69 этюдов о русских писателях Безелянский Юрий

НЕОБЫКНОВЕННАЯ ИСТОРИЯ ГОНЧАРОВА

Иван Гончаров

Как известно, Гончаров – классик русской литературы, А его литературный герой Обломов – это истинно русский национальный тип. Он был, есть и, наверняка, еще будет долго жить. «Быть или не быть?» Обломов приподнялся было с кресла, но не попал сразу ногой в туфлю и сел опять».

Школьники помнят, а взрослые, возможно, подзабыли фигуру Гончарова, поэтому коротко о биографии. Иван Александрович Гончаров родился 6 (18) июня 1812 года в Симбирске в состоятельной семье. Первоначальное образование получил дома, затем в частном пансионе для местных дворян. В 10-летнем возрасте был определен в Московское коммерческое училище. Но, не унаследовав от родственников склонности к купеческому делу, Гончаров всё свободное время отдавал чтению. Увлекся поэзией Пушкина: «Какая школа изящества, вкуса для впечатлительной натуры!» – вспоминал он спустя годы.

В августе 1831 года Гончаров поступил на словесный факультет Московского университета. Революционных настроений избегал и относился к университету исключительно как к храму науки. Затем служба в департаменте внешней торговли министерства финансов. Отказавшись от своей доли наследства в пользу брата Николая, Гончаров жил на свой собственный заработок. «Хотелось мне всегда и призван я был писать; между тем должен был служить... всегда делал то, чего не умел или не хотел делать», – писал он в одном из писем.

Первые литературные сочинения Гончарова прошли незамеченными, а потом неожиданный успех. В марте 1846 года Гончаров прочитал Белинскому только что написанный роман «Обыкновенная истории», и тот «был в восторге от нового таланта».

В основе «Обыкновенной истории» – конфликт, столкновение между «романтиком жизни» и «положительным человеком». Трезвый практицизм старшего Адуева против восторженного идеализма младшего Адуева. Дядя Адуев племяннику: «Я не понимаю, почему пренебрегать скромным предназначением? И оно имеет свою поэзию...» Племянник быстро расстался с романтизмом, отверг скромность и возжелал высокого положения в обществе, комфорта, роскоши, денег. И в конце концов младший Адуев явно преуспел в жизни. Буржуазный прагматизм победил беспомощный романтизм.

После «Обыкновенной истории» Гончаров берется за «Обломова», но неожиданно для всех на три года отправляется в кругосветное путешествие на фрегате «Паллада» к качестве секретаря вице-адмирала Путятина. В результате плавания появился уникальный труд «Фрегат “Паллада”». После путешествия Гончаров «осел на берег» и приступил к работе в Петербургском цензурном комитете, выезжая почти каждое лето за границу, «на воды». В Мариенбаде в 1857 году он завершил свой роман «Обломов». На писателя, по его воспоминаниям, нашло вдохновение: «Подле меня кто-то невидимо сидел и говорил мне, что писать».

В статье «Что такое обломовщина?» Добролюбов отмечал: «В типе Обломова и во всей этой обломовщине мы видим нечто более, нежели просто удачное создание сильного таланта: мы находим в нем произведение русской жизни, знамение времени».

К «Обломову» мы еще вернемся. В 1869 году появился роман «Обрыв», вызвав весьма разноречивые отклики. Многим пришелся не по нраву образ нигилиста Марка Волохова («грязный Марк и незначительная Вера окружаются каким-то поэтическим ореолом»). «Талантливая бесталанность, – оценил «Обрыв» критик Шелгунов. – В «Обрыве» г. Гончаров похоронил себя...» Такое было обидно читать Ивану Александровичу, ибо, по его признанию: «Этот роман была моя жизнь: я вложил в него часть самого себя, близких мне лиц, родину, Волгу, родные места...»

В последние десятилетия Гончаров редко выступает в печати и считает себя устаревшим и забытым писателем. Наибольший интерес вызвал его «критический этюд» на постановку «Горе от ума» – «Мильон терзаний» да очерк «Май месяц в Петербурге». Жизнь шла вперед, и Гончаров многое «перестал понимать».

Жил Гончаров в Москве, в доме на Моховой, тихо. Тихо был отмечен и его 50-летний юбилей литературной деятельности. 2 февраля 1883 года делегация женщин вручила старому писателю благодарственный адрес, где говорилось, что «рисуя» своих героев, он «сам жил их жизнью, плакал их слезами!» В своей последней воле Гончаров просил не печатать его личной переписки и судить о нем только по его литературным произведениям. Сам сжег большую часть собственного архива в камине. Заболел воспалением легких и скончался 15 (27) сентября 1891 года, в возрасте 79 лет.

Вот вкратце и вся биография – обыкновенная и необыкновенная – Ивана Александровича Гончарова. По свидетельству современников, был он человеком замкнутым, легкоранимым, крайне неуверенным в себе. Ни разу не женился, детей не заимел и оставался вечным холостяком. Хотя любовные романы у него были: «Я пережил несколько таких драм и выходил из них, правда, «небритый, бледный и худой..» Корчась в судорогах страсти, я не мог в то же время не заметить, как всё это вместе взятое глупо и комично». Гончарову всегда удавалось вырваться, как он говорил, «с этого острова Калипсо».

Из письма к Елизавете Толстой: «...остаюсь один я со своей апатией, или хандрой, с болью в печени, без «дара слова»...»

Бытует мнение, что Обломова писатель списывал с самого себя, – это вызывало протест со стороны Гончарова. О себе он говорил: «Я с детства, как нервозный человек, не любил толпы, шума, новых лиц! Моей мечтой была... умеренность, кусок независимого хлеба, перо и тесный кружок самых близких приятелей. Это впоследствии назвали во мне обломовщиной...» Знаменитый юрист и мемуарист Анатолий Кони вспоминал: «Главных свойств Обломова – задумчивой лени и ленивого безделья – в Иване Александровиче не было и следа. Весь зрелый период своей жизни он был большим тружеником».

В противоположность Гончарову Илья Ильич Обломов не был не только большим тружеником, но и вообще никаким тружеником. Он – чистый созерцатель жизни, а его созерцание поддерживают «триста Захаров». Трудиться? Ни боже мой. «...он бы желал, чтоб это сделалось как-нибудь так, незаметно, само собой...» И в итоге: «Он терялся в приливе житейских забот и всё лежал». Леность как национальная черта характера. Леность, нежелание изменить сложившийся порядок и махровый консерватизм. В 1922 году Ленин возмущенно писал: «Россия проделала три революции, а всё же Обломовы остались...»

Да, куда они денутся? Коли это менталитет определенной части жителей России. Илья Обломов и Андрей Штольц – вечные антагонисты и противники, как Запад и Восток. Штольц – это ведь «немец», «варяг» – чужой. Обломов ведет созерцательную «святую» жизнь, а Штольц вечно что-то делает, суетится, предпринимает. А зачем? – вопрошает его Обломов. Обломов, как его отец и дед, считал грехом «стараться приобретать больше». Богатство, с точки зрения Обломова, – всегда нечистое дело, грех. Штольц этого никак не может понять: «Труд – образ, содержание, стихия и цель жизни, по крайней мере, моей». Однако его рациональность никак не может перебить иррациональность Обломова.

Илья Ильич многим нашим соотечественникам очень мил, их прельщает «свет его душевной чистоты». Как написал один литературовед: «В нем дорого и прекрасно то, что он не делец, что он – созерцатель и, кроткий голубь, не мог ужиться в такой среде, где необходимо дело... Покой Ильи Ильича – это не только повадка сказочного запечного дурака, не только бесстрастие и апатия античного любомудра, не только самодисциплина отшельника, но и нирванческая застылость теплого божка с едва пульсирующей сонной артерией...»

Эко, куда тянет наших патриотов-почвенников! Для них Обломов и божок, и кроткий голубь!..

В 1991 году в Германии, на Баварских землях, в Бамберге прошла первая международная Гончаровская конференция. Следует отметить, что Гончаров – наименее известный русский писатель на Западе. И вот ему уделили особое внимание, ему и его герою Обломову. Любопытно, что там слово «обломовец» (в написании – «обломовист») фигурирует в качестве медицинского термина и вошло в «Словарь психиатрии и медицинской психологии». Обломовщина – это избалованность и неврозы, душевная болезнь как результат воспитания, где основное – накормить (в «Обрыве» красноречиво удивление: «Сыты! Ужинали без горячего, без пирожного! Я сейчас пришлю варенья...»).

На конференции прозвучал вывод: Обломов отвергает мир как волю и принимает его как объект искусства. Короче, отказ от постоянной борьбы. Все это аукнулось уже в постсоветские времена, когда развалился Советский Союз и рухнула система социального иждивенчества. Многие из наших сограждан оказались не готовыми к новой жизни, к борьбе, к конкуренции. Согласно исследованиям социологов, среди причин сползания к бедности в современной России названы: лень, неприспособленность к жизни, нежелание менять привычный образ жизни. Другими словами, не все хотят расстаться с милым и теплым Обломовым и влезать в шкуру практичного и сухого Штольца.

Сам Гончаров понимал, что «мир ищет обновления во всем, начиная с религии и кончая полицией, – писал он А.Ф. Кони 19 августа 1880 года, – ...чтоб идти дальше и выше, и выше...» Гончаров писал о необходимости «освежить» жизнь и «сделать невозможным возврат к прежнему злу».

XXI век на дворе. Пусть Обломов останется лишь в книге, на сцене и на экране. А нам всем надо засучить рукава и работать. «Тщательней, ребята, тщательней!..» Будем работать – будут результаты. Иначе всем нам труба, не нефтяная и газовая, а совсем другая. Об этом предостерегал нас Иван Гончаров.

ГЕРОЙ КАКОГО ВРЕМЕНИ? ПРОШЕДШЕГО ИЛИ НАШЕГО?

Михаил Лермонтов

15(27) июля 1841 года около 7 часов вечера, на дуэли у подножия Машука вблизи Пятигорска был убит Михаил Лермонтов. Ему шел 27-й год.

Гибель Пушкина 29 января на дуэли у Черной речки – национальная дата. Еще бы: Пушкин – это наше всё! А Лермонтов? Лучше всех сказал Мережковский: «Пушкин – дневное, Лермонтов – ночное светило». А Бальмонт добавил: «Лермонтов – звездная душа, родственная с тучами и бурями, тоскующий поэт, которому грезились воздушные океаны и с которым говорили демоны и ангелы».

Итак, дневное и ночное светило. И оба померкли от пули. Пушкин в 37 лет, а Лермонтов... «Представить себе нельзя, до какой высоты этот человек поднялся бы, если бы не погиб в 26 лет» (Бунин). И, как написал Айхенвальд в своих «Силуэтах», Лермонтов «шлет из своей трагической могилы поклон родному краю, – и родной край любовью отвечает на него своему певцу и сыну». Насчет любовного ответа ныне большие сомнения: в героях и гениях ходят отнюдь не Печорин и не Лермонтов. Неспроста Михаил Юрьевич писал: «Гляжу на будущность с боязнью...»

Михаил Лермонтов был странным человеком, весьма рефлектирующим, и неадекватно воспринимал жизнь и окружающих его людей. Его разъедал скепсис.

Не у всех, однако, такой пессимистический взгляд. Маяковский, к примеру, любил жизнь: «И жизнь хороша,/ и жить хорошо/ А в нашей буче,/ боевой, кипучей,/ и того лучше». Правда, Маяковский не погиб на дуэли, а сам выстрелил себе в сердце. Лермонтов и Маяковский – это как два разных полюса, Северный и Южный. Лермонтов презрительно бросил:

А Маяковский обожал власть и ее вождей, разговаривал с фотографией Ленина, дружил с органами. Но оставим в стороне Владимира Владимировича. Сосредоточимся на Михаиле Юрьевиче. Любопытно высказалась о нем Анна Ахматова: «Он жил очень недолго. Его никто не заметил. Никто его жизни не увидал, никто не понял – такой он был или другой. А потом кинулись писать воспоминания. Людям этим было уже под 60. Они ничего не помнили и списывали друг у друга, поэтому заниматься биографией Лермонтова очень скучно...» Поэтому и не будем касаться участников дуэли, друзей и женщин поэта. Обратимся лучше к удивительно проникновенным его стихам.

Лермонтова одолевала какая-то неведомая космическая тоска. Ему было неуютно на земле. В 1832 году он написал: «Как в ночь звезды падучей пламень/ не нужен в мире я...» «Ты дал мне жизнь, но счастья не дал...» – в «Эпитафии». «Измученный тоскою и недугом и угасая в полном цвете лет...» И, наконец:

«Что же? Умереть, так умереть. Потеря для мира небольшая; да и мне самому порядочно уж скучно. Я – как человек, зевающий на бале, который не едет спать только потому, что еще нет его кареты. Но карета готова... Прощайте!..» («Княжна Мэри»). И то же мироощущение в «Демоне»

Конечно, лермонтовская поэзия (а, может, в какой-то степени проза) многих возмущала. «Скептик, фаталист, байронист, протестант, игравший жизнью, как игрушкой...» – писал о поэте Короленко. А Василий Розанов сравнивал: «Пушкин – лад... гармония, согласие, счастье», Лермонтов – «разлад... отвращение»; он вечно уходит и ему «и в раю было бы скверно». Владимир Соловьев отмечал «страшную напряженность и сосредоточенность мысли на себе на своем Я, страшную силу личного чувства» у Лермонтова.

Интересно заглянуть в частотный словарь и сравнить частоту употребления отдельных ключевых слов у Лермонтова и Пушкина. Слово «вино» у Пушкина употреблено 154 раза, у Лермонтова – лишь 60, «муза» – соответственно 148:14, «праздность» – 17:1. У Лермонтова очень часто мелькают «один», «нет», «душа»... В стихотворении «К Лермонтову» Константин Бальмонт писал:

Кто-то, читая это краткое представление поэта, возмутится: а нельзя ли было подобрать что-то из Лермонтова более светлое, позитивное, типа «Бородино» или «Песню про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова» (прозу оставляем в покое), но и там свои ужастики и про визжащую картечь и «поцелуи окаянные». Нет, всё у Лермонтова в разладе с социалистическим реализмом. Только Лермонтов и мог сказать: «Люблю отчизну я, но странною любовью!..»

И еще раз о параллели двух светил. В статье «Ремесло поэта» Валерий Брюсов отмечал: «Лермонтов был поэтом для самого себя. В этом существенное отличие лермонтовской поэзии от пушкинской. Пушкин любил повторять, что пишет для себя, а печатает для денег, но его стихи всегда обращены к читателю; он всегда что-то хочет передать другому. Лермонтову было важно только уяснить самому себе свое чувство. Пушкин работал над стихами, делал их... У Лермонтова стихи выходили из головы уже законченными... Пушкин желал, чтобы слух о нем прошел по всей Руси великой. Лермонтов задумывался над тем, не лучше ли оставить свои мечты навсегда в глубине души, как драгоценность, которой люди недостойны... (к тому же – ) у языка нет сил, чтобы выразить сокровенные думы – «стихом размеренным и словом ледяным не передашь ты их значенья!»

«Это было странное, загадочное существо...» – размышляла Ахматова о Лермонтове. «Он не увидел царскосельские парки с их растреллями, камеронами и лжеготикой, зато заметил, как «сквозь туман кремнистый путь блестит». Он оставил без внимания знаменитые петергофские фонтаны, чтобы, глядя на Маркизову лужу, задумчиво произнести: «Белеет парус одинокий...»

Что тут добавить? Классик есть классик. И по сей день школьники пишут сочинения на тему «Герой нашего времени». Кто действительно герой? Печорин сегодня непонятен и не нужен, что он будет делать, скажем, на фондовой бирже? В героях ходят другие, Билл Гейтс, например. Или... хотел назвать, но лучше прикусить язычок. Героями России были и остаются два классика русской литературы, два светила – Пушкин и Лермонтов, оно, конечно, не всё наше (всё – конечно, преувеличение), а уж частичное – абсолютно точно. И повторим вслед за Георгием Ивановым:

Михаил Юрьевич с нами. У него можно найти и практические советы. Особенно ценные в нынешнее лихолетье:

Ну, а нам, журналистам и писателям, оглянувшись вокруг, в растерянности, можно задать риторический вопрос из лермонтовского стихотворения «Журналист, читатель и писатель» (1840): «Скажи ж мне, о чем писать?..» И нужно ли вообще сегодня «глаголом жечь сердца людей»? Но это уже Пушкин. «Пророк».

Как всё переплелось: Пушкин – Лермонтов. Наши великие классики. Один светлый, гармоничный. Другой печальный и пессимистический. И как писал про Лермонтова Игорь Северянин:

И эти лермонтовские тучи – «вечно-холодные, вечно-свободные»...

СЛУЧАЙНАЯ ВСТРЕЧА – И ВЕЧНАЯ ЛЮБОВЬ

ХОЖДЕНИЕ ПО «ДРЕМУЧЕМУ ЛЕСУ ЗАКОНОВ»

Александр Сухово-Кобылин

Сегодня имя Александра Васильевича Сухово-Кобылина, блистательного, трагического драматурга, человека выдающихся способностей и роковой судьбы, попавшего в адскую машину чиновничьего произвола, не на слуху.

О нем вспоминают лишь в связи с историей убийства любовницы. Достаточно взглянуть на различные публикации: «Дело о безумной любви и кровавом убийстве», «Нераскрытое преступление», «Убийство Луизы Симон-Деманш», «Кто убил Луизу Симон-Деманш», «Драматург под следствием», «Детективная жизнь аристократа», «Драматург-убийца», «Тайны Страстного бульвара» и т.д. И мало кто помнит, что написал Сухово-Кобылин и кто ставил его пьесы. А вот дело об убийстве – это самое оно для желтой прессы. Интригует и щекочет. Рядовой читатель любит ужасы и убийства.

Придется и нам, не смакуя, однако, подробности, вкратце рассказать о том, что произошло. Московскому богатому барину Александру Сухову-Кобылину в Париже понравилась модисточка Луиза. Он приглашает ее в Россию, и она оказывается в Москве (для нее это был шанс) в качестве любовницы и содержанки Сухово-Кобылина. Любовь, квартира, деньги, наряды – всё как полагается. После 9 лет связи Сухово-Кобылин стал тяготиться Луизой Ивановной (так ее звали на русский манер) и все чаще стал заглядываться на других женщин. Одной из опасных соперниц Луизы оказалась красавица княгиня Наталья Нарышкина. Как легко догадаться: светская львица и иноземная содержанка – неравный бой. Француженка стала бешено ревновать и была в итоге убита. 9 ноября 1850 года ее нашли в снегу с перерезанным горлом и сломанными ребрами неподалеку от Ваганьковского кладбища.

Кто убил? Сам Сухово-Кобылин? Нарышкина? Или дворня по приказу хозяев? Следствие так и не нашло точного ответа. Наталья Нарышкина срочно покинула Россию (в Париже она вышла замуж за Александра Дюма-сына). Сухово-Кобылин в течение долгих 7 лет находился под судебным следствием, дважды подвергался тюремному заключению, откупался крупными взятками («Не будь у меня связей да денег, давно бы я гнил где-нибудь в Сибири», – говорил он впоследствии). А в конце концов все обвинения как в убийстве, так и в пособничестве в убийстве были сняты за недоказанность. Дело сдали в архив.

Ну, а теперь обратимся непосредственно к фигуре Александра Васильевича Сухово-Кобылина. Он родился 17(29) сентября 1817 года в Москве. Свое происхождение вел от Андрея Кобылы, очень знатной фамилии (не менее знатной, чем Романовы). Как святые реликвии хранил родовые дарственные грамоты от Ивана Грозного. Окончил философское отделение Московского университета. Продолжил изучение философии в университетах Германии – в Гейдельберге и Берлине. Видный мужчина. Образованный, богатый и красивый – убойное сочетание для женщин. Своей красотой и деньгами умело пользовался. По характеру был крайне неуравновешенным, очевидно, в маменьку, способную собственноручно надавать пощечин горничным и лакеям, а затем прилечь на диван с французским романом. Вот и Александр Васильевич однажды надавал тумаков родной сестре Елизавете за то, что она вознамерилась выйти замуж за профессора Московского университета Надеждина, имевшего неосторожность родиться в семье сельского дьякона. Как можно: он – плебей, а мы – аристократы!

Как аристократ, он позволил себе иметь любовницу. Когда ее не стало, он очень горевал (наверное, все-таки любил). Ходил пешком через весь город на немецкое кладбище, где похоронили Луизу Симон-Деманш. В день именин посещал церковь Людовика на Малой Лубянке, где ее отпевали. «Моя потеря огромна, – писал он в письме к родным. – ...только потеряв всё, я узнаю величину моей потери...» В своем кабинете он повесил портрет Луизы и в память о ней назвал свою дочь Луизой. Спустя 9 лет после гибели Симон-Деманш Кобылин женился на Мари де Буглон. Опять француженка! И, увы, снова смерть: она умерла в холодной Москве через год после приезда от туберкулеза, на руках драматурга. Последний брак с англичанкой Эмилией Смит, и, как говорят в Одессе, вы будете смеяться: всё в той же холодной Москве она простудилась и вскоре покинула белый свет. Личные беды Сухово-Кобылина наложились на восприятие всей жизни. «Здесь в России, кроме вражды и замалчивания, ждать мне ничего. На самом деле, я России нечем не обязан, кроме клеветы, позорной тюрьмы, обирательства и арестов меня и моих сочинений, которые и теперь дохнут в цензуре... Из моей здешней, долгой и скорбной жизни я мог, конечно, понять, что на российских полях и пажитях растет крапива, чертополох, татарник, терновник для венцов терновых, куриная слепота для мышления, литературная лебеда для «духовного кормления»... Лично обречен я с моими трудами литературному остракизму и забвению».

Действительно, Сухово-Кобылин так и не дождался ни одного серьезного обзора своего творчества, ни одной биографической брошюры, не говоря о целой книги. Лишь за год до смерти Сухово-Кобылин был избран почетным академиком по разряду изящной словесности. И тоже ирония: он занимался не изящной словесностью, а разящей сатирой, – это как будто и не заметили.

Вторую половину жизни Сухово-Кобылин провел за границей и в своем родовом имении, где занимался хозяйством и философией, кстати, именно философию он считал своим истинным признанием и создал собственную «Философию Всемира». 19 декабря 1899 года в имении случился пожар (возможно, поджог), сгорел дом, а с ним и библиотека, и рукописи, и переводы любимого Гегеля. Это был страшный удар, после чего Сухово-Кобылин окончательно переселился во Францию, а в России появлялся лишь изредка наездами. Россия стала для него ненавистной страной, о которой он еще в 1855 году сказал так: «Богом, правдою и совестью оставленная Россия – куда идешь ты – в сопутствии своих воров, грабителей, негодяев, скотов и бездельников?»

18 февраля 1902 года в парижском театре «Ренессанс» состоялась премьера «Свадьбы Кречинского». Французская критика встретила спектакль с восторгом, а русская отозвалась о нем фельетонно-издевательски: Сухово-Кобылин для России никогда не был ни кумиром, ни пророком. Александр Васильевич умер в Болье, близ Ниццы 11(24) марта 1903 года, в возрасте 85 лет. В итоге он оказался «крепким орешком».

Если бы не убийство Луизы Симон-Деманш, мы, может быть, и не знали бы Сухово-Кобылина как блистательного драматурга. А так в результате психического потрясения и судебных мытарств в нем развилась творческая энергия, произошла так называемая сублимация.

Леонид Гроссман в своей книге «Преступление Сухово-Кобылина» ( 1928) по поводу остроты пера драматурга писал так: «...силу его негодования возбуждают четыре источника: страдание любовника, потерявшего дорогую ему женщину, возмущение невинного человека, на которого возводят напраслину, спесь дворянина, над которым издеваются разночинцы-чиновники и, наконец, возмущение буржуа, у которого отнимают деньги...» Если отбросить вульгарный социологизм 20-х годов, то суть схвачена правильно.

Сухово-Кобылин создал трилогию, одну из самых мрачных абсурдистских творений XIX века. В 1852 – 1854 годах была написана первая пьеса – комедия «Свадьба Кречинского», в 1856 – 1861 годах – сатирическая драма «Дело». В 1869 году Сухово-Кобылин завершил заключительную пьесу трилогии – «Смерть Тарелкина» (это даже не сатирическая комедия, а скорее гротеск, гиньоль, почище Хичкока: нигде, пожалуй, еще человек не притворялся мертвецом и не ложился в гроб живьем, чтоб спрятать нахватанные им взятки).

«Свадьба Кречинского» – это комедия о шулере Кречинском, о моральной деградации дворянства. Она была поставлена в Малом театре в Москве и имела успех. В советской России ее поставил Всеволод Мейерхольд. «В «Свадьбе Кречинского», – отмечал режиссер, – показан не просто некий конфликт в обществе лиц, в ней действующих, трагедия людей на деньгах, около денег, из-за денег, во имя денег. Правильно было бы назвать эту пьесу «Деньги».

Пьеса «Дело», звучавшая как сатирическая мистерия, была опубликована в Лейпциге и в России находилась под запретом более 20 лет. Предваряя «Дело», Сухово-Кобылин писал: «Предлагаемая здесь публике пьеса «Дело» не есть, как некогда говорилось, Плод Досуга, ниже как ныне делается Поделка Литературного Ремесла, а есть в полной действительности сущее из самой реальнейшей жизни с кровью вырванное дело».

Драматург отобразил в ней свое мучительное хождение «по дремучему лесу законов», мучительное блуждание по темным и грязным чиновничьим лабиринтам, где светлячком надежды для жертвы является лишь взятка.

«Взятка взятке рознь, – утверждал еще Кречинский в своей «Свадьбе», – есть сельская, так сказать, пастушеская, аркадская взятка; берется преимущественно произведениями природы и по стольку-то с рыла; – это еще не взятка. Бывает промышленная взятка; берется она с барыша, подряда, наследства, словом, приобретения, основана она на аксиоме: возлюби ближнего твоего, как и самого себя; приобрел – так поделись. – Ну, и это еще не взятка. Но бывает уголовная, или капканная взятка: – она берется до истощения, догола! Производится она по началам и теории Стеньки Разина и Соловья Разбойника; совершается она под сению и тению дремучего леса законов, помощию и средством капканов, волчьих ям и удилищ правосудия, расставляемых по воле деятельности человеческой, и в эти-то ямы попадают, без различия пола, возраста и знания, ума и неразумения, старый и малый, богатый и сирый...»

Невольно вспоминается хор полицейских чиновников в «Ябеднике» (1793) Василия Капниста:

Именно «Дело», переплет, в который попал Сухово-Кобылин, и сделало из него саркастического психолога современных ему нравов. Но разве эти нравы исчезли сегодня? А пресловутый Басманный суд? А тысячи примеров из современной уже нам жизни, где отнюдь не торжествуют правда и справедливость, а, напротив, предвзятая ложь и неправедная сила власти (на более понятный язык – коррупция и административный ресурс). Но вернемся к «Делу» Сухово-Кобылина. В ней драматург осуждает всю бюрократическую систему самодержавия – от министра до рядового писаря, всю язву чиновничества. Сухово-Кобылин имел все личные основания яростно ненавидеть окружающую его азиатскую дикость самодержавного тиранического режима. Его аморальность и безликость.

Примечательны авторские характеристики лиц, которые начинаются с бесфамильного начальства, с «Весьма важного лица», о котором сказано: «Здесь все, и сам автор безмолвствует». Итак, «Начальство», «Силы», «Подчиненности», «Ничтожества или частные лица» и вовсе «Не лицо», о которое можно просто вытереть ноги. Не это ли видим и сегодня?..

И, наконец, «Смерть Тарелкина», которая находилась под запретом более 30 лет. Когда министр внутренних дел Валуев с ней познакомился, он пришел в ужас: «Сплошная революция!» В пьесе два наиболее ярких персонажа – Тарелкин и Расплюев – два нарицательных типа, вошедших в классическую русскую литературу.

Кандид Касорович Тарелкин – талантливый мошенник, который устроил собственные похороны: «Милостивые государи. Ваше превосходительство! Итак, не стало Тарелкина! Немая бездна могилы разверзла перед нами черную пасть свою, и в ней исчез Тарелкин!.. Он исчез, извелся, улетучился – его нет. И что пред нами? – Пустой гроб и только...» Тарелкин – это человек-флюгер, всегда тонко чувствующий требования времени и четко улавливающий конъюнктуру. «Всегда и везде Тарелкин был впереди. Едва заслышит он, бывало, шум свершающего преобразования... как он уже тут и кричит: вперед!! Когда несли знамя, то Тарелкин всегда шел перед знаменем; когда объявили прогресс, то он стал и пошел перед прогрессом – так что уже Тарелкин был впереди, а прогресс сзади!»

Узнаете фигуру? Тарелкин – такой же вечный русский тип, как Хлестаков, Манилов, Чацкий, Скалозуб и другие знаменитые литературные герои. Он – анти-Обломов, ибо пышет энергией. Его пристанище не диван, его стихия – улица, где всегда что-то происходит.

«Когда пошла эмансипация женщин, то Тарелкин плакал, что он не женщина, дабы снять кринолину перед публикой и показать ей... как надо эмансипироваться. Когда объявлено было, что существует гуманность, то Тарелкин сразу так проникнулся ею, что перестал есть цыплят, как слабейших и, так сказать, своих меньших братий, а обратился к индейкам, гусям, как более крупным. Не стало Тарелкина, и теплейшие нуждаются в жаре; передовые остались без переду, а задние получили зад! Не стало Тарелкина, и захолодало в мире, задумался прогресс, овдовела гуманность...»

Вот такую саморазоблачительную речь сказал Кандид Тарелкин. В рукописи Сухово-Кобылина сохранилась примечательная запись: «Есть Кандиды, или, проще, Наивники, ожидающие в своей Наивности Лучшего. Какой Вздор! Почему же Лучшее? Законы новые – Люди старые, и будет всё та же Дребедень...»

Если Тарелкин – фигура комическая, то Расплюев – фигура мрачная и страшная (Расплюев – переходной герой трилогии или, лучше сказать, сквозной). В «Свадьбе Кречинского» он – карточный шулер, ну а в «Смерти Тарелкина» – полицейский чин, квартальный надзиратель. Благодаря ему возник термин «расплюевщина» – неприкрытое, открытое мародерство. Ему всё время всего мало, и он готов «всю Россию потребовать и посадить на цепуру» (чуть не написал: на вертикаль) . Знакомая линия: Держиморда-унтер Пришибеев-Расплюев... Так называемая «твердая рука». Разгул полицейщины. Только в 1900 году «Смерть Тарелкина» была сыграна в Суворинском театре Санкт-Петербурга, в искаженном и урезанном виде, под названием «Расплюевские веселые дни». Акценты были смещены в сторону быта. Вот, к примеру, Расплюев допрашивает Брандахлыстову о том, как она жила со своим то ли мужем, то ли сожителем: «А как я на постель полезу, так он, мошенник, рылом-то в стену и обернется. Так вот я с ним одиннадцать годков и мучилась; глаза выплакала с разбойником; глаз, бывало, не сомкну, всё плачу, а он дрыхнет себе, да и только, горой его раздуй...»

Иногда критики проводят параллели: смех Гоголя и смех Сухово-Кобылина. Они разные. Гоголевский смех содержал надежду на духовное возрождение человека. Гоголь верил в прощение Небес. У Сухово-Кобылина никакой веры нет. Как отмечала Инна Вишневская, «у него был смех-содрогание, смех-мрак, смех-боль, смех-отчаяние, смех-реквием, смех, не смолкающий даже перед воротами ада».

Вот из-за этого зловещего смеха Сухово-Кобылин носил на себе, как он выразился, «намордник».

Еще его перу принадлежит сатирический памфлет «Квартет», который завершается следующей картиной-апофеозом: «Глухая ночь при зловещем рембрандтовском освещении... Рак чиновничества, разъевший в одну сплошную рану великое тело России, едет на ней верхом и высоко держит Знамя Прогресса!»

А что? Разве не являются прогрессом наши нынешние многочисленные национальные проекты? А грядущая Олимпиада в Сочи? Всё по Сухово-Кобылину: «В будущем объявлено благоденствие, а в настоящем покуда: уррррааа!»

ПРОПАЛИ ЛИ ЛАСТОЧКИ АФАНАСИЯ ФЕТА?

Афанасий Фет

Не так давно был праздник: юбилей Афанасия Фета. Лирика из лириков. Певца природы. Его пейзажные зарисовки, моментальные снимки, четко фиксируют картинку бытия и передают настроения мига:

Сознательно привожу именно эти строки, а не хрестоматийные «Я пришел к тебе с приветом...» или «Шепот, робкое дыханье...», которые у всех на слуху. Стихи знают, но знают ли драматическую повесть жизни самого поэта? Если нет, то позвольте поведать, как говорили в старину.

В биографии поэта значатся две фамилии: Фет и Шеншин. Если читать стихи поэта, а потом взглянуть на портрет зрелого Фета, можно поразиться, как этот человек с грубым, нахмуренно-брезгливым лицом и седою бородою патриарха мог писать легкие строки, парящие в небе, подобно воздушным шарам? Всё это сразу наводит на мысль о некоем дуализме, двойственности натуры Афанасия Афанасьевича. Знакомство с его жизнью лишь подтверждает это. С одной стороны, прижимистый помещик, кулак, который мог и накричать и побить; серьезнейший аграрий, поборник земского дела. С другой стороны – тончайший лирический поэт, от стихов которого замирает сердце и кружится голова. Явное противоречие. Но и жизнь сама противоречива, соткана из диалектических отталкиваний.

Появлению на свет Фета предшествовал настоящий любовный детектив. Его отец, богатый помещик Афанасий Шеншин, отдыхая и немного подлечиваясь в Дармштадте, пленился немочкой Шарлоттой Элизабетой Фет. С кем не бывает! Однако здесь экстраординарный случай: Шарлотта замужем, у нее годовалая дочка, и к тому же она беременна. Богатого русского ничто это не остановило, и он похищает Шарлотту (естественно, с ее согласия) и увозит от мужа в далекую Россию. В имении Новоселки Мценского уезда Орловской губернии 23 ноября (5 декабря) 1820 года Шарлотта рождает мальчика Афоню. С матерью всё ясно, но кто отец? Окружной асессор Иоганн Фет? Или кто-то другой? Но точно: не Шеншин.

До 14 лет мальчик ничего не знал о своем истинном происхождении, а потом ему объявили. Что было дальше? Как написал Юрий Нагибин в своем очерке о Фете: «И беспечный барчук, воспитанник пансиона Верро, столбовой дворянин, в чьем роду были воеводы, стольники, вдруг превратился в иностранца, гессен-дармштадтского подданного и разночинца Фета. Смириться с этим он не мог, маленький Афоня твердо знал, что в огромном неприютном мире сладко быть лишь русским дворянином и барином. У него появилась одна всепоглощающая цель: вернуть утраченное...»

К социальному надлому прибавился и национальный. Если он не русский, то кто? Немец? Еврей? Толстые (а Фет дружил с Львом Николаевичем) считали его евреем. Старший сын писателя, Сергей Львович Толстой, писал: «Наружность Афанасия Афанасьевича была характерна: большая лысая голова, высокий лоб, черные миндалевидные глаза, красные веки, горбатый нос с синими жилками... Его еврейское происхождение было ярко выражено, но мы в детстве этого не замечали и не знали».

Досужие разговоры: немец, еврей... Афанасий Фет – русский поэт: по воспитанию, по духу, языку и культуре.

Лишившись фамилии Шеншина, а соответственно, дворянства и всех привилегий, Фет, как говорится, положил живот на то, чтобы занять в обществе достойную социальную нишу. Окончив философский факультет Московского университета, он подался в армию сделать себе карьеру, так как офицерское звание позволяло получить дворянство. И вот поэт, о котором сам Гоголь сказал, что «это несомненное дарование», становится кирасиром. Участвует в ежедневной муштре, ездит на лошади, машет саблей и общается, скажем так, в далеко не интеллектуальной армейской среде.

Во время военной службы в Херсонской губернии у Фета завязывается короткий роман. Через семью одного из богатых местных помещиков Афанасий Фет знакомится с 20-летней дочерью бедного соседа Марией Лазич, девушкой весьма милой и необычной: она умна, образованна, прекрасно играет на рояле, и сам Ференц Лист удостоил ее похвалы за музыкальную одаренность. Вот такой неожиданный «подарок» ждал Фета в провинциальном захолустье.

Мария Лазич отнеслась к Фету в высшей степени благосклонно: ее привлек не белый мундир кирасира Фета, а стихи поэта (прямо в рифму), его начитанность, ум, чувствительная душа. Прервем, однако, плавное течение рассказа и процитируем одно из замечательных лирических откровений Фета:

Правда, строки эти написаны позднее и посвящены не Марии Лазич, а Татьяне Кузминской, которую однажды слушал Фет в Ясной Поляне, после чего, взволнованный, ушел в свою комнату и за ночь написал этот лирический шедевр, но тут важна суть: чувствительность души Фета, ее отзывчивость на любовь. Именно это почувствовала Мария Лазич (как пианистка, она точно уловила эти звуки). Человек, который способен «любить, обнять и плакать над тобой!» – это идеал для тонко чувствующей женщины. Так считала Мария Лазич. Но совсем не так считал Фет.

Все его помыслы и устремления были направлены на карьеру, на дворянство, на материальное благополучие. В этом плане Лазич была ему не парой, ибо не была «мадмуазелью с хвостом тысяч в двадцать пять серебром» – приданого за ней не имелось. А посему Фет пренебрег своими чувствами (а она ему нравилась) и пошел на разрыв. Как в том фетовском стихотворении: «Какая грусть! Конец аллеи...» Любовная прогулка была завершена.

Фет оттолкнул чистую и бескорыстную любовь Марии Лазич, не понимая, что€ он отталкивает и что€ он теряет. Как правило, это выясняется значительно позднее, когда пройден весь жизненный путь и ясно, что самое лучшее, самое любимое осталось позади.

Но у этого расставания был еще трагический финал: неожиданная смерть молодой женщины. Нелепая случайность или преднамеренное самоубийство?

По одной из версий, было будто бы так.

Мария Лазич лежала на диване и читала. Закурив папироску, бросила на пол спичку, от пламени которой загорелся подол ее летнего кисейного платья. В мгновение она превратилась в горящий факел. Бросилась в сад. Пламя сбили, но ожоги были так сильны, что спасти Марию не было уже возможности. Она скончалась на четвертые сутки в страшных мучениях.

Можно себе представить, что почувствовал Фет, когда узнал о случившемся, как он корил себя и как страдал. Его даже не утешала последняя фраза Марии Лазич, произнесенная перед смертью: «Он не виноват, а я». Произошло то, как признавался Фет, что он «не взял в расчет женской природы и полагал, что сердце женщины, так ясно понимающей неумолимые условия жизни, способно покориться обстоятельствам». Фет не учел, что ему встретилась не обычная женщина, а женщина высоких страстей и максималистских требований, которая посчитала, что жизнь без любимого человека не имеет никакого смысла. Так посчитала она и тут же приняла решение уйти совсем.

В итоге Мария Лазич ушла с дороги Фета, а поэт с той поры постоянно взывал к ушедшей возлюбленной:

Взору Фета всё виделся «ряд волшебных изменений милого лица» – мираж несостоявшейся любви.

Однако вспоминай не вспоминай, а жить надо, и Фет делает еще один решительный шаг: в чине ротмистра он оставляет армию. А летом 1857 года он женится, да весьма выгодно и удачно: не 25 тысяч серебром, а поболее. Невеста Мария Боткина из богатой семьи чаеторговцев, и за ней стоит большое приданое. Фету – 36, ей – 30 лет. Зрелые люди. У него на душе горький осадок от воспоминаний о Марии Лазич. У Марии Петровны позади тоже любовный роман с печальным концом. Они честно рассказали друг другу о своем прошлом, и это их как-то сразу сблизило. Союз Фета и Боткиной оказался если не счастливым, то, по крайней мере, прочным и долгим.

Женины деньги Фет сразу пустил в дело. Купил невзрачную усадьбу Степановку и превратил ее, как говорили тогда орловские помещики, в образцовую «табакерку». Тут-то и взыграли немецкие гены Афанасия Фета, он оказался дотошным и рачительным хозяином. Всё быстро поставил на ноги, удачно распорядился землей, и цифры урожаев и овса с фетовских полей украшали губернскую статистику.

Тут подоспел императорский указ о «возвращении» родового имения Шеншина. Обрадовавшись, Фет-Шеншин сменил свою «табакерку» на богатейшее имение Воробьевку, расположенную под Курском. Когда-то он мечтательно описывал Софье Андреевне Толстой свой идеал: «Жить в прохладной каменной усадьбе, совершенно опрятной, над водой, окруженной значительной растительностью. Иметь простой, но вкусный и опрятный стол и опрятную прислугу без сивушного запаха».

Мечта сбылась. Усадьба с домом, и не просто опрятная, а великолепная. Парк. Поля. Теплицы. Пруд и «всё вокруг мое», как написал какой-то советский анти-Фет. Можно отлично пожить и хорошо поесть. Покушать Афанасий Афанасьевич особливо любил свежую икру, только что вынутую из осетра и чуть присоленную. Когда Фет гостил в Париже у семейства Виардо, а точнее, у своего старого друга Тургенева, то там Фету очень не понравилось это «малое количество питания»: французский бульон, «слабый до бесчувствия», вареные бобы и яичница с вареньем. Нет, в России, у себя в Воробьевке, кушали по-другому: жирно, обильно и со смаком.

Итак, всё вроде бы пришло к определенному возрасту: удовлетворены все сословные претензии, наличествуют достаток, сибаритство и житейский покой. Жена хотя и некрасивая, но млеет от стихов мужа. А счастья нет, как и не было. Есть жуткая тоска. С годами она усиливается. И всё чаще преследуют Фета грезы юности, воспоминания о Марии Лазич.

4 ноября 1878 года, на пороге своего 58-летия, Фет пишет строки, вырвавшиеся из самых глубин сознания:

Жизни еще оставалось 14 лет, а Фету уже мерещились гробы, и он стремился в небытие.

К концу жизни Фета начали мучить физические недуги, в частности застарелая астма. Ему было тяжело дышать, и он нередко шутил, что вот «опять слон наступил мне на грудь». Сдавали глаза, он терял зрение. Пришлось не писать самому, а диктовать литературному секретарю, молоденькой Екатерине Федоровой.

«Моя старуха Муза, – говорил Фет весной 1892 года, – спит, спит, да вдруг во сне и забредит, а Екатерина Владимировна запишет кошмар». По вечерам в доме на Плющихе (зимой Феты жили в Москве, а летом – в Воробьевке) старый поэт садился в кресло, и Екатерина Владимировна читала ему вслух что-то услаждающее, например «Мадам Бовари». Фет слушал и погружался в свои воспоминания:

Смертный конец пришелся на 21 ноября 1892 года. Фет пожелал вдруг выпить шампанского и отправил за ним жену, а сам продиктовал записку: «Не понимаю сознательного преумножения неизбежных страданий. Добровольно иду к неизбежному». И собственноручно подписался: «21 ноября. Фет (Шеншин)».

В тот же миг он схватил стилет для разрезания бумаги и попытался нанести себе удар в грудь, но Екатерина Владимировна повисла у него на руке. Фет вырвался и бросился бежать по анфиладе комнат. В столовой пытался открыть дверцу шифоньерки, где лежали ножи, но не хватило уже сил. Фет, тяжело дыша, опустился на стул. В это время вбежала Екатерина Владимировна. Она услышала сорвавшееся с уст Фета слово «черт!». Глаза его расширились от какого-то привидившегося ужаса, и он испустил последний дух. То есть умер в одночасье.

В письме Софья Андреевна Толстая описывает кончину Фета иначе: «...он стал метаться, что воздуху мало, пошел в кабинет, оттуда обратно в столовую, сел на стул, опустил голову и скончался...»

Сбылось давнее желание поэта:

Такова основная канва жизни Афанасия Фета. Поэтическая его судьба сложилась неровно. Первый поэтический успех в 20-летнем возрасте, триумф в 30-летнем. Далее альянс с Некрасовым и разрыв с ним. Нежелание вступить в радикальный лагерь и изгнание радикалами его из литературы. Долгое творческое молчание (но именно на этот период приходится расцвет Фета как помещика-фермера). И, наконец, возвращение в литературу в 80-х годах. В январе 1889 года – торжественное чествование в московском ресторане «Эрмитаж». Живые цветы, лавры, подношения, оркестр. В сладкоречивых выступлениях благодарили Фета за то, что он «в наше тяжелое время крепко держит знамя поэзии и не отдает своей лиры на служение темным силам». В общем, хвалили за то, за что ранее ругали, что-де он остается в стороне от бурления общественной жизни.

Похвалы Фету были приятны, он не был ими избалован. Ну, иногда только Лев Толстой прочтет какое-либо стихотворение Фета, и у него «защипает в носу». А так в основном Фета ругали. Он один из самых заруганных русских поэтов. Поэзию Фета многие считали мелкотравчатой и мелкотемной. Бойкие фельетонисты из газеты «День» договаривались до того, что считали стихи Фета чепуховиной, ерундистикой, набором слов и просто даже дичью. Чернышевский в письме к сыну дал такую характеристику стихам Фета: «Все они такого содержания, что их могла бы написать лошадь, если бы выучилась писать стихи». Салтыкову-Щедрину тоже не нравилось «скудное содержание» стихов Фета. Тургенев все пытался редактировать своего друга (потом они разругались) и писал на полях со стихами Фета суровые резолюции: «Непонятно», «Неясно», «Что за дьявол?», не понимая того, что поэзия Фета – это не поэзия Тургенева, что бессмысленно упрекать луну за то, что она не становится солнцем.

Доставалось Фету и в советское время. Всё началось с Маяковского:

У Маяковского представление о творчестве неотделимо от понятия битвы, сражения: «Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо» и т. д. Фет, напротив, абсолютно не приемлет никаких баталий. Он не собирается драться ни на той, ни на другой стороне: «Радость чуя, не хочу я ваших битв...»

Николай Старшинов снисходительно бросил на страницах «Литературной газеты»: «Фет – прекрасный поэт... Но великий поэт – это прежде всего поэт социальной активности, живущий проблемами своего времени...»

Да, кому-то всё подавай проблемы, битвы, революции, так называемую гражданственность. А вот Афанасий Фет – совсем иной поэт. Как считал Константин Бальмонт: «Фет – нежнейший певец неуловимых ощущений, воздушных, как края вечерних облаков, и странно-прозрачных, как тихие жуткие воды глубокого затона...»

«Читать Фета – это слаще всякого вина... Стал читать Фета, одно стихотворение за другим, и всё не мог остановиться, выбирал свои любимые и испытывал такое блаженство, что казалось, сердце не выдержит – и не мог представить себе, что есть где-то люди, для которых это мертво и ненужно...» (Чуковский Корней. Дневник 24 марта 1926 года).

Поэзия Фета – особая поэзия. Как писал один из самых лучших критиков Юлий Айхенвальд в своих «Силуэтах русских писателей»: «У Фета не даль, не длительность, не история – он пьёт и поет мгновение, это чудное настоящее, за которым надо только протянуть руку, чтобы его достать».

Отсюда причудливый синтаксис и как бы спотыкающиеся слова. Их вообще часто не хватает Фету («Как беден наш язык! – Хочу и не могу...»). По Фету, все мы обречены на вечную невысказанность и немоту души, когда – «друг мой, бессильны слова – одни поцелуи всесильны...».