Венецианский бархат Ловрик Мишель
Понимаете, в те часы, что проводит со мной еврей, боль стихает. Мы сидим рядом, но не настолько, чтобы касаться друг друга, и разговариваем очень мало. Новая служанка оставляет нас одних и в кои-то веки закрывает за собой дверь, так что мы остаемся наедине, слушая свое дыхание в пузырящемся от жары воздухе.
Иногда я рассказываю ему историю своей жизни, о своем муже и о нашем путешествии через Альпы. Когда же разговор наконец замирает, я долго смотрю в его глаза, а он – в мои. Тогда я забываюсь, теряя ощущение дома и своего места в этом мире.
Мне кажется, что вокруг одна чернота, как в подводном мире, словно что-то сожрало все слова. Когда он поднимается, чтобы уходить, я чувствую себя намного спокойнее, чем раньше.
Когда он уходит из моего дома, я слышу, как по улице его провожают злобные крики. «Грязная сова!» – вопит кто-то, когда он проходит мимо.
Мне это очень не нравится. Его зовут совой в честь птицы, что не спит по ночам. Птица тьмы похожа на человека, который не ведает истины Господней, – другими словами, на еврея, отрицающего Иисуса.
Но, когда у крикунов заболевают дети или начинается эпидемия чумы, они быстро забывают все свои плохие слова. Тогда они кричат: «Пошлите за евреем! Пошлите за ним как можно скорее!»
Иногда он уезжал на материк по делам вместе с другими врачами-евреями. Но теперь дороги, которые уводили его далеко от Венеции, казалось, изобиловали опасными поворотами. Экипажи кренились так, что дверцы их хлопали на ходу, словно сломанное крыло голубя. Рабино никак не мог отделаться от ощущения, что города, не имеющие выхода к морю, загнивают в тупой бездеятельности, а люди, их населяющие, живы лишь наполовину.
Он вспомнил слова жены печатника, вспомнил, как она ненавидит сушу, и ее тоску по Венеции во время того страшного паломничества на Север. Слова ее оказались столь страстными и пламенными, что, по всей вероятности, повлияли и на его собственное восприятие. Он ласково улыбнулся, вспоминая ее горячность.
– Суша! Пол для коров, как говорят французы, – провозгласила она. – А я говорю: подайте мне мрамор и камень, парящие над водой!
За пределами Венеции теперь и Рабино довелось пережить немало неприятных минут. Когда дневной свет начинал угасать, а сумерки, наоборот, сгущались, он чувствовал, как по коже у него бегают мурашки, а в сердце закрадывается невыносимая тоска. Нервы его не выдерживали шороха садов на ветру и хаотичного бега облаков по небу, которые словно искали, где бы остановиться и передохнуть. Видя, как длинная тень скользит по заросшему кустами холму, подобно телу, выгнувшемуся в rigor mortis[193], он начинал тосковать по дому, но не тому, который делил с Сосией и в котором не было уюта… Он тосковал по дому своего воображения, по жене, которая подбежала бы к нему и благопристойно поцеловала бы в щеку на глазах у детей, а те столпились бы вокруг него и подпрыгивали, как щенки, требуя своей доли ласки и внимания.
В своих мечтах, которым он понемногу предавался в каждой поездке, он поднимал на нее глаза – она была светловолосой и невысокой настолько, насколько Сосия была смуглой и рослой, – и перехватывал ее взгляд Мадонны, устремленный на их ребенка. Рабино представлял себе, как и ему достается частичка этого взгляда, и он пил его, как горячий tisana[194] холодным утром, чувствуя, как тот наполняет благостью его легкие и живот, даря ему поддержку и заботу, о которых он мечтал с самого детства. До появления Сосии, нарушившей обет его безбрачия, он всегда был один.
А потом он вспомнил, каким нечистоплотным способом заполучил свою нынешнюю жену, и понурил голову.
Я не заслуживаю того, чего желаю.
Недавно он и сам заболел чем-то непонятным. Все началось в последние дни его пребывания в Венеции с помутнения зрения и головных болей, которые лишь усилились, когда он приехал на материк. Пристрастившись к уединению с женой типографа, он почему-то обрел повышенную чувствительность к свету и звуку. Красные восклицательные знаки опиумного мака на полях резали ему глаза. Но хуже всего было то, что зрение его ухудшалось по мере того, как зрачок затягивался пленкой, так что в дневное время он просто боялся приподнять веки. Рабино выполнял свои обязанности на ощупь, словно слепой, прислушиваясь куда более внимательно, чем прежде. В Венецию он вернулся полуслепым, испытывая слабость в руках и ногах.
Единственным спасением стал ночной образ жизни отшельника, который ему пришлось вести в доме в Сан-Тровазо. Он решил, что станет принимать пациентов в течение часа при тусклом свете лампы с абажуром, пока поверхность глазного яблока не заживет и омертвевшая кожа не осыплется крошечными чешуйками. И только жену печатника, которая, казалось, отчаянно нуждалась в нем, он, как и прежде, не обделял своим вниманием.
Говорят, все мы состоим из четырех стихий – мокрой, сухой, горячей и холодной, и заболеваем оттого, что баланс их нарушается.
Говорят, что мужчины рождаются горячими и сухими, но женщины по природе своей слишком мокрые, и мужчинам приходится согревать их и высушивать актами любви. Если же они не делают этого, мы, женщины, портимся и коробимся, что проявляется в виде издевок, насмешек и скандалов.
Однако если это правда, то почему же тогда этот город такой мокрый, но при этом – такой хороший?
А этот город действительно самый мокрый на свете.
Разумеется, мужчины стараются изо всех сил, чтобы осушить его. Каждый год они отнимают у моря сушу – и для этого забивают в него длинные сваи, причем настолько плотно, что между ними не остается пустого места. Более того, они строят, и строят, и строят. Строят повсюду: огромные палаццо и башни, каждая из которых роскошнее и величественнее предыдущей. Там, где раньше целыми днями распевали жаворонки, теперь раздается стук молотков, слышится ругань и ворчание землекопов с их тачками, грохот высыпаемых камней. Венеция становится все более красивой, а я – наоборот.
Этот город всегда был прекрасен, но сейчас он похож на богатую невесту, разряженную в каменные кружева и готовящуюся выйти замуж.
Сухой, мокрый, горячий, холодный.
Выходя замуж за своего мужчину, я была всем этим и даже больше.
Я думаю о еврее, который хочет мне помочь, но еще никому не удавалось вылечить разбитое сердце врачебными снадобьями. А бедному еврею самому нужна помощь. Глаза у него подернулись пленкой, и он стал плохо видеть. Он по-прежнему приходит ко мне, чтобы узнать, как у меня идут дела, и поговорить со мной. Он смотрит куда-то вдаль, но теперь усаживается поближе, потому что, почти лишившись зрения, он стал хуже слышать.
Я даже даю ему немного мази, которую готовлю для глаз своего мужа: те становятся красными после того, как он долгими часами, прищурившись, разглядывает гранки. Каждая свежеприготовленная порция содержит капельку масла, которое течет из замечательного родника в Зорзании[195], в стране под названием Армения. Купец на Риальто уверил меня, что оно способно вылечить даже самые запущенные и деликатные кожные раздражения.
Я сама наношу мазь на веки еврея. Поначалу я испытываю жгучий стыд оттого, что касаюсь интимных частей тела мужчины, который не является моим мужем. То, что он – еврей, ничуть меня не беспокоит, потому что он ближе мне, чем многие представители моего собственного народа. Например, мужчины вроде Фелиса Феличиано! Фу!
Я не могла не заметить, что веки у доктора нежнее, чем у моего мужа, и что они – мягкие и желтые, как веленевая бумага.
Еврей говорит, что моя мазь помогает ему. Я рада тому, что смогла хоть капельку оказаться ему полезной, ведь он спас меня, хотя я и не рассказываю ему о том, что по-прежнему тревожит меня сильнее всего. Это касается только моего мужа и меня, и я не предам его, заговорив об этом.
Хотя совсем недавно я все-таки доверила еврею один секрет. Восковая женщина изрядно меня беспокоит, вот я и показала ему ее.
Он покрутил ее в руках, и я заметила, как он вздрогнул, увидев на спине куклы букву «S», выложенную ногтями и волосами. Я сразу же поняла, что это – символы большого зла.
– Как, по-вашему, кто она такая? – спросила я у него, хотя сама уже давно обо всем догадалась.
– Вы говорите, что нашли ее в Сирмионе? Думаю, она очень древняя, судя по ее виду. Пожалуй, она осталась там со времен Римской империи.
– Значит, уже тогда у них были ведьмы? Кто же еще мог делать таких кукол?
– Полагаю, не все так просто. Я где-то читал, что такие вот фигурки использовались в качестве любовных талисманов. Человек, который любил, но не был любим, – он сделал паузу и посмотрел на меня с таким чувством, что я испугалась, как бы он не угадал мою тайну, – опускал фигурку в огонь, где она плавилась. При этом предполагалось, что так же тает и сердце объекта его желания. Кое-кто утверждает, что те старинные фигурки обладали куда большей силой, чем нынешние. Во всяком случае, она изготовлена намного искуснее тех, что мне доводилось видеть до сих пор.
– Откуда вы все это знаете? Вы изучали колдовство? Вы верите в…
Я бы очень удивилась, если бы узнала, что еврей верит в колдунов и ведьм.
Он вздохнул.
– Нет. Просто слишком многие из моих пациентов считают, что такие фигурки способны творить чудеса, и тратят на них свои деньги, тогда как простой сытный обед мог помочь им куда больше. Я вынужден был изучать их для того, чтобы со знанием дела опровергать подобные невежества. Мне много раз показывали похожие фигурки и амулеты в качестве оправдания того, почему мои больные не сходили в аптеку за травами, которые им действительно нужны. Все это очень печально и попросту убивает меня.
Он поспешно вернул мне куклу, словно ему было неприятно касаться ее. Это напомнило мне кое о чем еще. Я привела его по лестнице в кабинет моего мужа и показала ему бюро, внимательно вглядываясь в его лицо.
– Что вы об этом думаете? – спросила я, стараясь голосом не выдать своего волнения.
– Об этом предмете мебели? – рассеянно осведомился он, и мне показалось, что его все еще занимают мысли о восковой фигурке.
– Да, – отозвалась я.
– Он необычен, – ответил он, и я поняла, что он подбирает слова, не зная, что еще сказать.
– В нем нет зла? – настаивала я, изо всех сил сдерживая слезы и поглаживая переносицу.
– Злыми бывают только люди или их поступки. И мысли, – сказал он.
Его ответ показался мне уклончивым. А потом я испугалась, что он сочтет меня помешанной, раз я задаю ему подобные вопросы. Вскоре после его ухода я поняла, что он не подсказал мне способ избавиться от восковой фигурки, на что я очень рассчитывала.
Я вновь спрятала ее в кошачьем будуаре под шелковыми шарфами и принялась размышлять над тем, что услышала от него. Мне не хотелось класть ее в огонь. Это привело бы к тому, что после стольких лет ее магия ожила бы вновь. И что тогда может случиться? Кто знает, чья любовь была приколота ногтями к почкам, печени, селезенке и сердцу этой женщины времен Римской империи и для чего? Если я сожгу ее, как знать, вдруг она станет преследовать меня?
– Но какое она имеет ко мне отношение? – вслух поинтересовалась я.
Теперь я боюсь этой восковой фигурки еще сильнее и знаю, что должна придумать способ обратить ее в ничто, не вернув при этом ей могущество. Мне трудно разгадать эту загадку, и я чувствую себя ребенком, который складывает головоломку, не имея в своем распоряжении всех ее кусочков.
В конце концов, мне легче думать о своих привычных проблемах, какими бы печальными они ни были.
Расчесываясь, я читаю записки, которые оставил для меня в ящике муж.
Один взмах расчески, и в зубцах слоновой кости остаются густые пряди. Цвета темного золота. Волосы мои с каждым днем становятся все темнее. Когда-то они были золотистыми, как солнце или сливки. Теперь же они стали пепельными, какими-то грязно-белыми, и, если так будет продолжаться, вскоре они станут совершенно темными. На такой жаре мои кудри должны быть светлыми, как шерсть ягненка. Но вместо этого с каждым днем они чернеют, как и мои надежды. Каждый вечер я вытаскиваю их из расчески и заворачиваю в тряпочку, потому что мы, жители этого города, верим, что у каждого человека на голове есть особый волос: если его схватит ласточка, это обречет меня на вечную погибель. Поэтому я прячу выпавшие волосы подальше, чтобы они не достались жадным и прожорливым птицам.
Мой муж пишет: «Твоя кожа – как молоко, светлая, как ангел в перьях, сошедший из рая, словно ты слишком хороша для этого мира».
Глава четвертая
…Как я измучен бывал Аматусии[196] двойственной счастьем, Знаете вы, и какой был я бедой сокрушен. Был я тогда распален подобно скале тринакрийской[197], Иль как Малийский поток с Эты в краю Фермопил. Полные грусти глаза помрачались от вечного плача, По исхудалым щекам ливень печали струя.
Бывает такая любовь, которую нужно холить и лелеять, словно редкий цветок в дендрарии, ведь легчайшее дуновение холодного воздуха способно погубить его. А есть такая любовь, которая растет на скалах, подобно кактусу, и чем труднее ей отыскать влагу привязанности, тем глубже она пускает свои корни. Но существует и любовь, которая лучше всего чувствует себя на волнах воображения. И вот последняя – самая восхитительная из всего, что только может предложить реальный мир. Такая любовь – самая прочная и устойчивая, и именно такой любовью Бруно любил Сосию.
Фелис уговаривал его ненадолго покинуть Венецию.
– Давай уедем от этой жары. Поехали, постреляем птиц, как в старые добрые времена, – настаивал писец, не в силах удержаться от того, чтобы ласково не погладить Бруно по исхудавшему лицу.
Но Бруно лишь неизменно качал головой в ответ. Сейчас он просто не представлял себя вне пределов города. Он часто бродил по улицам без видимой цели, но маршрут его неизменно пролегал по местам, где он бывал с Сосией.
Бруно, направляясь к церкви Сан-Джованни-эПаоло, обнаружил, что служба уже началась. Священник в белом облачении размахивал своим музыкальным кадилом, похожий на серьезного ребенка с погремушкой.
Сегодня он должен был встретиться с нею здесь, а не у себя на квартире. Следовательно, о физической близости не могло быть и речи, с горечью отметил он. Значит, сегодня ей это не нужно, по крайней мере от него. Очевидно, она рассчитывает освежиться в другом месте или только что пришла оттуда.
На ступеньках расселся чужеземный безногий бродяга, который привлекал внимание прихожан своими пустыми штанинами. Он ловко забрасывал их наверх, и, когда брюки, в манжеты которых были вшиты деревянные грузила, под их тяжестью падали вниз, они цеплялись за ноги и обувь молящихся. Бруно дал мужчине монетку и получил позволение пройти. Когда наконец появилась Сосия, он стоял у входа в церковь, глядя внутрь.
Вместо приветствия он обратился к ней с вопросом, заданным небрежным тоном, изо всех сил стараясь показать, что не придает значения тому, что ему пришлось долго ждать ее:
– Слышала о новом Ca’ Dario, что будет построен на месте старого? – Он все рассчитал правильно; его слова застали ее врасплох.
– Привет, Бруно, – улыбнулась она, признавая, что преимущество осталось за ним. – Я слышала, что ваш Катулл стал последним писком моды в этом городе.
Они остановились в дверях, словно пастухи у рождественского вертепа, глядя вверх, на свод купола, на мертвенно-бледных святых, разворачивающих золотые свитки, и на темных мозаичных ангелов на позолоченных архитравах[198]; на терракотовый и кремовый мозаичный пол, на покрытые патиной серебряные светильники, похожие на усики экзотического папоротника, растущие вниз, со свечами, под непривычными углами торчащими в разные стороны, словно пестики и тычинки. Священники затянули литургию, и их старческие надтреснутые голоса были окрашены верой, словно выдержанное тиковое дерево.
Безногий нищий подполз к ним, схватил Сосию за лодыжки и что-то залопотал, глядя на нее снизу вверх.
– Грязный хорват, – сплюнула она.
Бруно поймал ее за руку и упрекнул:
– Бедняга хочет всего лишь поговорить с тобой. – Он почему-то решил, что нищий примется льстить ей.
– To prdio, to govorio, njemu sve jdno, ему все равно: громко выпускать газы или говорить.
– Ты его знаешь? – поинтересовался Бруно.
– Мне знаком его выговор. – Сосия повысила голос, чтобы нищий смог расслышать каждое ее слово. – Da moe zavukao bi mu se u dupem, он – скользкий тип: если бы мог, он бы пролез и в задницу.
Сосия пнула попрошайку ногой, и тот застонал. Бруно заметил, что она рассекла бродяге щеку своим острым каблуком. Он озабоченно подался вперед, не выпуская запястья Сосии. Она не сопротивлялась. Рана у нищего оказалась неглубокой, но она быстро набухала кровью. Он плюнул в Сосию.
– Poljubi micelo kurca!
Сосия расхохоталась.
– Вот это славно!
– Что он сказал? Это по-сербски? – с тревогой поинтересовался Бруно.
– Да, по-сербски. Он сказал: «Поцелуй мой член в головку».
Бруно хлопнул в ладоши, желая отпугнуть нищего, словно кота или маленького ребенка. Тот ответил ему грубым жестом.
– Как всегда, ты великолепен в своей никчемности! – насмешливо улыбнулась Бруно Сосия. Повернувшись к нищему, она нейтральным тоном осведомилась у него, откуда тот родом. Когда он ответил, она сплюнула. Бруно, правильно истолковавший их обмен репликами, хотя и не понявший из него ни слова, с удивлением уставился на Сосию.
– Но я думал, что ты родилась…
– Да, так оно и есть, но от этих подонков нигде нет спасения, они рыщут везде. Ты когда-нибудь слышал о том, что в Далмации идет война? Неужели никому здесь не интересно, что происходит с нами там?
– Нам известно очень мало; торговцы на Риальто знают практически все, но говорят лишь о том, что интересно им самим. Ты могла бы сама рассказать мне о том, что случилось с тобой и твоей семьей. Прошу тебя, Сосия…
– Нет.
К его удивлению, она взяла его под локоть и повела вниз по улице, в сторону его квартиры.
Он хотел этого больше всего на свете, но внутри у него скопилось слишком много боли, которая требовала выхода. Вместо того чтобы послушно пристроиться рядом с нею, он развернулся к ней лицом.
– Вечно ты угрозами заставляешь меня скрывать свои чувства.
Она не ответила, и они в молчании продолжили путь к его квартире. Бруно считал шаги, чтобы отвлечься от болезненных мыслей. Но, когда они подошли к дверям, терпение его лопнуло. Он уже готов был дать волю своему негодованию и открыл было рот, но она вырвалась и побежала вверх по лестнице, на ходу развязывая пояс накидки.
– Ты хочешь слишком многого. Или тебе мало вот этого? – спросила она.
Она в мгновение ока сбросила с себя одежду и предстала перед ним обнаженной. Лицо Сосии исказилось от гнева, и она набросилась на него, гневно жестикулируя.
– И что ты готов ради меня сделать, а? Ты готов умереть ради меня? Или убить меня, если это станет лучшим выходом?
– Что за странные вопросы ты задаешь, Сосия?
– У меня такое чувство, будто ты сделал какую-то эмблему из любви, которую, по твоим словам, ты испытываешь ко мне. Ты все время твердишь о своих чувствах и ни разу не поинтересовался моими, вот почему мне так тяжело. Я хочу, чтобы ты хоть раз подумал обо мне, о том, что чувствую я. Это пойдет тебе на пользу.
– Это нечестно. Я не думаю ни о чем, кроме тебя. Вся моя жизнь вращается вокруг тебя одной.
– Я никогда не просила тебя об этом.
– Сосия, неужели ты не понимаешь, как это больно – быть всего лишь фрагментом твоей жизни?
Она на мгновение задумалась.
– У меня такое ощущение, будто всего лишь часть меня жива.
Он отвернулся, и перед глазами у него поплыли ужасные видения. Он представил себе, как она поднимает голову от вышивки, когда Рабино приходит домой, или разделывает для него рыбу, перекладывая влажную блестящую мякоть на тарелку мужа. Он представил себе, как темной ночью она поворачивается на бок, прижимаясь к спине Рабино в постели, которую они делят вдвоем, и лежит, не шевелясь, в той вмятине, что оставила в его рыхлой старческой плоти, словно недостающее ребро, пытающееся вернуться внутрь Адама. В этом и заключается суть брака. С какой бы злобой она ни отзывалась о Рабино, как бы часто ни изменяла ему, Сосия оставалась замужем за ним; это было наглядное доказательство связующей силы брачного контракта.
Он последовал за ней, и в гнетущем молчании они стали заниматься любовью. А потом она ушла, не сказав ни слова. Он прошептал, обращаясь к опустевшей комнате:
– До свидания, Сосия.
Он услышал, как простучали ее каблуки, когда она спускалась по лестнице, а потом внизу аккуратно закрылась входная дверь. Она даже не дала себе труда грохнуть ею.
Снаружи молния робко царапнула небо, пытаясь выпустить накопившуюся влагу. Незаметно и стыдливо сгущались сумерки. Темнота подкрадывалась к небесам постепенно и накрыла свет в самый последний момент, когда палаццо, похожие на снежно-белые губки, окунувшиеся в чернила, утонули в них, растеряв последние брызги цвета.
Сегодня на Риальто я увидела поистине отвратительное зрелище. Это был один из тех русалочьих детенышей, о которых вечно рассказывают рыбаки. Наконец-то хотя бы одного привезли на берег и выставили на всеобщее обозрение. У меня желудок подступил к горлу, когда я взглянула на него: крошечное создание с человеческими головой и грудью и рыбьим хвостом.
Он лежал в соли на рыбном прилавке, а рядом с ним валялось еще кое-что, попавшее в ту же сеть. Это была огромная крыса, которую кто-то искусно пришил к савану ребенка. Эти две ужасные находки были обнаружены на своем обычном месте, морском детском кладбище близ Сант-Анджело ди Конторта.
Потеющая толпа глазела на них, как зачарованная, вслух обмениваясь догадками и предположениями. Самым очевидным представлялось, что это – дело рук заморской ведьмы. Другие же настаивали, что этого русалочьего ребенка принесло течением из далекого океана после того, как с его матерью случилось несчастье. Какой-то старый рыбак, тыча в находку изъеденным солью пальцем, утверждал, что это самый обычный ребенок. Он говорил, что какая-то рыба пыталась проглотить его, отъела половину и подавилась.
Меня едва не стошнило, и я поспешно отвернулась. Домой я поплелась медленно и печально, словно набухающая слеза. Рассказы о привидениях – одно дело, но такие вот дьявольские штучки, настоящие и зримые, ничуть меня не привлекали.
По дороге я наткнулась на Паолу, которая – какая наглость! – преспокойно разговаривала с рыжеволосым мужчиной, ничуть не волнуясь изза того, что их могут увидеть. Она заметила меня уголком глаза и даже не покраснела, бесстыжая нахалка. В ее ястребиных глазах, прикрытых тяжелыми веками, блеснул металл, и она даже поманила меня рукой, словно желая представить своему любовнику. Она ткнула в мою сторону пальцем, и я поняла, что она говорит ему, кто я такая. Я поджала губы и зашагала дальше, сделав вид, будто не заметила ее. Я бы не дала и стакана соленой воды за то, чтобы узнать, кто он такой.
Как обычно, я села перед зеркалом и принялась рассматривать свое отражение. Я выглядела, как ребенок, который постарел слишком быстро оттого, что слушал чересчур много страшных сказок. Я отворачиваюсь – это призрачное лицо пугает меня, – но, искоса взглянув в зеркало, я вижу, что оно все еще там, белое, как стена.
Я спрашиваю у еврея, что случилось с моими волосами. Он говорит, что ничего подобного ему видеть еще не доводилось. Это противоестественно, говорит он, и я вижу, как ему хочется протянуть руку и коснуться моих волос хотя бы на мгновение, словно добрые чувства в кончиках его пальцев снова выбелят их, вернув им прежнюю красоту.
– Быть может, это как-то связано с тем, что вы едите, – говорит еврей. – Попытайтесь вспомнить, что именно вы ели, и расскажете мне в следующий раз, когда я приду к вам. В некоторых продуктах содержатся природные темные красители.
Но мои волосы темнеют не от продуктов, а от горя и страданий. Я помню, как муж наблюдал за мной, когда я расчесывалась. Спустя некоторое время он больше не мог сдерживаться, подходил ко мне сзади и обнимал меня обеими руками, так крепко прижимая к себе, что у меня начинали ныть кости и я задыхалась. Он бы нанес непопрвимый вред моему несчастью, если бы проделал это снова.
И тогда я снова стала бы блондинкой, что бы при этом ни клала в рот.
– Это противоестественно, – говорю я себе снова и снова.
Прошло совсем немного времени, и я стала думать, что эти новые потемневшие волосы – первый признак того, что муж пытается причинить мне зло.
Глава пятая
…Что такого сказал я или сделал, Что поэтов ты шлешь меня прикончить?
Наконец-то погода переменилась. Одуряющую жару внезапно сменили ледяные дожди и снегопады, словно осень навсегда отреклась от Венеции.
Поначалу венецианцы выбегали под холодный дождь и хватали его раскрытыми ртами, позволяя большим каплям разбиваться у себя на лбу, подобно яйцам перепелки, или стекать в глотки. Но холод быстро стал невыносимым, и они поспешили укрыться в тавернах, радостно жалуясь на неописуемую погоду, извлекая на свет Божий все свои стенания, оставшиеся с прошлой зимы, и отряхивая с них пыль. Впрочем, быстро выяснилось, что они не годятся для описания неверных облаков, порывов ветра, ураганных ливней и предательской гололедицы на улицах. Вскоре город облачился в подбитые горностаем шубы, и на улицах воцарилась хрусткая тишина, исполненная ностальгии по прозрачным голубым небесам.
А на Мурано по-прежнему бушевал и метал громы и молнии фра Филиппо, словно позабытый на огне чайник с маслом.
Склонившись над столом, он обмакнул перо в чернильницу, готовясь извергнуть очередную проповедь против Катулла, но вместо этого лишь разбрызгал несколько капель по листу, где они расплылись неопрятными кляксами. В последнее время гнев и возмущение не шли ему впрок. Как и те громилы-разбойники, которых он втайне рассылал ночью по улицам.
Венецианцы уже услышали все, что он имел сказать по поводу печатных книг, и теперь принялись искать развлечений в другом месте. Верность ему сохранили лишь несколько членов его конгрегации, преимущественно монахини. А когда однажды утром он смог пересчитать своих прихожан по пальцам одной руки, фра Филиппо понял, что пора менять тактику.
Ему не нравилось, как выглядит его изрядно поредевшая паства: он чувствовал себя куда уверенней, выступая перед большой и анонимной аудиторией. Интимность крошечной конгрегации угнетала его. А к тому же одна из женщин намеренно садилась перед самым его носом, заглядывая ему в ноздри, пока он держал речь. Она походила на маленькую потную свинку и расплывалась на стуле, а во время его выступлений сидела совершенно неподвижно, словно приклеенная. Но при этом она жадно внимала его призывам, не пропуская ни слова из его проповедей и шепотом повторяя их себе под нос.
Он решил навести справки об этом поросенке, как он называл ее про себя, и отправил на разведку Ианно. Тот вернулся с донесением, что девица прибыла на пароме с Сант-Анджело ди Конторта. Никто из прихожан не знал, как ее зовут, но, похоже, она была монахиней.
– Значит, они там не все шлюхи? – осведомился фра Филиппо.
– Похоже, что нет, – отозвался Ианно. – Гарантирую, эта – чиста, как снег.
– И, скорее всего, таковой и останется.
– Ну, я бы не возражал… – с гнусной ухмылкой начал было Ианно, но быстро заткнулся, когда capo окинул его грозным взглядом и замахнулся.
Коротышка Ианно обладал силой трех нормальных мужчин, но огрызнуться на фра Филиппо не осмеливался.
Фра Филиппо подготовил несколько экспериментальных проповедей, в которых насмешки чередовались с угрозами, образуя ядовитую смесь. Новая доктрина, ироничная и хлесткая, заставила прихожан вернуться на его проповеди, и из церкви они выходили, воспламененные теми страстями, которые и хотел возбудить в них фра Филиппо. Паромы до Мурано вновь были набиты битком, несмотря на то, что хорошая погода ушла безвозвратно. Конгрегация фра Филиппо теснилась на скамьях, с радостью принимая животное тепло каждого вновь прибывшего.
Фра Филиппо начинал мягко и спокойно, и пар от дыхания облачком вырывался у него изо рта.
…давайте представим себе мир таким, каким его хотят видеть так называемые схоласты, эти ученые любители древнего мира.
Когда эти – ах! – утонченные вельможи возлежат в своих поддельных старинных беседках, отдыхая на фальшивых копиях римских диванов, посвящая поэмы винограду прошлого, но при этом, подобно избалованным детям, отворачиваясь от винограда настоящего, – что происходит?
Они станут презирать честные профессии и трудолюбивую коммерцию, которые и сделали Венецию великой. Одновременно начнется упадок их морали и нравов, которые умрут той же смертью, что и достоинство.
Взгляните на этих жалких созданий! Как они разговаривают между собой аффектированными голосами! Они неспособны сыграть свою подлинную жизненную роль мужей и отцов.
Голос фра Филиппо изменился. Он опустил голову и заговорил, шепотом обращаясь словно бы к самому себе.
…прошлое цепко держит нас за горло смертельной хваткой, словно злой великан – хрупкий стебель маргаритки. Потому что даже в расцвете нашего успеха мы, венецианцы, легко уязвимы, мы сгибаемся под тяжестью наших роскошных лепестков, мы слишком тщеславны, чтобы понять – миг совершенства уже миновал, и мы катимся по наклонному откосу вниз, прямо в жадную и ненасытную пасть самого Люцифера.
А кто стоит позади, подталкивая нас изо всех сил в пропасть? Печатники. Эти люди, рабы проституток и бутылки. А ведь если бы книгопечатанием руководила Церковь, вместо погрязших в этом преступном сговоре так называемых ученых и германцев, то каким орудием высокой нравственности оно могло бы стать…
Отнимите эти инструменты у варваров и вручите их Господу, а если не можете сделать этого, тогда уничтожьте их во имя Его. Сожгите печатные станки! Сожгите еретиков, которые работают на них! Сожгите их! Сожгите!
Враг нашего государства – уже не Оттоманская империя. Мы сделали из нее чудовище, но турки – всего лишь существа из плоти и крови. Настоящее чудовище обитает среди нас, и это оно каждый день выплевывает все больше страниц, которые разъедают наши души, убивают невинность в наших постелях и поглощают нашу совесть, словно кровь, пропитывающая бинты на поле боя.
Вы сами видите, как книги губят наш город. Стало невозможно найти грума или повариху, потому что все заражены нечистыми и амбициозными устремлениями – они читают книги. А потом они начинают превозносить себя и желают научить читать других, дабы прославить собственные достижения. И все это – дело рук печатников и причина того, почему лошади остаются неподкованными, а кухни в тавернах – пустыми.
Венецианцы, я призываю вас – идите к печатникам и уничтожьте их! Уничтожьте их муз: шлюх и редакторов! Восстаньте, ибо день спасения близок!
Фра Филиппо свернул текст своей проповеди в трубочку и взмахнул им, словно факелом, указывающим путь его слушателям.
В ответ они в едином порыве вскинули руки. За исключением какой-то женщины с бледным лицом, безупречно одетой, которая сидела в третьем ряду. Она встала со своего места и повернулась лицом к собравшимся, жестом указав на фра Филиппо.
– Этот человек – безумец, – ясным и чистым голосом проговорила она. – Шлюха печатников! Такой женщины попросту не существует. Она родилась в его воспаленном воображении. Признаю, его речи – лучшее развлечение, какое только можно найти в Венеции воскресным утром, но я надеюсь, что никто из вас не воспримет это сквернословие всерьез. – Она ткнула пальцем в пухленькую монахиню в первом ряду. – Если только вы не спятили окончательно, подобно ей.
В церкви воцарилась тишина, когда Паола ди Колонья, бывшая Паола фон Шпейер, урожденная Паола ди Мессина, подобрала свои элегантные меха и с вызывающим видом вышла из храма в холодное зимнее утро.
Несколько человек поднялись со своих мест и последовали за ней с высоко поднятыми головами.
Фра Филиппо, на мгновение опешивший, быстро пришел в себя. Когда Паола благополучно вышла из церкви, он вперил обвиняющий перст ей в спину.
– Вот такими, дети мои, печатники хотят видеть своих женщин. Восхочет ли кто-либо из вас взять такую особу в жены? Мегеры и шлюхи, редакторы и печатники…
Он с неудовольствием отметил, что уродливая монахиня из Сант-Анджело все еще остается в числе его обожателей, шепча что-то себе под нос. Он наклонился с кафедры в попытке разобрать хотя бы слово. Но оказалось, что она лишь повторяет его речи, словно заклинание.
Уродливая монахиня шептала:
– Шлюхи и редакторы, шлюхи и редакторы.
Днем Ианно сгибался под тяжестью памфлетов, клеймящих Катулла и печатников, разнося их адресатам. Он покрылся синяками после драк с торговцами, продающими книги с тележек, или теми, кто носил их в корзинах, тыча в лицо прохожим.
– Ты переусердствуешь, сын мой, – сказал фра Филиппо, стараясь не смотреть на мозжечок, переливающийся всеми оттенками розового и серого. Ианно плохо выглядел: физические нагрузки отняли у него много сил. Но мышцы его окрепли, а на запястьях вздулись жилы.
– Дело не памфлетах, а в самой проклятой книге. Каким-то образом стихи отпечатались у меня в памяти, и я все время слышу их. О, прошу вас, выслушайте мою исповедь, отец! Я разрываюсь от пороков. Я разношу памфлеты, пытаясь истощить свои силы и покарать себя за то, что сотворил и помыслил.
– Не нужно говорить мне… Право, твой духовник куда более подходит для этого…
– Да, но он не поймет меня так, как вы, потому что вы читали этого Катулла и ощущали так же, как и я, вызванный им огонь в своих чреслах.
– Да, но прошу тебя, не надо…
– Понимаете, сегодня утром я с излишней нежностью трогал свой орган, а потом, после самоистязания, я понял, что мне это понравилось, и я совершил…
– Ианно! Не оскверняй это помещение откровениями подобного рода. Ты, презренный негодяй…
– Откуда в вас столько злобы и недоброжелательства? Вы хотите оставить меня в моем грехе без покаяния?
– Я бы хотел, чтобы ты оставил меня в покое.
Ианно отвесил священнику низкий поклон и удалился.
Уходя, он с вызовом бросил через плечо:
– Монахиня с Сант-Анджело согласна со мной.
Теперь, вернув себе аудиторию, фра Филиппо позволил себе роскошь усилить свою пламенную риторику. Его проповеди стали куда более страстными и даже угрожающими. Он с удовлетворением отмечал красные мантии и соболиные меха сенаторов на переполненных скамьях, и именно им он адресовал слова предостережения, каковые должны были вселить страх в их честолюбивые сердца. Однажды утром он заметил, что на Мурано, дабы послушать его, прибыли Доменико Цорци и Николо Малипьеро, известные тем, что оказывали покровительство равно печатникам и шлюхам Венеции. Он постарался отогнать от себя все мысли о том, что они, эти утонченные аристократы, для которых ничего не стоило приобрести сразу целую библиотеку печатных книг, могли приехать для того, чтобы посмеяться над ним.
Постарался он не думать и о монахине, напоминавшей поросенка, которая сидела прямо под ним. Правда, говорить ему пришлось быстрее обыкновенного, чтобы заглушить ее назойливый шепот.
…а обратили ли вы внимание на то, что это дьявольское изобретение, книгопечатание, совпало с разрушением Венецианской империи? Когда именно этот Гутенберг начал свое богопротивное дело? Мне не нужно напоминать вам, что это случилось в 1453 году – том самом, когда мы уступили Константинополь туркам! А когда эти варвары фон Шпейеры начали печатать книги в Венеции? В 1470 году! Том самом, когда мы потеряли Негропонт![199] А теперь язычники вторгаются в наши храмы… Так называемый архитектор Кодусси возводит крестильню на Сан-Микеле, напоминающую богопротивный гарем язычников… Даже наш собственный художник Джованни Беллини унизился до отвратительных аллегорий, используя чужеземных женщин в качестве моделей, оскверняя свою студию продолжительными визитами своих друзей, которые, естественно, являются печатниками.
Джентилия, сидевшая в первом ряду, повторяла про себя каждое слово через мгновение после того, как он произносил его. Зубы ее лязгали от холода.
Позади нее сидела женщина исключительной красоты, чьи светлые волосы отражали холодное сияние дневного света, превращая его в ослепительное пламя. Катерина ди Колонья, не моргая, холодно взирала на фра Филиппо. Рядом с нею замер высокий симпатичный мужчина, тоже блондин. Фра Филиппо даже слегка возгордился тем, что его проповедь слушают столь прелестные венецианцы. Но в голубых глазах женщины, устремленных на него, читалась нескрываемая враждебность.
«Какую бесстыдную ложь вы изрекаете, – говорил ее взгляд, ясный, как солнечный свет. – Почему бы вам не перестать?»
Он вдруг запнулся и сбился с мысли, зачарованный полными презрения лазурными глазами очаровательной блондинки, и невнятно закончил проповедь без обычной эффектной концовки.
Подняв глаза от текста, он вдруг с кошмарной ясностью обнаружил, что монахиня-поросенок уставилась на ослепительно прекрасную Катерину так, словно узрела комету, а на ее симпатичного спутника смотрит с безошибочно узнаваемым вожделением во взоре.
Вместо того чтобы принять обычные поздравления на ступенях церкви, фра Филиппо поспешил обратно в свою келью, где еще долго сидел за столом, отдуваясь и не чувствуя в себе сил взяться за перо.
– Ианно! – крикнул фра Филиппо. – Где ты?
Ианно явился на зов, размахивая большой костью.
– Я читал об английском святом по имени Алфегий. Даны[200] забили его до смерти. Они сделали это бычьими костями. Или камнями… как святой Иероним. Он сам забил себя камнем. Подходящего булыжника мне найти не удалось, в этом городе встречается лишь жалкая мелкая галька, а она недостаточно остра даже для Аттиса, так что я вспомнил о бычьих костях, и мясник на Санта-Мария-дель-Гильо дал мне одну…
– Довольно, довольно об этом, у меня есть для тебя работа.
Ианно подошел к нему, отчего фра Филиппо попятился, уловив исходящий от верного помощника запах помады для волос.
Волосы Ианно странным образом кудрявились с одной стороны, а с другой… пожухлыми прядями закрывали его правое ухо, тогда как левое, с родовой отметиной, оставалось голым: волосы вокруг него топорщились кудряшками, словно страшась прикоснуться к уродливому мозжечку.
– Отправляйся на Риальто. Я хочу узнать все об этой блондинке, что была здесь сегодня утром. Она – куртизанка? Кто был рядом с ней – муж или сутенер? Ты знаешь, о ком я говорю. И расскажи мне, что болтают о еврейке из Далмации. Похоже, она и впрямь спуталась с печатниками. Я получил письмо…
Фра Филиппо подался вперед, тщательно выговаривая каждое слово, вытянув шею и клацая челюстями, словно плевался камнями.
Уходя, Ианно столкнулся с Джентилией. Он избегал смотреть ей в глаза, да и она поспешно отвела взгляд. Он не знал, сколько времени она простояла у двери, но, вполне вероятно, монахиня слышала весь разговор.
– К вам пришли, – злорадно окликнул он своего capo, выходя.
– Нет, я никого не принимаю, – крикнул через дверь фра Филиппо. – У меня срочная корреспонденция.
Джентилия нерешительно замерла на пороге. Тень ее упала поперек стола, священник смутно узнал ее, заподозрил неладное и не стал поднимать голову. Он продолжал что-то писать, делая вид, что не замечает ее присутствия.
В конце концов она вздохнула и направилась на пристань, откуда уходили лодки на другие острова. Фра Филиппо подскочил к двери, чтобы запереть ее на засов, и тут заметил маленькую фигурку, крадущуюся за монахиней. Это был Ианно. Он покачал головой. Ианно догнал монахиню и взял ее под локоть. Вместо того чтобы в страхе отпрыгнуть, она медленно повернулась к нему. Даже с такого расстояния фра Филиппо видел, как она пристально рассматривает мозжечок над ухом Ианно, пока тот скакал перед нею. До него долетело невнятное бормотание помощника, но слов фра Филиппо не разобрал.
Он спросил себя, а что же хотела сказать ему монахиня, но ради этого не стоило заводить с ней знакомство. У некрасивых женщин неизменно находилась какая-либо жалоба или обида, обычно на более привлекательных сестер. Если она и впрямь знает что-либо заслуживающее внимания, то сейчас наверняка излагает свои домыслы Ианно. А потом, мысленно добавил фра Филиппо, ей следует сходить к каменным львам и опустить письмо им в пасть, избавив его таким образом от проблем. Ему, фра Филиппо, самой судьбой уготовано свершить нечто большее, нежели разбираться в обычных женских сплетнях.
Ему пришло в голову, что система анонимных писем и шпионажа оказалась наиболее эффективной и полезной для государства Венеция. В его распоряжении неизменно отыскивались средства избавиться от нежеланных граждан, как мужчин, так и женщин. А если письма не попадут в пасти каменных львов сами по себе, их всегда можно написать самому. Или заплатить кому-нибудь за написание. Какая разница, если результат будет один и тот же?
Венделин вновь написал падре Пио:
…мой дорогой падре!
Да, Катулл наконец-то принес нам успех, но он не спас нас. Наверное, уже слишком поздно. Фра Филиппо не терял времени даром. Дух мой сломлен вместе с погодой.
Я лично побывал на одном из его собачьих боев. Я имею в виду его проповеди. (Моя бедная супруга чувствует себя недостаточно хорошо, чтобы сопровождать меня, поэтому я ходил с ее подругой Катериной ди Колонья из гостиницы «Стурион».) Я хотел взглянуть на нашего врага в его логове и не был разочарован. Я увидел то представление, которое хотел.
Каждое свое выступление он заканчивает заклинанием: «Спасайте наши души, жгите книги, спасайте наши души, жгите книги». Вместо благодарственных молитв Господу нашему прихожане, выходя из церкви, повторяют: «Спасайте наши души, жгите книги», и кровь стынет у меня в жилах. Я боюсь, что пройдет совсем немного времени, и они начнут распевать: «Спасайте наши души, жгите печатников». Они ведь уже изведали вкус нашей крови.
Джентилия отправилась в Сан-Тровазо, чтобы подстеречь свою добычу. Она уже побывала в мясных лавках на Сан-Вио и выбрала свиную вырезку трехдневной давности. Та была жирной и покрытой запекшейся кровью.
От Бруно она знала, что Сосия выходит из дома рано утром, чтобы сделать покупки на рынке или же заняться другими, куда менее респектабельными делами.
Джентилия ждала, плотнее запахнувшись в накидку. Сырой холод быстро пробрался сквозь плотную шерсть, но она не меняла положения и не покидала свой пост.
Тем не менее только в начале одиннадцатого она увидела, как нижняя дверь распахнулась и из дома легким шагом вышла женщина. «Должно быть, это и есть Сосия, поскольку дом, без сомнения, тот самый, да и походка у нее развязная, как у настоящей шлюхи», – подумала Джентилия.
«Неужели весь сыр-бор, – с недоумением спросила она себя, – разгорелся изза вот этой женщины, которая виляет бедрами, как обезьяна, а одевается, как мышь? Она выглядит дешевкой. Волосы у нее тонкие и прямые, вдобавок темные, как грязные башмаки: ято думала, что они локонами будут ниспадать ей на плечи этаким зазывающим манером. И вообще, вся она какая-то дерганая, словно каждая часть тела у нее движется сама по себе. Пожалуй, от нее изрядно попахивает. И вот еще что: с первого взгляда видно, что у нее слишком много мозгов. Она слишком много читает. У нее есть книга, над которой Бруно долгими часами просиживал за своим столом. Ага, вот она проходит мимо группы гондольеров, и теперь совершенно ясно, чем она занимается. Она скользит между мужчинами, как змея в траве, и каждый из них оборачивается ей вслед, похлопывая себя по бедрам. Как ей это удается?»
Читать бесплатно другие книги:
