаков — все оказались надёжными, знающими помощниками. Можно сказать, обошлось без особенных приключений. Самое неприятное — три десятка вёрст надо было пройти по афганской территории, весьма опасной: здесь бы командировочное удостоверение никто не спрашивал, и вполне могло так статься, что, попадись малочисленная экспедиция на глаза афганцам, никому бы и не узнать, куда она подевалась. Но, по счастью, не встретилась ни одна воинственная горская душа, «проскочил благополучно — шёл рано и в полном тумане (т.е. в облаках)». Правда, выпало встретиться с нарядом китайских пограничников. Те поначалу вели себя миролюбиво, затем стали вдруг придирчивы, и русский офицер погрозился высечь не радушных к путешественникам сберегателей границ Поднебесной, что подействовало на них самым паническим образом. Английского Генштаба полковник Мак-Суини, прикомандированный к русским офицерам, но заболевший и вынужденный по болезни задержаться на русской территории, догнавший Снесарева уже непосредственно в Индии, рассказал, как, подобно фантастическому дереву, вдруг взмывшему из-под земли, разросся маленький инцидент. Англичанин встретил нарочного от китайского разъезда, посланного властям донести о том, что грозный русский офицер появился, остановился, всех разметал. Этот несчастный посыльный загнал свою лошадь и неутешно плакал, словно задержанную весть надо было доставить незамедлительно самому Богдыхану — властителю Поднебесной.

Цепью горных пиков, разделённых ущельями, тянулся Гиндукуш, которого тоже было не миновать. Казалось, никогда не закончится фантастическая зубчатая стена — холодная, вечная, никому не подвластная. Всё время надо было остерегаться ловушек горного пути, наш военный путешественник благополучно миновал их. Ещё в университетские годы побелев в висках, Снесарев стал вовсе седоголов, когда в высокогорной одиссее преодолел две «крыши мира».

В начале сентября спустились в долину Кашмира. Индия, «страна муссонов, двух жатв и сказочных богатств», великая Индия, «страна чудес, страна золота и алмазов, лучшая жемчужина в короне Её Величества королевы Великобритании», одной из богатейших своих провинций расстилалась перед ними, словно кашмирская шаль.

Живописнейший на земле край, полный легенд, одну из которых Снесарев знал ещё раньше: якобы издревле чтимые человеком эти места затопили водами злые демоны, но великан Кашаф, внук Брамы, возжаждал помолиться здешним храмам и сумел спустить воды, разгородив каменные завалы, прорыв в горах туннель; осушенная долина с тех пор стала носить его имя, постепенно трансформированное в Кашмир.

После полуторамесячного путешествия первый культурный угол — Гильгит. И, странная судьба, уже в Гильгите его захватывают ностальгические чувства: «Много тут интересного, а родины-то всё-таки нет… она далеко».

Далее столица Кашмира — Сринагар (Сурийнагар — город Солнца), далее — Равалпинди.

Английским офицерам полковнику Мак-Суини и майору Модлею надлежало сопровождать русских, и последние боялись отяготиться назойливым доглядом, цивилизованной слежкой. Но английские офицеры оказались вполне достойными спутниками, без мелочных придирок, хотя и не без спланированной опеки, весьма неудобной для планов русских: побольше разглядеть, запомнить, записать. Знакомя гостей с фасадными, экзотическими сторонами Индии, притеняющими разительный социальный контраст, Снесарева и Полозова сразу же обременили приёмами у официальных лиц британской администрации, встречами с местными князьками, раджами, принцами, причём встречами — словно бы с русским хлебосольством и размахом. Надо было не только непринуждённо поднимать бокалы, но и непринуждённо уходить от возлияний, поскольку Снесарев ещё с юности дал себе слово не пить. Об одном забавном эпизоде, возникшем в связи с этим, он позже расскажет и в книгах (его, непьющего, примут за мусульманина, скрывающего, что он мусульманин; и когда англичане, с умыслом или без оного, дадут ему однажды для прогулки дурного нрава лошадь, которая, норовя сбросить седока, завалится назад и поранит ему ногу, тамошние магометане станут молиться в мечети о его выздоровлении).

Запомнился отдых в виде охоты и ночёвки в лесу. Обезьяны, которых даже в любом индийском городе тьма-тьмущая, здесь чувствовали себя избранной кастой. Во всяком случае — нахрапистость поразительная. Одна из них бросилась к костру, схватила кусок мяса со сковородки и, обжегшись и дико вереща, запустила в сидящих камень. Кто-то из англичан был поранен, но что обезьянам до раненого, это их, обезьяньи, владения, убирайся с пути!

Английский писатель Киплинг хорошо знал тропический лес, и по его сказкам выходило, что лучше всё же обезьяны, чем гиены и шакалы.

Англичане, почувствовавшие проницательность выбора, сделанного русским военным министром, разглядели в русском офицере не только умного, образованного человека, но и опасного противостоятеля; позже один из их военных объявит, что Снесарев представляет общественную опасность для Британской империи. О русском офицере писали английские газеты в обоих земных полушариях. Одни имперские чиновники просто из любопытства желали познакомиться с ним, другие приглядывали за ним, может быть, чтоб не увидел лишнего. Русским генштабистам предлагали то поохотиться, то познакомиться с местными достопримечательностями, то поприсутствовать на параде в чью-то честь; всегда были предусмотрены лошади и крепкие, ловкие проводники для осмотра окрестных мест. Загородные прогулки, охоты, кавалькады. И встречи, встречи, встречи… приходилось подолгу, часами, вести ничего не значащие, но неизбежные полусветские разговоры, и сколько за это время можно было бы увидеть, почувствовать, узнать в непосредственном общении с простыми индийцами!

Выдалась, правда, встреча, в известном смысле существенная и для Снесарева памятная. В Симле, где располагалась резиденция вице-короля Индии, он был приглашён на встречу с лордом Керзоном, который в ту пору и занимал трон вице-короля. (Через четверть века на площадях советских городов возмущённые «нотой Керзона», британского министра иностранных дел, толпы энтузиастов воодушевлённо будут жечь чучела бывалого английского политика, Снесарев увидит это сожжение и на московских площадях и вспомнит, как не раз вспоминал, холодные, хорошо воспитанные глаза Керзона, его спокойные доброжелательные расспросы, а позже его же исполненную досады оценку деятельности Снесарева в Туркестанском военном округе и в Генштабе: «Опять этот неистовый капитан!»)

Встреча была обставлена по всем правилам английского этикета, присутствовали министры и генералы, их жены. Русский гость, приглашённый вице-королём в надежде ещё и услышать снесаревский баритон (Снесарев на прежних встречах исполнил несколько музыкальных сочинений, весьма понравившихся англичанам), в письме к сестре Кае сообщит: «…Когда входили в столовую, придворный оркестр заиграл “Боже, Царя храни”. Я сказал своей спутнице, что я пришёл из далёкой земли и весьма тронут таким вниманием, и я ей не могу высказать, как волнуют меня те дивные звуки, которые я сейчас слышу… Обед был, конечно, великолепен, зала, украшенная гербами вице-королей Индии, ещё великолепнее, рядом играл оркестр… После обеда мужчины посидели отдельно и, наконец, перешли в большую залу. Здесь через несколько времени адъютант сказал мне, что Его Светлость удостаивает меня разговором. Я поднялся и пошёл к лорду. Он попросил меня сесть, и началась беседа. Лорд Керзон высокого роста, с длинным бритым лицом (усы и бороду бреет), серые глаза поставлены очень широко и имеют резко-сосредоточенное выражение, лоб крупный… Всё лицо можно назвать красивым (оно ровно розового цвета), если бы оно не было так холодно и самоуверенно…

Высокий хозяин спросил меня о путешествии, не устал ли я. Говорили о его сочинении о долине Гунзы (мы с ним из числа немногих, видевших её) и т.д. Как только я отошёл, подлетел адъютант и попросил меня петь…»

Снесарев исполнил «Азру»… Его попросили спеть ещё что-либо, он сел к роялю и, аккомпанируя, пропел «Я вас любил», что вице-королю весьма понравилось, но показалось незаслуженно кратким. Не столь давний дебютант Большого театра спел ещё «Лесного царя» Шуберта, которого любил и не раз исполнял на родине.

После Симлы Полозову надлежало возвращаться, а Снесарев продолжил путешествие. Он ещё и умудрялся вести путевой научно-географический дневник, а записи-листочки слал письмами сестре Клавдии, наказывая, чтоб она не только хранила их, но и с величайшей аккуратностью переписывала.

Остальные встречи не оставили памятного следа, слились в сплошной прогулочный марафон с разного рода празднествами, на которых ему приходилось петь, «вызывая незаслуженные восторги обеднённых голосами англичан и англичанок».

Официально-праздничных встреч стало поменьше после Лахора, города, в котором он месяц проболел лихорадкой. Усугубленная солнечным ударом, она измотала его более самого тяжкого горного перехода: полторы недели не вставал с постели. Памирскую стужу, и горный разреженный воздух, и головокружительную горную высоту — всё перенёс он благополучно, а здесь… Месяц из шести «индийских» месяцев — Снесареву это казалось невосполнимой потерей. Хотя он успел увидеть, запомнить, записать столько, что хватило бы не на один том. Впрочем, так оно и станется: придёт время — и он напишет два тома из задуманного четырёхтомного фундаментального труда «Индия. Страна и народ».

В Лахоре проживал Редьярд Киплинг. Снесарев уже читал его, позже всегда высоко ставил мощь его таланта, жёсткого и мужественного, национально-колониального. Взглядам, шагам, книгам английского писателя и русского военного мыслителя не раз выпадет пересекаться.

В Агре Снесарев осмотрел беломраморную сказку Индии — знаменитый Тадж-Махал, святыню мусульман. Настолько это творение дивно прекрасное, что оно, легендами и преданиями овеянное, является украшением всей Ойкумены, а когда, рассказывают здесь, смотреть на него при луне, кажется Тадж-Махал дивным цветком, который небо подарило земле. Осматривая дворец внутри, он не мог не обратить внимания на разрушенный временем потолок и на попытку его отреставрировать. «Как жалок и мал, — скажет он, — реставрированный английский кусок на огромном фоне потолка Великих Моголов». Снесареву не удалось увидеть Тадж-Махал при ясной луне. Пошёл дождь, небо увязло в тучах. В тот день в Агре ему исполнилось тридцать четыре года. Глядя на удлинённый бассейн у Тадж-Махала, стоя у реки Джамна, он вспоминал донскую родину, видя её в этот декабрьский день зимне-стылой, дремотной, с неба не переставая сыплет снег над Доном, да, наверное, и над всей Россией.

3

Декабрьским ранним утром Снесарев прибыл в Бенарес, священный город с полутора тысячами индусских храмов, город Шивы, в котором и буддизм и особенно магометанство оставили свои следы. Именно здесь двадцать пять столетий назад Будда произнёс первую свою проповедь…

Снесарев на протяжении всей жизни будет так или иначе обращаться к имени создателя самой кроткой религии на земле, пленившей не только азиатские этносы, но и скифов, и бактрийских греков. Через десять лет он в газете «Голос правды» выступит с небольшой заметкой о прахе Будды, который якобы был найден в северо-западной Индии близ Пешавера, бывшего столицей во времена правления скифского царя Канишки, который был для буддистов (их в начале девятнадцатого века насчитывалось четыреста миллионов) что для христиан римский император Константин.

Молодой индус, проводник и переводчик, перевезёт русского офицера на противоположный низкий песчаный берег священной реки Ганг. Вид оттуда открывался неповторимо прекрасный. По правобережному хребту тянулся в голубой дымке сказочный Бенарес (месторасположением своим показался Снесареву похожим на Киев). Возносились ввысь храмы, минареты, дворцы. Властвовала над городом мечеть Ауренгзеба с её двумя столпами-минаретами. Ярко-жёлтой массой выделялся Золотой храм — Бишевар — величайшая индусская святыня. К реке спускались бесчисленные каменные лестницы-гаты. У берега, и на гатах, и на проложенных в Ганг мостках, творилась непонятная европейцу жизнь: проповедники, пилигримы, факиры — всё это увидит он, переправляясь через Ганг обратно в город. Кто-то купался в мутной воде, кто-то дожидался счастья быть сожжённым, кого-то уже сожгли, и обгорелые останки бедняка трепали и рвали на куски огромные черепахи. На берегу Ганга — шум, гам, трудно протолпиться. Он почувствовал, что какие-то нервные волны, вызванные, быть может, массовой религиозной экзальтацией, пронзают его, и он поспешил выбраться наверх и ознакомиться разве что с Золотым храмом, но больше ни с чем: чувствовал — не выдержит. Но и посещение храма оказалось гнетущим испытанием: тяжело было видеть больных, парализованных, сумасшедших, кликуш, слепых, хромых — их конвульсии, слёзы, их чаянье вдруг прозреть, исцелён-но встать на ноги, почувствовать себя сильными…

А более всего поразил и запомнился на чёрном камне сидящий у ворот храма старик, весь в белом, с красивой посадкой головы, с длинной белой бородой, с куда-то устремлённым взглядом. В недвижно-одинаковой позе, с глазами, видящими не суетное движение толпы, но что-то далёкое и высшее, — таким его застал русский офицер и заходя в храм, и через три часа выходя. И когда он спросил у проводника, долго ли ещё почтенный сиделец пребудет в застылом положении, тот ответил, что белый старик на одном месте и в одном положении пребывает уже десятки лет. Снесарев тогда подумал о Ниле Столбенском, Серафиме Саровском и подумал ещё, что у каждого народа, верно, есть свои пророки, призванные в мире что-то наисущее увидеть, что-то изменить к лучшему, быть может, не действием, не речами, а именно великим сидением и молчанием.

Пророки по-разному являют себя в разных уголках земли. Гаутама Будда, Шакьямуни, должный бы взять меч как сын царский, никогда его в руки не возьмёт, уйдёт и от пестрой, сверкающей яви царского двора; не столь и длинные речи оставит ученикам Просветленный; зато найдёт высшее в нирваническом состоянии, среднем меж бытием и небытием. Существуют сотни рассказов о перевоплощениях Будды, но вместе с тем он един, и «Дхаммапада», начертанная его учениками, предложит один из духовных вариантов никогда до конца не постижимого бытия.

На Снесарева произвела неизгладимое впечатление буддийская символическая картина «Колесо всего сущего» — некая метафора извечной суеты сует, изображающая человеческую жизнь со всеми её искушениями, падениями и разочарованиями. Индийская философия — сколь неповторима она, и Снесарев не раз сожалел, что не имел времени осмыслить её во всей возможной для отдельной человеческой личности полноте.

4

Уже находясь на Цейлоне, в ожидании парохода Добровольного флота, он снова и снова переживёт, сердцем и мыслью повторит путешествие: оставленная людьми Хараппи — колыбель одной из древнейших человеческих цивилизаций, и уже незабываемые города, каждый из которых эхо времён: Гильгит, Сринагар, Равалпинди, Сим-ла, Амритсар, Амбала, Дели, форт Агра, Бенарес, Калькутта; а также железная дорога вдоль великой реки Ганг.

Когда он направлялся в Индию, он знал общий и весьма приблизительный исторический очерк Индостана, его времён, племён, имён. Он знал о путях, какими шли арии, войска более поздних завоевателей — Александра Македонского, Чингисхана, Тамерлана, Бабура, знал о главных религиях и главных событиях самого большого на земле тропического полуострова, попадались ему в руки и «индийские» книги Жаколио, Блаватской, Киплинга, но одно дело — знать и видеть заглазно, совсем иное — увидеть воочию повсюдно удивляющий, диковинный мир в его издревлем застое и вечном движении. Впечатлений — на целые тома.

И что же было главное в его впечатлении? Богатейшая страна. Древнейшая цивилизация. Трудолюбивый народ. Но так или иначе угнетаемый и обираемый. Семьдесят миллионов голодающих, словно в доисторические времена, словно не на пороге двадцатый век с его огромными техническими достижениями! А кто считал миллионы тех, кто, кроме повязок на голове и бедрах да деревянной чашки, ничего не имел, ничем не владел и не надеялся владеть! Удручающая бедность, тьма нищих, фокусы нестерпимо, тленно пахнущих факиров, «огромное смрадное болото» каст, против которых проповедовал еще Шакьямуни, великий Просветленный, великий Будда, да прошли тысячелетия, а касты всё ещё живы…

Искусно отлажена машина колониальной администрации. И почему-то вспоминались — с фотографической точностью стояли в глазах — картины Василия Верещагина «Расстрел сипаев» и «Английская казнь в Индии», последняя была воспроизведена в индусской газете (и в Лахоре нечаянно попалась на глаза Снесареву) с надписью «Скопирована с оригинала картины великого художника Верещагина». Незадолго до того именно Верещагина художественный критик Стасов риторически вопрошал: «И зачем нужно было, чтобы лучшие уголки земли, чтобы все красоты мира были исполосованы насилием точащего зубы купца и заклеймены хищничеством бездушного чиновника?» А ещё ранее Верещагин писал Стасову: «Замысел моих картин: история заграбастания Индии англичанами. Некоторые из этих сюжетов таковы, что проберут даже и английскую шкуру».

В конце девятнадцатого века, когда Снесарев с севера на юг вглядывался в плодороднейшие индийские пространства, Индия голодала. Россия чуть раньше тоже голодала, да и никогда не могла похвастаться повсеместной сытостью и достатком, но на индийскую беду откликнулась. Ставропольский помещик Н.Н. Безменов обратился к царским властям с просьбой разрешить сбор пожертвований. Сбором пожертвований занялись «Новое время», «Петербургские ведомости».

Северная держава — так в Индии называли раньше Россию. Индусы ждали, что придёт северный Белый царь и освободит их от англичан. Да ведь и затевался такой поход в краткое Павлово царствование — в союзе с Наполеоном (ровно за сто лет до того, как Снесарев оказался в Индии); и даже чуть ранее, когда ведомые Платоном Зубовым русские войска подступили к Тегерану, хотя, разумеется, не Тегеран представлял крайний интерес для Российской империи и императрицы Екатерины Великой; и позже разрабатывались планы выдающимися военачальниками и военными теоретиками. И всё же… Русь, поскольку она Святая, Небесная, земное счастье даже у себя не обустроит, как же тут быть с другими землями? Хотя наш народ при продвижении в другие земли во многом себе отказывал, а окраинам помогал. Но в любом случае у исторической встречи России с Индией единственный путь — взаимопонимание, а не завоевание. Тихая улыбка добра, а не шумный барабан зла. Донской цветок мог бы украсить кашемировую шаль. Во всяком случае, русский путешественник и купец Афанасий Никитин, первым из соотечественников побывавший в Индии, не чувствовал себя чужим среди индусов, буддистов, мусульман.

5

На стыке девятнадцатого и двадцатого веков Индийский океан бороздили суда русского Добровольного флота — курсировали «Киев», «Владимир», «Москва», «Херсон». С Цейлона, из Коломбо, на одном из «добровольных» пароходов Снесарев отплывает к родным берегам.

Он, конечно, не мог знать, что именно с Цейлона примерно в то же время отправлялись в родные Палестины его земляки, уроженцы чернозёмного края, знаменитые в будущем писатели Иван Бунин и Михаил Пришвин. Бунинскую «Деревню» он прочитает незадолго до Первой мировой войны, поразится её художественной точностью и проницательностью, и хотя деревня, слобода, станица, которые он знал, были куда крепче и благодатней, но «Деревню» своего земляка воспримет как тяжёлый диагноз и горький прогноз. Что же до пришвинского, не могшего быть прочитанным, годами обдумываемого и переписываемого произведения-«поражения» — романа «Осударева дорога» с лежащим в основе северным Петровым путеустроением, то через десятки лет Снесареву самому придётся испытать, что собой представляет такая дорога в большевистской модификации. Учиться было у кого, Петров размах вызывает соблазн и через века. Пришвинская запись: «Узнал, что Пётр ехал по осударевой дороге, а за ним везли виселицу». Осударева дорога меж Балтийским и Белым морями по карельским топям и трясинам была вымощена не только изрубленными лесами, но и крестьянскими костями.

Аден, Суэц, Константинополь. Персия, Египет. Мир Цезаря и Наполеона. Снесарев сходил на египетский берег, стоял у пирамид, вспоминал слова из приказа Наполеона: «Солдаты! Сорок веков смотрят на вас с высоты этих пирамид!» и не менее знаменитые слова полководца: «Ослов и учёных на середину!» У пирамид он приобрёл скарабея из песчаника — священного жука египтян. Скарабея клали в саркофаг, на фараонову мумию вместо сердца. Приобрёл ещё ушебти — в ладонь человеческую фигурку, в Древнем Египте имевшую сакральное значение. Священная глиняная фигурка уцелела малой частью, которую позднее вместе с другими мелкими вещами, привезёнными с Востока, дочь хранила в шкатулке из сандалового дерева.

Понт Эвксинский, Чёрное море, некогда даже Русское море — море русской доблести и беды… Прибыв в Одессу, Снесарев здесь долго не задержался. Побродил по Приморскому бульвару и Дерибасовской улице, побывал в театре, одном из лучших в Европе, спустился к морю и вновь поднялся на приморскую площадь по Потёмкинской лестнице, если не лучшей во всем мире, то ни на какие другие не похожей, неповторимой. Через пять лет на виду у всей Одессы поднимет красный флаг броненосец «Потёмкин», забастует Одесса, заполыхает подожжённый тёмными силами одесский порт, через пять месяцев после того уже на глазах Севастополя устремится в бунт крейсер «Очаков», и командующий Черноморским флотом прикажет расстрелять его, отпавший от флота крейсер, и тот заполыхает, как гигантский костёр, как язык смуты, как огненно-чадный образ революции. Но до того ещё пять лет, и Россия — мировая империя.

Останавливаясь в Москве, в доме Снесаревых на Ломоносовском проспекте, я часто разглядывал шкатулку, привезённую из Индии. Инкрустированная пластинками из слоновой кости, хранящая уже век или больше благородный запах сандалового дерева, так тихо и пряно пахнущая, она неизменно навевала настроения грусти, хотя и надежды. Может, вся Индия как та шкатулка?

Путешествие в Индию положило начало изучению А.Е. Снесаревым древней страны, какую он полюбил на всю жизнь и какой посвятит в последующем много трудов, коими его имя впишется в число отечественных классиков индологии. После успешно проведённого ответственного и опасного путешествия по британской Индии последует научная командировка в Англию, дабы увидеть Индию из окон библиотеки Британского музея, вернее из книг, за многие годы тщательно и полно собранных в самой большой тогда библиотеке мира.

1

В марте 1900 года Снесарев снова в Туркестанском военном округе, где ему предстоит пробыть ещё более четырёх с половиной лет.

Но ощущением Туркестана как близкого его сердцу края он проникся сразу же по приезде. Он знал о всей трагичности присоединения Туркестана к Российской империи. Горевал о гибели трёхтысячного отряда Бековича Черкасского в Хиве в 1717 году, неразумно, без подготовки посланного Петром Первым затеряться в среднеазиатских песках. И далее движение русских в этот край не было лёгким, кроме разве ночной успешной атаки на Ташкент малым отрядом. Он знал, как трудно шло почти двухвековое освоение Средней Азии, но одного он не мог знать: с какой преступной лёгкостью всё русское устроение вместе с русскими людьми будет брошено на жестокую прихоть судьбы, времени, местной враждебности во времена перестройки, в конце двадцатого века, как, оставляя всё нажитое, будут спешно уезжать мирные специалисты и какие ценности баз и складов оставят военные, бесславно покидая приграничные военные городки, которые в трудах простодушной манящей надежды возводили офицеры милютинских выпусков.

Он пишет отчёт о командировке в Индию. Вскоре ему поручают в Красноводске встречать английского военного агента подполковника Бересфорда. И он пишет: «…опять садись верхом на лошадь и катай по Памирам… на ангельских высотах». Но с подполковником сошлись на многом в размышлениях о том, что будет в неотдалённом будущем с Европой и как поглядят на неё Америка и Азия. С одной и другой стороны. Сошлись на том, что ничего хорошего в ближайшее столетие Европу не ждёт.

Снесареву и позже не раз придётся встречаться с английскими офицерами, одному из них — подполковнику Нипуру — он, шутя, выскажется в том духе, что англичане каждый поодиночке приветливые люди, откуда же тогда столь неприветлива английская политика? (В романе «Чевенгур», созданном гением Андрея Платонова, писателя-воронежца, снесаревского земляка, сельскому жителю именно из Старой Калитвы предстаёт «странный человек, как все коммунисты: как будто ничего человек, но действует против своего народа». Англичане-власти, не в пример русским партийцам-сотоварищам и последователям большевиков-интернационалистов, против своего народа не действовали, зато другие народы вполне, как и у большевиков, сходили у них за строительный материал.)

У Снесарева — обязанности старшего адъютанта Окружного штаба и обер-офицера для поручений при штабе. Местные власти сразу же увидели в Снесареве выдающегося офицера и с первых месяцев поручали ему участки ответственнейшие.

В июне старший адъютант участвует в полевой поездке офицеров Генерального штаба и состоит при генерале, что вызывает зависть у офицеров, дескать, «место архиерейское». Но перед тем «была такая уйма работы, что я чуть не издох, теперь буду отдыхать».

Какое там отдыхать! Массу времени забирают штабные дела. Ещё он редактор и составитель окружного периодического издания «Сведения, касающиеся стран, сопредельных с Туркестанским военным округом». Ещё — ему обучать детишек, преподавать арифметику в Ташкентской подготовительной школе кадетского корпуса. Ещё — участвовать в работе обществ, а их в Ташкенте вместе с кружками подобралась добрая дюжина: Русское Географическое общество — его Ташкентское отделение, Общество востоковедения, Пушкинское, проводившее вечера русских классиков, литературные чтения, а также занимавшееся сбором книг для солдатских библиотек (уезжая в Петербург, Снесарев много книг передал туда), Музыкальное, Медицинское, Педагогическое, Благотворительное, археологический, певческий и иные кружки — никто из разновременно побывавших в Туркестане военных не миновал их: Н.Н. Юденич, Л.Г. Корнилов, В.Ф. Новицкий, К.Г. Маннергейм, М.Т. Пославский, A.M. Григоров, А.А. фон Таубе, Д.Н. Логофет… (Принятый в начале 1901 года в члены Географического общества, Снесарев спустя год прочитывает в обществе три доклада: «Великий Памирский путь в Средние века», «О природе Памира, религии и нравах его обитателей», «О Болоре».)

Страна под названием Болор занимала ум и воображение Снесарева. Когда-то, вплоть до Средних веков, эта страна с забытым названием нередко упоминалась во всякого рода источниках, более всего китайских, о ней рассказывал Марко Поло, в своём описании именуя её вслед за Памиром, но теперь никто с определённостью не мог ни обозначить её былого расположения, ни объяснить её названия. Там жили люди: любили, воевали, надеялись. И что осталось? Снесарев однажды попал в Самарканд на древнее кладбище, где на камнях когда-то проступали скорбные надписи, потерянные на ветрах времени. Скорбное поле камней, истертых, может быть, миллионами прикосновений. Под каждым камнем — прах, былая удачная или неудачная жизнь. Каждая жизнь — своеобразный Болор, то есть страна, то есть вселенная.

И Снесареву хотелось разглядеть следы былой жизни — если не отдельного человека, то хотя бы страны. И потому он посвятил немало времени поискам её, несколько раз в Ташкенте выступал с лекциями о стране Болор, упоминал на страницах своих книг. Уважительно говоря о Гумбольдте и того времени географах-философах, для которых Болор являл из себя почти мистическую загадку, некий ключ «к пониманию орографического строения Азии», он не поспешил разделить преобладающее мнение учёных — своих современников, рассматривавших Болор как миф; он был убеждён, что Болор был и есть некий разделительный пояс меж Восточным и Западным Памиром, рельефно неярко выраженный хребет, на разных склонах которого туземцы живут тысячелетиями и по-разному себя чувствуют; Снесарев если не изучил всесторонне, то прошёл этой древней и странной разделительной полосой и вполне мог почувствовать дыхание места — дыхание истины. О Болоре он подготовил статью для сытинской «Военной энциклопедии», хотя к той поре авторитетный словарь Брокгауза — Ефрона вообще отказывал Болору в каком бы то ни было существовании.

Бывал он и не раз выступал на заседаниях Туркестанского отдела Общества востоковедения, где помощником председателя подвизался Ф.М. Керенский, с которым он познакомился, правда, не коротко; попадался на глаза и его сын Александр, аффективно-подвижный, словно неуравновешенная девица, в скором будущем — одним из самых временных и подиумных, эстрадных временщиков огромной страны.

В начале июля понадобилось произвести рекогносцировочный приграничный летучий дозор, он выпал едва не в сто двадцать вёрст, причём половина из них — по китайской территории. Места пустынные, нелюдимые, казалось бы, ничто и никто не остановит русского офицера с двумя казаками. Но из-за скалы как из-под земли вырос китайский караул: офицер с двумя десятками подданных — киргизских солдат. В Снесарева почти в упор холодно вглядывался тёмный глазок карабина, китаец долго его держал, тщательно прицеливаясь, и за те секунды, которые показались бесконечными, Снесарев успел подумать о военачальнике-философе Сунь-Цзы, о великой Китайской стене, о том, что она не могла при монгольском нашествии спасти китайцев, да и вообще никто никого не может спасти, если на то нет высшего благоволения. Можно ли стать фаталистом за малые секунды? Во всяком случае, если у него позже появлялись фаталистические нотки, исток их здесь — на памирской каменистой земле, когда под прицельно наведённым стволом карабина он вполне почувствовал всеохватную беззащитность человеческой жизни.

2

Какой быть будущей жене? Об этом Снесарев думал и размышлял в письмах к сестре, которая предупреждала его, что, мол, он находится в той поре, когда скоро будут выходить замуж не за него, а за его положение. Да и он в письме к сестре рассказывал, как однажды они с английским полковником Нипуром побывали в доме одного русского холостого генерала, и после ухода англичанин сказал, что в холостяцком доме — как в могиле; и не такая ли участь ждёт его, стареющего офицера, затерянного среди гор и песков? В том письме он рисует участь неженатого, как он её видит: «Холостой человек — всегда вор семейного счастья. Последнее должно принадлежать, в известной мере, каждому, и кто не имеет собственного, поневоле ворует чужое… Это неизбежно. Как бы вы ни были нравственно устойчивы, вас на кражу поведут другие… Холостого человека окружает какая-то неестественная атмосфера: дамы и девицы смотрят как на жениха, старухи — как на зятя, все — как на человека, обязанного их развлекать, увеселять, всюду быть с ними…».

Снесарев, притягательно-видный мужчина, владелец перспективного военного мундира, отважный наездник, певец, пианист, путешественник, учитель, фигура, везде желанная, но он бы давно уже предпочитал «увеселять» одну-единственную, а не вереницу приценщиц.

Правда, в середине тысяча девятисотого года свадьба чуть было не сладилась. «Девица 19 лет, росту выше среднего, белокурая, сложения хорошего; исповедания, конечно, православного, и имя ей, ещё более конечно, Лидия… — пишет он сестре. — Она принадлежит к тому любимому мною типу девушек, на который похожа Лиля и покойница-подруга… Это тип необыкновенного сердца — незлобивого, любящего и полного неистощимого запаса ласки. Это тип человека, который знает, куда теряется шапка брата, башмак сестры… какое кушанье больше любит отец, чем успокоить слёзы матери, какому из братьев не даётся арифметика… До её отъезда я часто бывал у них и много гулял с нею; она не скрывала от меня, что я ей нравлюсь, что она привыкла ко мне, что она по мне скучает… Всё это звучало и несколько необычно, но это было говорено так естественно и просто, как проста вся она от пятки до маковки головы…»

Она была дочь полковника, друга Полозова. Сам Полозов, то часами молчащий, то неумеренно речистый, неровный и словно бы себе на уме, не мог стать душевным другом Снесарева, хотя приятельствовали они вполне достойно. Многое уже объединяло — от совместных путешествий до совместных переводов с английского. Лидию он то нахваливал за редкие сердечность и чистоту помысла и чувства, то считал, что в Туркестане, не говоря о России, можно найти и более развитую, более светскую партию, будто именно поисками «светской партии» был озабочен его сослуживец.

Снесареву же подсказывали сердце и разум: неважно, графская ли она дочь или дочь крестьянина из сирой хижины, — была бы беззаветной женой и матерью. А далее многое зависит и от мужчины: из своей избранницы можно вылепить «и причудницу, и жену высоких идеалов…».

«По силе возможности, — пишет он, — я старался сердечные дела вести ясно и честно». Что случилось, что свадьба не задалась, не сладилась, об этом он не рассказал даже дочери, которой многое порассказал, когда она приезжала к нему в северные лагеря.

Через год встретится ещё одна (тоже Лидия!) офицерская дочь. Капитанская дочка, правда, далёкая от пушкинской капитанской дочки. В ней и внешней красоты было достаточно, и слегка ироничного ума, и полусветского, от родовитой светской матушки идущего умения вести разговор, но не было для Снесарева главного — не чувствовалось в ней сильного материнского начала, а какая-то непривычная да и неприятная ему раскованность, опытность, пусть и всего лишь словесная, теоретическая; мечтательно говорила она, что было бы хорошо побывать сначала в Париже, ещё в обеих Америках и затем, конечно же, не на месяц, не на год — на Принцевых островах. И уж тогда можно было бы завести умильных чад. Но он-то думал иначе, полагая, что он «должен иметь детей, должен дать своей родине прирост, должен перенести на своё поколение ту сумму умственных и нравственных выводов, которые… выносил и выстрадал». А тут подай Принцевы острова, словно женщины только там и могут рожать. Что рожать? Прежде всего там, на солнечных островах (невольный возникал вопрос, был ли Снесарев её принц, а вернее ею воображённый принц, или ей грезился будущий — иной), на тех дивных Принцевых островах в Мраморном море, в глубине античного мира женщине дано цвести и наслаждаться. Симпатия к любительнице лазурного отдыха в глубине античного мира, зародившаяся, быть может, и через имя, такое же, как у его ушедшей судьбы-Лидии, и недавней пассии, тоже Лидии, быстро улетучилась. Они бывали вместе в саду военного округа, у реки-арыка Салар, под персиковой сенью и журчанье воды; и зелень, и цветы, и всё было хорошо, но до женитьбы дело не дошло, да и не могло дойти.

3

Август: «Слишком я не люблю англичан», — пишет сестре. Разумеется, эти пять слов — не кредо, не формула, не истина на последнем вздохе. Снесареву была не по душе предельно эгоистическая политика английского правительства, неизменно всюду и везде упорно и настойчиво стоявшего за свои национальные интересы, стоявшего любыми способами: дипломатическими, военными, торгово-ростовщическими… Если б эта политика поменее оставляла в неудачниках, чтоб не сказать в искусно отшлёпанных недорослях, российские верхи, может, поменьше бы и неприязни было к англичанам? А с другой стороны, что предосудительного в защите национальных интересов? Спору нет, у столпов островной империи свои интересы простирались на весь мир. Но тут уж, как говорится, сколько позволяют им брать, столько и берут. Нечестными способами? Но у верхов Российской империи были и более честные, благовидные возможности едва не на треть увеличить свои владения, удержав Аляску, западное тихоокеанское побережье Америки; да не хватило у них проницательности увидеть в далёких краях русское геополитическое будущее; сказались, верно, и нехватки экономические, финансовые, военные…

Ночь с 31 декабря 1900 на 1 января 1901 года. Подробно в письме — встреча Нового года. «Ташкент сейчас веселится, все съехались в Военное собрание и будут встречать Новый год бестолковым образом… Никогда не принимал участия и надеюсь не принимать в будущем…»

Дом в четыре комнаты на двоих (он поселился с Александром Михайловичем Григоровым, с которым позже они часто будут встречаться и в Петрограде) располагался на улице Зарабулакская. Восточное название. Многие улицы носили названия, пришедшие вместе с русским завоеванием Туркестана и малокровным взятием Ташкента: Кауфманская, Соборная, Черняевская, Касьяновская, Госпитальная, Артиллерийская, Рядовская, проспекты Московский, Скобелевский, Куропаткина… — и Снесарев часто ловил себя на мысли о том, сколь все эти улицы в названиях своих зыбки, скоропреходящи, во многом случайны; чуть задержись русские, могло повернуться так, что здесь бы спокойнехонько угнездились какие-нибудь Йорк-сити английской выпечки. Впрочем, всё проходит, всё пройдёт, в какие названия ни одень текущее, и Снесарев вновь и вновь печально думал о недалёкой от Туркестана стране Болор, давно ушедшей и забыто обойденной всеми картами мира.

Он одиночествует в кабинете, но… со стола взирает на него «задумчиво и нежно» портрет умершей подруги. Считает этот год поворотным — до него, мол, готовился что-то делать, с него начинает делать.

Успевает проглядывать местные газеты, а «Туркестанские ведомости» и вовсе прочитывает без пропусков. Самая почтенная газета в крае: её выпуск был налажен в 1870 году — через три года, как образовалось Туркестанское генерал-губернаторство. В газете можно было найти материалы на самые разные темы, от официальных статей о действиях администрации до рубрик — что происходит в стране и мире. Много о путешествиях: Свена Гедина — по Тибету и к истокам Инда, П.К. Козлова — к истокам Жёлтой реки, о Памирской ботанически успешной экспедиции Б.А. Федченко.

1 июля 1901 года пишет сестре загадочное: «Города недавнего прошлого стоят позади, чем-то закрытые, и мне не хочется лететь к ним мыслью: встаёт на сердце что-то неспокойное и стыдное». В том же письме: «Как были безжизненны и бледны все эти звуки “Гиндукуш”, “Тянь-Шань”, когда мы их зубрили в географии, и какой дивный образ и фигуру принимают они, когда их видишь…»

Чуть раньше из Хорога сообщает, что познакомился с таджиками, находит, что многие их слова схожи с европейскими, поскольку у них арийские корни; уже неплохо говорит по-киргизски; ещё, и, может быть, наиболее существенное: «Путешествие становится моей сферой, областью громадных и разнообразных для меня наслаждений».

4

Лето 1901 года — поездка в Лондон. Трёхмесячная командировка. В опубликованных в «Туркестанских ведомостях» письмах с дороги «От Ташкента до Лондона» многое узнаём об этом путешествии. На поезде от Ташкента до Красноводска по не столь давно проложенной русскими железной дороге ехал душно, скучно и утомительно. Бурное Каспийское море. Попутчики — в основном торговые люди («над пёстрой своеобразной летописью бакинских событий лежит резкий отпечаток денежного умопомешательства») — толкуют о преимуществах Запада перед Россией так, что трудно удержаться от смеха… «Грустно лишь то, что в подобные ошибки — я разумею смешение удобств, приносимых не только культурой страны, но и другими географическими и топографическими её условиями, с самим существом культуры — впадают не одни торговые господа, которым и Сам Бог простит за их детский масштабик».

Астрахань. Царицын — его будущая роковая веха. Волга — Дон — Днепр. А далее Буг, Висла, Эльба, Рейн, Сена…

Два поздневечерних часа в Берлине. В Кёльне вынужденно мало, с четверть часа, пробыл под сводами знаменитого собора, который через несколько десятилетий станет страдающим очевидцем сокрушительных бомбёжек Германии воздушными армадами Америки и Соединённого Королевства.

Глубокое впечатление, высокие слова: «Поражает единство и определённость религиозной мысли… В строителях храма нет артистических причуд или каких-либо разлагающих сомнений; они знали, что строят храм Божий, и их религиозная мысль выливалась в яркую и цельную форму. Подобные же мысли приходится переживать при посещении какого-либо из соборов Московского Кремля. Люди были разные, иного прошлого и различных культур, но религиозный горизонт и тех, и других был крепок и ясен… Собор всегда поражал и долго будет поражать, волнуя и поднимая душу, и разве лишь совершенно атрофированный — очень далёкий — наш потомок сможет пройти без всякого внимания мимо дивного “воплощения средневекового религиозного чувства” или взглянуть на собор рассудливо-торговыми глазами».

Короткая остановка в Париже: «…пишу тебе из безумного и полного страстей города». За ночь — расстояние от Парижа до Лондона. «Миновав Кале, мы прибыли в гавань, где нас ожидал небольшой английский пароход. Французский язык как-то незаметно исчез, и теперь кругом слышались полуптичьи, полумеханические звуки упрощённого и делового английского языка».

Далее — высокая оценка Лондону, прошлому, той созидательной работе, которая явлена в исторических памятниках, мостах, железных дорогах, музеях, галереях, библиотеке Британского музея: «Можно ли вообразить что-либо более возвышающее, как сидеть в этой громадной комнате, имеющей по стенам тысячи книг, вековечное воплощение дум человечества». (А ещё не построен туннель через Ла-Манш — какое там по счёту техническое чудо света!)

В письме понимание сути Англо-бурской войны (1899–1902). Обращение к лицемерной практике англичан — гарантов свободы: «Что вам нужно от буров? Зачем вы посягаете на свободу этого мирного, трудолюбивого народа, вы, хвалёные поклонники свободы? Мало вам своих сокровищ и веками награбленного капитала? Отчего вы не хотите предоставить этой группе людей пользоваться той свободой, которую они приобрели своим трудом и кровью своих отцов? Имеете ли вы право освещать социальную жизнь чужого народа с точки зрения своих купеческих идеалов? На все подобные вопросы не добивайтесь ответа от англичан».

В таком взгляде Снесарев, разумеется, был не одинок. Передовая промышленная Англия воюет против отсталой крестьянской Южно-Африканской Республики — Трансваали и Оранжевого Свободного Государства, основанных голландскими колонистами — бурами. Величайшая мировая империя против «крохотной мужицкой республики», территорией и людьми не более средней российской губернии. 250 тысяч первоклассно вооружённых англичан против 50 тысяч буров-полупартизан. Мировое общественное мнение, и особенно русское — на стороне малочисленных, подвергшихся нападению. «Трансвааль, Трансвааль, ты вся горишь в огне…» Лев Толстой желал победы бурам. Анатоль Франс, Ромен Роллан — тоже. Русский Максимов возглавил отряд добровольцев Европы. А сослуживец Снесарева по Академии Генштаба Едрихин не стал оканчивать последнего — льготного — курса Академии, пожелав вести военно-журналистские репортажи с захваченных пожарами и дымом бедных полей Южной Африки, — его «Письма о Трансваали» печатались под псевдонимом Вандам в суворинском «Новом времени», в издательском доме которого позже будут изданы и выдающиеся геополитические труды Вандама: «Наше положение» и «Величайшее из искусств (обзор современного положения в свете высшей стратегии)».

Киплинг тоже поспешил в Южную Африку военным корреспондентом.

И многие англичане так или иначе оказались на той войне, и для многих — от политиков до поэтов, от Уинстона Черчилля и Ллойд Джорджа до Конан Дойля, Эдгара Уоллеса и уже немолодого Чарлза Суинберна — война стала приметной и памятной вехой жизни, а взгляд на неё, откровенно захватническую, увы, вполне вытекал из слов, заявленных в «Символе веры» когда-то знаменитым Сесилем Родсом, «отцом Британской империи», бардом и практиком колониальных экспансий: «Я утверждаю, что мы — лучшая нация в мире, и чем большую часть мира мы заселим, тем лучше будет для человечества».

Снесарев не знает (или уже знает?), что именно в войне с бурами впервые в мировой практике англичанами введены «новинки» — плавучая баржа-тюрьма и концлагерь (справедливости ради скажем, что расстрельные суда опробовала и французская революция). Новинки весьма успешно приживутся: в Первую мировую войну австрийские власти близ Граца организуют Талергоф, жестокий лагерь для русинов, для галичан; Талергоф просуществует около трёх лет, его кровавую купель пройдут тридцать тысяч человек — крестьяне, священники, служащие, сколько-нибудь заподозренные в «русских» чувствах и тяготениях; сплошь и рядом старики, женщины, дети. Чуть позже концлагерь в великом числе растиражируется в революционной России. Своя расстрельная плавучая баржа и свой концлагерь выпадут и Снесареву в большевистски-обновлённой стране.

В упомянутом выше снесаревском письме — «О значении капитала в наше время говорить не приходится; ещё не сошли со сцены политэкономической науки те апостолы капитала, которые из-за его накопления готовы прогнать всё народонаселение страны… через растлевающее и губительное иго фабрики, суля гнилому и прокопчённому народу какие-то несказанные, туманные блага в будущем». Размышляет о религиозном неверии простого люда, о притуплении нравственного чувства у рабочих в английских доках, о пьянстве мужчин и женщин, ничуть не более благородном, нежели пьянство в какой-нибудь отдалённейшей российской губернии.

В ноябрьском письме сестре, посланном за неделю до того, как распрощаться с Британским музеем и самой Британией, пишет: «Нет, в русских я не разочаровался, даже больше: чем более присматриваюсь к Западной Европе, тем более и более удивляюсь величию и способностям русского человека… относительно же халатности не могу с тобой согласиться: там её нет, где есть любознательность… надо хотеть знать и учиться, чтобы овладеть вполне недугом халатности…»

Вера его в русский народ глубока, устойчива, и хотя подвергается испытанию нелучшими страницами русской исторической книги-дороги, но никогда не угасает, не теряется. Он высоко оценит душевные качества русского народа — пахаря и солдата — и во время войны в Карпатах. Разве что семнадцатый смутьян-год да северное лагерное сидение пригнут предельной горечью и болью.

После заграничной командировки, в середине декабря, он навестил Клавдию в Памфилове — в Области войска Донского. И радость была велика от встречи с любимой сестрой, и живописные уголки расстилались вокруг, и всё же какая-то тоска сеялась над маловоз-деланным, словно забытым краем, пусть и несравнимая с железной смоговой тоской Лондона, и всё же — тоска. И неясность.

5

В новогоднюю ночь на 1902 год в не холодном, но и не жарком Ташкенте никуда на ночное празднество не идёт — сидит дома, предаваясь воспоминаниям. Пишет письмо любимой сестре. Ушедший год считает определяющим для миросозерцания — шесть месяцев вне родины, «граница уяснила и укрепила многое из моих взглядов, до того смутных и робких». В тонах, не лишённых похвальбы, сообщает, что его докладная записка «О Памирах» на 42 листах, действительно значимая всесторонним, аналитическим, перспективным видением и бывшего, и текущего на «крыше мира», встретила самое восторженное отношение генерал-губернатора, и оный везёт её в Петербург военному министру — «если и этот окажется в таком же восторге, то записка может дойти до Государя…»

В январе Татьянин день, который выпускники Московского университета праздновали ежегодно и где бы ни находились, Снесарев отмечал в обществе старейшего выпускника — 1854 года — врача Н.Н. Касьянова и выпускника 1865 года В.Ф. Ошанина, директора местной гимназии. Боже праведный, он ещё не родился, а Ошанин уже оттанцевал выпускной вальс! И сколько лет учительствует в этих песках! И сколько ему самому пробыть в этих песках! Мог бы уже профессорствовать в том университете, которому посвящена эта вечеринка, который вспоминается как невозвратимый парус юности.

Февральское письмо сестре «литературоцентричное». Словно пишет его не штабс-капитан, сверх головы занятый военными делами, а честно мыслящий специалист по мировой литературе, каждодневно вещающий с кафедры. Он говорит о том, что искусство «художественно воспроизводит законы природы, как их иными путями ищет наука. Все те писатели, которые проводили тенденцию, рядом с искусством тянули умышленное нечто, постороннее, не переживали и двух-трёх поколений… Этим элементом тенденциозности приходится объяснить, что Шиллер с годами всё более и более падает, а Гёте остаётся несокрушимым на своём пьедестале. Всё крупное Гомер, Данте, Шекспир рисуют просто, безыскусственно, без умысла, потому-то их творения — вечные книги…»

Между тем у него — своё искусство: горной приграничной страды, стратегической мысли, объемлющей настоящее и прошлое древнего края. Его доклад «Памир в Средние века и Великий Памирский путь» вызывает живой интерес в Туркестанском военном округе. Александр Македонский исчертил зигзагами своих отборных фаланг и конниц пол-Азии, преодолел пески и горы, пытаясь, словно первый евразиец, соединить в единое Европу и Азию, и где его держава? А нынешние империи? «Мы переживаем какое-то смутное время… в воздухе что-то тяжёлое и нехорошее».

«Туркестанские ведомости» публикуют его статьи, заметки, рецензии. Показательна статья «Зима на Памире»: «Высокое нагорье напоминает огромное белое кладбище»; здесь же об английской неизменной политике: «поселение смут в соседних странах всеми возможными способами»; коротко и ёмко о тяжёлой службе Памирского отряда: суровость климата, разреженный воздух заоблачных высот, нервная крутизна дорог, вернее, жалких их подобий, нередко всего лишь намёков на них, одиночество, отсутствие женского общества. Рассказывается о старике с «мутным взором и неуклюжими робкими движениями», который почему-то всегда объявляется у ворот форта, когда съезжаются офицеры или прибывает транспорт или новый эшелон; «посланный нами джигит с удивлением передаёт нам, что, прячась за камнем, старик упорными глазами по несколько минут следит за фортом, словно что-то подсчитывает или запоминает, и что взор его в эти минуты горит интересом и осмыслен. Кто он, странный слабый старик? Быть может, необычный разведчик, который тёмной ночью, “пользуясь дотоле искусно скрытым турсуком, плывёт по волнам Пянджа на чужую сторону…”» Да, это не тот старец, что, отрешённый от мирской суеты, у храма в Бенаресе в молчаливом сидении долгие годы погружён в ему видимую вечность, здешний невольно заставляет нас вспомнить якобы незрячую, беспомощную старуху из романа «В августе сорок четвёртого», которая неприкаянно бродит меж эшелонами и на поверку оказывается вражеской лазутчицей.

Снесарев на всё откликается, и любая заметка серьёзна по мысли, по нравственному пафосу, по обобщениям. Вот некролог о лорде Дюфферине, бывшем вице-короле Индии. Казалось бы, некролог да и некролог. Говорится о присоединении к британским владениям Верхней Бирмы в правление Дюфферина: «Как почти все другие завоевания Англии, и это носило на себе все следы дерзкой авантюры со стороны нации, слишком увлечённой торговыми вожделениями, чтобы задуматься о том, что зовётся правом народа и понимается под благом его». Но Снесарев находит повод помянуть ещё одного вице-короля — лорда Рипона, «одного из гуманнейших и просвещённейших вице-королей, почти одиноко стоящего на фоне жесткой и эгоистичной толпы его многочисленных предшественников и преемников. Лорд Рипон работал с самым искренним желанием блага тому тёмному и жалкому народу, который был отдан под его власть».

Так что есть английская политика и есть англичане — очень разные. Джентльменство — внешний стиль.

На киплинговский роман «Ким» — этот гимн английскому шпионажу — русский офицер откликнется в «Туркестанском сборнике». Отдавая должное таланту художника, он, естественно, не примет английской тенденции так или иначе порочить русское: в «Киме» двое русских — и люди непривлекательные, и разведчики никудышние. Настроение предвзятое и прискорбное в писателе столь великого таланта. Причём это не частный выпад. Скажем, отношение Киплинга к рассеянным по миру евреям не менее жёстко-пристрастное, чем к русским.

6

Страна, где всегда подстерегает грозная природа, страна камнепадов, обвалов, ледниковых сходов, жестокого мороза и иссушающего солнца в одни сутки, край, где привольно чувствуют себя разве что тарантулы и скорпионы, змеи и шакалы…

А саранча в Ходженте? Саранчи было столько, словно она слетелась сюда со всех концов земли; будто солнцезнойная засуха, уничтожала она всю зелень, и не было от неё защиты. Природа мудра. Вслед за саранчой налетели и розовые скворцы — истребители саранчи. И расправились с нею, как дружина хорошего полководца с разбойничьей пришлой оравой. Туземцы в благодарность кормили скворцов мясом и даже сочиняли стихи и песни о них, как сочиняли песни и о своём грозном крае великих вершин, ледников и ущелий, каменных и песчаных кладбищ.

Один из первых начальников Памирского отряда В.Н. Зайцев русский гарнизон на «крыше мира» называл «монашествующей братией памирского ордена». Он же: «Долгая памирская весна, которую гарнизон проводит в этой пустыне почти в таких же условиях, как полярные мореплаватели на замёрзших во льдах судах».

Зайцев цитирует слова Мушкетова, уроженца донского края: дескать, на месте Памира когда-то бушевало море. На Памире, на гряде горной, зародилось арийское племя. Арийцы — откуда они пришли, откуда взялись — дело туманное, как говаривали прежде по поводу другого племени: «История мидян темна и неясна». А вот бушующие моря и бушующие землетрясения… (Мушкетов совместно с Орловым составил даже «Каталог землетрясений России». Но никому не посилен каталог политических потрясений в России!)

Легко было пропасть здесь человеку нездешнему. Грандиозные горные массивы, снежные пики, заносы и обвалы, ледники. И не дороги через хребты, а тропы, холодяще опасные там, где ещё с незапамятных времён человек сооружал искусственные карнизы: в трещины скал вбивались колья, на них накладывались жерди и каменные плиты — зыбкий клок дороги нависает над грохочущей рекой, бурлящей на полверсты внизу, в ущелье. Такие мосты, висячие проходы, на Памире называют «овринги», об этом Снесарев вспоминает, переводя «Созидание границы» Дюранда.

С лета 1902 года Снесарев — начальник Памирского отряда. Всего несколько лет миновало с того дня, как в одной из памирских теснин столкнулись ружьё в ружьё два рекогносцировочных отряда двух великих империй. Командирам-«путешественникам» — англичанину Фрэнсису Янгхазбенду и русскому Михаилу Ионову — достало военной, полковничьей выдержки и благоразумия повести разговор в джентльменском духе добровстретившихся. Выяснилось, что те и другие заняты невинными мирными увлечениями: англичане охотятся на барсов, а русские — и вовсе увлечены травами, ботаническими исследованиями; более того, выяснилось, что все — энтузиасты местного фольклора и этнографический интерес для них важнее географического, военного, политического (правда, через несколько лет Янгхазбенд с генералом Макдональдом, возглавляя британскую военную экспедицию на Тибет, не пожалеют огня и пороху, да и тамошнего этнографического уклада не пожалеют, дабы добиться доступа в священный город Лхаса, куда прежде ни один европейский отряд не вступал).

Тут же вскоре произойдёт размежевание границы на Памире, и охрана границы, естественно, потребует постоянной дислокации Памирского отряда. Ионов и станет первым начальником отряда. Затем Зайцев, Скерский, Сулоцкий… Снесарев сменил капитана Кивекэса, решительно ополчившегося против корыстолюбивого бека — подручного бухарского эмира. Генерал-губернатор Иванов посчитал нежелательной для добрых отношений с местной властью напористость Кивекэса, и Снесареву было предложено высказать более такта, чем явил его предшественник.

Масса хлопот хозяйственных. Хотя умудряется читать Евангелие… на тюркском. Читает и хвалит сестре двухтомное сочинение Черевинского «Две волны» — об эпохах Чингисхана и Тимура. Жалуется в письме: «Непосредственная моя задача — управлять отрядом, т.е. жить с ним, производить учения, делать в соседних странах разведки и т.п.». Ему же поручено решить вопрос о податном обложении киргизов, изучить вопрос о переходе припамирских ханств под руку Белого царя, не оставлять работы над рукописью «Памиры». Частые осмотры границы — «был в походе как Святослав: без одеяла, подушки, шёл быстро», — пишет Снесарев сестре в августовском письме 1902 года. И далее: «С утра до вечера весь словно на свежих упругих рессорах: бегаю, распоряжаюсь, ругаю, ласкаю… На верхней полке лестницы моей работы стоит вопрос о войне с англичанами и возможность перейти с отрядом границу, на нижней — необходимость разобрать жалобу публичной женщины, которой казак вместо установленных 20 копеек ночью сунул в руки старую пуговицу от шинели». В октябрьском того же года письме опять-таки сестре пишет: «Я окунулся в такие дебри: передо мной вьются лентой любостяжатели с их первой целью пограбить; формалисты, согревающие своё благополучие под мёртвой буквой закона, бездельники, которые столь ленивы, что их не пробудишь ни палкой, ни уговором… Если я пробуду здесь год, то усвою жизнь с многих мне малоизвестных сторон… Среди волнений и нервоза моим утешением является отношение ко мне народа: теперь он перестал меня дичиться и, если я еду верхом или гуляю, он приветствует меня. Улыбается и всеми сторонами говорит о преданности. Иной даст два-три яблока, другой поднесёт цветы, один бедняк дал какую-то маленькую тыкву… Ещё более трогают меня дети, эти прежние дикие зверьки, они бегут мне навстречу, смеются, несут что-либо — чаще цветы, а ещё чаще весёлый поклон… Я чую, что если вылечу отсюда, то это именно за этот забитый, несчастный народ, за который я уже грызся с беком, ругал его чиновников и за который я буду стоять, чего бы мне это ни стоило».

Позже не без любопытства прочитает заметки Керзона о русском имперском движении, не сойдясь разве в оценке русской «непобедимой, врождённой» беззаботности и беспечности: «Россия, бесспорно, обладает замечательным даром добиваться верности и даже дружбы тех, кого она подчинила силой… Русский братается в полном смысле слова. Он совершенно свободен от того преднамеренного вида превосходства и высокомерия, который в большей степени воспламеняет злобу, чем сама жестокость. Он не уклоняется от социального и семейного общения с чуждыми и низшими расами. Его непобедимая беззаботность делает для него лёгкой позицию невмешательства в чужие дела; и терпимость, с которой он смотрит на религиозные обряды, общественные обычаи и местные предрассудки своих азиатских собратьев, в меньшей степени итог дипломатического расчёта, нежели плод врождённой беспечности».

А русские желание помочь, умение помочь и беззаветность в помощи? 5 декабря 1902 года в Андижане (ещё на близкой памяти была андижанская резня — ночная расправа с солдатской казармой) случилось разрушительное землетрясение, шестью баллами докатившееся и до Ташкента. Русские воины были мужественны и жертвенны, спасая в Андижане пострадавших из-под завалов, туша пожары.

(Снесарев вспомнит об этом и в Италии, где в декабре 1908 года в сицилийской жестоко пострадавшей при землетрясении Мессине со ста тысячами погибших русские матросы и гардемарины также явят отвагу, силу и бескорыстность, спасая несчастных; их командиры, сберегая даже минуты для помощи, не станут запрашивать Петербург, и они — многие шестнадцати лет — жертвенно устремятся в полымя, иные погибнут. Из полыхающих руин вынесут женщин, стариков, малолетних и не дадут утащить бандитствующим шайкам многомиллионную, поистине золотую кассу Итальянского банка. Восхищение нечаянными спасителями выльется во всеитальянское, и даже король Италии пожалует на русские корабли Балтийской эскадры, чтобы выразить благодарность северным морским воинам. Италия изготовит памятно-благодарственные медали, и за ними придёт крейсер «Аврора», через пять лет выстрел (или залп) с которого станет предвестником одной из самых жизнегубительных гражданских войн.)

Всё было бы ладно, если бы за тысячи вёрст не напоминали своими горестями, неурядицами, всякого рода трудноисполнимыми просьбами родственники, полагающие, что он определённо выбился в большие люди и имеет большие деньги. У мужа старшей сестры — резкое, неожиданное расстройство в делах, родственнику требуется не сотня целковых, чтобы поправить пошатнувшееся положение; брат в очередном письме оправдательно и грустно признаётся, что взять три тысячи у ростовщика значит «закабалить себя на всю жизнь»; тон этого письма невесел ещё и от странно отчуждённых отношений с Павлом, младшим, ему не пишущим братом: «Я состою в переписке с друзьями, разбросанными всюду… в Кашгаре, Калькутте, Лагоре, но только не со своим родным братом… Это всегда меня будет угнетать». Как в воду глядел. И ещё грустное: в тридцать семь лет без жены. Правда, говорит о возможной женитьбе, но не как человек, кого-то глубоко полюбивший.

В апрельском письме 1903 года из Хорога пишет о том, что в его сердце всегда сохранятся «идеалы университета, лишь слегка поправленные опытом, идеалы камышевского дома, пойманные со слов отца и матери…» Что за отношения Снесарева с богатым беком и с бедными горцами — об этом октябрьский рапорт и ноябрьская докладная записка от 1903 года.

Вот начало рапорта от 16 ноября 1903 года: «Прибыв 8 июня с восточных постов в Лянгар-Гишт, я застал положение дел здесь весьма серьёзным… Вот в такой-то год, когда народное хозяйство, потрясённое и без того, требует особой заботливости и снисхождения властей, начинается бухарское грабительство, на официальном языке именуемое зякетом. Удивляться грешно, что чаша терпения народного переполнилась и он, уподобляясь оробелому стаду, готов бежать с насиженных мест и от отцовских могил на Памиры и в Афганистан».

В жёстко написанном рапорте, изобличающем произвол бека, который исхитряется нещадно обирать население и бить его розгами, начальник Памирского отряда ходатайствует перед полномочной властью края «о скором решительном воздействии на бухарскую администрацию в смысле, благоприятном русскому имени».

Царский представитель в Бухаре Я.Я. Лютш не находит ничего более разумного, как оставить пренебрежительно-пошлую помету — обычный приём малых, малосостоятельных не по рангу, но по человеческим качествам чиновников всяких времён и народов: «Кажется, мелкие придирки. Неужели сплетни эти собирать входит в инструкцию капитана Генерального штаба Снесарева?» Разумеется, в инструкцию не входило слышать стоны измученных…

Чуть позже представленная докладная ещё более решительна, точна, предупредительна.

«Эта краткая докладная записка, имеющая целью быстро и по существенным сторонам оценить вступающий в силу зякет, не может касаться многочисленных сторон, им же поднимаемых. Например, вопроса о том, что содержание зякета даёт бесконечный простор произволу и хищению бухарской власти, и без того столь гибкой и изобретательной в деле злоупотребления средствами и трудом народа…

Как я уже доносил, таджики собираются бежать во все стороны. Я имею дополнительные известия, что в Вахане одно время в ночь были уложены вещи и собирался материал для быстрой наводки двух мостов через Пяндж; начальнику Лянгарского поста было вовремя доложено об этом, и он успел убедить и успокоить народонаселение. Что таджики побегут, это вполне естественно. В ближайших странах у них есть родственники, с которыми они были и без того в постоянном общении, значит придут они в случае бегства в места им не чужие, а родственные. Далее, бухарцев они всегда считали, считают да и имеют право считать хуже афганцев, ещё хуже, конечно, читраль-цев. Затруднений бегство никаких не представит и удержать горцев никто не может: одна ночь — и вместо кишлаков Вахана останется пустыня.

Наконец, есть и хозяйственная причина: в соседних странах зякет слабее здешнего. Например, в Афганистане… Относительно Читрала не удалось добыть точных данных, но, по-видимому, обложение там гораздо легче афганского, да и англичане крепко держат читральцев в руках, грабить не позволяют… Что до сих пор удерживало туземцев от перебегов и вносило в страну порядок, это надежда их, что нынешний порядок лишь временный, что рано или поздно белый царь возьмёт их под свою высокую руку. Теперь эта надежда с введением зякета исчезла, а с тем вместе порвалась существенная нить, вязавшая таджиков с их населёнными местами».

Обстоятельно и убедительно описывает Снесарев, как зякет и всё ему сопутствующее отзовётся на Памирском отряде, более того, на отношении к русским вообще. На место обобранных зякетом таджиков, прежде поставлявших для продажи отряду фураж, муку, мясо, теперь бухарцы вызываются продавать всё необходимое. «Но пойти на это отряд, полагаю, не может. Являясь не торговым учреждением, а военным, отряд не может согласиться на те хозяйственные операции, как бы они ни были выгодны, в основе которых будет положено столько зла и неправды, сколько их будет при практическом осуществлении зякета. Кроме того, все злоупотребления будут естественным образом перенесены бухарцами на нас, именем которых и нуждами отряда будет прикрываться всякое беззаконие. Это окончательно уронит нас в глазах туземцев, среди которых замечаются явные следы неудовольствия и разочарования. Со всех сторон доносятся отголоски общего народного мнения, что русские их продали и русские их обманули.

Эта потеря престижа и веры в доброе слово русских среди таджиков является вторым и, может быть, самым тяжёлым для нас последствием вводимого зякета… Таджик верил и ждал, но теперь его глаза открыты и пришло время должной оценки со стороны народа наших слов и действий. Она будет не в нашу пользу и потому на пользу наших врагов-соседей. Пройдёт немного лет и из расположенного к нам горного народа, отдохнувшего и успокоившегося, получится оборванная и оголённая жалкая группа, потерявшая к нам веру и доброе чувство, а среди обездоленных и безлюдных кишлаков этого народа нам придётся идти как по стране неприятельской».

Конец 1903 года. Снесарев пишет Зайцеву, что, объезжая посты, два раза чуть не погиб, один раз чуть не утонул. «К добру или злу, но изменено многое… Когда я буду иметь счастье снова встретиться под Вашей ласковой крышей, я Вам расскажу всё подробно».

Ласковая крыша — это очень точная метафора. Воистину в доме Зайцевых его принимают как самого желанного, самого дорогого гостя. Отец и мать видят, как дочь на их глазах беззаветно и верно вручает своё сердце человеку намного старше её годами, но человеку высокой чести, ума, доброты, души открытой; и им, воспитанным в строгих и благонравных понятиях православного брака, о более достойном муже для своей дочери и мечтать не мечталось.

7

Японская война… не в добрый для России час началась она. Все русские вопросы по выходу к тёплым морям Тихого океана, коль их надо было решать, надо было решить гораздо раньше, может быть, на столетия раньше. Теперь же и Япония и Китай уже испытали европейское гостеприимство, и им не приходилось вдаваться в размышления, кто из европейцев предпочтительней, тем более что вовсе не близсоседние Англия и Америка помогали всеми мыслимыми и немыслимыми способами поломать ноги её соседу, русскому имперскому колоссу, якобы угрожавшему всем и вся.

В январскую ночь 1904 года японцы без объявления войны напали на русскую эскадру, стоявшую на рейде Порт-Артура. Наутро они многократно превосходящими силами атаковали крейсер «Варяг» и канонерскую лодку «Кореец» на рейде корейского порта Чемульпо и после жестокого боя, когда «Варяг» пылал от кормы до бака, предложили русским сдаться. Русские, не приняв щадящее предложение, затопили горящие суда. Через два месяца близ Порт-Артура «Петропавловск», флагманский корабль Тихоокеанской эскадры, подорвался на японских минах и пошёл ко дну, стремительно утянув с собой в морскую глубь экипаж вместе с командующим Тихоокеанской эскадрой адмиралом Макаровым.

Английская печать дружно радовалась: мол, симпатии всего просвещённого христианского мира, то бишь Америки и Англии, на стороне языческого островного народа. Даже в Индии была открыта подписка пожертвований для японских вдов и сирот; английским чиновникам, вольготно-сытно себя чувствовавшим на повышенных туземных окладах, не составляло жертвы поступиться большей или меньшей толикой фунтов стерлингов.

В Туркестане состоятельные туземные женщины помогали российским лазаретам и семьям русских погибших, а столетняя алайская царица Курбан-джан внесла щедрое денежное пожертвование.

На благотворительном концерте в Военном собрании Туркестанского военного округа штабс-капитан Снесарев исполнил песню Вилинского «Крейсер «Варяг»: «Плещут холодные волны, бьются о берег морской», — каждое слово, каждый звук отзывались скорбной болью и у поющего, и у внимающих; было так тихо, словно исполнялся некий русский реквием.

Знакомые по Географическому обществу Юденич и Маннергейм добровольцами уехали на Русско-японскую войну. Уехал и дружески близкий Корнилов. Снесарев, которого начальники Туркестанского военного округа приказательно упросили остаться, как наинужного в Туркестане, вновь и вновь вспоминал своего отца, который мечтал побывать в Японии, взойти на Фудзияму. (О Фудзияма! Одному японскому офицеру приснился сон, что англичане, американцы русские и немцы, странно соединённые враги Страны восходящего солнца, взошли на Фудзияму и установили какой-то соединённый по кускам флаг их стран, флаг-интернационал, флаг-эсперанто; японец проснулся и, дабы смыть, победить позорный сон, сделал себе харакири.)

А Исикава Такубоку, прекрасный поэт, юноша, горестно плачущий на берегу Тихого океана, самураем не был, офицером не был. Он написал стихи:

8

Служба в штабе Туркестанского военного округа и командование Памирским отрядом — этих страниц из жизни Снесарева достало бы, чтобы имя его навсегда осталось в военной истории Отечества.

Одновременно в Ташкенте штабс-капитан напряжённо занимается научно-исследовательской работой, составляет выпуски «Сведений», касающихся стран, сопредельных с Туркестанским военным округом (таковых «Сведений» он составил и отредактировал два с половиной десятка, также и публикуясь в них), преподаёт математику в кадетском корпусе, собирает свою библиотеку, участвует в деятельности Географического общества и Общества востоковедения, читает лекции в Военном собрании, выступает солистом на музыкальных вечерах и концертах, в Пушкинском обществе и певческом кружке «Лира», и исполняемые им «Вечернюю звезду» из оперы Вагнера, «Лесного царя» и «Ночной смотр» присутствующие всякий раз просят повторить.

Свидетельством его служебной деятельности и научной работы, а также умонастроения во время пребывания в Средней Азии являются письма сестре Клавдии и опубликованные тогда работы, в их числе «Краткий очерк Памира», «Памиры», двухтомный «Северо-Индийский театр (военно-географическое описание)», огромный задел для трудов по Индии, Афганистану, которые выйдут много лет спустя.

А его переводческая деятельность? Вместе с А.А. Половцевым он перевёл «Кафиры Гиндукуша» Джорджа Робертсона, того, с кем английский полковник Дюранд совершал четырёхмесячное, сдружившее их путешествие по Кашмиру. Главный же ранний переводческий поистине подвиг Снесарева — «Созидание границы» («Труды границы»). В предисловии к книге он говорит о том, что полковник Дюранд «дал прекрасный труд». Но и перевод прекрасен: ясен и точен, да ещё сопровождён пояснениями и уточнениями переводчика, глубокими и тактичными.

Снесарев, переводя на русский книгу английского коллеги, «блюстителя пограничных районов», словно заново переживал своё не столь давнее путешествие, солидарный с тем, каким увиделся Дюранду обетованный Кашмир — индусский край, первый на снесаревском пути в Индию: «Долина Кашмира, около 120 вёрст в длину при 30 ширины, представляет собою самый прелестный уголок в мире. Замкнутая могучим амфитеатром снеговых гор, орошённая прекрасной рекою, которая бежит по богато возделанным полям, и тысячью горных ручьев, с целой цепью дивных озёр, многочисленными деревнями… долина Кашмира, по крайней мере с внешней стороны, является земным раем Востока».

Но, разумеется, не ради восхитительных географических красот, искусно описанных английским полковником, затеян был перевод. В книге разворачивается картина колонизационного искусства, умения англичан заранее добиваться «самого широкого осведомления», приходя в новые края, сосредоточиться на главном — здесь военная, географически оптимально продуманная защита, административная система, учитывающая местные традиции, устройство дорог, мостов, школ, госпиталей, аптек, иными словами, всё то, что обычно приносило англичанам успех при поступательном создании своей разбросанной по всем континентам империи.

«Суровая радость впервые вызвать к жизни порядок из хаоса» — это заявление английского военного в конце книги, в сущности, вытекало из всего опыта Британской империи — цивилизовать мир, из хаоса сотворить порядок, как он понимался островными новоустроителями. Переводя Дюранда, Снесарев не раз подумал, сколько таких дюрандов у англичан — многовековая система подготовки государственных, военных, дипломатических мужей-управленцев, огромная культура путешествий, освоений, колонизации. Но зависти, разумеется, не было, разве что горечь. Вопрошал: почему соотчичи, худо-бедо помня о прошлом, так мало озабочены настоящим и так мало заглядывают в будущее?

Русские — люди северные. И осваивали они чаще всего холодные северные, восточные пространства, хотя государственный инстинкт утягивал иных и на тёплый юг. Были отважные освоители (Поярков, Хабаров, Степанов, Шелихов, Баранов), да на них в московских и петербургских верхах глядели как на докуку. А в островном британском государстве понимали своих первопроходцев и умели воздавать им должное.

9

Поздней осенью 1904 года Андрей Евгеньевич Снесарев женится на Евгении Васильевне Зайцевой, дочери начальника военной администрации города Ош полковника Зайцева, уважаемого ветерана военной службы в Средней Азии, автора всеармейски известного «Руководства для бригадных и батальонных адъютантов по всем видам их деятельности».

Соперниками Снесарева в борьбе за руку и сердце Жени Зайцевой были шведский путешественник Свен Гедин и тоже путешественник, ботаник Борис Федченко, сын известных исследователей Азии А.П. и О.А. Федченко, при имени которых обычно всплывает в памяти грозно известный по школьному учебнику географии великий «ледник Федченко». Но юная красавица отдала предпочтение мужественному и талантливому офицеру.

В ноябре 1904 года в краю гор и песков — свадьба тридцатидевятилетнего Андрея Снесарева и девятнадцатилетней Евгении Зайцевой. 12 ноября — таинство венчания в церкви Михаила Архангела, а оттуда — к чайному столу в военное собрание.

И здесь самое время вспомнить один миф, кратко или пространно повторяемый на снесаревских биографических страницах. Миф, где прочерчивается некий любовный треугольник, одним из «углов» которого является ранее упомянутый знаменитый швед Свен Гедин.

Дело согласно тем страницам выглядит так. Гедин в одну из своих экспедиций в Тибет и китайские пустыни получил гостеприимный кров в доме начальника Памирского отряда Зайцева и, увидав юную Женю Зайцеву — «памирское чудо», «звезду Памира», влюбился в неё, тут же предложил ей руку и сердце. И как было не сказать «да» прославленному путешественнику, автору во всём мире читаемых книг! Но тут явился тогда ещё малоизвестный русский офицер (соперники — одногодки, каждый на двадцать лет старше своей избранницы), и она с первого взгляда и бесповоротно почувствовала в нём своё будущее. Распространён и вариант, согласно которому между соперниками какое-то время шла борьба за обладание сердцем девушки, и юная красавица в конце концов предпочла Снесарева. Теперь посмотрим, насколько достоверен сюжет с вариациями.

Первый раз в русский Туркестан Свен Гедин прибыл в 1890 году. Побывал на озере Иссык-Куль, на могиле Пржевальского, которого высоко ценил, месяц гостевал в Ашхабаде у генерала Алексея Николаевича Куропаткина, будущего военного министра, был гостем в Кашгаре у русского генерального консула Николая Федоровича Петровского. Но ни Гедин, ни Зайцев не пишут в своих дневниках, даже не упоминают, чтобы они тогда встречались. Вероятнее всего, такой встречи и не было.

В начале 1894 года, в январе, собираясь исследовать Памир, Свен Гедин прибыл на Памирский пост, тогда-то и познакомился с комендантом поста Василием Николаевичем Зайцевым. Но пост был, как говаривали шутники, «земным раем», поскольку там не было женщин. Да если бы и была семья Зайцевых там, Жене-то ещё не было и десяти лет. Да и Снесарев ещё служил в полку в Москве, так что никакого любовного состязания не могло быть. Снесарев только через пять лет, в 1899 году, появится в Туркестане. И он на короткое время остановится у Зайцева, тогда уже жившего с семьёй в древнем городке Ош и бывшего начальником Ошского уезда. Тогда же, в июле 1899 года, появляется в Оше и Гедин, намереваясь пройти путями Пржевальского, надеясь найти погибшие города в великой пустыне Такла-Макан и, быть может, завершить путь в Лхасе — сердце Тибета. Гедин вынужден был задержаться у Зайцева, его прихватила болезнь глаз, но и с больными глазами он вполне мог оценить «па-мирское чудо». Этому чуду было всего четырнадцать лет, и, думается, ни Гедин, ни Снесарев, будучи европейцами, не стали бы домогаться руки несовершеннолетней. Будь Женя годами постарше, психологически Гедин мог бы, наверное, совершить такой шаг, поскольку перед самым отъездом из Швеции узнал из газеты о помолвке его любимой Милли Бруман, и он был в отчаянии. Мог бы, если бы Женя к той поре вышла из возраста отроковицы.

Правда, в 1902 году, возвращаясь из триумфального путешествия по Трансгималаям, открывший первым из европейцев истоки великих рек Инда и Брахмапутры, Гедин в июне ненадолго останавливался в Оше, у полковника Зайцева, и Женя, можно сказать, по летам была уже на выданье. Тогда он, верно, мог посвататься. Но к той поре его соперник Снесарев уже был начальником Памирского отряда и, надо думать, не раз и не два бывал в доме Зайцевых и мог уже пленить Женю бесповоротно!

А Гедин едва ли «долго и тщетно», как пишут журналисты, предлагал бы «памирскому чуду» свои руку и сердце. У него не было на это времени. Его ждала шведская родина и Европа, дабы воздать ему все мыслимые почести, а честолюбия у Гедина было поболее, чем у самых знаменитых знаменитостей Скандинавии. И когда любимая им Милли поставила жёстко: она или Азия — неисходимая дорога, он, честолюбию подчиняясь, в невесты себе избрал Азию с её самыми протяжёнными пустынями и самыми высокими в мире горами.

Так что же дал Снесареву Туркестанский край и что Снесарев дал Туркестанскому краю? Он был здесь исследователем, просветителем и устроителем. Его пребывание здесь — день как вся жизнь. «24 часа в сутки… слишком недостаточно. Меня давит эта ограниченность часов».

Он один — своего рода живой «Туркестанский сборник» (сборник начал составляться В.И. Межовым с 1867 года. В систематическом порядке включал всё, что о Туркестане и сопредельных территориях появлялось в печати на русском, английском, персидском и других языках. Всего было составлено 416 томов и трехтомный систематический указатель). Только перечень увиденного, свершённого, написанного Снесаревым занял бы многие страницы.

В английских архивах доктор исторических наук Ю. Ганковский обнаружил, что в бытность в Туркестане Снесарев располагал сетью разведчиков и резидентов, иные из которых стали главами государств на Востоке, как Искандер Мирза — первый президент Пакистана. Каков был характер их отношений, давно уже никто не скажет. Но здесь явное свидетельство огромной психологической проницательности Снесарева и тех его внутренних качеств, которые притягивали к нему людей разных народов и вероисповеданий.

В бытность в Туркестанском военном округе он писал: «Я состою в переписке с друзьями, разбросанными всюду… в Кашгаре, Калькутте, Лагоре (Лахоре)…»

А через двадцать лет слушателям Академии Генштаба говорил: «В Индии я прожил семь месяцев, проходил по разным местам Северной Индии, которую потом изучал специально, был в глухих уголках Восточной Бухары, жил на Памире почти два года, был в Кашгарии, Афганистане и т.д. Немало друзей, и если они сейчас не пишут мне, то только потому, что писать не умеют, но каждый раз, когда кто-нибудь едет в Азию или обратно, я восстанавливаю с ними духовное общение».

Из окна служебного кабинета, от арки Генерального штаба, вид открывался не только на Зимний дворец. Видна была вся Дворцовая площадь — самая, наверное, державная площадь мира. Тяжело и, казалось, нерушимо вздымался Александрийский столп, и Ангел, который венчал его, казалось, на веки вечные сбережет Россию. Но не чужд ли России сам город — столица, воздвигнутая на болотах да на костях, продуваемая ледяными ветрами, что ни ненастье, ждущая неизбывно грозящих наводнений?

1

Снесарев, сразу же по приезде в Петербург в декабре 1904 года, произведён в подполковники Генерального штаба. Добавились и награды. Ещё в Ташкенте Снесарев получил орден Станислава третьей степени, а в Петербурге был удостоен и Станислава второй степени. Вскоре после переезда из Ташкента в Петербург ему было разрешено принять и носить персидский орден Льва и Солнца. Началась его служба в Главном управлении Генерального штаба и в Главном штабе, где он был назначен столоначальником, то есть начальником отдела третьей части третьего квартирмейстерства, которое занималось статистикой — сбором разведданных. Третья часть — восточная. Восточные территории. Восточные фронты. Восток не столько мировая экзотика, сколько и впрямь мировая загадка. Или непрояснённость. Но здесь он — что кит в океане. Что сокол в небе. Ему открывались не только даль среднеазиатская и индийская, где он побывал, но и более дальние горизонты: Китай, Япония, Дальний Восток.

Вести с Дальнего Востока приходили более чем безрадостные. Война с Японией сразу же не задалась, да так и не выправилась. Погиб, пусть и героически, крейсер «Варяг». Был блокирован японцами Порт-Артур, подорвался на минах флагманский броненосец «Петропавловск», в морской пучине погибла почти вся команда корабля, тысяча человек во главе с командующим Тихоокеанской эскадрой адмиралом Макаровым; там же завершился последний земной час художника-баталиста Верещагина, который к среднеазиатским, балканским батальным сюжетам уже не смог добавить батальные сцены Русско-японской войны. Эскадра вице-адмирала Рожественского, в огиб Европы и Африки, через три океана шедшая на помощь осаждённому Порт-Артуру, была разгромлена у острова Цусима. Не легче и на суше. Поражение под Лаояном, поражение под Мукденом, цепь неудач на маньчжурских сопках — слишком дорогая цена! — вдохновят земляка Снесарева, уроженца Землянского уезда Воронежской губернии капельмейстера Шатрова на создание вальса «На сопках Маньчжурии», который вскоре в миллионах пластинок зазвучит по всему белу свету. Сожаления добавляло то обстоятельство, что не спас положение и, более того, был определён в виновники посланный в разгар войны Куропаткин, который благоволил Снесареву. Переживал Андрей Евгеньевич и за брата Павла, который по окончании Военно-медицинской академии был направлен в пекло войны, и не было никаких вестей от него.

Не знал старший брат, что в Порт-Артуре младший познакомится с дочерью дворцового врача Евгенией, медсестрой, что они поженятся там, но женитьба не освободит Павла от некоторой зажатости, всё более усугублявшейся замкнутости. (А как пели они по молодости втроём — Андрей, Павел и Клавдия — плечом к плечу, голос к голосу! И казалось, ничто и никогда их не рассоединит; но какую-то занозу носил в себе младший брат и никому из родных даже не приоткрывал своей души. Лишь однажды, в семнадцатом, он поделится со старшим намерением перебраться за океан из взбаламученной России. Но не уедет. Станет заметной в медицинском мире фигурой: есть в медицине, в психологии термин такой — «эффект Снесарева». Когда старшего брата арестуют, ни разу не навестит его родных, и братья уже никогда не встретятся.)

В 1905 году рождается первенец — сын Евгений, рождается в пораженческий час войны с Японией, и отец вдруг невольно-суеверно думает, что его первенца будущее не сложится. На взморье Финского залива он его, годовалого, держа на руках, обращает то на запад, то на восток, то на юг, то на север — где бы улыбнулась ему русская судьба.

Снесарев в Петербурге с той же ясностью, как и на Памирах, понимает, что одна из пристрастных наблюдательниц за русской судьбой — всё та же Англия, сквозь свои туманы очень ясно ревнивыми глазами не только обозревающая огромный корабль Российской империи, но и незримыми, при этом реальными рулями подвигающая её к опаснейшим пучинам. В «Туркестанских ведомостях» за март 1905 года появляются строки недавно принятого сотрудника Высшего штабного ведомства о речи английского политического деятеля Бальфура; вскрывая её суть, он не оставляет от неё камня на камне. Снесарев мог знать Бальфура, мог вовсе не знать, что тот был за человек, он, как заповедали отцы Церкви, боролся не с людьми, а с ложными явлениями или идеями, воплощёнными в людях, он развенчивал подмены и мифы, и на всё имел свой, не скошенный лжевиди-мостями взгляд.

Но в столице империи (с каждый годом всё горестней) видит он и другое — внутреннего недруга, выступающего или в виде высшего военного, гражданского чиновника, озабоченного не доброустроением родины, но собственным ловкоустроением, или в виде свободного представителя свободных профессий, формирующего с кафедр, со страниц печати, в радикальных, либеральных салонах и залах суда общественное мнение только в духе отрицания отечественных начал или же и вовсе в виде революционно-беспощадных, кровавых ниспровергателей монархии.