Тишайший Бахревский Владислав
– Кто создал сей ослепительный сосуд жизни! – закричал он.
– Я – дочь великого муфти, – спокойно ответила Регель. – И ты, падишах, знаешь об этом.
– Аллах! Таких гордых и прекрасных речей я не слышал во всю мою жизнь. Твои губы – лепестки розы!
– Падишах, прикажи подать паланкин. Меня ждут в доме моего отца.
– Я был бы безумцем, если бы отпустил мою птицу Симург. Ты – моя судьба.
– О аллах! Если этот человек возьмет меня силой, пусть его торжество будет последним в его жизни. Пусть этот день будет последним его днем.
Ибрагим заслонился от ужасных слов руками:
– Будь милосердна! Зачем ты кличешь беды на мою голову? Я – падишах. Моя беда – беда для всех турок. Регель, я ослеплен тобою, я умираю от желания.
– Ну так умри!
Ибрагим выбежал из комнаты своей пленницы.
– Все сокровища к ее ногам!
И перед Регель сыпали жемчуг и алмазы, рубины, изумруды, бирюзу, золотые кубки, оружие в чеканке и каменьях – ни единой пяди пола не осталось не закрытой драгоценностями. И одну вещь Регель взяла – кинжал.
– Это все твое! – сказал Ибрагим, сам удивленный россыпью несметного сокровища.
– Падишах, ни одна женщина в мире не видела такого зрелища. Отпусти меня, свобода мне дороже.
– Ты ревнуешь меня к моим наложницам? Позовите весь гарем! – приказал Ибрагим. – Пусть все наложницы поклонятся златоликой Регель.
Перед дочерью великого муфти два часа шли, кланяясь, красавицы, белые как снег, черные как ночь, златоволосые, пышные, хрупкие, и башнеподобные, и будто выточенные из слоновой кости.
– Регель, по одному твоему слову я прогоню их всех из моего гарема. Ты одна мне заменишь его! – Падишах кинулся на колени перед своей пленницей.
– Отпусти меня домой, падишах, – тихо сказала Регель.
– Тогда я тебя возьму силой, – Ибрагим сбросил с себя халат.
– Не приближайся! Я перекушу тебе горло, проклятый вонючий идиот!
Регель ногтями располосовала себе лицо.
– Отнесите ее к отцу! – Ибрагим погас, мир стал для него серым.
– Великий падишах! Великий визирь умоляет допустить его до твоих очей! – доложил главный евнух.
– Что ему? – спросил Ибрагим.
– Янычары требуют его жизни.
– Пусть войдет, – разрешил Ибрагим и сказал тотчас явившемуся Мегмету-паше: – Пожалей меня, друг мой! Мое сердце разбито.
– Падишах! – закричал Мегмет-паша. – Меня хотят убить. В городе паника. Янычары заперли ворота и никого не выпускают. Великий муфти собрал недовольных тобой в мечети Ортадиами.
– Какое противоядие ты нашел? – спросил Ибрагим, разглядывая и трогая прыщик на запястье.
– Убежище веры! Я прошу защитить меня. По твоей просьбе я умертвил начальников янычар…
– Не теряй головы, Мегмет-паша! Прикажи послать к бунтовщикам бостанжи-пашу с приказанием разойтись по домам.
– Я послал к ним бостанжи-пашу, но в ответ великий муфти прислал фетьфь к тебе, великий падишах. Вот она, – Мегмет-паша протянул Ибрагиму свиток. – Меня осудили на смерть.
– Спрячься в моих покоях, я сам отвечу великому муфти. Слава аллаху, его дочь я отослал к нему.
Падишах Ибрагим отправился в тронную залу. Посланцам великого муфти и бунтующих янычар он сказал:
– Великий визирь Мегмет-паша, может быть, и виноват в смерти янычарских аг, но он зять падишаха. Он – мой зять, и я не желаю ему смерти.
Сераль, как после молнии, затих, съежился, ожидая страшного удара! Падишах Ибрагим из тронной залы не ушел, ждал.
Раздались шаги. Явились новые посланцы, они вели под руки древнего старика. Это был восьмидесятилетний Мурад-паша, спага-агаси – начальник придворной кавалерии.
– Убежище веры! – воздел руки к небу трясущийся старец. – Видит Аллах, против моей воли меня избрали великим визирем. Заклинаю тебя, ясноликий падишах, пошли им голову Мегмет-паши. Они все пришли сюда. Они стоят у дверей сераля.
– Пес! – Ибрагим подбежал к старику и стал бить его по щекам. – Ты возжег мятеж, алкая стать визирем! Я сам погашу его! Ты первым увидишь, как я умею управляться.
Ибрагим схватил старика за ухо, подвел к дверям и вытолкнул вон.
Ибрагим торжествовал победу: вон как лихо он расправился с возмутителями покоя. А в это же самое время у дверей его гарема красавица Регель и великий муфти держали огонь, требуя суда валиде Кёзем-султан.
Мать падишахов вышла к ним, покрытая фатой, с главным евнухом и со всеми другими скопцами. Евнухи несли опахала и дымящиеся жаровни. Это был безмолвный ответ матери падишаха – на требование корпуса улемов. Кёзем-султан была согласна свергнуть сына с престола.
В диване великого визиря высокие чины империи решили взять все имущество Мегмет-паши в казну, а его самого казнить.
Мегмет-пашу нашли в покоях падишаха Ибрагима и тотчас удушили.
Брошенный всеми, Ибрагим сидел на троне в пустой зале. Он просидел так всю ночь, а наутро за ним никто не пришел, но он упрямо не сходил с верховного места во всей подлунной, словно оно и впрямь было недосягаемо для человеческих страстей.
Утром в мечети Ая-Софья великий муфти произнес слово против падишаха Ибрагима:
– Великий Myрад IV оставил нам империю процветающей. Еще не минуло десяти лет со дня его скоропостижной смерти, и что же мы зрим? Области и провинции разорены, истощена казна государственная, флот обращен в ничтожество. Христиане овладели частью Далмации, морские суда Венеции осаждают замки на Дарданеллах. Великолепное ополчение правоверных почти истребилось… Один только человек винотворец нашему упадку и позору! Этот человек самой природой лишен всякой способности царствовать.
Новый великий визирь, старец Мурад-паша, и великий муфти послали падишаху Ибрагиму фетьфь, в которой требовали явиться в назначенный день и час в мечеть Ая-Софью и дать отчёт о делах империи.
Фетьфь понес ага янычар с высшими военачальниками.
Ибрагим фетьфь разорвал не читая:
– Я прикажу задушить и Регель, и великого муфти, – закричал он, топая ногами.
Ага янычар ответил ему:
– Твоя собственная жизнь, падишах, а не жизнь великого муфти в опасности. Разве что я упрошу, чтоб дали тебе окончить дни твои в заточении.
– Неужели среди вас, моих слуг, нет ни одного, который пожелал бы умереть за меня, защищая честь имени Османов?! – воскликнул падишах, зарыдал и кинулся к матери, к великой Кёзем-султан.
– Твое спасение в отречении от престола, – сказала она сыну, глядя в окно.
От великого муфти между тем принесли новую фетьфь. Она была короткой: «Султан – нарушитель Корана – есть неверный и недостоин владеть мусульманами».
Падишаху Ибрагиму прочитали эту фетьфь и отвели в темницу, туда же посадили Кесбан и престарелых невольниц.
На высоком троне Османской империи оказался Магомет IV, семилетний сын Ибрагима. Регентство получили мать малолетнего падишаха валиде Турган-султан и неувядающая Кёзем-султан.
Для Кёзем-султан это был последний удачный переворот. Через некоторое время она сделает попытку свалить внука и наконец-то заплатит за все свои козни жизнью.
Но это произойдет много позже, а пока новый падишах подтвердил первое решение своего правительства: султану Ибрагиму была назначена смертная казнь.
В тюрьму нагрянули вельможи. Двери темниц отворились. Новый падишах выпустил на свободу узников бывшего падишаха.
В тюремные покои Ибрагима вошли люди. Ибрагим сразу догадался, зачем они пожаловали к нему.
– Я хочу помолиться, – сказал он им и опустился на молитвенный коврик.
Когда-то султан Ибрагим страшился смерти. Теперь он был другой. Он получил от жизни все, о чем мечтал, сидя в зловонных ямах, куда время от времени бросал его Мурад IV. Не получил он от жизни любви наложницы Мурада Дильрукеш да любви Регель. Да еще счастья не получил, но счастье падишахам неведомо.
Палачи не смели приступить к своему делу. Вельможи Магомета IV принялись колотить палачей палками.
– Оставьте их, – попросил Ибрагим, – они соберутся с силами и возьмут мою жизнь… Я закрою глаза, чтоб им легче было.
Тимошка Анкудинов шел, держась за руку с Костькой Конюховым. Они шли, не оглядываясь на свой каменный замок.
– Пока они заняты друг другом, – говорил Тимошка, – пока они будут делить места и добычу, нам надо улизнуть из этой проворной на расправу страны.
– Куда же мы теперь? – спросил Костька.
– А теперь мы с тобой к папе римскому пожалуем. У него на Московию давно уже зуб наточен.
– Рим – это хорошо, – согласился Костька. – Надоели мне эти визири, минареты, муэдзины. Как оглашенные орут. Только заснешь – они орут.
Был Тимошка у папы римского, поменял ислам на католицизм, с тем и прибыл к Чигиринскому двору гетмана Богдана Хмельницкого. Замутила щука воду, но московские дьяки, острогами вооружась, испортили щучью охоту. Пришлось Тимошке в который раз бежать. Бежал он с личным посланием будущего предателя генерального писаря Выговского к семиградскому князю Ракоци II.
В 1650 грозном для царского самодержавия году восстали псковичи, и Тимошка прикатил в Ревель. Он уже коня себе белого приготовил для торжественного вступления в пределы русские, деньжонок у врагов московского царя наскреб, собрал тысячу головорезов, но псковичи не пустили изменника в славный город свой.
Околачивался Тимошка при дворе шведской королевы, жил у герцога Леопольда в Брабанте, потом перебрался в Лейпциг. В Виттенберге принял аугсбургское исповедание, нигде покоя не нашел.
Перебежал в Голштинию. Тут и схвачен был русским купцом Петром Миклафом. С пеной у рта доказывал Тимошка на следствии, что не русский он, не русский! Но герцог Шлезвиг-Голштинский за малую услугу выдал Анкудинова московскому царю.
После многих пыток и допросов смутьяна и самозванца четвертовали на Лобном месте.
И было его недоброго, но удивительного жития тридцать шесть лет.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Вербное воскресенье, Москва проснулась задолго до света. Помолившись, с нетерпением ждала солнца, а чтобы не выказать суетливости и чрезмерной охотки, не подобающих государству Российскому, стольному граду, наследнику славы святого Константинополя, Рима, древнего Киева и собственной древности, чтобы от самой себя скрыть детство свое, – Москва ханжески позевывала, закатывала глаза на иконы и благоверно вздыхала.
Государь Алексей Михайлович поднялся в тот день, по своему обычаю, в четыре часа. Постельничий Михаил Алексеевич Ртищев, гоняя постельников и стряпчих, убрал царя. Царь помолился в одиночестве, а потом с женою, царицей Марией Ильиничной, пошел к заутрене в Благовещенскую церковь. Вместе с царем службу слушали ближние бояре, родовитейшие князья и высокие думные дворяне.
Все собрались ради праздника и величайшего в Московском государстве праздничного действа.
Москва тем временем охорашивалась, как селезень перед утицей. Перышко к перышку, и каждое перышко с отливом.
На Красной площади расцвел превеликий маков цвет. Был тот цветочек Лобным местом. Укрыли его алыми сукнами, увенчали налоем, крытым зеленым бархатом, а на бархат положили Евангелие. Выставили иконы Иоанна Предтечи, чудотворца Николы, Казанской Богородицы.
От Лобного места к Спасским воротам дорогу оградили надолбы, крытые красным сукном.
В приказе Большого дворца дьяки рядили огромную вербу. Чего только не навешали на нее: яблоки, цветы, заморские сушеные фрукты в расшитых мешочках, зелень, детские игрушки, крестики, иконки, ветки пальм, а по другому – вайи… Вербу привезли на Красную площадь в санях, поставили у Лобного места, на вербу посадили четырех певчих мальчиков.
Возле кремлевских кладовых стоял высокий веселый гомон, точно галочья стая слетела с осеннего поля. Это восемьсот счастливых мальчиков, стрелецких детей, получили разноцветные кафтаны и сукна, чтобы метать их под ноги шествию, а в награду – пряники да денежки.
Солнце взошло наконец. Москвичи потянулись на Красную площадь. Кто в чем… да в том, чтоб соседа переплюнуть, щеголиху перещеголять, богатому – чтоб богатого перебогатить, нищему – нищего перенищенствовать, калеке – калеку перекалековать!
Только ведь перед грязью все равны. А грязи в Москве – лошади по брюхо, мужику пешему по грудь, бабонькам по шею. А Москве – весело! Коль перед грязью все равны, стало быть, в грязи-то все ровня.
Словно козлики, словно козочки! Горожане с горожанками, дворяне с дворянками, купцы с купчихами, стрельцы со стрельчихами, попы с попадьями – с доски на досочку, с кирпича на кирпичик, где по бревнышку, где по жердочке, а где – боже ты мой! – через мост.
Прыг да скок.
Сам в грязь – и жену уволок!
На Кукуе молодцы, до молодиц молодцы, сапоги надели до того высокие, аж дальше некуда.
– А ну, ласточки! Садись на руки – в колыбельке-то давно, чай, не качались!
– Ах, ведь и не упомним!
– А давно ли венчались?
– Упаси боже!
– Гоже!
Молодцов было шестеро, а желающие переехать через грязь тоже были.
Дошла очередь дворяночки, а дворяночка со служанкою. Ох уж эти служанки! Ноги быстры, глаза шустры, язык остер, что тебе осетр!
Служаночку-то и подхватили молодцы как пушиночку, поставили на место сухое, с поклоном и норовят вслед за ней, оставивши госпожу.
– С ума спятили! – шепчет молодка. – Со света она меня сживет за ваши шуточки. Не погубите!
Посмотрели ребята на дворяночку издали – царь-колокольня. Платье золотыми цветами расшито, каждый цветок с блин, а в самой-то дворяночке то ли десять пудов, то ли шестнадцать. Перемигнулись ребята и пошли.
Села дворяночка на руки – будто ветер тополям вершинки пригнул. Шаг вперед, а другой – куда занесет. Шли-шли, да и разжали руки, бесстыдники. А дворяночка не будь дурой – правой ручкой правого, левой левого да всех шестерых и утащила с собой. А того, что у нее в правой-то был, на воздуси подняла, а того, что в левой был, тоже. И, поднявши, стукнула их лоб об лоб, плюнула сначала правому в очи, потом уж и левому и пошла себе к служанке.
Служанка вокруг госпожи захлопотала, принесла из лужи воды в шапочке своей. Обмыла кормилицу, обчистила, сама, чтоб той не обидно было, попачкалась.
И пошли они дальше, пошли сохнуть на площадь Красную. Ветерок по Москве гулял не холодный, а в толпе, где каждый третий в грязи увяз, – не стыдно.
В дом к драгунскому начальнику Лазореву зашла принаряженная соседка, жена протопопа Казанской церкви Ивана Неронова.
– Любаша, готова ли? – по-волжски пропела она.
– Готова, матушка!
Любаша вышла в горницу в праздничном одеянии. На голове кика, шитая золотом, с жемчужными нитями, окаймляющими лицо, с жемчужной поднизью, ниспадающей на лоб. Убрус с золотым шитьем низан жемчугом. Стоячий воротник, ожерелье, тоже в жемчуге. Опашень голубой, шелковый, на бобровом пуху. От подола к рукавам – вошвы из алого атласа, шитые зелеными камушками: хризолитами, изумрудами, кошачьим глазком.
– Царица! – всплеснула руками протопопица.
– Чай, теперь полковничья жена! – засмеялась Любаша, сама смущенная великолепием и красотой своего нового наряда: отец, провожая дочку в стольный град, подарок сделал.
– Пошли, не опоздать бы! – спохватилась протопопица.
Покрестились на иконы, пошли-посеменили на Красную площадь.
Лазорев хоть и не исполнил тайного приказания Бориса Ивановича, но был у боярина в милости. Дали Андрею чин полковника, поставили ему под команду майора Якова Ирвина, четырех капитанов: Петра Дятлова, Юрия Брюса, Юрия Вынброка, Петра Шарля; четырех поручиков: Якова Дутстерна, Степана Ровена, Павла Teса, Нильса Арталя и полкового квартирмейстера Анца Флюверка.
Драгун надлежало поверстать из гулящих людей и отправляться на юг – собирать разбредшееся войско Кондырева, а собравши, идти на помощь донским казакам.
Отпуском драгун ведали дьяки Назарий Чистый и Алмаз Иванов.
Поселили драгун в Девичьей слободе и в Лужниках. Ставка их помещалась в Ворониной слободе, возле Андроникова монастыря, там же Земский приказ выделил для двух сотен драгун из немцев шестнадцать дворов.
Драгунам обещали выдать трехмесячный оклад, но, как всегда, тянули. Лазорев серчал, обивал пороги приказов: драгуны – лихие люди – пошаливать начинали. А Любаше печаль. Трех недель с мужем не пожила, а его опять в дали далекие отсылают. И горевала, и гордилась мужем: женился поручиком, а через год уже полковник!
Поглядеть бы, как идти будет по Красной площади на виду у всех.
Алексей Михайлович после утренней службы успел-таки вздремнуть и теперь смотрелся в зеркало. Он был в исподнем. Разоблачился, чтоб облачиться в праздничные царские одежды-вериги.
Из зеркала глядел на него молодой здоровый мужик, гладкий, румяный, хотя румянец от поста и поблек, словно зима дохнула на розовое стекло. Губы мягкие, алые, борода чесаная. Глаза – лесные колокольчики, в них смеху бы звенеть, а не звенится: у царей одна забота – достоинства не уронить. Сидеть на русском престоле – это ведь на русском престоле сидеть. Не прибили – Бог миловал. Не прокляли – и на том спасибо. Все еще впереди.
Да и не больно-то плохо в царях. Вспомнил кречетов своих да челигов. На последней охоте Свертяй добыл двух совок в великом верху. На одну с десяток ставок ушло, на другую – все двадцать. Вторую совку вырвал за две сажени от земли. Славная птица Свертяй!
И опять глянул царь в зеркало. Увидал свою улыбку, все еще не сбежавшую с лица от воспоминания. Задержал улыбку. Хорошая улыбка. Что с правой, что с левой стороны.
Засмеялся государь и хлопнул в ладоши:
– Одеваться!
Шествие двинулось через Успенские ворота. За двумя хоругвями по двое шли диаконы, за диаконами, по трое, – священники, за священниками – протопопы и запрестольный образ с ними.
– Вот он, мой-то! – подпрыгивала на носки протопопица, толкая Любашу. – Видишь, крест несет? А другой крест несет Никон, друг царя.
– Вижу, вижу! – отвечала Любаша.
Разбрызгивая солнечные зайчики, торжественно и весело плыли два хрустальных креста. Их осеняла золотая вычурная рипида. В Иерусалиме рипида была обыкновенным опахалом, только в северных странах не больно-то вспотеешь, – и рипида, нужная вещь, превратилась в непонятный, но зато золотой символ.
За рипидой несли соборные иконы. Под их сенью вышагивали протопопы, успенский и благовещенский, а за ними – певчие с образом Богородицы. Перед образом диаконы несли две зажженные свечи.
И, наконец, за соборными ключарями шел патриарх Иосиф в малом облачении, с посохом. По правую руку от Иосифа диаконы несли Большое Евангелие в бархатном ковчеге. По левую руку – крест на мисе, самый дорогой в Московском царстве крест.
Иосиф был стар, слаб, его пошатывало.
Кто-то сказал:
– Не жилец.
– Типун тебе на язык! – зашикали в толпе на болтуна.
Двое соглядатаев бросились к нему, но толпа не выдала, заслонила, заширяла соглядатаев в бока:
– А ну, не крутись! Не мешай патриарха лицезреть!
За Иосифом несли кресты – золотой, жемчужный, большой – и Малое Евангелие. За крестами надвигалось на площадь вызолоченное и ожемчуженное высшее духовенство.
Толпа восторженно насчитывала:
– Три митрополита!
– Два архиепископа!
– Епископ!
– Архимандритов десять!
– Игумнов десять же.
– Протопопов пятнадцать.
– Священников тьма и диаконов тоже.
Священников было триста, диаконов двести.
За патриаршим шествием колыхалось соболиное государево. Дьяки, дворяне, стряпчие, стольники, окольничие, думные люди и ближнее боярство. И посреди этого шествия лучших людей государства – самый наилучший, наимудрый, пресветлый, предобрый, наипрекраснейший государь Алексей Михайлович. Шел он и улыбался. Теплу, солнцу, народу, празднику, и народ от удовольствия покрякивал и на солнышко, жмурясь, поглядывал.
Государево шествие охраняли полковники…
– Мой! – воскликнула Любаша. – Андрюша, Андрей Герасимыч.
Ход остановился у Покровского собора. Государь и патриарх встретились у придела «Входа в Иерусалим». Пошли помолиться.
Там же, в соборе, их облачили в Большой наряд. Бармы, шапка, держава, посох. Все из золота, усыпано драгоценными камнями, отделано прозрачными эмалями, и за все плачено деньгами страшными, несусветными. За одни только бармы, сделанные по образу диадемы благочестивого греческого царя Константина, было заплачено 18 325 рублей.
Выряженные так, что без помощи двинуться нельзя, два первостепенных российских артиста вышли из собора.
Началась игра в Иисуса Христа.
Перед въездом в Иерусалим Иисус Христос остановился у горы Елионской и послал двух учеников в селение. «Там, – сказался он им, – вы найдете осла, на котором никто еще не ездил. Возьмите его и приведите ко мне. Если спросят, зачем вы берете осла, скажите: он надобен Господу нашему». Ученики привели осленка, положили на него свои одежды. Иисус сел и поехал в Иерусалим. А люди устилали путь его своими одеждами и ветками вайи.
В Вербное воскресенье в Москве сцену эту разыгрывали на московский лад.
Выйдя из собора, Иосиф благословил образа и кресты, и их возвратили в Успенский и другие кремлевские церкви и соборы.
Патриарх и царь взошли на Лобное место. Иосиф преподнес Алексею Михайловичу пальмовую ветвь, привезенную греческими монахами из-за моря, а потом веточку московской вербы с черенком, обшитым черным бархатом. Самые знатные бояре, самое высшее духовенство, самые влиятельные государственные люди были удостоены этого отличия вербного.
Осля – великолепная лошадь в белом коптуре, окруженная пятью патриаршими дьяками в шитых золотом кафтанах, с патриаршим боярином при узде, – стояла подле Лобного места. Рядом сани с шестеркой лошадей, а в санях кадка с разряженной в приказе Большого дворца вербой.
Когда все, кому полагалось, получили по веточке, архидиакон открыл Евангелие, лежащее на налое, и прочитал до слов: «И посла два от ученик».
Учеников изображали соборный протопоп с ключарем. Они приблизились к патриарху. Тот благословил их.
– Пошли! Пошли! – зашумела толпа.
«Ученики» направились к центру Красной площади, к осле.
В роли патриаршего боярина, державшего ослю за узду, была всего одна фраза, и он проорал ее во всю мочь, чтоб люди слышали, чтоб патриарх с царем остались довольны:
– Что отрешаете осля сие?
Ученики хором рявкнули:
– Господь требует!
Настала очередь царя и патриарха. Поддерживаемые под руки, прошли они к осле. Патриарха взгромоздили на лошадь, дали ему в руки Евангелие и крест. Царь взял коня за конец повода, за середину взялся Борис Иванович Морозов, под уздцы – два дьяка дюжих, государев и патриарший, да еще патриарший конюшенный старец.
Неземно, хрустально зазвенели голоса мальчиков-певчих в белых, слепящих глаза одеждах. Им ответили мальчики, сидящие на вербе:
– Осанна!
Тронулись.
Впереди государев жезл, потом верба на шестерке рысаков, свеча, царское полотенце, царь, облепленный слугами, как мухами, и осля, смирный, вконец закормленный конь.
Двинулись к Спасским воротам по кафтанам и сукнам, что метали под ноги дети стрельцов. И тут, конечно, ударили во все колокола – любимое московское развлечение. Народ зашевелился, пошел локтями работать, чтоб в Кремль успеть, к Успенскому собору, куда теперь переносилось действо и где можно было отхватить что-нибудь святое со святой великой вербы, хотя бы прутик.
Иосиф хмурился. Царь улыбался, он посматривал на людей и радовался: «Народу много, все веселы, удался праздник и на этот год!» И вдруг через цепь стрельцов к нему рванулись и прорвались люди в холщовых одеждах:
– Государь, прими челобитную!
Алексей Михайлович принял бумагу, и тотчас нарушителей покоя стрельцы и драгуны взяли в железное кольцо.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Приезжие боярыни царицы Марии Ильиничны собрались в Золотой царицыной палате. Они стояли справа и слева от золотого царицыного стула строго по местам: княгиня Касимовская, Марья Никифоровна, жена касимовского царевича Василия Еруслановича, княгиня Сибирская Настасья, боярыня Анна Морозова, царицына сестра, княгиня Черкасская Авдотья с дочерью Анной, княгиня Одоевская Авдотья и еще одна Авдотья, жена Глеба Ивановича Морозова, и прочий синклит: Трубецкие, Салтыковы, Пронские, Пушкины, Урусовы, Стрешневы, Милославские, Ромодановские, Троекуровы, Куракины, Долгорукие и где-то в самом конце, перед Соковниными, – Шереметевы.
Царица Мария Ильинична в Большом наряде, высокая, пышная, с глазами строгими, серыми, удивительно оттененными колючими ресницами, была самой красивой в этой сверкающей золотом, воистину Золотой палате. Ее отец, Илья Данилович Милославский, бывший среди немногих мужчин на церемонии, смахнул счастливую слезу. Сколько раз в былые времена клял он себя за не ахти какую выгодную женитьбу: за красоту жену взял, а красота – не тройка, не поскачешь… Ан нет! Красота за себя постояла. Вон как вознесла! Господи, и во сне такого присниться не могло!
Пятого марта боярин Илья Данилович Милославский справил новоселье. Переехал жить в Кремль, но тотчас затеялся поставить новые палаты, чтоб ни у кого в Москве таких палат не было. И об этой своей задумке Илья Данилович успел царице шепнуть перед церемонией, и царица хоть и удивилась – месяца не прошло с отцова новоселья, – но обещала сказать царю.
А церемония такая была: Анну Михайловну Ртищеву, которую Мария Ильинична собиралась сделать своей кравчей, посвящали в чин верховных боярынь.
Служба кравчего – отведать пищу, прежде чем поставить ее на стол царя и царицы. Сначала пищу пробовал ключник на глазах дворецкого, потом пробовал сам дворецкий на глазах у стольника, стольник пробовал пищу на глазах кравчего.
Анну Михайловну ввели в Золотую палату, поставили перед благовещенским протопопом Стефаном Вонифатьевичем, который благословил ее и дал ей крест. И, держа крест, Анна Михайловна сказала клятву верховных боярынь:
– Лиха не учинити и не испортити, зелья лихого и коренья в естве и в питье не подати и ни в какие обиходы не класти и лихих волшебных слов не наговаривати над платьем и над сорочками, над портами, над полотенцами, над постелями и надо всяким государским обиходом лиха никоторого не чинити.
Анна Михайловна поцеловала крест, икону Богоматери, подошла к царице, поклонилась ей до полу, и та дала ей поцеловать руку.
– А теперь пойдемте старые вещи глядеть, – объявила Мария Ильинична.
Не было у нее занятия любезнее, чем перебирать платья и украшения, доставшиеся ей от прежних цариц.
17 апреля в Москву прибыл гонец с белгородской засечной линии от воеводы князя Никиты Ивановича Одоевского: казачий полковник Богдан Хмельницкий стакнулся с крымским ханом и теперь ведет всякую чернь и татар грабить русские украйны.
Гонца выслушал дьяк Посольского приказа Назарий Чистый и тотчас поскакал в Коломенское. Ближний боярин Борис Иванович Морозов вместе с молодой женой был здесь на царской соколиной охоте.
На охоту выезд совершили торжественный, семейный. Впереди в красном платье с птицами скакали сокольники. За сокольниками попрыгивала веселенькая легкая карета государя. В карете сам Алексей Михайлович и Борис Иванович Морозов. За царской каретой верхом ехали Стольник Афанасий Матюшкин и начальник над сокольниками Петр Семенович Хомяков. Следом двигалась карета царицы, запряженная двенадцатью лошадьми. С царицей ехали ее мать и ее сестра Анна. За царицыной каретой гарцевали верхами тридцать шесть девиц в красных юбках, белых шляпах с алыми шнурами, закинутыми на спину. За царицыной охраной катила новехонькая карета новехонького боярина Ильи Даниловича Милославского, а с ним ехал Федор Михайлович Ртищев, потом уж, сияя как солнце, подминала дорогу серебряная карета боярина Морозова – свадебный подарок государя. Карета пустовала. За серебряной каретой двигалась огромная колымага царевен, а в ней Ирина Михайловна, Анна Михайловна и Татьяна Михайловна. За колымагой царевен ехало сорок дворян, а потом еще тридцать колымаг прислуги.
Село Коломенское было в шести верстах от Серпуховской заставы по Каширке. Выехали после обеда, чтоб провести вечер на Москве-реке, а утром скакать на охоту.
Из всех своих сел Коломенское Алексей Михайлович жаловал более других. Он велел сделать себе над рекою лавку, чтоб на реку глядеть.
Глядеть на реку – все равно что в младенческую протоку души своей. Вязкие берега жизни теснят протоку, а она, чистая до самого дна, хоть и петляет, но бежит, бежит изо всех сил, потому как остановиться нельзя – тотчас и затянет.
На лавке своей государь один любил сидеть. Даже в тот семейный приезд улучил минуту.
Дрожал островок мошки в теплом воздухе, и сам воздух над рекою вздрагивал – этак вздрагиваешь, покрывшись вдруг мурашками в тепле с пронзительного холода, – зима из тела земли вон выходила.
Река лилась, причмокивая, всхлипывая, как сладко присосавшийся к коровьему вымени теленок.
Тепло было раннее, но стойкое, и пахло уже поднятой сохами землей.
– Спать, государь, пора, – подошел к царевой лавке Петр Семенович Хомяков.
– Иду, Петр Семеныч. – Царь встал, поглядел на молодые голые дубки, силившиеся подпирать теплое низкое небо. – Как бы дождь завтра не зарядил. В дождь птицы не полетят.
– За ночь весь выльется – небо синей будет.
Читать бесплатно другие книги:
