69 этюдов о русских писателях Безелянский Юрий

ПРОРОК ПО ИМЕНИ «КАНАШЕЧКА»

ЛЕВ ТОЛСТОЙ В МОСКВЕ

Лев Толстой

Вначале я не хотел писать о Льве Николаевиче, – сколько о нем написано пудов книг, вереницы и возы, – и что я буду соревноваться со всеми многочисленными толстоведами. Тем более что в книгу «69 этюдов о русских писателях» надо писать предельно кратко, не блуждая по аналитическим дебрям. Думал-думал и придумал вычленить из всего толстовского многообразия всего одну тему: Толстой в Москве; где жил, что писал. Тем более что мне, москвичу, это особенно приятно: вот по этой улице когда-то ходил Толстой!..

Коль надумал, то за дело. Но сначала все же необходимо сделать хотя бы небольшое введение о великом нашем классике.

Есть два взгляда на великих людей. Один с восхищением и восторгом. Другой с завистью и с желанием вымарать в грязи. Не избежал этой участи Лев Николаевич Толстой,

Правда, есть третий подход: привязать к текущему моменту, к политике, сделать «нашим». И вот пример из советского прошлого: одна из статей к 150-летию Льва Толстого в журнале называлась броско «Революция, Ленин, Толстой». Сначала, естественно, Ленин, ну, а потом Толстой. И хрестоматийно-елейное размазывание статьи вождя «Лев Толстой как зеркало русской революции». Не был Лев Николаевич никаким зеркалом (и при чем тут зеркало, когда рожа кривая). Толстой был глыбой мировой литературы. Приведем лишь некоторые стихотворные оценки и мнения о писателе (стихотворные, строки всегда лаконичнее и ярче прозаических).

писал Константин Фофанов.

Это – Петрусь Бровка в переводе с белорусского Якова Хелемского.

так определял Льва Толстого Лев Озеров.

Это – высокие оценки. Надо привести и низкие. Современник Толстого некий Алексей Степанович подхихикивал:

Отвратительно? Но это не все. Некий уже советский читатель-гражданин в «Книжном обозрении» лет эдак 20 назад писал: «Не буду утверждать, что у графа нет ярких мыслей, ценных истин... но он не мой современник... Хорош огурчик с грядки – не правда ли?..»

Огурчик с грядки, – это кто? Нынешние Сорокин с Пелевиным да Донцова с Марининой, что ли? Нет, дорогие мои соотечественники, Лев Толстой дан нам на многие времена, он никогда не портящийся и не вянущий наш классик. И не огурчик, а «нравственный меридиан земного шара», как определил его блистательный критик Серебряного века Юлий Айхенвальд. А разве устарело такое наблюдение Льва Николаевича: «Почему вы думаете, что люди, которые составляют новое правительство, люди, которые будут заведовать фабриками, землею... не найдут средств точно так же, как и теперь, захватить львиную долю, оставив людям темным, смирным только необходимое... Извратить же человеческое устройство всегда найдутся тысячи способов у людей, руководствующихся только заботой о своем личном благосостоянии».

Эти строки из неоконченной статьи Толстого «О социализме», которую он писал в октябре 1910 года. Оправдались ли слова писателя, почти сто лет спустя? В одной из ленинских статей утверждалось; что Толстой смешон, как пророк. Но нам, живущим в начале XXI века, уже не до смеха.

Однако оставим в стороне жгучие вопросы бытия, боли и страдания народа, переключимся на более спокойную тему: Толстой в Москве. «Всякий русский человек, глядя на Москву, чувствует, что она мать», – признавался Лев Николаевич.

Сам он, как известно, родился 28 августа (9 сентября) 1828 года в Ясной Поляне Тульской области, где и прожил свыше 50 лет. Первый раз приехал в Москву 11 января 1837 года, было ему тогда всего 9 лет. И первый его московский адрес: Плющиха, дом 11. Именно здесь маленький Левушка попытался испытать чувство полета и выпрыгнул из окошка мезонина, к счастью, остался цел-целехонек. Став чуть постарше, в 1839 году Толстой попробует себя на литературном поприще и напишет очерк «Кремль». В дальнейшем опыт московской жизни отражен писателем в трилогии «Детство», «Отрочество» и «Юность».

После обучения в Казани, в университете, Лев Толстой вернулся в Москву и жил здесь (сначала в гостинице Шевалье, потом на Сивцев Вражке) с декабря 1850-го по 1851 год. После военной службы на Кавказе и обороны Севастополя Лев Николаевич часто бывал в Москве. Жил он то в гостинице Челышева на Театральной площади (здание не сохранилось), то снимал квартиру на Пятницкой, 12, то на Большой Дмитровке. Именно в этот период 1857 – 1858 годов он работал над повестью «Казаки» и написал роман «Семейное счастье». Часто встречался с коллегами по перу – с Сергеем Аксаковым, Афанасием Фетом, Алексеем Хомяковым, Михаилом Погодиным, Александром Островским. Телевизоров не было, поэтому сидели за чаем или иными напитками и часами толковали о жизни, о литературе, о России.

28 сентября 1862 года Толстой женился на Софье Берс. Ее отец, врач Московского комендантского управления, пользовался казенной квартирой в Потешном дворце в Кремле, где писатель неоднократно останавливался в 1862 – 1867 годах.

Зимою 1866 года Толстой недолго жил на Большой Дмитровке, 7, и интенсивно работал над романом «Война и мир», в котором Москва запечатлена во многих эпизодах. Следующий приезд Толстого в Престольную произошел в октябре 1869 года в связи с изданием романа. На Большой Дмитровке в бывшей типографии Московского университета печатался гениальный роман, кстати говоря, здесь же печатались и «Мертвые души», и «Преступление и наказание», позднее и «Анна Каренина».

Что касается самого Московского университета, то в нем Лев Николаевич неоднократно бывал. В 1887 году прочел свой реферат «Понятие жизни», 16 февраля 1875 года прочитал отрывок из романа «Анна Каренина», а 30 марта 1886 года – повесть «Смерть Ивана Ильича». Толстой был избран членом Общества любителей российской словесности при университете (тут хочется глубоко вздохнуть: тогда была словесность, а сегодня одни анекдоты, словесные выкрутасы и порно с кровью, но это уже другая тема).

В конце 1870-х годов, работая над романом о декабристах, Толстой не раз приезжал в Москву. Работал в архивах. В сентябре 1881-го Толстые сняли квартиру в Малом Левшинском переулке, где жили до весны 1882 года. В ноябре здесь был написан рассказ «Чем люди живы?», положивший начало серии «Народных рассказов». В январе Толстой принимает участие в переписи населения в Москве, – какое было счастье людей видеть такого знатного переписчика!..

14 июля 1882 года была оформлена покупка писателем дома в Долго-Хамовническом переулке (ныне улица Л. Толстого, 21). Посоветовал купить его знакомый, старый москвич Олсуфьев: «Возьмите дом рядом с нашим садом в Хамовническом переулке. Оттуда Вы сможете постоянно ходить гулять на Воробьевы горы...» Здесь, в Хамовниках, Лев Николаевич проводил почти все зимы вплоть до 1901 года. Последний раз он посетил свой дом в 1909 году. В Хамовниках Толстой писал следующие произведения: «Власть тьмы», «Крейцерова соната», «Плоды просвещения», «Отец Сергий», «Воскресенье», «Хаджи Мурат», «Живой труп» и другие. Плодоносные Хамовники!..

Сегодня в Хамовниках действует филиал государственного музея Л.Н. Толстого. В доме сохранена обстановка семьи писателя. Висят знаменитые портреты Толстого кисти Николая Ге и Ильи Репина. Главная комната – кабинет писателя. Низкие потолки. Пол затянут серым солдатским сукном. Письменный стол. Свеча. Толстой любил работать при свете лишь одной свечи. Словом, почти аскетическая обстановка – ни один советский писатель, по всей вероятности, не имел такого скромного кабинета. В гостиной стоит рояль, за который садились такие знаменитые музыканты, как Рахманинов, Рубинштейн, Римский-Корсаков, Гольденвейзер. Кстати, любимым композитором Толстого был Фредерик Шопен. Толстой говорил: «Шопен в музыке то же, что Пушкин в поэзии».

Еще один филиал толстовского музея находится на Пятницкой, ну, а основной – на Пречистенке, 11. Здесь хранится богатейший архив писателя, фотографии, личные вещи, документальный фильм «Живой Толстой, кинохроника 1908 – 1910 гг.» и другие экспонаты, всего около 350 тыс. единиц хранения. Среди них – живой голос Толстого. Группа почитателей писателя во главе с главой акционерного общества «Граммофон» Александром Михелесом в сентябре 1909 года отправилась в Ясную Поляну. Толстой поинтересовался, какая разница между граммофоном и фонографом, который ему подарил лично Томас Эдисон. Ему объяснили. Затем на граммофон Толстой записал два коротких рассказа. Льву Николаевичу предложили в подарок граммофон с пластинками, на что он только замахал руками: «Пожалуйста, не делайте этого. Граммофон, наверное, стоит очень дорого...» На следующий день запись голоса Толстого была продолжена. Он читал из своей книги «На каждый день». Одна из толстовских фраз весьма актуальна сегодня:

«НЕ ЗАБОТЬТЕСЬ О ТОМ, ЧТОБЫ ЛЮБИЛИ ВАС. ЛЮБИТЕ, И ВАС БУДУТ ЛЮБИТЬ».

А мы все в основном – ненавидеть!..

В Москве стоит несколько памятников Льву Толстому. Самый старый работы Сергея Меркурова, выполненный в 1910 году. Его планировалось установить на Миусской площади перед народным университетом Шенявского, однако этому помешал черносотенный «Союз русского народа». Памятник долго оставался в мастерской скульптора, потом в 1928 году его установили в сквере Девичьего поля, а в 1972-м он перенесен на Пречистенку, а на Девичьем поле был водружен современный памятник писателю. Еще один памятник Толстому сооружен на Поварской, 52, во дворе «дома Ростовых» (скульптор Новокрещенов). Лев Николаевич сидит в кресле и хмуро взирает на современников. Может быть, он недоумевает по поводу наших революций, реформ и перестройек. Сам Лев Николаевич советовал, что не надо пассивно ожидать обновления жизни: «Начинайте с себя. Нет в жизни никого и ничего сильнее человека, когда он захочет быть свободным и сильным. Ему надо только понять, что никого и ничего нет сильнее его. И раз он это понял, ничто и никто ему ни в чем не помеха, не указ... Быть собой, по-своему верить и думать – разве это так трудно, разве это невозможно при каких бы то ни было обстоятельствах и условиях?» («Одесские новости», 1903).

Уроки Толстого – они так и не были освоены ни народом, ни тем более властью. Возьмем хотя бы тему патриотизма. Толстой считал, что патриотизм несовместим с угнетением других наций, с высокомерием по отношению к другим народам. Патриотизм у Толстого всечеловеческий, он несет его в себе, как Тушин из «Войны и мира», «скрытую теплоту патриотизма». Это совсем не тот патриотизм, который мы встречаем частенько – кричащий, самодовольный, надменный, показной.

Ну, а война по-толстовски – «это просто большая драка». «Война пробуждает к жизни всевозможные злодейства», – говорил Толстой, и мы сталкиваемся с этим сегодня.

«Всеобщая любовь к людям – вот что меня воодушевляет, всеобщая свобода, труд и прогресс!» Воистину, Лев Толстой – не писатель, а пророк, хотевший «небо низвести на нашу сумрачную землю».

Увы, пока ничего не получается. Но когда нам худо и трудно, мы обращаемся к творческому наследию великого Толстого, к его идеям добра и мудрости.

НА ГРАНИ ДНЯ И НОЧИ

Константин Случевский

Есть поэты, о которых знают только поэты и знатоки поэзии. Таков Константин Случевский. Один из литераторов о нем выразился так: «Он нужен для того, чтобы лучше понять Волошина, Цветаеву, Пастернака». Не согласен. Случевский интересен сам по себе.

Без краткого биографического экскурса не обойтись. Константин Константинович Случевский родился 26 июля (7 августа) 1837 года в Петербурге, в семье крупного чиновника, сенатора. В юности готовился к военной карьере, окончил первый кадетский корпус и был занесен в золотую книгу училища. После службы в гвардии Случевский поступил в Академию Генштаба. И тут его военная карьера оборвалась. Причина? Яркий литературный дебют.

В январском номере журнала «Современник» за 1860 год было опубликовано несколько стихотворений Случевского («На кладбище», «Ходит ветер, избочась...»), и грянул хор похвал. В стихах Случевского Тургеневу почудились «зародыши великого таланта». Павел Анненков в своих «Литературных воспоминаниях» описывает такую сцену: «Едва А. Григорьев завидел меня в дверях кабинета, как вскочил с дивана, где сидел, и, указывая мне на своего соседа, молодого морского офицера очень скромной и приличной наружности, торжественно-зычным голосом воскликнул: «На колени! Становитесь на колени! Вы находитесь в присутствии гения!» Молодой офицер был поэт Случевский, никому тогда не известный. Он покраснел и не знал, что делать от смущения. Поднявшийся Тургенев тоже проговорил: «Да, батюшка, это будущий великий писатель».

Аполлон Григорьев написал статью, в которой поставил Случевского рядом с Лермонтовым и объявил его талант более сильным, чем талант Фета, Полонского, Майкова и даже Тютчева (но где ныне Тютчев и где Случевский? Аполлон Григорьев явно ошибся со своими оценками).

Согласитесь, что после слов Григорьева и Тургенева голова вполне могла закружиться. Закружилась она и у Случевского (сегодня мы говорим: сорвало башню). Ситуация сложилась парадоксальная: одни безмерно возносили Случевского, другие – из лагеря «Искры» – дружно ругали новоявленного поэта за приверженность к «чистому искусству». На Случевского обрушился град пародий и фельетонов, от Добролюбова до Курочкина. В одной из сатир Добролюбов пародировал Случевского: «Прежде всего я хочу себе женщину с длинною косою./ Ум и красота мне не нужны: пусть только целуется чаще...»

Случевский напора критики не выдержал и в 1861 году уехал из России. Продолжил свое образование и в Гейдельберге защитил докторскую диссертацию по философии (ну, как вам сочетание: военный, поэт и философ?..). «Я видел Рим, Париж и Лондон,/ Везувий мне в глаза дымил...» – писал он в одном из стихотворений и концовка:

Случевский продолжал писать стихи, но их не печатал, а посылал Тургеневу на отзыв, а в ответ: «вычурно», «a la Бенедиктов», «прозаично», «неловко» и даже «ужасно неловко». То есть пора влюбленности Тургенева в Случевского прошла, и тот замолчал на целых 10 лет.

вздыхал Случевский и продолжал:

Случевский возвращается к карьере, становится гофмейстером царского двора. Служит в Главном управлении по делам печати, затем в Министерстве государственного имущества. Разъезжает по России в свите великого князя Владимира Александровича в качестве журналиста-бытописателя. В 1891 – 1902 годах Случевский – главный редактор «Правительственного вестника». Занимается рутинными делами и тоскует, как Ярославна:

«Вы не можете себе представить, как тяжело чувствовать, что жизнь тянется против воли, – туда, куда душою вовсе не тянешься...» Короче, русского Гёте из Случевского не получилось, чтобы и поэт, и тайный советник.

Случевский был женат. С женой разошелся. Женился еще раз. Имел шестерых детей. Старший сын, морской офицер, погиб в боях под Цусимой. Но вернемся к литературе, к которой после многих лет молчания вернулся и Случевский. С середины 70-х годов он снова стал печататься. Публиковал стихи и прозу. Проза Случевского довольно-таки вялая и рассудочная. Поэзия в целом мрачная и трагичная. В изображении человеческих страданий, в образном воплощении мыслей об ужасе жизни он достигал большой силы. «Стихи Случевского часто безобразны, – отмечал Брюсов, – но это то же безобразие, как у искривленных кактусов... скорее своеобразие, хотя и чуждо красивости».

И в этом же духе: «Мне грезились сны золотые!/ Проснулся – и жизнь увидал.../ И мрачным мне мир показался,/ Как будто он траурным стал...»

В 1872 году Случевский под псевдонимом Серафима Неженатого выпустил отдельной книгой роман «От поцелуя к поцелую». В 1898 году вышло собрание сочинений в 6 томах. К этому времени Случевский уже был признан всеми, у него появились почитатели и ученики. В Петербурге он держит литературный салон, и на его «Пятницы» приходят многие – Брюсов, Бальмонт, Сологуб, Зинаида Гиппиус и другие поэты-символисты. А дальше «Уголок» – так называл Случевский построенную им дачу-усадьбу в Усть-Нарве, «в углу Наровны и моря», там в «Уголке» он и доживал последние годы. Его мучили болезни, он слепнул, в довершение – рак желудка. Долгая и мучительная смерть. «На склоне лет живешь, годами согнут,/ Одна лишь память светит на пути...» Случевский много пишет о старости и смерти. Создает цикл «Загробные песни». Тут и воспоминания о юности:

И смирение перед неизбежным: «Меня в загробном мире знают,/ Там много близких, там я – свой!..» Умер Случевский 25 сентября (8 октября) 1904 года в возрасте 67 лет. Похоронен на Новодевичьем кладбище в Петербурге.

Вот такая жизненная канва с печальными узорами. А теперь поговорим о поэзии. Случевский появился на свет в год смерти Пушкина. Но пушкинской гармонии и ясного стиля не унаследовал. Начинал писать как поэт-романтик. В дальнейшем Случевский постоянно поддавался обаянию почти всех направлений современной ему поэзии. Тут и бездны Аполлона Григорьева, и народные сопереживания Некрасова, и античные созвучия и философичность Тютчева, и балладность Алексея К. Толстого (Петр I на каналах: «Будь здорова, жена! Не грусти, что одна;/ Много, видишь, каналов готово;/ Еду их осмотреть, чтоб работе спореть.../ Напиши, если что... Будь здорова!») Как заметил один критик: с Надсоном Случевский пессимист, с Фетом – восторженный ценитель мимолетного. Случевский все время варьировал свои чувства, от восхищения и восторга, к отчаянью, иронии и сарказму. Поэзия Случевского не вписывается ни в один канон, она неуловима. Он – многоликий Янус. «Поэт противоречий» – так определил Брюсов.

Младшие современники считали Случевского ближайшим предшественником поэзии русского модернизма. Действительно, Случевский был предтечей Серебряного века, недаром он оказал влияние на Блока. Случевский, как никто до него, любил балансировать на грани дня и ночи, рождения и смерти, заглядывать в другие миры. Его поэзия отличается напряженной трагичностью, пессимизмом, мистическими настроениями.

И строгий взгляд на окружающий поэта люд: «Людишки чахлые, – почти любой с изъяном!/ Одно им нужно: жить и не тужить!..» И про солнце (в цикле «Мгновения»), которого зимою заждались люди: «И с терпеньем ровным будет им светить,/ Помогая чахнуть и ничем не быть...»

Ну как, веселенький взгляд на мир? И еще Случевский сознательно переводил стих в прозу. Уводил поэзию от музыкальных ритмов в прозаический гул городских улиц. Выступал в роли наблюдателя и аналитика нравов в обществе. Вот строки из «Дневника одностороннего человека»:

А его необычный, шершавый шорох слов в знаменитом стихотворении «Листопад»:

Не будем вовсе касаться цикла Случевского «Мефистофель» («Я, конечно, первейшая скрипка...»), и без него Случевский нагнал на читателя мрачные тучи. Но что поделаешь – таков Константин Случевский. В своей книге «Песни из «Уголка» он и сам признавался: «Мысли погасшие, чувства забытые – / Мумии бедной моей головы...» И он же слышал:

И точно: Случевский потянул за собой поэтов Серебряного века, а те, в свою очередь, предрекли революцию. А затем появилась советская поэзия. Самиздат и нынешний «Вишневый сад». Таков длинный прогон русской поэзии. И как восклицал Случевский: «Неужели?!»

ЦАРСКОСЕЛЬСКИЙ ЛЕБЕДЬ

Творящий дух и жизни случай

В тебе мучительно слиты...

И. Анненский

Иннокентий Анненский

Поэты Серебряного века, – говорим мы. Их объединяет время: конец XIX и начало XX века. Но не только временной период, а еще – высочайший уровень мастерства, чеканное отношение к Слову. Хотя поэты-серебристы все были разными – и как творцы, и как личности. Затянутый в сюртук, надменно играющий роль мэтра Валерий Брюсов. Постоянно вглядывающийся в очарованную даль Александр Блок. Язвительная и проницательная Зинаида Гиппиус. Всклокоченный и не умолкающий Константин Бальмонт. Изящный и музыкальный Михаил Кузмин. И так далее. Но, пожалуй, особняком от всех стоит Иннокентий Анненский. И личная судьба у него странная. И творческий путь необычный.

Так кто же такой Иннокентий Анненский? Но сначала стихи:

Какая удивительная чистота и музыкальность в этих строчках, какая-то космическая возвышенность и одновременно земная безнадежность. Откуда все это? Может быть, истоки лежат в биографии поэта.

Иннокентий Федорович Анненский родился 20 августа (1 сентября) 1855 года в Омске, в семье чиновника особых поручений при Министерстве внутренних дел. Кеня (так звали его домашние) был необычным ребенком. Необычным его сделала болезнь сердца, отторгнув от сверстников и сузив мир до одиночества. Из-за чего он выглядел как «утонченный цветок городской цивилизации, – свидетельствует мемуарист. – Чуть не с младенчества увлекся древними языками, потом греческой мифологией, греческой и римской историей и литературой. Античный мир обладал для него особым очарованием, и он скоро ушел в него с головой».

Он любил всё возвышенное и презирал всё элементарное, «банально-ясное».

Гимназическое образование Анненский получил дома и экстерном сдавал экзамены на аттестат зрелости. Окрепнув физически, поступил в Петербургский университет, который и окончил в 1879 году по словесному разряду историко-филологического факультета со степенью кандидата и правом преподавать древние языки. До конца жизни Анненский служил по ведомству Министерства народного просвещения. Преподавал в различных гимназиях. В 1896 – 1905 годах был директором Николаевской гимназии в Царском Селе (среди его учеников Николай Гумилев).

В 1905 году Анненский защитил гимназистов-бунтарей, из-за чего был вынужден покинуть Царское Село и стать инспектором Петербургского учебного округа. Вот и вся профессиональная карьера Анненского: действительный статский советник, то бишь, чиновник. А в свободное от чиновничества время занимался филологическими исследованиями, переводил Еврипида, писал стихи. Кое-что печатал, но четко понимал, как отмечал он в письме, «нет опасности, чтобы Еврипид прославил меня, но еще меньше, кажется, может быть опасения, что он развратит меня приливом богатства».

Никакого «прилива», естественно, не было. Анненский – единственный поэт Серебряного века, которого творчество совершенно не кормило. Всё, что он писал, – это было вроде хобби, личного увлечения, и в этом Анненский походил на Тютчева.

Помимо прочего, Анненский сочинял драмы на античные темы («Меланиппа-философ», «Царь Иксион», «Фамира-Кефаред», последняя была поставлена Таировым в Камерном театре уже после смерти Анненского). Увлекался Анненский и литературной критикой. В 1906 году вышел сборник его статей «Книга отражений», в 1909 – «Вторая книга отражений». «Я назвал их отражениями. И вот почему, – объяснял Анненский столь странное название. – Критик стоит обыкновенно вне произведения: он его разбирает и оценивает. Он не только вне его, но где-то над ним. Я же писал здесь только о том, что мной владело, за чем я следовал, чему я отдавался, что я хотел сберечь в себе, сделав собою».

Не случайно Максимилиан Волошин воспринял «Книгу отражений» Анненского как его «интимную исповедь».

В 1904 году в Петербурге вышел единственный прижизненный сборник стихотворений Анненского «Тихие песни». Сборник подписан более чем странно: «Ник.Т-о.» – то есть автор-аноним. И это очень характерно для Анненского, отличавшегося чрезмерной скромностью. Это не Северянин («Я – гений Игорь Северянин...»). Да и название книги «Тихие песни» звучало как бы в укор выходившим тогда сборникам других поэтов: «Шедевры» Брюсова, «Будем как солнце» Бальмонта, «Золото с лазурью» Андрея Белого, «Стихи о Прекрасной Даме» Блока и т.д. А тут никакого шума, эпатажа, вызова. Просто – «Тихие песни».

Издатель Сергей Маковский пытался привлечь Анненского к сотрудничеству в журнале «Аполлон». Сотрудничество началось (и оно проходило несколько нервно), но внезапно оборвалось, как и оборвались его интересные лекции по истории древнегреческой литературы на Высших женских историко-литературных курсах Н. Раева. Причина? Внезапная смерть.

30 ноября 1909 года Иннокентий Анненский скоропостижно скончался в подъезде Царскосельского (ныне Витебского) вокзала. «Высокий красивый господин лет пятидесяти, с легкой проседью в усах, бороде и на висках, схватился за сердце, медленно согнул ноги в коленях и мягко, боком, упал на тротуар. Кинувшиеся к нему люди обнаружили, что он мертв...» (Юрий Нагибин).

Анненскому было 54 года. Сердечники, как правило, долго не живут...

Через год после его смерти, в 1910 году вышла главная книга Анненского – «Кипарисовый ларец». Вот с этого сборника и началась слава Иннокентия Анненского как большого поэта. Все вдруг разом увидели и оценили по достоинству музу ушедшего поэта. В стихах Анненского, по словам Брюсова, открылась «душа нежная и стыдливая, но слишком чуткая и потому «привыкшая таиться под маской легкой иронией». Балагурство и некое травестирование не могло никого обмануть: Анненский видел мир таким, каким он был: безжалостным и жестоким к человеческой судьбе.

Стихи Анненского полны трагической напряженности, но они не только личностны (Ego), но и историчны. Прочтите стихотворение «Петербург» и, я уверен, вам станет несколько жутко:

Вот так, от гармонического и элегического Пушкина к сумрачному и пессимистическому Анненскому, от первого – к «последнему из царскосельских лебедей», как выразилась Анна Ахматова.

Конечно, Иннокентий Анненский – поэт трагический. В его поэзии часто возникают мотивы и образы смерти, отчаяния, тоски (он даже слово «Тоска» пишет с прописной буквы). Излюбленные им «трилистники» носят эпитеты: ледяной, сумеречный, грозовой, тоскливый, призрачный, траурный, кошмарный и т.д. И все без просвета? У Анненского есть даже цикл стихотворений «Печаль просвета». Но опять печаль.

Эти строки написаны под вечер 17 мая 1906 года в Вологодском поезде.

Обратимся к малоизвестным воспоминаниям поэтессы Августы Даманской: «...в редакции художественного журнала «Аполлон» я встретила брата Николая Федоровича Анненского – поэта Иннокентия Анненского. «Это родной брат того Анненского», – шепнул мне Зноско-Боровский. Более резкую и более странную противоположность трудно было себе представить. Не говоря уже об отсутствии какой-либо родственной черты, но точно человек из другого круга, другой страны, с другой планеты. Тонкий, узкий, затянутый, будто в мундир, в длинный черный сюртук, черный шелковый галстук и словно из белого мрамора высеченный воротник, подпиравший изможденное бледное лицо... Это был чиновник – вице-директор Царскосельской гимназии, и поэт, возглавлявший левое крыло символистов. Автор философских и бесконечно-печальных стихов. Одно из них повторялось, как «Отче Наш», молодыми поэтами и поэтессами, которыми он всегда был окружен. Запомнилось оно и мне:

Говорили, что чтит своего брата, бывшего народовольца, редактора «Русского Богатства», что наклонности у него порочные, то, что французы называют moeurs particuliers (странные привычки. – Прим. Ю.Б.), и что братья хотя и не встречаются, но друг друга любят. Скончался Иннокентий Анненский, возвращаясь из редакции «Аполлона» в Царское Село, одиноко, как жил. Умер на ступеньках Царскосельского вокзала...»

Кстати, у Анненского среди трилистников был «Трилистник вагонный: Тоска вокзала», где были такие строки:

По поводу брата. В дореволюционное время Николай Анненский был широко известен, но затем ушел в тень, а Иннокентий Анненский, напротив, ярко засверкал в русской поэзии.

И последнее, вытекающее из воспоминаний Даманской: «жил одиноко...» И, вообще, любил ли Анненский? Как относился к любви? К женщинам? Сегодня эти вопросы волнуют читателей значительно больше, чем литературоведческий анализ произведений любого поэта (в советское время этим анализом только и кормили: революция... народ... Октябрь...)

Ответим на трепещущие вопросы сразу. Женат был лишь раз. Никаких любовниц мемуаристы не называют.

Женился Анненский рано и при довольно странных обстоятельствах. Его студента-филолога, только что перешедшего на третий курс, пригласили репетиторам к сыновьям Надежды Валентиновны Хмара-Борщевской. Надежда (или Дина, как звали ее домашние и знакомые) была вдовой, но вдовой, как говорится, в самом соку. Немудрено, что студент-репетитор страстно и безоглядно влюбился в красивую женщину (первая и роковая влюбленность!). Ему 23, ей – 36 лет. Тринадцать лет разницы – да еще – студент. Скандал, да и только. Но студент жаждал во чтобы то ни стало соединить свою жизнь с ней. Именно с ней, с Диной. Было принято компромиссное решение: отложить свадьбу на два года – до окончания университета. Незадолго до свадьбы Иннокентий Анненский писал своей сестре Л. Деникер: «Моя Дина очень хороша собою: она – блондинка и волосы у нее blond cendre (светло-пепельные. – Фр.) с зеленоватым отливом; она светская женщина, то есть обладает всем тем привлекательным изяществом, которое, не знаю как для кого, но для меня обязательно... ее ясный ум часто указывает мне, где истина, в том случае, когда мой, ухищряясь, ходит кругом да около. Характер у нее твердый... темперамент нервный без всякого нервничанья, воля сильная, несколько излишне деспотическая и покоряющая... Любит она меня очень сильно и ревнует не меньше. Я ее очень люблю и стараюсь думать, что нисколько не боюсь».

Какое примечательное письмо! Анненский видел свою будущую жену насквозь и тем не менее добровольно пошел к ней в полон. Влюбленность застила глаза и сковала разум. Так бывает, особенно у молодых мужчин, совсем не имеющих опыта общения с женщинами.

Они поженились. Более того, прожили всю жизнь вместе (всю жизнь Анненского), но с каждым годом поэт ощущал, что сделал сшибку и с каждым годом разрасталось отчуждение между супругами. Но он все скрывал в себе, не допуская ни малейшего проявления бунта. И в сердечных делах Анненский был крайне деликатным.

Корней Чуковский вспоминает, как он познакомился с женой Анненского, сидевшей в инвалидной коляске. Она была гораздо старше его и держалась с ним надменно. Чувствовалось, – отмечал Чуковский, – что она смотрит на мужа свысока и что он при всей своей светскости все же не может скрыть свою застарелую отчужденность от нее.

читаем мы в стихотворении Анненского «Бессонные ночи».

Сын поэта Валентин Кривич пишет, что отец прожил «с той женщиной» (так он называл свою мать) «30 долгих и сложных лет». В этой фразе вкралась ироническо-зловещая опечатка «безразлично» вместо «безразлучно». Надежда Хмара-Борщевская, в прошлом красавица, а потом уже больная старуха, мучительно цеплялась за Анненского, сковывала его жизнь, иссушала душу.

А между тем Иннокентий Анненский потаенно любил Ольгу Хмара-Борщевскую. Почему потаенно? Да потому, что она была женой старшего из его пасынков – Платона. И переступить эту этическую грань он никак не мог. Ей, Ольге, поэт посвятил «Стансы ночи»:

Только мечта. Светящая, как звезда, но никогда не приближающаяся близко.

Вот они, роковые для Анненского письмена: «Нам нет свиданья». А она, Ольга Хмара-Борщевская, хотела, жаждала ли она свиданья? Об этом пытал ее дотошный Василий Розанов, и 20 февраля 1917 года она отвечала ему в письме:

«Вы спрашиваете, любила ли я Иннокентия Федоровича? Господи! Конечно, любила, люблю... И любовь моя «plus fort que la mort» (сильнее смерти. – Фр.) ...Была ли я его «женой»? Увы, нет... И не потому, что я греха боялась или не решалась, или не хотела, или баюкала себя лживыми заверениями, что «можно любить двумя половинками сердца», – нет, тысячу раз нет! Поймите, родной, он этого не хотел, хотя, может быть, настояще любил только одну меня... Но он не мог переступить... И вот получилась «не связь, лучезарное сиянье». Странно ведь в XX веке? Дико? А вот – такие еще сказки сочиняет жизнь...»

Нужен ли тут комментарий?

Физически больное сердце поэта, оказывается, было еще надорвано нереализованной тайной любовью. Не из сердца ли лились эти прекрасные и мучительно тоскливые строки? По признанию Анны Ахматовой: «Все поэты вышли из Анненского: и Осип, и Пастернак, и я, и даже Маяковский».

И закончим наш краткий рассказ дивным аккордом – стихотворением Иннокентия Анненского «Тоска возврата»:

Только истинный ангел мог сыграть такую прекрасно-изящную мелодию на виолончели поэзии. Имя этого ангелоподобного сочинителя – Иннокентий Анненский. Хотя он сам о себе написал: «Я – слабый сын больного поколенья».

РЫДАЮЩИЙ ПОЭТ

Семен Надсон

На очереди поэт Семен Надсон. Он прожил около 26 лет, но успел оставить след в русской литературе.

У Игоря Северянина есть строки, в которых он жалуется на свою творческую судьбу и судьбу своей поэтической подруги. Мирры Лохвицкой:

Да, Надсон «центрил», да еще как! Его «Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат...» проник во все уголки дореволюционной России. Его читали. Декламировали. Им восхищались. Юлий Айхенвальд в книге «Силуэты русских писателей» отмечал:

«Все победы модернизма, вся утонченность и изысканность современной поэзии не могли стереть это скромное имя в душе русского читателя. Между тем ни для кого не тайна, что размеры таланта были у юноши-лирика вполне ограниченны и даже о самой наличности таланта можно говорить здесь не совсем уверенно... Ведь он действительно считал, что его песни не песни, а только «намеки», и, вслушиваясь в собственные стихи, произносил им этот роковой приговор» «лишь бы хоть как-нибудь было излито, чем многозвучное сердце полно»...»

А сердце Надсона было полно горечи.

За этот вот стон и полюбил Надсона читающий русский народ. За стон и муки.. И вместе с ним с удовольствием рыдали. Надсон очень удачно вписался в «историю русской дряблости» (выражение Айхенвальда).

Семен Яковлевич Надсон родился 14(26) декабря 1862 года в Петербурге. Умер 19 (31) января 1837 года в Ялте. Похоронен в Петербурге на Волковом кладбище. Отец – крещеный еврей, мать – русская, урожденная Мамантова. Надсон лишился родителей, когда ему было всего 11 лет. Мальчик воспитывался в семье дяди. С 9 лет мечтал о «писательстве» и «проглотил почти всю детскую литературу» – Майн Рид, Жюль Верн, знал наизусть чуть ли не всего Пушкина. Писать стихи начал со второго класса гимназии. Учился затем в юнкерском военном училище и был произведен в поручики, но предпочел писательство военной карьере, к этому его подтолкнул и туберкулез.

В 1885 году вышла книга Надсона «Стихотворения», которая переиздавалась 29 раз общим тиражом более 200 тысяч экземпляров – огромный тираж для поэзии. За эту книгу Надсон был удостоен половинной Пушкинской премии. «Не говори мне: «он умер», – он живет, /Пусть жертвенник разбит – огонь еще пылает, /Пусть роза сорвана, – она еще цветет,/ Пусть арфа сломана, – аккорд еще рыдает!..» и «Как мало прожито – как много пережито!» знала вся читающая Россия (славное дотелевизионное время – Киркоров с Петросяном еще не родились, и народ читал книги и увлекался, – господи, в это трудно поверить – стихами!..)

Надсон пережил острую и лихорадочную популярность: всем нравилось, как у поэта «стих плакал неприлично». После триумфальных выступлений в Киеве Надсон уехал в Ялту – болезнь прогрессировала... Его ранняя смерть способствовало его славе «вечного юноши», разочарованного и рыдающего. «Самый популярный и талантливый из русских поэтов после Некрасова» – таково было мнение многих. На слова Надсона написано множество романсов Аренским, Глиэром, Рахманиновым и другими композиторами.

Давно нет Надсона, но эхо его слов доносится до нас:

Это написано в 1881-м. И ничего кардинально не изменилось – «неправда и зло полновластно царят», «струится невинная кровь». И что делать? Снова идти на баррикады? Надсон предлагал «мирный путь»:

Опять плакать и рыдать? «Я плакал тяжкими слезами, – / Слезами грусти и любви...» И это в век непобедимого агента 007 Джеймса Бонда, всесильного Терминатора, наших доблестных ментов «с разбитыми фонарями», бойцов «невидимого фронта», – нет, увольте. Нам с Надсоном не по пути. Еще в «Юбилейном» Владимир Маяковский говорил:

Сказал Маяковский – и как отрезал! К штыку приравняли перо, а Надсона задвинули в конец русского алфавита, на Ща. Лично мне жалко. В конце концов, «поэты разные нужны», и такие, с ранимой душой и рыдающей интонацией. Именно Надсон «средь шумного бала» сумел заметить и проследить всю цепочку дальнейших событий:

А вот дальше – проза. Что там говорить, у «вечного юноши» Надсона был вполне прозорливый взгляд.

Неужели все это «рыдающий» Надсон? Он. И он же говорил: «Я верю в мой народ...» И что слышал в ответ?