69 этюдов о русских писателях Безелянский Юрий
Федор Тютчев
«Нам не дано предугадать...» Это слова истинного поэта земли Русской Федора Тютчева, может быть, и есть ключ к его жизни и поэзии.
Всем известно крылатое выражение Тютчева о том, что «умом Россию не понять...». А можно ли понять сердце поэта, особенно тютчевское? Никаким прибором нельзя увидеть и измерить все тончайшие движения и колебания его души и чувств. Трудно понять порою его поступки. Не всегда доступен ход мыслей. «Там наверху, в тютчевских Альпах...» – говорил Осип Мандельштам. Действительно, в этих Альпах протекала удивительная, зачастую недоступная пониманию жизнь.
О Тютчеве-поэте написано много. Многое известно и о его частной жизни, особенно про последний роман стареющего поэта с юной Еленой Денисьевой.
- Пускай скудеет в жилах кровь,
- Но в сердце не скудеет нежность...
- О ты, последняя любовь!
- Ты и блаженство и безнадежность.
Однако следует вспомнить и другую женщину, его первую жену – Элеонору.
Сделаем извлечение из книги К. Пигарева:
«5 марта 1826 года Тютчев женился на вдове Элеоноре Петерсон, урожденной графине Ботмер. Род Ботмеров принадлежал к наиболее старинным аристократическим родам Баварии. Первый муж Э. Ботмер Александр Петерсон был русским дипломатом, занимающим пост поверенного в делах в Веймаре...
Чем была для Тютчева его жена, можно судить по его собственному признанию в одном из позднейших писем к родителям: «...я хочу, чтобы вы знали, что никогда человек не был столь любим другим человеком, сколь я любим ею. Я могу сказать, удостоверившись в этом на опыте, что в течение одиннадцати лет не было ни одного дня в ее жизни, когда, дабы упрочить мое счастье, она не согласилась бы, не колеблясь ни мгновенья, умереть за меня. Это нечто весьма возвышенное и весьма редкое, когда оно не фраза...»
Невольно приходят на ум строки Тютчева того периода:
- О, кто мне поможет шалунью сыскать,
- Где, где приютилась сильфида моя?
- Волшебную близость, как бы благодать,
- Разлитую в воздухе, чувствую я...
Любопытно узнать мнение со стороны. 1 апреля 1828 года Генрих Гейне пишет в письме к Франгагену фон Энзе: «...знаете ли вы дочерей графа Ботмера?.. Одна уже не очень молодая, но бесконечно очаровательная, состоящая в тайном браке с молодым русским дипломатом и моим лучшим другом Тютчевым и ее очень юная красавица сестра – вот две дамы, с которыми я нахожусь в самых приятных и лучших отношениях. Они обе, мой друг Тютчев и я – мы часто обедаем... а по вечерам... я болтаю сколько душе угодно, особенно про истории с привидениями. Да, в великой пустыне жизни я повсюду умею найти какой-нибудь прекрасный оазис».
Из дневника Долли Фикельмон: «18 июля 1830... я познакомилась с очаровательной женщиной, госпожой Тютчевой, урожденной Ботмер из Мюнхена... Она еще молода, но так бледна, так хрупка и имеет такой томный вид, что можно принять ее за очаровательное привидение... Муж ее – человек в очках, очень некрасивый, но блестящий говорун».
Итак, две красавицы сестры – Элеонора и Клотильда. На первой (старшей) женился Федор Иванович Тютчев, другой, Клотильдой, увлекся великий немецкий поэт Генрих Гейне.
Первые годы совместной жизни Тютчева и Элеоноры были довольно счастливыми и омрачались только материальными затруднениями (отсутствие денег – бич всех русских поэтов!). Но со временем этот брак стал мучительным для обоих супругов. Увы, русский гений плохо был приспособлен для ровной и спокойной семейной жизни (в следующем веке эти качества антисемейной жизни ярко проявит Сергей Есенин). Тютчев отличался нерешительностью, безволием, был абсолютно непрактичен, к тому же он вечно предавался меланхолии и, что весьма существенно, был весьма влюбчив. Так, не успев жениться и любя свою жену, Тютчев влюбился в Эрнестину Дернберг. Не влюбляться Тютчев не мог. «Его болезненное воображение, – жаловалась Элеонора брату Тютчева Николаю, – сделало из моей жизни припадок горячки».
Горячка – это совсем не то, что нужно для семейных отношений. Русский посланник в Мюнхене Г. Гагарин называл брак Тютчева «роковым», а он и впрямь был таким. Не выдержав напряжения, Элеонора пыталась даже покончить жизнь самоубийством, нанеся себе несколько ударов небольшим маскарадным кинжалом в грудь.
Сильфида с кинжалом – какая горькая ирония судьбы! Хрупкое здоровье Элеоноры не выдержало всех материальных и психологических тягот, и 27 августа 1838 года она умерла, по словам Тютчева, «в жесточайших страданиях». Смерть Элеоноры потрясла Тютчева, за одну ночь он поседел у ее гроба.
Тютчев очень переживал утрату, но одновременно в его сердце, полном страдания, разгорелась новая любовь. Непостижимо, скажет читатель. Но тем не менее это так. Василий Жуковский сделал такую запись о Тютчеве: «Он горюет о жене, которая умерла мученическою смертью, а говорят, что он влюблен в Мюнхене».
Понять поэта трудно, да и он сам восклицал:
- Как сердцу высказать себя?
- Другому как понять тебя?..
Особую роль в жизни Тютчева сыграла младшая сестра Элеоноры Клотильда. До сих пор считалось, что знаменитое стихотворение «Я встретил вас – и всё былое...» посвящено Амалии Крюденер. Она же вдохновительница и другого шедевра любовной лирики поэта – «Я помню время золотое...». Однако новейшие изыскания указывают другой адресат – Клотильду Ботмер.
Библиофил-исследователь А. Николаев обратил внимание на некий провал в днях по дороге Тютчева из Карлсбада в июле 1870 года, где Тютчев находился с 21 по 26 июля. Одна из версий: в эти дни он встретился с Клотильдой (только что в феврале умер ее муж. С Тютчевым она не виделась целую вечность – 23 года). А. Николаев утверждает, что только к Клотильде Тютчев мог обратить строки:
- Тут не одно воспоминанье,
- Тут жизнь заговорила вновь.
Вполне вероятно, что они встретились и вспоминали дни, когда, по словам Тютчева, «все было молодо тогда, и свежо, и прекрасно!..».
Неизбежно возникает вопрос: кого больше всего любил Тютчев? Элеонору? Ее сестру Клотильду? Эрнестину Дернберг? Амалию Крюденер? Елену Денисьеву?..
Сын Федора Ивановича отмечал, что Тютчев через год после смерти Элеоноры вторично женился на одной из первых красавиц того времени – Эрнестине Дернберг. «Брак этот, заключенный опять-таки же по страстной любви, не был, однако, особенно счастливым, и у молодой женщины очень скоро появились соперницы, а через одиннадцать лет после свадьбы Федор Иванович совершенно охладел к ней, отдав всего себя, всю свою душу и сердце, новой привязанности...»
У Тютчева было особенное сердце, всегда способное к новой любви. Только вот любовь эта становилась тяжелым испытанием для каждой из женщин. Это понимал и сам Тютчев:
- О, как убийственно мы любим,
- Как в буйной слепоте страстей
- Мы то всего вернее губим,
- Что сердцу нашему милей!..
Когда Тютчев встретил Денисьеву, ему было 47 лет, но в эти еще нестарые годы он выглядел рано состарившимся человеком. Елене Денисьевой, молодой, сначала выпускнице, а потом воспитательнице Смольного института, было 24 года. Двадцать три года разницы. Помимо возрастного перепада разница в жизненном опыте, интеллекте, положении в обществе. Денисьева – почти никто. А Тютчев – человек при дворе, высокий чиновник, салонный острослов. («Много мне случалось на моем веку разговаривать и слушать знакомых рассказчиков, но ни один из них не производил на меня такого чарующего впечатления, как Тютчев. Остроумные, нежные, колкие, добрые слова, точно жемчужины, небрежно скатывались с его уст», – говорил писатель граф Владимир Соллогуб).
Эти «жемчужины» и пленили сердце Денисьевой. Тютчев был женат вторым браком, любил жену, детей, две его взрослые дочери воспитывались в Смольном институте, где и произошла как раз первая встреча с Денисьевой.
Любовно-мучительный роман Тютчева с Денисьевой длился 14 лет. Она умерла, оставив троих детей, официально признанных Тютчевым. Детей он признал, но разводиться с женой так и не стал, хотя любовь к Денисьевой была, казалось, безмерной. Когда она умерла, он воскликнул:
- О Господи!.. и это пережить...
- И сердце на клочки не разорвалось...
Да, это сердце было «скроено» на особый, тютчевский лад. Ибо после смерти Денисьевой Тютчев, безутешный и немощный старик, к стыду своих детей и к собственному отчаянию, вновь влюбился, на этот раз в баронессу Услар. Такое уж было сердце поэта. Оно не могло не пылать любовью!..
У Тютчева есть строки:
- И в мире сем, как в царстве снов,
- Поэт живет, мечтая...
Именно так жил Федор Иванович. Но в «царстве снов» пребывали и женщины, с которыми довелось встретиться Тютчеву. Они не смогли не ответить на любовь поэта. Она была слишком маняще привлекательна, чрезмерно пылка и горячительна, а это всегда притягивает отзывчивые женские сердца. Интеллектуальный поэт, отличный собеседник, отменные аристократические манеры – всё это компенсировало неказистую внешность Тютчева. Вот вам и ответ на возможный вопрос: «За что женщины любили Тютчева?» Они любили его за любовь к ним. Им тоже хотелось погрузиться в сладостное «царство снов».
Но вернемся от любви к теме России, с которой начали рассказ. И тут усматривается двойственность Тютчева: он любит Родину и в то же время ненавидит ее железные порядки, гнусные нравы, долготерпение народа.
Возвращаясь в Россию из заграничного путешествия, Тютчев пишет жене из Варшавы: «Я не без грусти расстался с гнилым Западом, таким чистым и полным удобств, чтоб вернуться в эту многообещающую в будущем грязь милой родины...»
Хотел ли Тютчев перемены участи своего народа? Да, несомненно, но не путем, на который вступили революционеры-декабристы. «Минуты роковые» притягивали и вместе с тем отталкивали от себя Тютчева. Он на всю жизнь сохранил верность идее монархии, считая, что нельзя даже делать попытки растопить «вечный полюс».
- Стоим мы слепо пред Судьбою,
- Не нам сорвать с нее покров...
В своем творчестве Тютчев в основном ставил вопросы и не давал ответов. Для него мир был как бы запечатанным, нераскрытым и таинственным. Отсюда – «Нам не дано предугадать...», «Душа моя, Элизиум теней, что общего меж жизнью и тобою?..», «Мысль изреченная есть ложь...» и т.д.
И как иногда хочется поверить Тютчеву и жить по предложенной им бесхитростной схеме:
- Не рассуждай, не хлопочи!..
- Безумство ищет, глупость судит,
- Дневные раны сном лечи,
- А завтра быть чему, то будет...
Как парадокс – это прекрасно. Или скажем по-другому: это глубинная мудрость – «Чего желать? О чем тужить? День пережит – и слава Богу». Но на дворе уже XXI век. И если не желать, не действовать, не хотеть, так что получится в итоге?..
И все же спасибо Федору Ивановичу Тютчеву за мудрость постижения окружающего мира, за блаженство и безнадежность любви и жизни.
Можно на этом поставить точку, но можно и продолжить короткий рассказ о Тютчеве. Мыслитель, поэт, любовник. А еще и дипломат. «Но вот что странно, – пишет о Тютчеве Владимир Ходасевич, – будучи не весьма исправным чиновником дипломатического ведомства, он всю жизнь рвался к самой активной деятельности именно на этом поприще. И особенно – в те годы, когда он был уже не у дел, в опале. Служить он не умел, но политические судьбы Европы и России волновали его чрезвычайно...»
И далее Ходасевич пишет про Тютчева: «Всю жизнь он тешился сверкающей игрой своего ума, гнался за ясностью мысли, за ее стройностью. Но своего истинного и исключительного величия достигал, когда внезапно открывалось ему то, чего «умом не понять», когда не дневной ум, но «ночная душа» вдруг начинала жадно внимать любимой повести «Про древний хаос, про родимый!» В шуме ночного ветра и в иных голосах природы он услыхал страшные вести из древнего Хаоса, как сигналы, подаваемые с далекой родины...»
Перечитав написанное, ахнул: а где даты жизни? Федор Иванович Тютчев родился 23 ноября (5 декабря) 1803 года в селе Овсюг Орловской губернии, ныне Брянской области. Умер 15 (27) июля 1873 года в Царском Селе, немного не дожив до 70 лет. Любовная драма с Денисьевой – терзался сам и терзал ее, – подорвала его здоровье. После смерти своей возлюбленной поэт жил в оцепенении, в «страдальческом застое». «Низенький, худенький старичок, с длинными, отставшими от висков, поседелыми волосами, которые никогда не приглаживались, одетый небрежно, ни на одну пуговицу не застегнутый, как надо...» – так вспоминал современник Тютчева.
Игорь Северянин, поэт, абсолютно полярный Тютчеву, писал о нем: «В душе скрывающий миры немые...» И далее в «Медальоне» о Тютчеве:
- Вечерний день осуеверил лик,
- В любви последней чувства есть такие,
- Блаженно безнадежные. Россия
- Постигла их. И Тютчев их постиг...
ОДИН ИЗ ПЕРВЫХ СЛАВЯНОФИЛОВ
Иван Киреевский
Сегодня мы упорно ищем национальную идею. Спорим до хрипоты: идти по европейскому пути, развивать демократию, или вернуться к старым истокам, чуть ли не допетровской Руси. Пытаемся нащупать и какой-то третий путь. Особую дорогу, по которой никто еще не ходил в мире. Кто мы – Европа или Азия? – задаем вопрос и подчас забываем, что он был поставлен давным-давно, что сегодняшние страсти – это всего лишь отзвуки когда-то кипевшей полемики, спора между западниками и славянофилами в середине XIX века. Тогда идею славянофильства особо ретиво защищали двое: Алексей Хомяков и Иван Киреевский.
Вспомним Ивана Васильевича Киреевского, к сожалению, ныне имя его всплывает редко. А был он – человек преинтересный. «Русский Дон-Кихот». Философ, литературный критик, публицист. «Киреевский – автор первого философского обозрения нашей словесности», – писал о нем Аполлон Григорьев.
Иван Киреевский – современник Пушкина. Родился 22 марта (3 апреля) 1806 года в Москве, в семье отставного секунд-майора, помещика Киреевского. После его смерти мать, знаменитая московская барыня Авдотья Петровна Юшкова (по второму браку – Елагина) уехала в родовое имение Долбино, в 7 верстах от Белева. Там и прошло детство Ивана Киреевского и его младшего брата Петра. В воспитании мальчиков принимал участие Василий Жуковский, состоявший в родстве с Юшковой-Елагиной. Маленький Иван освоил французский и немецкий языки, усердно занимался историей, математикой и особенно литературой. В 16 лет Иван Киреевский появился в Москве и стал брать уроки у московских профессоров. Набравшись основательно знаний, в 18 лет поступил на службу в Московский архив иностранной коллегии. Но вскоре остыл к ней. «Мне кажется, что вне службы я могу быть полезнее... – писал он другу Кошелеву. – Я могу быть литератором». И Киреевский становится таковым. Его первое напечатанное произведение – статья «Нечто о характере поэзии Пушкина». С Пушкиным, Гоголем и другими литературными светилами Киреевский общался в литературных салонах – у Зинаиды Волконской и своей матушки Елагиной в доме у Красных ворот в Трехсвятском переулке. А еще часто гостил у московского историка Погодина и в квартире Аксаковых. Счастливое дотелевизионное время – собирались, высказывали суждения, сопоставляли мнения, спорили. Только вот истина никак не высекалась: западники стояли на своем, а славянофилы держались за прошлое.
Бывший «архивный юноша», так звали Ивана Киреевского, организовал свой журнал «Европеец», но на второй книжке он был запрещен, – какие могут быть разговоры в России о свободе и государственном устройстве?! Все давно определено, – и умри, любая мысль!.. Только заступничество Жуковского спасло Киреевского от ареста и ссылки. Иван Васильевич после этого то ли испугался, то ли присмирел, но со своими статьями замолчал на много лет. Женился на Наталье Арбеневой. Народил шестерых деток. И потихоньку сдвинулся в религиозно-мистическую сторону и тесно сблизился с братией Оптиной пустыни. От просветительского журнала «Москвитянин», который он редактировал, перешел в основном к переводам и изданиям святых отцов. Но не этот период стал главным в его жизни, а другой, предыдущий, когда он участвовал в создании другого журнала, «Русская беседа», и возлагал большие надежды на русскую литературу и отмечал, что «литература наша в первой весне, каждый цвет ее пророчит новый плод и обнаруживает новое развитие».
Киреевский, по существу, стоял у истоков славянофильства, с восторгом оценивая прошлое и будущее России и считая, что нечего нам равняться на Запад, ибо он откровенно гниет. Вот образчик его рассуждений:
«Казалось, какая блестящая судьба предстояла Соединенным Штатам Америки, построенным на таком разумном основании» (то есть на началах европейской жизни. – Прим. Ю.Б.) «И что же вышло? Развились одни внешние формы общества и, лишенные внутреннего источника жизни, под наружною механикой задавили человека... Нет! Если уж суждено будет русскому... променять свое великое будущее на одностороннюю жизнь Запада, то лучше хотел бы я замечтаться с отвлеченным немцем в его хитросложных теориях; лучше залениться до смерти под теплым небом, в художественной атмосфере Италии... чем задохнуться в этой прозе фабричных отношений, в этом механизме корыстного беспокойства...»
Сегодня мы видим, что Киреевский был мечтателем и плохим провидцем. «Отвлеченный немец» достиг высот материального благополучия а итальянец отнюдь не заленился под теплым небом и вывел свою страну на передовой уровень развития. И только мы, русские, презирая до сих пор «корыстное беспокойство», никак не можем вывести Россию из трясины отставания до передовых стран. Страшно подумать, что бы было, если бы не нефть и не газ. И самое ужасное то, что власти не могут понять простой истины, что к «величайшим благодеяниям», как говорил Киреевский, можно придти только через просвещение и культуру. Но при этом тот же Киреевским не верил в науку, считая, что она оторвалась «от неба». Свято верил Киреевский в русский народ, считая, что в нем сохраняются зерна «святой истины в чистом и неискаженном виде». Отдельные взгляды Ивана Киреевского смыкались с положениями других русских мыслителей, таких как Владимир Соловьев, Трубецкие, Флоренский, Бердяев. И эта «смычка» сходилась на полном неприятии рационализма. Выражаясь иначе, многие философы, в том числе и Киреевский, были противниками «рацио», они стояли горой за душу или, как модно говорить, за духовность. Отсюда и понятно прозвище Дон-Кихота, которым наградили Киреевского.
Прожил Иван Васильевич не много – всего 50 лет. Умер по возвращении из Петербурга 11(23) июня 1856 года. Хомяков писал Шевыреву: «Смерть Киреевского была почти внезапная: с сыном обедал очень легко, после обеда лег отдохнуть; через час вскрикнул от боли; начались холера с корчами. Доктора не скоро достали; перед ночью приобщился, а к утру кончил...» И далее в письме: «...круг наш уменьшается, и какой человек из него выбыл! Потеря невознаградимая, не говорю для нас, а для мысли в России... Грустно; но все же он недаром пожил и в истории философии оставил глубокий след, хоть, может быть, и не доделал своего дела».
И еще одно высказывание Хомякова: «С Киреевским для нас всех как будто порвалась струна с каким-то особенно мягкими звуками, и эта струна была в то же время мыслию».
Похоронили Киреевского на кладбище в Оптиной пустыни.
Давно нет Ивана Киреевского, а страсти всё кипят и кипят. Иван Васильевич умел будить мысль, и пусть порой ошибался при этом. В конце концов, кипение лучше застоя, хотя... Евгений Баратынский в одном из писем писал Киреевскому: «Ты принадлежишь новому поколению, которое жаждет волнений, я – старому, которое молило Бога от них избавить. Ты назовешь счастием пламенную деятельность, меня она пугает...»
А что в итоге? Вопросы есть. Ответов нет.
ПЕРВЫЙ РОСКОШНЫЙ ПОЭТ РОССИИ
Владимир Бенедиктов
Владимир Бенедиктов познал большую славу и был осмеян затем, забыт. В Серебряном веке его неожиданно вспомнили. И снова задвинули в дальний ящик русской поэзии. И только знатоки поэзии шелестят: «Ах, Бенедиктов – большой оригинал... а, вообще, бенедиктовщина, – просто фу... «Пара черненьких очей» – разве это поэзия? А «тучи лопнули, и хлынул крупный ливень на бивак...»?
Поэтический путь Бенедиктова – прекрасная иллюстрация к латинской мудрости – Sic transit gloria mundi (так проходит мирская слава). Первая же книга вызвала восторг. По свидетельству Якова Полонского, «не один Петербург, вся читающая Россия упивалась стихами Бенедиктова. Он был в моде – учителя гимназий в классах читали стихи его ученикам своим, девицы их переписывали, приезжие из Петербуга, молодые франты, хвастались, что им удалось заучить наизусть только что написанные и еще нигде не напечатанные стихи Бенедиктова. Что девицы и франты! Солидные и маститые поэты – Вяземский, Плетнев, Шевырев, Тютчев, Фет, Шевченко и другие, восторгались Бенедиктовым. Даже патриарх русской поэзии Василий Андреевич Жуковский «до того был поражен и восхищен книжечкой Бенедиктова, что несколько дней сряду не расставался с нею и, гуляя по Царскосельскому саду, оглашал воздух бенедиктовскими звуками», – так писал Панаев.
А потом грянули залпы главных бомбардиров критической «Авроры» Белинского и Добролюбова. Сник и затих Бенедиктов. Смолкли и его поклонники и фанаты, вознесшие выше самого Пушкина. А дальше, как у Шекспира, – дальше тишина. И все же краткая, но яркая была слава у Бенедиктова. Пьянящий успех и приятное головокружение.
Что за человек был Владимир Григорьевич Бенедиктов? Родился он в Петербурге 5 (17) ноября 1807 года в чиновничьей семье. Вскоре родители перебрались в Петрозаводск, там в Олонецкой губернской гимназии учился юный Бенедиктов, и там же один из преподавателей увлек его поэзией. Увлечение растянулось на всю оставшуюся жизнь. Активно сотрудничал с рукописными журналами Кадетского корпуса, в котором учился. Выпущен был прапорщиком «первым по успехам». Затем, уже поручиком, Бенедиктов участвовал в польской кампании (брал Варшаву) и удостоился ордена Св. Анны 4-й степени за храбрость.
В 1832 году вышел в отставку, и началась его успешная гражданская карьера. Столоначальник, статский советник (считай: генерал). В 51 год уволен по прошению. Евгений Евтушенко написал про него: «Защищаю Бенедиктова,/ его серый сюртучок./ Невезучим было дитятко,/ невезуч был старичок...» Да, возможно, в карьере Бенедиктова не было звона, как у... (фамилию не называю), но все же Бенедиктов был не бедным Акакием Акакиевичем. С точки зрения перемещения по служебной лестнице – это была вполне удачная карьера. А вот стихотворчество...
Бенедиктов постоянно раздваивался между службой и поэзией (сидеть на двух стульях всегда неудобно). С приятелями замыслил журнал «Мы Вам», где должна быть виньеточка с несущейся тройкой и словами: «Вот мчится тройка: но какая?/ Вдоль по дороге: но какой?!» К сожалению, альманах не увидел свет. Но отдельные стихи Бенедиктова ходили по рукам, и хозяйка одного из петербургских литературных салонов Елизавета Карлгоф была в восторге от них. Уговорила мужа, и тот издал за свои деньги «Стихотворения Бенедиктова» в 1835 году (напомним: за два года до гибели Пушкина).
Книга имела бешеный успех не только у обывателей, но и у просвещенной публики. Привлекла новизна и какая-то необычная для того времени раскованность. Даже суровый Некрасов признал, что у Бенедиктова есть «талант, несомненный и прекрасный», но тут же добавил уничтожающее «но»: «и не прискорбно ли, что этот прекрасный талант пошел по ложному пути?..»
Ложный путь по Некрасову – это любование природой и возвеличивание ее сил, любовь к «идеальной деве», гордая и одинокая личность и т.д. А где слияние с народом? Где мучительное сопереживание народным бедам? И почему нет поиска, кому на Руси жить хорошо, а кому плохо? Ничего этого нет, и одно кружение в вальсе (за пристрастие к балам многие ругали Бенедиктова). И вот этот знаменитый бенедиктовский «Вальс» (1840):
- Всё блестит: цветы, кенкеты,
- И алмаз, и бирюза,
- Ленты, звезды, эполеты,
- Серьги, перстни и браслеты,
- Кудри, фразы и глаза.
- Все в движенье: воздух, люди,
- Блонды, локоны и груди,
- И достойные венца
- Ножки с тайным их обетом,
- И страстями и корсетом
- Изнуренные сердца...
Да, Бенедиктов любил эти внешние эффекты, когда «всё блестит».
По существу, он был первым роскошным поэтом России, уловившим в обществе потребность к роскоши, к шику, красоте. Он умудрился соединить классические элегии с новым «галантерейным» языком, что позднее с блеском развил Игорь Северянин. В футболе есть термин «игра на публику». Именно на публику и «играл» Бенедиктов. И вот типичный пример:
- Прекрасна дева молодая,
- Когда, вся в газ облачена,
- Несется, будто неземная,
- В кругах затейливых она.
- Ее уборы, изгибаясь,
- То развиваясь, то свиваясь,
- На разогревшуюся грудь
- Очам прокладывают путь.
- Она летит, она сверкает, —
- И млеют юноши кругом,
- И в сладострастии немом
- Паркет под ножкой изнывает.
- Огонь потупленных очей,
- По воле милой их царицы,
- Порой блеснет из-под ресницы
- И бросит молнию страстей.
- Уста кокетствуют с улыбкой;
- Изобличается стан гибкой, —
- И всё, что прихотям дано,
- Резцом любви округлено...
Ну, разве не «роскошная» поэзия? «Кому нравился Бенедиктов? – спрашивал Эренбург и отвечал, – невзыскательным женам городничих». Конечно, жены и дочки млели, всем им хотелось «магнитными прелестями» привлекать к себе «железные сердца» мужчин. А еще гарцевать на жеребцах и «гордиться красивым и плотным усестом», – звучит как злая пародия, но этот испорченный вкус поэта дамочки, как правило, не замечали. Главное – «и цельный кудрявый локон твой был локон неподдельный». Бенедиктов был умным человеком и все прекрасно понимал:
- Пиши, поэт! слагай для милой девы
- Симфонии любовные свои!
- Переливай в гремучие напевы
- Палящий жар страдальческой любви.
- Чтоб выразить таинственные муки,
- Чтоб сердца огнь в словах твоих изник,
- Изобретай неслыханные звуки,
- Выдумывай неведомый язык.
Бенедиктов изобретал и выдумывал разные словесные вычуры. Придумывал неологизмы (сердцегубка, волнотечность, нетоптатель и т.д.). Прибегал к оригинальным сравнениям, к примеру, сравнивал небо с опрокинутой чашей. Много уделял внимания рифмам. Пушкин не то похвалил, не то сыронизировал, обращаясь к Бенедиктову: «У вас удивительные рифмы – ни у кого нет таких рифм! – Спасибо, спасибо!» Бенедиктов создал свой стих, прорисованный насквозь. Себя он, кстати, называл «ремесленником во славу красоты».
И, действительно, многие вещи Бенедиктова очень красивые и нарядные. И в них много звуковой мишуры – поэт был в большей степени увлечен звуками, чем красками. Всё это так, но для настоящей поэзии этого явно мало. Неистовый Виссарион и припечатал Бенедиктова:
«Стихотворения г. Бенедиктова имели особенный успех в Петербурге успех, можно сказать, народный, – такой же, какой Пушкин имел в России: разница только в продолжительности, но не в силе. И это очень легко объясняется тем, что поэзия г. Бенедиктова не поэзия природы или истории, или народа, – а поэзия средних кружков бюрократического народонаселения Петербурга. Она вполне выразила их, с их любовью и любезностию, с их балами и светскостию, с их чувствами и понятиями, – словом, со всеми их особенностями, и выразила простодушно-восторженно, без всякой иронии, без всякой скрытой мысли».
«Разгромной статьей Белинский прямиком отправил Бенедиктова в ссылку – из Центра внимания в Дом престарелых пошлостей», – так интерпретирует Евтушенко статью классика в наши дни. И выходит: Бенедиктов – всего лишь рыцарь на час. В 1910 году в журнале «Мусагет» Борис Садовский высказался еще резче, объявив Бенедиктова Чичиковым, вздумавшим взяться за стихи. И лишь другой поэт Серебряного века, Федор Сологуб, назвал Бенедиктова предтечей модернистов, за его музыкальность и певучесть.
Но это уже произошло после смерти поэта, а тогда, после оглушительной критики Белинского, Бенедиктов пытался перестроиться и повернулся в сторону гражданской поэзии, но при этом не смог выйти за либеральные рамки: «благодетельные реформы» сверху, законность, просвещение, борьба с лихоимством, «разумная» свобода печати...
- Боитесь вы сорвать покров,
- Где зла скопляется излишек,
- И где бы обличать воров —
- Вы обличаете воришек...
Но всё это говорилось умеренно, без гнева, без вспышки эмоций, поэтому Бенедиктова никак нельзя занести в ряд «отрицателей и обличителей».
В 1856 году вышло трехтомное собрание сочинений Бенедиктова. В «Современнике» Добролюбов не преминул откликнуться, что поэзия Бенедиктова «по-прежнему слагается из вычурности и эффектов, для которых канвою служат ныне нередко общественные интересы, так, как прежде служили заоблачные мечты...»
Евтушенко саркастически написал о Бенедиктове:
- За овацией – овация,
- а потом – вдруг ничего.
- Обозналась наша нация,
- приняла не за того.
Надо отдать должное Бенедиктову: он стоически перенес все критические нападки своего времени. Продолжал писать и выступать перед публикой и даже обратился с призывом к молодым: «Шагайте через нас!» Постепенно Бенедиктов отходит от собственной поэзии и сосредоточивается на переводах. Переводит французских романтиков Гюго, Ламартина, Барбье, а еще «Торквато Тассо» Гёте, «Каина» Байрона. Жил тихо и незаметно. Хозяйство по дому вела его сестра. И скончался тихо 14 (26) апреля 1873 года, в возрасте 65 лет. По словам Полонского, когда Бенедиктов умер, «то многие, даже из его знакомых, не знали, где его квартира, и весьма немногие проводили на вечный покой...» Похоронили Бенедиктова на кладбище Воскресенского Новодевичьего монастыря в Петербурге.
В 50-летнем возрасте Бенедиктов написал преинтересное стихотворение «Оставь!», обращенное то ли к отвергнувшей его женщине, то ли к поэтической музе, которая тоже его отвергла, но которой он продолжал преданно служить:
- «Оставь ее: она чужая, —
- Мне говорят, – у ней есть он.
- Святыню храма уважая,
- Изыди, оглашенный, вон!»
- О, не гоните, не гоните!
- Я не присвою не свою;
- Я не во храме, посмотрите,
- Ведь я на паперти стою...
- Иль нет – я дальше, за оградой,
- Где, как дозволенный приют,
- Сажень земли с ее прохладой
- Порой и мертвому дают.
- Я – не кадило, я – не пламень,
- Не светоч храма восковой,
- Нет: я – согретый чувством камень,
- Фундамент урны гробовой;
- Я – тень; я – надпись роковая
- На перекладине креста;
- Я – надмогильная, живая,
- Любовью полная плита.
- Мной не нарушится святыня,
- Не оскорбится мной она, —
- И Бог простит, что мне богиня —
- Другого смертного жена.
Бенедиктов и женщина, – дело частное. Бенедиктов и поэзия – дело уже общественное. В своей работе «Неудачник Бенедиктов» (1976) Станислав Рассадин отмечает, что «Бенедиктов оказался в промежутке, условно говоря, между Пушкиным и Некрасовым... Вся поэтика Бенедиктова промежуточна, зыбка, подвижна, она плещется между двумя этими опорами». Продолжая мысль Рассадина: Бенедиктов не достиг гармонии Пушкина и не овладел гражданской болью Некрасова. Проигрывает Бенедиктов и Тютчеву: у Тютчева – космические бездны, у Бенедиктова – трагизм на час.
- Порою внезапно темнеет душа, —
- Тоска! – А бог знает – откуда?
- Осмотришь кругом свою жизнь: хороша,
- А к сердцу воротишься: худо!
- Всё хочется плакать. Слезами средь бед
- Мы сердце недужное лечим.
- Горючие, где вы? – Горючих уж нет!
- И рад бы поплакать, да нечем.
В конечном счете Бенедиктов никогда не впадал в отчаянье, не подходил к грани распада, а пытался удержаться на краю. Им владела всего лишь благодетельная меланхолия.
- Время перемчалося: скрылся ангел сладостный!
- Все исчезло с младостью —
- Все, что только смертные на земле безрадостной
- Называют радостью...
Типичная философия утешения. Но не ею силен Бенедиктов. Он, по определению Юлия Айхенвальда, «любитель слова, любовник слова, он в истории русской словесности должен быть упомянут именно в этом своем высоком качестве, в этой своей привязанности к музыке русской речи». Бенедиктов был противником «чужеречить язык родной». Он хотел увековечить «Богом данный нам глагол». Ну, а что касается «Кудрей» (знаменитое стихотворение, за которое Бенедиктова только ленивый не критиковал), то что же в этом, в конце концов, плохого: «Кудри девы-чародейки,/ Кудри – блеск и аромат,/ Кудри – кольца, струйки, змейки,/ Кудри – шелковый каскад!..»
Кудрявая юность – замечательная пора. Увы, только краткая.
- Появились, порезвились, —
- И, как в море вод хрусталь,
- Ваши волны укатились
- В неизведанную даль.
Волны укатились. Кудри поседели или выпали. А вот стихи Владимира Бенедиктова, несмотря на все выпады Белинского и Добролюбова, остались. И это замечательно.
НЕРАЗГАДАННАЯ ТАЙНА ГОГОЛЯ
Николай Гоголь
В апреле 2009 года Россия вздрогнет: пройдут юбилейные торжества по случаю 200-летия Гоголя. Торжества будут отмечены на федеральном уровне. И соответственно, праздные славословия, фанфарные визги, велеречивые излияния. А пока предлагаю вспомнить другую дату – день смерти Николая Васильевича. Он умер 21 февраля (4 марта) 1852 года в Москве, на Арбате.
Отчего умер Гоголь
На тему смерти Гоголя написано много. Как возмущался Андрей Вознесенский про обывательский интерес: «Как вы любите слушать рассказ, /как вы Гоголя хоронили...» Раз любят, значит, с удовольствием рассказывают. И как занемог Николай Васильевич, как бросил в огонь беловую рукопись второй части «Мертвых душ», и как доставал писателя своим суровым ригоризмом приехавший из Ржева протоиерей отец Матвей, как бездарно лечили Гоголя врачи и лили на его голову холодную воду, и еще множество других печальных деталей.
И вот еще одно. Смерть жены его близкого друга Хомякова. На панихиде по Екатерине Михайловне Гоголь произнес пророческие слова: «Всё для меня кончено». И на него нашел «страх смерти». А страх привел к быстрой кончине.
Врачи и близкие считали, что причина смерти Гоголя – «желудочнокишечное воспаление вследствие истощения». Нарушение обмена веществ, дистрофия внутренних органов. Среди причин называлось многое: чахотка, малокровие, нарушение кровообращения, катар, гастроэнтерит и даже тиф. Но вскоре вынуждены были признать, что болезнь Гоголя не имеет названия в научных анналах. Словом, загадка. Тайна. По мнению дальнейших исследователей и биографов писателя, Гоголь умер, сломленный трагическим разрывом в себе между человеком и художником. Он был уверен, что силой дара преобразит жизнь и смехом победит злые силы. Ставил задачу – пробудить человечество «от сна духовного, исправления его пороков в свете евангелического благочестия». Но дар художника вступил в противоречие с пророком. Разлад оказался непосильным. И поэтому Гоголя преследовало нездоровье. Он не находил подчас себе места, постоянно страдал от озноба, порой им овладевала такая тоска, что, как он говорил, «повеситься или утонуть казалось мне как бы похожим на какое-то лекарство или облегчение».
Болезнь души и болезнь тела, – что на что влияло?.. «О, моя юность! О, моя свежесть!.. Отдайте, возвратите мне, возвратите юность мою, молодую крепость сил моих, меня, меня, меня свежего, того, который был, был! О, невозвратимо всё, что ни на есть на свете!..» Тоска по юности. Борьба с собой. Мучительное приневоливание и переписывание высасывали душу Гоголя. О чем свидетельствует даже почерк, который менялся – вначале мелкий, бисерно-убористый и похожий на нитку жемчуга, а потом жемчуг куда-то исчез, рука писателя стала дрожать – буквы стали выше и крупнее, и по всему чувствовалось, что перо медленно ползло по бумаге. Вместе с вдохновением ушла и легкость.
В своей книге «Гоголь» Игорь Золотусский отмечает, что это было не то сожжение, какое он учинял своим трудам прежде, это был расчет с писательством и с жизнью. Более ни жить, ни писать было нечем и не для чего... Гоголь верил, что должен умереть, и этой веры было достаточно, чтоб без какой-либо опасной болезни свести его в могилу... То был уход, а не самоубийство, уход сознательный, бесповоротный, как уход Пульхерии Ивановны, Афанасия Ивановича, понявших, что их время истекло. Жить, чтобы просто жить, чтобы повторяться, чтоб тянуть дни и ожидать старости, он не мог. Жить и не писать (а писать он был более не в силах), жить и стоять на месте значило для Гоголя при жизни стать мертвецом.
И Гоголь отправил себя на тот свет. Интересная деталь: по описи вещей, оставшихся после смерти писателя, в карманах его одежды не было найдено никаких денег, да и все имущество его было оценено в 43 рубля 88 копеек.
«21 февраля, в четверг, поутру, без четверти восемь часов, умер Гоголь, – так писал в своем некрологе старинный его друг профессор истории Михаил Погодин. – Публика требует подробностей о кончине своего любимца: в городе ходят разные слухи и толки...»
Жизнь после смерти
24 февраля в ясный морозный день при огромном стечении народа состоялись похороны. Из университетской церкви гроб с телом писателя был вынесен профессорами, а до самого кладбища Даниловского монастыря его на руках несли студенты Московского университета.
На установленном памятнике были выбиты слова пророка Иеремии: «Горьким словам моим посмеются». Не только посмеялись, но и поиздевались, устанавливая разные памятники, передвигая их с места на место, не давая упокоиться Гоголю. В 1909 году его потревожили, проводя какие-то реставрационные работы. По одной из версий, тогда и был похищен череп Николая Васильевича, обнаруженный впоследствии в тайном захоронении у известного московского коллекционера Алексея Бахрушина... Правда – не правда, – очередная тайна Гоголя.
31 мая 1931 года власти решили перенести прах Гоголя с Данилова кладбища на Новодевичье, более престижное. Акт об эксгумации подписали 12 человек, в том числе несколько писателей – Лидин, Сельвинский, Bс. Иванов, Олеша... Многие из свидетелей вскрытия превратились в бесстыдных охотников за сувенирами: кто-то отхватил пуговицу от сюртука, кто-то кусок ткани, кто-то целое ребро (чтоб стать великим, как Гоголь?!..) Впрочем, воспоминания того печального события крайне путаны и противоречивы, возможно, всех их попутал гоголевский бес.
Далее пошли лукавые игры с памятниками. Открытие памятника работы Николая Андреева состоялось 26 апреля 1909 года, месяц спустя после 100-летнего юбилея писателя. Организовано всё было плохо, и произошла давка. «Торжество открытия памятника прошло в полном беспорядке», – написали «Московские ведомости». Да и сам «статуй» не всем понравился. Слишком мрачный и самоуглубленный. В советское время появился новый Гоголь – памятник работы Томского, – бодрый и радостный (нам нужны такие гоголи, чтобы нас не трогали!..) Короче, с Гоголем и после смерти, было не все так просто. Как выразился поэт: «Вместо смеха открылся кошмар...»
Разгадка Гоголя
«Знаете ли вы украинскую ночь? О, вы не знаете украинской ночи!..» А знаем ли мы самого Гоголя? Статьи и книги о нем пишутся и издаются, а загадка, тайна писателя, так и не разгадывается до конца. В моем архиве собрано множество публикаций о Гоголе, одни названия красноречивы: «От смеха к проповеди», «Писатель по несчастью», «Нечеловеческая скорбь Гоголя», «Гоголь и ад», «Защита Гоголя», «Арабеск или апокалипсис?», «Остается по-прежнему нераскрытым и загадочным» и т.д. Словом, известный и неизвестный Гоголь.
Многие исследователи по-фрейдистски копались в детстве писателя. И что? Он родился весной и потом всю жизнь любил весну, весною весь его организм просыпался, напрягался. Весною ему и писалось, и мечталось, и жилось. «Сильно люблю весну», – признавался он... Научился говорить Николаша Гоголь-Яновский в 3 года: природа как бы замедлила его развитие, чтобы затем в короткий срок дать выплеснуться его силам... С детства привык он к одиночеству среди людей и одиночеству наедине с собой. Это создало характер скрытный, закрытый, но и способный сосредоточиться на себе, удовлетвориться собой... В стенах гимназии вынес много обид и оскорблений, получил прозвища «таинственный карла» и «пигалица».
Впрочем, биография Гоголя известна, лишь еще раз обратим внимание на некоторые факты. Гоголь с юности рос чрезвычайно чувствительным человеком. В 18 лет писал в письме к своему двоюродному дяде: «...неправосудие, величайшее в свете несчастие, более всего разрывало мое сердце...» Первые литературные опыты Гоголя встретили резкую критику, и это тоже сильно ранило молодого человека. Прибавим неудачные любовные увлечения, безуспешную попытку поступить на сцену в качестве драматического актера, глубокое разочарование в государственной службе (вначале писец, а потом помощник столоначальника) – всё это задевало и кололо «нашу милую чувственность» (выражение Гоголя из статьи «Последний день Помпеи», 1834).
Далее успех и вместе с тем критика его литературных работ, непонимание гоголевских текстов цензорами, творческие сомнения, душевная усталость, бегство из Петербурга, физические недомогания, отчаяния по поводу «Мертвых душ» – «и пишутся и не пишутся...» Критика второго тома – «здоровье мое... сотряслось от этой для меня сокрушительной истории по поводу моей книги... дивлюсь сам как я еще остался жив» (письмо от 12 авг. 1847).
Но это все, как говорится, за кулисами. А на сцене – успех, триумф, чествование Гоголя как классика русской литературы. Конечно, классик – какие сомнения! Но каков был Гоголь как человек? Ведь это страшно интересно. Писатель прожил странную жизнь: много путешествовал, умело использовал своих знакомых, чурался тесных отношений с женщинами и постоянно ощущал разлад в душе между художником и проповедником.
На Западе пишут о Гоголе без особого пиетета (что им Гекуба, что им Гоголь?..). Один критик заявил, что «Гоголь лгал самому себе, так же, как и другим. Ложь была его образом жизни, существом его гения...» Другой рецензент отмечал, что Гоголь был вруном, нахлебником и лицемером. Он, де, предпочитал отрицать действительность и погружаться в фантастический мир своей лжи. Многие исследователи на Западе сознательно сближают «ложь» гоголевских произведений с «ложью» гоголевской жизни. Но оставим их мнение, а обратимся лучше к нашему.
«Настоящее его призвание было Монашество; я уверен, что если бы он не начал свои «Мертвые души», которых окончание лежало на его совести и все ему не удавалось, то он давно был бы монахом... по особенному свойству его гения ...» (Василий Жуковский).
«...художник, заставлявший всю Россию смеяться по своему произволу, был человек самого серьезного характера, самого строгого настроения духа... писатель, так метко и неумолимо каравший человеческое ничтожество, был самого незлобивого нрава и сносил, без малейшего гнева, все нападки и оскорбления... едва ли найдется душа, которая бы с такой нежностью и горячностью любила добро и правду в человеке и так глубоко и искренно страдала при встрече с ложью и дрянью человека. Как на нравственный подвиг, требующий чистого деятеля, смотрел он на свои литературные труды, и – живописец общественных нравов – неутомимо работал над личным нравственным усовершенствованием (Иван Аксаков).
Написано несколько выспренно и с пафосом. А вот Василий Розанов, приведя восклицание Гоголя «Грустно жить на этом свете, господа», замечает: «И не могло не быть «грустно» душе такой особенной, и одинокой, и зловещей. С зловещею звездою над собою, пожалуй – с черною звездою в себе».
Гоголь и странствия
А какая звезда заставляла Гоголя пускаться в вечные путешествия? Почему он не обзавелся собственным домом и не завел семью? По свидетельству Смирновой-Россет: «Ему всегда надо пригреться где-нибудь, тогда он и здоров». Вот он и «пригревался» во многих чужих домах – у той же Смирновой-Россет, у Жуковского и Виельгорских в Ницце, у Апраксиной в Неаполе, у Погодина и графа А.П. Толстого в Москве. В Риме квартировал то у Анненкова, то у Языкова, то у Панова, в Петербурге – у Данилевского.
О житье писателя у графа Александра Петровича Толстого поэт Николай Берг вспоминает: «Здесь за Гоголем ухаживали, как за ребенком, предоставив ему полную свободу во всем. Он не заботился ровно ни о чем. Обед, завтрак, чай, ужин подавались там, где он прикажет. Белье его мылось и укладывалось в комоды невидимыми духами, если только не надевалось на него тоже невидимыми духами. Кроме многочисленной прислуги, дома служил ему человек из Малороссии, именем Семен, парень очень молодой, смирный и чрезвычайно преданный своему барину. Тишина во флигеле была необыкновенная».
Из своих 43 лет Гоголь около 12 провел за границей, по замысловатым адресам: Париж, Рим, Неаполь, Франкфурт-на-Майне, Берлин, Дрезден, Ницца, Одесса, Калуга ... Эдакий странник, скиталец, одинокий путник, нигде не задерживающийся более как на несколько месяцев.
Настроение его всегда резко менялось. Сначала Германия рисовалась ему светлым, почти райским местом, утопающим в садах. Потом он разочаровался в Германии, называл ее «подлой», а немцев «гадкими». И только, пожалуй, Италия очаровала Гоголя надолго. «Влюбляешься в Рим очень медленно, понемногу – и уж на всю жизнь», – такими восторгами полны его письма из Рима. «Этот Рим увлек и околдовал меня». В другом письме: «Только тут узнаешь, что такое искусство».
Он любил ходить по Вечному городу и часами сиживать в кафе «Эль Греко». Именно в Риме Гоголь начал «Мертвые души». Он нежился в атмосфере теплого и ласкового римского воздуха, а писал о ледяных просторах России.
Последний римский адрес – улица Систина, 126, апартаменты на втором этаже и под крышей. Когда Гоголь был вынужден лечиться на водах в Германии и Швейцарии, то жаловался: «Мутно и туманной кажется после Италии...»
Гоголь и женщины
Николай Васильевич не был женат и не замечен даже в мало-мальских светских романах (вот уж не Пушкин!). Французский писатель Анри Труайя считает, что «единственной» женщиной в жизни Гоголя была его мать, «остальные – ловушки». Гоголь страдал материнским комплексом и писал ей письма «Дражайшая маменька!». Но в них никогда не рассказывал о своих делах, а что-то врал и придумывал. Кстати, и мать писателя была престранной женщиной, как бы мы сегодня сказали, с чуть поехавшей крышей. К примеру, она считала, что именно Гоголь выдумал и построил железную дорогу.
Один лишь раз в жизни Гоголь увлекся молодой графиней Анной Виельгорской. Ему показалось, что эта женщина близка ему по духу (о красоте и телесных достоинствах речь не шла), но ничего из этого увлечения так и не вышло. Предложение сделано не было, свадьба не состоялась. То был роман без романа. В итоге Гоголь не стал семьянином, а остался одиноким наблюдателем жизни.
С красавицей и умницей Александрой Россет Гоголь дружил годами. «Нас сдружило наше обоюдное одиночество», – признавалась она ему. Их дружба вылилась в утешение друг друга: Гоголь утешает Россет, а Россет – Гоголя. Николай Васильевич давал ей советы, к примеру, «избегать обедов и гадких разговоров» (гадких – это о чем?). И еще, что самое удивительное, – он «лечил» ее от тоски и ипохондрии, будучи сам неспособным избавиться от меланхолии и терзавшей его депрессии.
Единственной «женщиной», увлекшей Гоголя, была Муза. Творчество. Книги. И в них легко вычитать, как относился писатель к слабому полу. Как только женщина начинает интересоваться мужчиной, тот спасается от нее бегством, как Подколесин, как Чичиков, как многие его герои. Если же мужчина не может спастись, он гибнет.
Итак, либо гибнет, либо бежит. И никакой любви!.. О чем это говорит? О тайном ужасе Гоголя перед суетным женским соблазном. О страхе перед женщиной – не дай бог приблизиться к Панночке!..
Интересны пристрастия гоголевских героев. Чичиков говорит об Улиньке: «У нее... существенный недостаток – именно – недостаток толщины». Анна Михайловна имела тот же «недостаток» ... Селифану, как и Чичикову, нравились «девки... белогрудые, белошейные... породистые», у которых «походка павлином и коса до пояса». Фольклорные женщины?..
Из гоголевских описаний видно, что писатель не любил женщин, боялся их, издевался над ними. Под пером Гоголя они – или ведьмы, или пародии. Не случайно на Западе в моде тема гомосексуальности Гоголя. Да если это и так, разве это – главное?! Главное для нас совсем другое.
Гоголь и Россия
По мнению Чаадаева, Гоголь «резко высказал нашу грешную сторону». Писатель изобразил Россию как русскую Венецию грязных луж. Россия, по Гоголю, страна, где торжествуют и царят чиновники-взяточники, чиновники-душители, где думают не о пользе отечеству, а исключительно о собственном кармане. Одно только восклицание Собакевича из «Мертвых душ» чего стоит! «Мошенник на мошеннике сидит и мошенником погоняет. Один там только порядочный человек – прокурор, да и тот, если сказать правду, свинья...»
Свиные рыла вместо человеческих лиц – это у Гоголя в порядке вещей. А всё потому, что, по мнению писателя, «чорт путаницы» запутал все российские дела, и, чтобы разобраться в России, надо смотреть на нее исключительно «под углом ее нынешних запутанностей». Это во времена Гоголя. А что же говорить нам о сегодняшнем дне?!..
«Все между собою в ссоре, и всяк друг на друга лжет и клевещет беспощадно», – писал Гоголь в письме к графу А.П. Толстому. «Велико незнание России посреди России...»
А как выбраться из бездорожья и трясины, Гоголь уповал на мастера (это главенствующий образ в «Выбранных местах из переписки с друзьями») да на «кормщика небесного». Без них «птица-тройка» бог знает куда может направиться. Как ни закрывай глаза, как ни прячь голову в песок, а пропасть рядом. Еще немного – и нет России, сгинет святая Русь...
Гоголь и русская литература
В 1919 году на одном официальном мероприятии важное лицо продекларировало: «Гоголь, товарищи, великий русский революционный писатель земли русской...» Простенькая формулировочка, но не так просто с Гоголем.
В книге «Духовный путь Гоголя» (Париж, 1934) тонкий критик Константин Мочульский писал: «С Гоголя начинается широкая дорога, мировые просторы. Сила Гоголя была так велика, что ему удалось сделать невероятное: превратить пушкинскую эпоху нашей словесности в эпизод, к которому возврата нет и быть не может. Своим кликушеством, своим юродством, своим «священным безумием» он разбил гармонию классицизма, нарушил эстетическое равновесие, чудом достигнутое Пушкиным, всё смешал, спутал, замутил, подхватил вихрем русскую литературу и помчал ее к неведомым далям... После надрывного «душевного вопля» Гоголя в русской литературе стали уже невозможны «звуки сладкие и молитвы». От Гоголя всё «ночное сознание» нашей словесности: нигилизм Толстого, бездны Достоевского, бунт Розанова. «День» ее – пушкинский златотканый покров – был сброшен; Гоголь первый «большой» нашей литературы, первый ее мученик. Можно жалеть о столь быстро промелькнувшем дне и содрогаться перед страшным ночным «карлой» – автором «Мертвых душ», но нельзя отрицать того, что великая русская литература вышла из-под плаща – из-под «Шинели» – этого «карлы». Без Гоголя, быть может, было бы равновесие, благополучие: бесконечно длящийся Майков, а за ним бесплодие; после Гоголя – «полное неблагополучие», мировой размах и мировая слава...».
Согласитесь, что подобная оценка Гоголя в советские времена у нас в стране появиться не могла. Ведь как было принято писать о русских гениях: «Дружба Пушкина с Гоголем – одна из самых счастливых и гордых страниц истории нашей литературы» (В. Ермилов, 1956). Светло и лучезарно.
А вот еще неканоническая характеристика творчества Гоголя. Юлий Айхенвальд в своих знаменитых «Силуэтах русских писателей» сравнивал Пушкина с Гоголем совсем в другом ключе: «Пушкин, признательный к своему гению, в божественной наивности, любуясь своим дарованием, бросая ретроспективный взгляд на свои стихи, непоколебимо и радостно верит, что он памятник воздвиг себе нерукотворный и назовет его на Руси всяк сущий в ней язык, – а Гоголь, темной ночью, пугая рыдающего мальчика-слугу, жжет свои страницы в печке и не ожидает для них участи феникса. Гоголь не хотел быть тем, кем он был. Он страдал от своего таланта, от своего назначения, которое было ему предсказано выше – Тем, кто распределяет человеческие способности и силы...»
И далее: «Его привлекало нелепое. Его художественное зрение невольно замечало все изъяны, все живые «прорехи на человечестве»... Страшные сказки о жизни рассказал нам Гоголь, потому что и жизнь сама страшна...»
И Айхенвальд заключает: «Он хотел быть Шиллером, но мир ему неизменно показывал себя в освещении Свифта и Сервантеса. И он умер среди своего уродливого маскарада, в заколдованном кругу ряженых, которые так-таки и не смогли скинуть своих масок и под ними навсегда похоронили свои лица».
«Для нас он был больше, чем просто писатель – он открыл нам самих себя...» – сразу после смерти Гоголя писал Тургенев Полине Виардо. И выходит, добавим мы, в каждом из нас сидят и плут Чичиков, и враль Хлестаков, и донельзя нерешительный Подколесин, и мечтатель Манилов, и хам Ноздрев, и прижимистая Коробочка, и скупердяй Плюшкин? А если еще и Держиморда, наделенная властью?! То становится как-то не по себе. Правда, есть утешительное мнение, что язвительный смех Гоголя – очищающий, полезный... Об этом, кстати, протрубил Игорь Северянин в своем медальоне-сонете:
- Мог выйти архитектор из него:
- Он в стилях знал извилины различий.
- Но рассмешил при встрече городничий,
- И смеху отдал он себя всего.
- Смех Гоголя нам ценен оттого, —
- Смех нутряной, спазмический, язычий, —
- Что в смехе древний кроется обычай:
- Высмеивать свое же существо.
- В своем бессмертьи мертвых душ мы души,
- Свиные хари и свиные туши,
- И человек, и мертвовекий Вий —
- Частица смертного материала...
- Вот, чтобы дольше жизнь не замирала,
- Нам нужен смех, как двигатель крови...
Отсмеялись и выздоровели? Если бы....
Обратимся ко второму тому «Мертвых душ». «Как-то устроен русский человек, как-то не может без понукателей... так и задремлет, так и заплеснет». Кнут нужен. Сталин нужен, – вот при нем народ был бодренький и веселенький.
А теперь гоголевские рассуждения о взятках (читай: о коррупции): «Бесчестное дело брать взятки сделалось необходимостью и потребностью даже для таких людей, которые и не рождены быть бесчестными».
Резюме от Гоголя
Гоголь, в отличие от многих российских писателей, многое понял. Он понял страшную вещь о России: с виду она святая Русь, а, по сути, немного поскреби, и в ней не только что татарин – диавол сидит. Это обнаружилось в 1917 году – чуть ослабли скрепы и поводья, как тут же пошел люд все крушить, кромсать и уничтожать. Вылезли гоголевские хари и рожи. Загнали их обратно в хлев. А что дальше делать? Вот она, тайна русской жизни, загаданная Николаем Васильевичем.
И он же утверждал, что в России две главные беды: дураки и дороги. С дорогами по-прежнему плохо. А дураки?!.. Вглядитесь, кто нынче правит бал?..
Российская действительность оказалась куда более фантасмагорична, чем больные фантазии Гоголя.
НЕИСТОВЫЙ ВИССАРИОН
Виссарион Белинский
Начну с курьеза. Когда внук моего старого товарища впервые в школе услышал имя Белинского, он воскликнул: «Я его знаю – это друг моего дедушки!» Учительница так и ахнула...
Белинский, Безелянский – вполне созвучные фамилии. И, вообще, с фамилиями бывают разные недоразумения. Например, отец великого критика был вовсе не Белинским, а Белынским. Ну и что? Не фамилия делает человека, а человек делает фамилию...
Белинский – это легенда. Согласно советской легенде: «Великий русский революционный демократ, критик, публицист и философ-материалист Ленин назвал Белинского, наряду с Герценом и Чернышевским, предшественниками российской социал-демократии. Глубокий и оригинальный мыслитель. Наследие Белинского является национальной гордостью русского народа» – так представлял Белинского Энциклопедический словарь 1959 года.
Любопытную запись сделала Лидия Чуковская 2 октября 1955 года. В разговоре с ней Анна Ахматова, говоря о литературе XIX века, сказала: «Время для поэзии было уж очень тяжелое. Чернышевский и Писарев, а отчасти Белинский, объясняли публике, что поэзия – вздор, пустяки. Они внушали людям, кроме того, еще нечто очень верное – например, о вреде богатства, о зле социального неравенства – но этой стороны их проповеди мещане не усвоили. Зато что поэзия – вздор, очень усвоили...»
Из дневника Корнея Чуковского (9 марта 1901): «Читал Белинского. Не люблю я его статей. Они производят на меня впечатление статей И. Иванова, Евг. Соловьева-Андреевича и проч. нынешних говорунов... говорят, говорят, кругло, цветисто, а попробуй пересказать что, черт его знает, он и сам не перескажет. Счастье этому писателю. Он и сам в письме к Анненкову сознается, что ему везет на друзей, а чуть он помер, стали его друзья вспоминать и, по свойству всех стариков, уверенных, что «их время» было «куда лучше» – создали из него мифич. личность...»
Вот так Корней Иванович нелицеприятно о Виссарионе Григорьевиче.
В октябре 2007 года Российский академический молодежный театр поставил спектакль английского драматурга Тома Стоппарда «Берег Утопии». По этому берегу прохаживался, а больше метался, вместе с Герценом, Бакуниным и другими утопистами, Белинский. Актер играл Белинского дерганым, несуразным человеком. Он то и дело натыкался на разные предметы, размахивал руками и захлебывался красноречием. Белинский с Герценом все время задавались вопросом: «Что нам делать с Россией?!..» Актер Евгений Редько, игравший Белинского, в одном из интервью сказал: «Россия – это территория, на которой никогда ничего не меняется. Вечное холопство...» То ли сам догадался, то ли проник в мысли неистового Виссариона.
Но вернемся непосредственно к Белинскому. Тем более что когда падает интерес к книге, просто необходимо вспомнить самого компетентного читателя России. Как вдумчиво и глубоко читал он книги и как замечательно умел их анализировать. Заметим в скобках: о Белинском сначала апология, а уж потом критика самого критика (как заметил Юлий Айхенвадьд: «У него – шаткий ум и перебои колеблющегося вкуса. Одна страница в его книге ничего не отвечает за другую...»)
Виссарион Григорьевич Белинский родился 30 мая (11 июня) 1811 года в крепости Свеаборге (Финляндия). Отец – уездный лекарь, любивший хорошо выпить. Мать – дочь матроса (шкипера) – вздорная, с невысокими культурными запросами женщина. Такие вот родители.
Детство и юность будущего критика прошли в Пензенской губернии. Учился мальчик в уездном училище, а затем в пензенской гимназии. В училище его заприметил писатель Лажечников, приехавший туда с ревизией, впоследствии он написал «Заметки для биографии Белинского»: «Лоб его был прекрасно развит, в глазах светлелся разум не по летам...» Сам же Белинский вспоминал о своих первых шагах: «Бывши во втором классе гимназии, я писал стихи и почитал себя опасным соперником Жуковского; но времена переменились... Я увидел, что не рожден быть стихотворцем».
«Стихотворное неистовство», по выражению Белинского, прошло, затем настал черед неистовству критики чужих произведений.
Из провинции – в Московский университет на словесное отделение философского факультета. Проучился Белинский в университете всего три года. 21 мая 1833 года писал матери: «Я не буду говорить Вам о причинах моего выключения из университета: отчасти собственные промахи и нерадение, а более всего долговременная болезнь и подлость одного толстого превосходительства. Ныне времена мудренные и тяжелые: подобные происшествия очень нередки».
В письме Белинский умалчивает о том, что он был инициатором выступлений против казарменного надзора, плохого питания и других негативных фактов студенческой жизни. «Казеннокоштный» студент Белинский был явно неугоден студенческому начальству, его и исключили по двум мотивам: «по слабому здоровью» и «по ограниченности способностей».
Белинскому пришлось туго: он сильно нуждался, зарабатывал репетиторством, мелкой журнальной работой, переводами. Нужда сопровождала его всю жизнь. Вечный бедняк. Постоянно ему ссуживали деньги, то Герцен, то Анненков, то Боткин.
С августа 1834 года Белинский поселяется в квартире Николая Надеждина, помогает ему в издании «Телескопа» и «Молвы», становится их ведущим критиком. В «Молве» было напечатано первое крупное критическое произведение Белинского – «Литературные мечтания». Перечислять дальнейшие работы Белинского не будем (лучше взять и кое-что прочесть самому). Отметим главное: Белинский попал в родную стихию и буквально купался в ней.
«Я рожден, чтобы называть вещи их настоящими именами; я в мире боец» (из письма Бакунину, 9 декабря 1841).
«Умру на журнале и в гроб велю положить под голову книжку «Отечественных записок». Я литератор – говорю это с болезненным и вместе радостным и гордым убеждением. Литературе расейской моя жизнь и моя кровь» (в том же письме Бакунину).
В работе «О развитии революционных идей в России» Герцен писал о Белинском: «...Он не зависел от общественного мнения и не признавал никаких авторитетов; он не боялся ни гнева друзей, ни ужаса «прекраснодушных». Он всегда стоял на страже критики, готовый обличать, заклеймить всё то, что считал реакционным».
Вспоминая Белинского, Тургенев отмечал: «Эстетическое чутье было в нем почти непогрешительно; взгляд его проникал глубоко и никогда не становился туманным. Белинский не обманывался внешностью... он сразу узнавал прекрасное и безобразное, истинное и ложное и с бестрепетной смелостью высказывал свой приговор – высказывал его вполне, без урезок, горячо и сильно, со всей стремительной уверенностью убеждения... При появлении нового дарования, нового романа, стихотворения, повести – никто ни прежде Белинского, ни лучше его не произносил правильной оценки, настоящего, решающего слова».
Панегирик, да еще какой!.. Но так ли был безгрешен Белинский в своих литературных оценках? «Отрицание – мой бог!» – часто говорил Белинский и в этом отрицании уходил слишком далеко от истины. Умудрился в 1834 году «похоронить» Пушкина: «Пушкин царствовал десять лет. Теперь мы не узнаем Пушкина: он умер или, может быть, только обмер на время...» Белинскому не понравились сказки Пушкина и поэма «Анджело», и он вынес суровый приговор Александру Сергеевичу. «Повести Белкина» по Белинскому – ничтожество. Не понравилось критику окончание «Евгения Онегина». Досталось от Белинского и Гоголю, он начисто отверг «Переписку с друзьями», и Александр Блок считал это «грехом перед Гоголем»: «Я кричу «позор Белинскому!»Это не преувеличено. Пусть Белинский велик и прозорлив во многом, но совершил великий грех перед Гоголем» (А. Блок, 1918).
Белинский заявлял, что Тургенев не будет художником. О восходящей звезде русской словесности Белинский высказался так: «Достоевский – ерунда страшная». Федор Михайлович не остался в долгу и спустя годы писал Николаю Страхову (1871): «Смрадная букашка Белинский (которого Вы до сих пор еще цените) именно был немощен и бессилен талантишком, а потому и проклял Россию и принес ей сознательно столько вреда (о Белинском еще много будет сказано впоследствии: вот увидите)».
Итак, про Белинского есть многое «за здравие», но и много «за упокой».
Дмитрий Мережковский в статье «Заветы Белинского» (1906) отмечал, что два демона свирепо терзали тщедушное тельце Белинского: один Неистовый, который свергал кумиров и возводил на трон новых идолов; другой – Смиренный, который каялся в прегрешениях. «Как бы два Белинских, – писал Мережковский, – внук о. Никифора, «монах» от чрева материнского, тот, который говорит: «Я человек не от мира сего» – Виссарион Смиренный; и «безбожник», мятежник, человек, одаренный вечною «движимостью», тот, который говорит: «Я в мире боец» – Виссарион Неистовый. Один – в религии, другой – в революции, – таков путь Белинского, первого русского интеллигента и, может быть, всей русской интеллигенции».
Двойственность Белинского подчеркивал и Юлий Айхенвальд в своих «Силуэтах русских писателей», говоря о его книгах: «Порою дышит в них трепет искания, горит огонь убежденности, блещет красивая и умная фраза – но всё это беспомощно тонет в водах удручающего многословия, оскорбительной недодуманности и беспрестанных противоречий. Белинскому не дорого стоили слова. Никто из наших писателей не сказал так много праздных речей, как именно он... Отдельные правильные концепции, отдельные верные характеристики перемежаются у него слишком обильной неправдой, свойственна ему интеллектуальная чересполосица ... Его неправда компрометирует его правду... Неровный маятник его легкомысленных мыслей описывал чудовищные крути...»
И так далее под самый поддых. «Моя жизнь, моя сущность, – признавался Белинский, – полемика. Я без полемики сохну, без полемики вяну». А известное дело: чего в пылу споров и дискуссий не наговоришь. Горячие слова опережают холодный ум. По утверждению Вяземского, Белинский, не имея возможности бунтовать на площадях, бунтовал в журналах. И, конечно, расшатывал свое слабое здоровье (туберкулез).
В 1839 году Белинский переехал в Петербург, который потряс его: «Питер имеет необыкновенное свойство оскорбить в человеке всё святое и заставить в нем выйти наружу все сокровенное. Только в литере человек может узнать себя – человек он, получеловек или скотина: если будет страдать в нем – человек...» (из письма Боткину). Белинский страдал и продолжал метать свои критические стрелы со страниц «Отечественных записок». Низвергал и восхвалял писателей, писал о России и народе: «Народ слабый, ничтожный или состарившийся, изживший всю свою жизнь до невозможности итти вперед, любит только хвалить себя и больше всего боится взглянуть на свои раны...»
«России нужен новый Петр Первый», – мечтал Белинский.
Белинский был нетерпелив и не исключал применения террора в целях быстрейшего решения назревших проблем. «Не будет богатых, не будет бедных, ни царей и подданных, но будут братья...» – грезил он. А далее предлагал радикальный рецепт: «И это сделается чрез социальность. И потому нет ничего выше и благороднее, как способствовать ее развитию и ходу. Но смешно думать, что это может сделаться само собою, временем, без насильственных переворотов, без крови. Люди так глупы, что их насильственно надо вести к счастию. Да и что кровь тысячей в сравнении с унижением и страданием миллионов».
Примечательно, что Белинский проделал путь от так называемого примирения с действительностью к революционному атеистическому социализму. К счастью людей через кровь и насилие. В его сочинениях нередко можно встретить слово «террор», но и в этом Неистовый Виссарион был противоречив, ибо ему же принадлежит и такое высказывание: «Вся надежда России на просвещение, а не на перевороты, не на революции, не на конституции». Но вот этим словам большевики (они же «бесы» по Достоевскому) в 1917 году не вняли. Пошли по кровавому пути...
Перебьем тему. Белинский и женщины (о, как любят нынешние авторы эту суету вокруг кровати!). Но тут особо «поживиться» и нечем. Не бонвиван, не Дон Жуан, а застенчивый, закомплексованный скромняга (ни красоты, ни денег, ни положения). И пошли в ранней молодости Неистовый Виссарион вкупе со своим другом Михаилом Бакуниным по дороге самоудовлетворения. Это другой великий критик Николай Добролюбов тяготел к женщинам «из разряда Машенек» и бегал к проституткам. Белинский не бегал. Белинский признавался в письме к Бакунину в ноябре 1837 года: «...я был онанистом и не очень давно перестал им быть – года полтора или два. Я начал тогда, когда как ты кончил – 19-ти лет... я был уже не ребенок, а студент, читал Шиллера, Байрона, бредил романтизмом и сочинял свою драму. Сначала я прибег к этому способу наслаждения вследствие робости с женщинами и неумения успевать в них; продолжал уже потому, что начал...»
Вот такое удивительное признание, а все дело в том, что Белинский и Бакунин соревновались друг с другом в степени откровенности; «...а начавши говорить, я люблю всё сказать», – вот кредо Белинского.
В 1836 году у Белинского был бурный роман с модисткой (имя ее неизвестно). А затем после долгого знакомства в ноябре 1843 года Белинский в возрасте 32 лет женился на своей ровеснице Марии Орловой. Брак оказался неудачным, да и не мог быть удачным. Жена попалась расчетливая, жесткая, забытованная, и ей был чужд непрактичный «артистический» характер Белинского. В браке родилось трое детей, двое умерли во младенчестве. По воспоминаниям Панаевой, Белинский любил играть в преферанс, часто проигрывал. Менял кухарок: ему попадались то пьяницы, то крикуньи-грубиянки, – хорошие были не по карману.
Не по карману Белинскому было многое.
«Белинский, слушая толки о поездках за границу, сказал:
– Счастливцы, а нашему брату, батраку, разве во сне придется видеть Европу! А что, господа, если какого-нибудь иностранного литератора переселить в мою шкуру хотя бы на месяц – интересно было бы посмотреть, что бы он написал? Уж на что я привык под обухом писать, a и то иногда перо выпадает из рук от мучительного недоумения: как затемнить свою мысль, чтобы она избегла инквизиционной пытки цензора... Злость берет, делаешь вопрос самому себе: и какой же ты писатель, что не смеешь ясно излагать свою мысль на бумаге? Лучше иди рубить дрова, таскай кули на пристани...» (А. Панаева. «Воспоминания»).
Летом 1847 года Белинский попал, в первый и последний раз, за границу: друзья собрали деньги и послали его лечиться (лечился в Зальцбрунне и в Пасси под Парижем). Но, как пишет Тургенев: «Слишком скорое возвращение в Петербург всё уничтожило. Странное дело! Он изнывал за границей от скуки, его так и тянуло назад, в Россию. Уж очень он был русский человек, и вне России замирал, как рыба на воздухе».
В письме к Василию Боткину от 8 марта 1847 года Белинский писал: «Я – натура русская. Скажу тебе яснее: je suis un Russe et je suis fier de irktre («я – русский и горжусь этим»). Не хочу быть даже французом, хотя эту нацию люблю и уважаю больше других. Русская личность пока – эмбрион, но сколько широты и силы в натуре этого эмбриона, как душна и страшна ей всякая ограниченность и узкость! Она боится их, не терпит их больше всего, – и хорошо, по моему мнению, делает, довольствуясь пока ничем, вместо того чтобы закабалиться в какую-нибудь дрянную односторонность».
Прямо расцвет русофильства!.. И ксенофобии у Белинского хватало, и антисемитизма («жид – не человек»). «Что за тупой, за пошлый народ немцы... – жаловался он Боткину. – У них в жилах течет не кровь, а густой осадок скверного напитка, известного под именем пива, которое они лупят и наяривают без меры». О братьях-славянах из Малороссии: «Ох эти мне хохлы! Ведь бараны – а либеральничают во имя галушек и вареников с салом!»
Неистовый Виссарион! Безудержный. И никакой политкорректности. Недаром российская власть за ним давно приглядывала. Комендант Петропавловской крепости, встречаясь с Белинским на Невском проспекте, говорил ему как бы шутя: «Когда же к нам? У меня совсем готов тепленький каземат, так для вас его и берегу».
Белинский чувствовал реальную угрозу над собой, поэтому во время перебрал свой архив и много бумаг уничтожил.
Виссарион Белинский умер 26 мая (7 июня) 1848 года в возрасте 37 лет. В Петербурге. Умирал как все чахоточные – медленно, мучительно. Перед смертью Белинского семья жила в долг – денег не было. Хоронили его на средства друзей. Имя Белинского было запрещено упоминать в печати. «Он умер кстати и вовремя! – восклицал Тургенев. – Какие беды ожидали его, если б он остался жив!..» Глава полицейского ведомства Леонтий Дубельт с яростью сожалел, что Белинский умер, прибавляя: «Мы бы его сгноили в крепости».
Не удалось... После смерти мужа Мария Белинская переехала в Грецию, где их дочь Ольга вышла замуж за Георгия Бенсиса... Третье, четвертое, пятое поколение семьи Белинского проживают в Греции и русского языка не знают. А знают ли греки с русскими корнями, что их предок, по словам Некрасова:
- В те дни, как всё коснело на Руси,
- Дремля и раболепствуя позорно,
- Твой ум кипел – и новые стези
- Прокладывал, работая упорно.
Незадолго до смерти Белинский любил ходить смотреть на строительство первой в России железной дороги – «из Петербурга в Москву». На вопрос, зачем он это делает, ответил: «Не так грустно умирать, видя, что вот и мы приобщаемся к цивилизации, и, может быть, вся наша жизнь теперь будет другой».
В современной России железных дорог настроено немало, но стала ли от этого Россия лучше и цивилизованней? Может быть, все это лишь «Литературные мечтания»?.. и все же остается мечтать и надеяться. К этому призывал нас отец русской интеллигенции – Виссарион Белинский. И опять же, возможно, что когда-нибудь «Белинского и Гоголя с базара понесут».
Простим Виссариону Григорьевичу все его промахи и заблуждения. Главное, на что указывал Юлий Айхенвальд, он новую книгу, литературную новинку поднял на степень события. После Белинского уже нельзя не интересоваться литературой. Через книги, ощупью, наивно, торопливо пробирался Неистовый Виссарион к истине.
БЛАГОРОДНОЕ СЕРДЦЕ
Александр Герцен
Кто виноват? Этот простенький вопрос звучит уже третье столетье и не находит ответа. Его автор – литератор, мыслитель и революционер – Александр Герцен.
Россия – страна, где все время подвергают ревизии своих героев, то ставя их на пьедестал, то низвергая с оного. Герцен – счастливое исключение. Его полюбили давно и почитают до сих пор. Он в некотором смысле мифологическая фигура. Его антиправительственный пафос, нападки на западную цивилизацию и воспевание русского социализма постоянно в цене. Ленин несколько раз в своих сочинениях упомянул Герцена, и это было достаточно для установления культа Герцена как великого русского революционного демократа, хотя он нещадно поносил и Маркса, и марксистов, и создал свою особую теорию социализма. Но вождь отметил, – и многочисленные памятники по стране, улицы, музеи, школьная программа, академическое собрание, пятитомная летопись жизни и творчества, книги литературного наследства. Герцена модно цитировать. Короче, он неизменно в «лучистом ореоле», как выразился один критик.
Здесь уместно вспомнить и стихотворение Владимира Маяковского «Дом Герцена» (1928):
- Расклокотался в колокол Герцен,
- чуть языком не отбил бочок...
- И дозвонился!
- Скрипнули дверцы,
- все повалили в его кабачок...
- ...Герцен, Герцен,
- загробным вечером,
- скажите, пожалуйста,
- вам не снится ли,
- как вас удивительно увековечили
- пивом,
- фокстротом,
- венским шницелем?..
А далее поэт цитирует надпись в мужской уборной: «Хрен цена вашему дому Герцена». Мещанскому идеалу – да, но не самому.
Герцен яростно выступал против мещанской западной цивилизации или, как бы мы сказали сегодня, против общества потребления. Он писал о Западе: «Постоянное снижение личностей, вкуса, тона, пустота интересов, отсутствие энергии... всё мельчает, становится дюжинное, рядное, спёртое, пожалуй, «добропорядочнее», но пошлее... вырабатываются общие, стадные типы... Остановитесь, одумайтесь! Знаете ли, куда вы идете? Посмотрите – душа убывает...»
Как актуально звучат сегодня эти герценские слова, но применительно уже не к Западу, а к нам, к новой капиталистической России.
Можно вспомнить статью Сергея Булгакова о Герцене: «На челе блестящей европейской цивилизации Герцен прочел выжженную надпись: мещанство. Герцен избрал как бы художественной специальностью обличение европейского мещанства... Мещанство Герцен считал свойством не одного только класса предпринимателей, но болезнью всего европейского общества, состоящей в оскудении идеалов, в исключительном подчинении не изменным, эгоистическим интересам...»
Что мы видим с вами сегодня. Нет личности, нет человека. На первом плане – товар, вещь, дело, то есть деньги и жажда развлечений.
Читать бесплатно другие книги:
