Тишайший Бахревский Владислав

Дождь и впрямь загулькал среди ночи.

– Ишь какой ласковый! – удивился Алексей Михайлович.

– В тебя, государюшко мой, – притуркнулась к мужу Мария Ильинична.

– Совсем меня захвалила, – довольный-предовольный, Алексей Михайлович погладил жену по голове. – Охота бы не сорвалась.

– Как мы ехали нынче! – вспомянула Мария Ильинична.

– Да как же мы ехали? – забеспокоился Алексей Михайлович. – По чину ехали.

– На удивление всем ехали! Шведский посол, в щелочку я видела, и тот выбегал глядеть.

– Да уж какая у нас езда… – сказал государь и сам не понял: осудил, что ли?

– Аннушка, сестрица, уж больно радовалась. А на карету свою наглядеться не может.

– Вот и хорошо, что радуется. Лишь бы не завидовала.

Пустили соколов Беляя да Промышляя – двух дикомыт, пойманных уже после того, как успели перелинять на воле, птенцов высидеть.

Хорошо летели. Гораздо высоко.

– Не пора еще, рано на охоту выехали! – забеспокоился Хомяков. – Не слазят на уток.

– Давай холмогорских попробуем пустить, северных! – загорелся Алексей Михайлович.

– Разве что молодиков? Лихача да Бумара.

– Пускай!

Пустили.

Оба залетели безмерно высоко, и Бумар на охоту не пошел, а Лихач кинулся с неба на озерцо и напал сразу на два гнезда шилохвостей. Утки брызнули по озеру, хлопоча крыльями в беспокойстве, а Лихач ушел в небо, кинулся на гнездо чирков, согнал птиц с гнезда и снова ушел в небо, выбрал жертву, и погнал шилохвоста по озеру, и ударил по голове. Утка закрутилась, кувыркнулась и ушла под воду.

– Худо заразил! – крикнул государь. – Стрелять ее надо.

Утка вынырнула, подплыла к берегу, и все увидали, что у нее не только голова побита, но и живот распорот – кишки вон. Шилохвост выбрался на берег, и тут небо для него закрылось. Это Лихач сел на добычу.

– Скачет! Скачет! Братец скачет! – кричала царевна Татьяна Михайловна, хлопая в ладоши.

Алексей Михайлович подскакал, соскочил с лошади.

– Вот, государыни! Первая добыча! – И передал Марии Ильиничне шилохвоста. – Лихач добыл, молодик холмогорский.

– С почином тебя, государь! – Царица поцеловала мужа троекратно, и сестры облобызались с ним, и мать Марьи Ильиничны. Шагнула было и Анна Ильинична, да вспыхнула: положено ли ей? Алексей Михайлович сам подошел, поцеловал в губы, и губки те дрогнули обидчиво, и глаза как бы пеленой подернулись. Надо же ведь! Увидала в тот миг, как царь ее целовал, своего суженого. Тоже ехал на женский холм, ехал, сидя тяжело, боком, словно снизу его то ли кололо, то ли припекало.

– Борис Иванович! – полетел воспитателю навстречу Алексей Михайлович. – Как Лихач шилохвоста заразил! Любо-дорого! Так заразил, что кишки вон!

Морозов понимающе кивал, но было видно, что другим его мысли заняты.

– Великий государь, гонец от Никиты Ивановича Одоевского. Казачий запорожский полковник Хмель с чернью и татарами на украйны идет.

– Эти гонцы всегда не вовремя! Когда я в радости, пусть на другой день являются.

– Великий государь, в Москву меня отпусти! Нужно объявить службу всей земле… Не то страшно, что татары идут, – не впервой! Страшно, что полковник чернь увлек. Наши-то холопы как кинулись к тебе на Вербное с челобитьем! Пока весть о Хмеле до народа не дошла, нужно казнить челобитчиков. Чтоб другие знали свое место.

– Делай как знаешь, Борис Иванович, а я потешусь! Сначала-то пустили дикомытов, а они на уток не слазят. Петр Семеныч испугался: рано, мол, с охотой затеялись, А молодиков пустили – другое дело.

– Ни пуха тебе, ни пера, государь!

– К черту! – засмеялся Алексей Михайлович и ускакал в поле.

Базары в Москве бывали по средам и пятницам. Зимой торговцы устраивались у Кремля, на льду Москвы-реки. Летом – у Василия Блаженного.

Савва с названым братом торговал пирожками – не нашли они брата-беглеца на Соловках.

Москва жила по-прежнему.

Неделю назад, 22 апреля, царь объявил «службу всей земле». Одним дворянам надлежало ехать в Яблонов, Белгород, Ново-Царёв. Другим без мешканья – в столицу.

Указ города не переполошил. О татарском набеге и не судачили почти: то ли будет, то ли нет, а коли будет, остановят, не допустят до Москвы. Судачили о Петре Тихоновиче Траханиотове. Он 23 апреля справил новоселье. Такие палаты отгрохал – боярам иным на завидки.

Неделя прошла, а все еще вспоминали о пирах судьи Пушкарского приказа. Один пир для бояр закатил, другой – для своих приказных. Для приказных пир у судьи – разоренье. К начальству без подарка прийти никак нельзя. Да на подарок еще и поглядят, если не дорог – побить могут. И уж тогда места ни в каком приказе не сыщешь.

– Растуды нашего пушкарского начальничка! Как татарин, на пиру своем разорил! – кричал писарек, горько запивший после сладкого меда за столами Петра Тихоновича. Уже по пояс голый, в исподниках, он размахивал зелеными портами и вопил на весь базар: – Да купите же! Чем скорее купите, тем скорее пить брошу. Бог вас наградит. Да растудыт вашу! Хорошие порты. Сам Траханиотов стянуть зарился!

Из толпы вынырнули два дюжих молодца, отмолотили ярыжку палками, приговаривая:

– Царь браниться не велит! Грамотный! Сам небось бумагу строчил!

Старший брат дотянул Савву за руку: уходить, мол, нужно – противно!

Перешли в меховые ряды, но и сюда люди Плещеева нагрянули. Так и цапают глазами человека. Подошел один к молодому купцу, встряхнул черно-бурую лису, спросил у товарища своего:

– Хороша лисонька?

– Очень даже хороша! – похвалил купец свой отменный товар.

– А коли хороша, получай! – И подьячий положил на прилавок сеченный пополам талер.

– Смеешься ты, что ли? – удивился купец.

– Скажи ему, смеюсь я или как! – обратился покупатель к своему товарищу.

– Нет, он не смеется, – объяснил товарищ, расплываясь в улыбке.

– Да я караул закричу! – взъерепенился купец и тотчас получил удар по голове.

Ударили палкой, больше для острастки. Купец выхватил шестопер и увидал, что к нему идет медленная прекрасно вооруженная дружина, а впереди дружины – сам Плещеев.

– Сколько стоит весь твой товар? – спросил Плещеев купца.

– У меня товара на шесть сотен. Помогите! Подошли – взяли лучшую лису, по голове ударили.

– А ты сразу за шестопер! Смертоубийство хотел учинить? В тюрьму его!

– Смилуйся, боярин! Не хотел я смертоубийства… Возьми что твоей душе угодно, только избавь от ямы.

– Бога за меня моли, – сказал Плещеев, забирая шестопер и окидывая глазами товар. – Все тут моей душе угодно. Все!

Люди Плещеева вошли в лавку и забрали меха до последнего хвоста.

Савва, как увидал Плещеева, потянул брата, чтоб увести от греха. Но брат тоже увидал Леонтия Стефановича и с места не тронулся. Стоял серый, как трава у дороги.

«Господи! – воскликнул про себя Саввушка. – Господи, пронеси! Наголо кудри остригу – пронеси!»

Но Плещеева не пронесло. Он остановился вдруг возле пирожников, взял три пирожка, достал денежку и положил ее в одеревенелую ладонь Саввы.

– Вкусные пирожки! – сказал Плещеев. – Втор-Каверза, попробуй-ка.

И каждый из свиты земского судьи купил по три пирожка и заплатил! Ушли. Савва вытер кулаком, полным денежек, мокрый лоб.

– Да пошли же ты! Пошли! – тянул он старшего брата. – Все равно кончились пирожки. А мне на Вшивый базар теперь нужно.

Старший брат удивленно поглядел на Савву.

– Боялся я, что кинешься на них! Вот и дал зарок: коли пронесет – кудри состригу.

Старший брат пригнул Саввушкину голову – перерос его парень, – к груди прижал, а потом и поглядел в ту сторону, куда ушел Плещеев. Черными стали светлые его глаза.

Вшивый базар помещался под открытым небом возле Посольского приказа. Потому и Вшивый, что здесь стриглись. Проскочи по площади конница – не услышишь. Идти мягко, словно под ногами трясина. Никому и в голову не приходило подмести площадь.

Капитан Иноземного приказа Юрий Вынброк, недавно прибывший в Москву, с удивлением и опаской ступал по этой необыкновенной площади. Капитан бежал от Кромвеля. В Англии бушевала гражданская война. Вынброк успел повоевать против Кромвеля, за Кромвеля, опять против Кромвеля и теперь наслаждался миром сказочного Московского царства.

Капитан остановился против цирюльника, который, не жалеючи, оболванивал Савву.

– Тебя тоже постричь? – спросил цирюльник капитана. – Я вижу, ты человек сообразительный. Лучше подождать маленько, чем стричься у тех, кто и ножницы-то держать как следует не умеет.

Вынброк русского языка не знал и ответил улыбкой.

– Из какого царства к нам? Из Свейского? Из Голландии? Из Шотландии? – спрашивал словоохотливый цирюльник, глядя на капитана и прихватывая ножницами ухо клиента. – Ну, парень, и волосы у тебя! Только ножницы тупить.

– Ухо отпусти! – закричал Савва.

– Чего орешь? – рассвирепел цирюльник. – Чай, не отрезал!

Савва потрогал ухо – крови не было. Вынброк беззвучно хохотал.

– Вот, учись! – показал на иноземца цирюльник. – Смеется, а не слыхать. Ты из Франции, что ли, драгун? Из Бранденбурга?

– Инглэнд! – Вынброк догадался, о чем его спрашивают.

– Ингла! – закивал головой цирюльник и прихватил ножницами другое ухо.

Савва рванулся, но цирюльник обнял его и не пустил.

– У меня не убежишь! Сиди! Я не то что другие, работу до конца довожу.

Савва, может быть, и не дал бы закончить работу, но, глядя на хохочущего инглэнда, он вдруг сообразил: «Ведь этак вот можно имя братово узнать. Привести брата в церковь, и пускай поп говорит все имена подряд, пока безъязыкий знак не подаст!.. Два года по монастырям странствуем, а до такого не додумался».

Заиграла солдатская труба. Вынброк удивился и, придерживая шпагу, побежал к Иноземному приказу.

По Вшивому базару проехали глашатаи, звали народ на Красную площадь смотреть казнь холопов, ударивших государю челом о свободе.

Цирюльник все еще стриг бедного Савву, когда по базару, как метла, прошли люди Плещеева, погнали народ на Красную площадь.

Подьячие на все четыре стороны читали в толпу царский указ: семьдесят холопов-челобитчиков были помилованы, смертную казнь государь заменял им ссылкой в Сибирь. Но шестерых заводчиков поставили на Лобное место.

Место казни было оцеплено драгунами, и в их начальнике Савва узнал Лазорева. Только не тот это был час, чтоб встрече радоваться.

Казнили холопов поодиночке. Покатилась первая голова, вторая…

– За что?! – крикнули в толпе.

– Христопродавцы!

– Царя! Пусть царь выйдет!

В мертвое пространство между Лобным местом и толпой выскочил на коне Плещеев, погрозил плетью.

– Погоди, Плещей! И твоя голова так-то вот попрыгает! – звонко крикнули из толпы.

– Гони! Бей! – приказал Плещеев, и его люди принялись буравить людское море.

Толпа шатнулась, наперла, цепочка стрельцов лопнула.

– Плетьми! – крикнул Плещеев.

Толпу погнали.

– Что вы стоите? Хватайте зачинщиков! – подскочил Плещеев к Лазореву.

– У меня такого приказа нет! – ответил драгунский полковник, и его драгуны с места не тронулись.

«Обманчивая тишина в сказочном царстве», – подумал про себя наемник, капитан Вынброк.

На следующий день дьяк Назарий Чистый позвал в приказ полковника Лазорева и выдал ему из казны семь тысяч рублей – заплатить из них драгунам по полтине на месячный корм и по рублю на платье.

И еще было дадено три тысячи для передачи донским казакам.

Драгуны, вся тысяча, пришли в Лужники, где теперь была их ставка, получить жалованье, затеяли с Лазоревым спор. Они хотели, чтоб им перед походом выплатили жалованье сполна: не по рублю, а по одиннадцати рублей.

Лазорев обещал похлопотать, но просил получить то, что дали.

Из тысячи по рублю согласились получить четыреста человек, остальные, сговорясь, решили стоять твердо.

Дьяк Назарий Чистый, как услышал про это, позвал Плещеева и приказал ему непокорных драгун разогнать.

– В Воронеже дешевых наберем.

Лазореву было велено с четырьмя сотнями покладистых собираться в дорогу.

Начались хлопоты, бега по приказам. Получали подводы, продовольствие, фитили, топоры и кирки, готовили знамена и барабаны.

17 мая царь Алексей Михайлович и царица Мария Ильинична отправились в Троице-Сергиеву лавру на богомолье по случаю Троицы, а также испросить благополучия чаду во чреве, ибо царица была тяжела.

Перед отъездом оружейничий Григорий Гаврилович Пушкин показывал царю чеканный оклад на образ Алексея, человека божьего, и Марии Египетской, который государь заказал в тот же день, как узнал, что царица понесла.

Москва готовилась к празднику. Люди молились рогу, наряжали дома зелеными ветками.

В тот день Любаша, полковничья жена, водила в церковь своего сыночка. Вернулась домой, а возле крыльца – свинья зарезанная, чужая. Никто из домашних и не видал, как подкинули.

Чародейство? А может, и того хуже: поклеп собираются возвести?

Кинулась Любаша к протопопице-соседке, к жене Неронова, за советом.

Крыльцо святой водой окропили, а свинью закопали в огороде.

Только управились – загромыхали в дверь. Явился подьячий Земского приказа Втор-Каверза с двумя ярыжками и другим соседом, человеком без роду-племени, без занятия.

– Свинью у меня полковник со своими дворовыми зарезал и уволок! – поклепал сосед, глазом не моргнув:

– Найдем! И обидчика накажем! – пообещал Втор, оценяя оком убранство комнаты, и вдруг сказал: – Хозяюшка, слышал я, опашень у тебя – всей Москве загляденье.

Любаша хоть и слышала про разбойные дела Земского приказа, а не поняла, чего это подьячий про ее платье заговорил. Промолчала.

– А ну-ка, ребята! Поглядите, какое в этом доме варево сегодня!

Ярыжки юркнули на кухню и доложили:

– Вкусное варево!

– Подавайте на стол, будем пробовать, на свинине или нет варено?

Когда Андрей Лазорев прискакал домой отобедать, в доме шел пир горой.

– А вот и хозяин! – воскликнул Втор-Каверза, выбивая о стол мозг из кости.

Лазорев поглядел на домашних, жавшихся по углам.

– Сосед наш говорит, что свинью ты у него в сарае зарезал. Пробуют, на свинине ли у нас обед, – объяснила Любаша.

– На свинине? – спросил Лазорев Втора-Каверзу.

– Опашень, говорю, у жены твоей всей Москве на зависть! – сказал Втор, посасывая косточку.

– А варево-то на свинине?

– А это смотря по твоей сообразительности, – ответил Втор, вытирая о скатерть руки.

Лазорев подошел к столу, взял ложку, отведал щей.

– На говядине. Буду из вас выбивать свое! – Лазорев выхватил из-за пояса шпагу и приставил к круглому пузцу Втора. – Лавку на середину горницы! – приказал Лазорев домашним. – Да кнутов ременных. А теперь, господа, за дело! Попотчуйте клеветника. Да постарайтесь у меня!

Переложил шпагу в левую руку, а правой достал пистоль:

– Не угодите мне – мозги так и вышибу!

Ярыжки второго приглашения не ждали, положили соседа Лазоревых на лавку и спустили с него три шкуры.

– А теперь начальничка вашего угостите.

– Я – правая рука Плещеева! – вскочил Втор-Каверза.

– А я – десница государя! – И вдруг пальнул в ноги ярыжкам. – Чего стоите?! Выпороть лихоимца! Да так, чтоб полгода на заднице сидеть не мог.

Втора выпороли.

– А теперь – вон! А еще раз сунетесь, я со своими драгунами приказ ваш приступом возьму и перевешаю вас всех на радость Москве-матушке.

А Плещеев в это же самое время вышибал из Девичьей слободы непокорных драгун. Его люди врывались в избы, отбирали у драгун оружие, самих выставляли на улицу, коленом под зад – ступай на все четыре стороны. Холостых – ладно бы еще, но и семейных не миловали. Выкидывали на улицу скарб, а что получше – прихватывали.

Целых две телеги добра привезли Плещееву на двор. Добро перенесли в горницу, и жена Плещеева с прислугой и приживалками принялась разбирать барахлишко: что себе, что дворне, а что в приказ, ярыжкам.

Бездомные драгуны бродили по Москве, тянули всякое, лишь бы лежало плохо, напивались, ломились в дома, требуя пустить на постой.

Протопоп Иван Неронов отвечал в своей Казанской церкви народу, а народ его спрашивал:

– Батько Неронов, скажи, как спастись от куража Плещеева? Криком кричи, а заступиться за нас, простых людей, некому.

– Храм Божий не место для решения земных паскудных дел! – ответил Неронов. – Но помните: Господь все видит. От Его десницы ни один злонамеренный властелин не уйдет.

– Нужно царю челобитную подать! – сказал кто-то из прихожан.

– Одни уже подали. До сих пор головы торчат на пиках.

– Ту челобитную бояре перехватили. Пойдет государь от Троицы – тут-то ему и передать нашу грамоту в собственные руки.

– Ее еще написать нужно.

– Да любой ярыжка напишет! Тут мудрить не надо. И так всем видно, что Плещеев творит.

– Помолимся Господу! – провозгласил Неронов, отвлекая народ от опасных речей, но его опять перебили.

– Батюшка, помоги! – К протопопу через толпу протиснулся Савва со своим названым братом. – Ему Плещеев язык отрезал. Я с ним два года хожу, другого брата ищу, а как звать – не знаю. За здравие подать и то нельзя.

– У соседей надо спросить, отрок!

– Нету соседей! Весь посад, пока по монастырям ходили, сгорел.

– Чем же я тебе помогу, отрок?

– Ты все имена знаешь. Называй по порядку, он свое услышит – отзовется.

– Всех имен не перечесть, – покачал головой Неронов.

– Батько, попробуй! – зашумели прихожане. – Ишь Плещеев, такого мужика загубил.

– Разве попробовать? – опять засомневался Неронов. – Сегодня у нас день апостола Ермия, вчера был Исаакия. Дале вспоминать – Никита, Игнатий, Киприан, Фотий, Иона, Дидима, Карп, Макарий, Ферапонт, Иоанн, Каллиник, Фавст, Серапион, Стефан, Мелентий, Михаил, Леонтий, Василиск, Феодор, Фалелий, Корнилий, Андроник, Акакий, Менандр, Симеон, Вахвня…

Названый брат опустил голову.

К Савве протискивались люди, выкрикивали имена. И все были не те.

– Ох, господи! Попы так назовут, сам не выговоришь! – крикнула старушка. – Вот я – Сиг-клик-тик-кия.

– Да не Сиг-клик, а Сигклитикия! – поправил Неронов. – Прихожане, помолимся!

Воздел руки. Дал знак певчим, и те грянули мощно и прекрасно: «Господи, помилуй!»

Думный дьяк Назарий Чистый возвращался верхом из Лужников: Лазореву было приказано второго июня покинуть с драгунами Москву. Второго июня должен был состояться крестный ход из Кремля в Сретенский монастырь с чудотворной Владимирской иконой Пресвятой Богородицы. Этот праздник был установлен в 1514 году и происходил ежегодно 21 мая. Однако по случаю царского богомолья в лавре крестный ход перенесли.

Недовольные драгуны в такой день были в Москве ненадобны.

Назарий ехал к себе домой в Кремль в самом мрачном расположении духа, словно бы грозовая туча стала над Москвой, томит, а разразиться никак не может. И вдруг дьяк увидал черную корову.

Корова бежала навстречу, встряхивая головой, и с губ ее падала пена. Бешеная!

Лошадь, не слушая узды, пошла вскачь, корова метнулась к лошади, ударила рогами, и Назарий Чистый вылетел из седла.

Он очнулся дома, пошевелился и понял – расшибся здорово, но не до смерти.

– Вот гроза и грянула! – ухмыльнулся Назарий, вспомнив свои мрачные предчувствия.