Знаменитые писатели Запада. 55 портретов Безелянский Юрий
И отразил. Его «Человеческая комедия» — шедевр, созданный подлинным гением.
Бальзак для Франции то же, что пирамиды для Египта.
А теперь очень кратко биография Бальзака. Он родился в провинциальном Туре 20 мая 1799 года и, значит, был старше Пушкина всего лишь на 17 дней. Отец писателя носил простую фамилию Бельса, но переиначил ее на аристократический лад — де Бальзак. Когда Оноре де Бальзаку было 15 лет, семья переехала в Париж. Честолюбивый провинциал мечтал его завоевать. Кем он только не был, прежде чем стать одним из великих писателей своего времени! Клерк у нотариуса, издатель газеты, владелец типографии (быстро разорившийся), журналист, делец. Он попытался спекулировать серебром, добываемым на шахтах острова Сардиния, из-за чего чуть не оказался в долговой тюрьме. Он не умел благоразумно относиться к деньгам и всегда был в долгах.
Рассказывают, что однажды к писателю явился кредитор с требованием вернуть долг. У Бальзака денег не оказалось, что возмутило посетителя.
— Я к вам прихожу уже не в первый раз! Но вас или нет дома, или, когда вы дома, у вас нет денег!
— А что ж тут странного? — парировал должник. — Когда у меня есть деньги, зачем мне сидеть дома?
Писательство не принесло Бальзаку материального благополучия, хотя он очень старался заработать как можно больше. Деньги легко приходили к нему и с такой же легкостью покидали его.
С самого начала своей писательской карьеры Бальзак мечтал стать Наполеоном в литературе. Около письменного стола в его кабинете всегда стоял мраморный бюст покойного императора. Бальзак работал по 18–20 часов в сутки и написал огромное число произведений, которые принято разделять на три группы: этюды о нравах, философские этюды и аналитические этюды. В его романах «Человеческой комедии» действуют 2504 персонажа: банкир Нусинген, финансист Тийе, ростовщик Гобсек, фабриканты Куэнте и отец Горио, молодые честолюбцы Рафаэль и Люсьен и сотни других людей различных профессий и устремлений. И, конечно, множество женщин, среди которых выделяется Евгения Гранде, одноименный роман о которой стал первой книгой Бальзака, переведенной на русский язык. «Евгению Гранде» перевел Достоевский в 1843 году.
Игорь Северянин в своих «Медальонах» дал такую поэтическую характеристику Бальзаку:
- В пронизывающие холода
- Людских сердец и снежных зим суровых
- Мы ищем согревающих, здоровых
- Старинных книг, кончая день труда.
- У камелька, оттаяв ото льда,
- Мы видим женщин, жизнь отдать готовых
- За сон любви, и, сравнивая новых
- С ушедшими, все ищем их следа.
- Невероятных призраков не счесть…
- Но «вероятная невероятность» есть
- В глубинных книгах легкого француза,
- Чей ласков дар, как вкрадчивый Барзак,
- И это имя — Оноре Бальзак —
- Напоминаньс нежного союза…
Итак, есть мостик для дальнейшего рассказа: женщины. Бальзак и женщины. Он их знал. Он их любил. Он их описывал. Один из его романов, «Тридцатилетняя женщина», породил выражение «бальзаковская женщина» или «женщина в бальзаковском возрасте» — зрелая, опытная, понимающая толк в любви и спешащая воспользоваться последней надеждой. Была ли такой Эвелина Ганская? Об этом чуть позже. А вот Лора де Берни — точно, она была в летах (ей шел пятый десяток) и одинокой, и она в течение 15 лет утешала молодого Бальзака, который был на 20 лет ее моложе. Особенность писателя: молодым женщинам он предпочитал зрелых. При знакомстве он неизменно говорил: «У меня никогда не было матери. Я так и не познал настоящей материнской любви». Естественно, его утешали.
Другая категория женщин состояла из поклонниц его таланта, им очень хотелось узнать, а каков автор романов в постели. Один из биографов Бальзака отмечал: «Он не был особенно разборчив. Он спал с аристократками, куртизанками и просто шлюхами. Его сексуальные способности были столь же ослепительно разнообразны, как и его литературный стиль. Его жажда настоящего, глубокого, подлинного романа, как, впрочем, и все остальные его аппетиты, была просто ненасытной».
«Женщины — это хорошо накрытый стол, — заметил однажды Бальзак, — на который мужчина по-разному смотрит до и после еды».
Однако все любовные романы и утехи писателя со временем как-то сошли на нет, и на первый план вышла неведомая никому, да к тому же не живущая во Франции — Эвелина Ганская. Истинно бальзаковская женщина?
Эвелина Ганская, урожденная Ржевусская, была замужем за бароном русско-польского происхождения Венцеславом Ганским, который был старше ее на 20 лет. Жила она в имении Верховня на Украине, далеко от так называемой западной цивилизации. Раз в год местная знать ездила на балы в Киев, еще реже — в Москву и Петербург. Замкнутая, тихая, сельская идиллическая жизнь без телевизора, радио, видео и прочих игрушек XX века. Оно и понятно: на дворе начало XIX столетия. Чем занимались молодые женщины? Музыка, рукоделие, болтовня, книги. Новости черпали из французских газет и книг, получаемых по абонементу из Парижа. Газеты и книги читали и активно обсуждали. Эвелина Ганская свободно владела французским, говорила еще и по-немецки и знала немного английский — тогда это было в порядке вещей и никто этому не удивлялся.
Конечно, жизнь текла скучновато, и надо было ее чем-то разнообразить. И тут Эвелине и ее знакомым дамам попалась на глаза какая-то книга Бальзака, а может быть, рецензия на его книгу. Прочитали вслух. Заинтересовались и решили написать автору письмо, поиграть в некий эпистолярный флирт. Письмо получилось зазывно-романтическим. Гувернантка мадмуазель Анна Борель переписала его начисто красивым почерком, а госпожа Ганская подписала французским словом L’etrangere, что означает — «незнакомка, иностранка».
Письмо с Украины полетело в Париж и попало в руки Оноре де Бальзака. Как романист, он ему нисколько не удивился и только подумал: «Une femme et une fortune» («Женщина — это удача» — франц.) Почему-то Бальзаку представилось, что дама, приславшая письмо, очень богата и очень красива, и эти два обстоятельства были как никогда кстати: Бальзак вечно страдал от долгов, а что касается красоты, то какой француз может устоять?..
С фантастически случайного письма завязалась вполне реальная переписка, в которой у каждой из сторон был свой интерес. В конце концов и самолюбию Эвелины Ганской льстило повышенное к ней внимание знаменитого писателя. Первая их встреча произошла в Швейцарии. Бальзак с радостью констатировал, что его адресат вполне соответствует его мечтам: еще молодая, около 30 лет, холеная, элегантная — светская дама до кончиков пальцев. А как выглядел Бальзак? Плотного телосложения, коренастый, с лицом несколько одутловатым, — увы, не красавец, но книги, книги свидетельствовали о том, что их создатель — гениальный человек.
В течение нескольких лет шла переписка и происходили отдельные встречи — в Швейцарии, Италии, в Вене. Наконец умирает муж Эвелины Ганской, и она становится вдовой, богатой вдовой. Казалось бы, открыта дорога к новому браку и 20-летняя переписка должна увенчаться брачными кольцами, но нет, Эвелина Ганская застывает как бы в раздумье.
Шведская писательница Герд Реймерс в книге «В тени гениев. Жены и музы» размышляет следующим образом:
«Возможно, Эвелина просто устала от игры в прятки за спиной барона? Или теперь, когда появилась возможность выйти замуж, у нее пропало желание стать мадам Бальзак? Видимо, жизнь в русском Полесье, несмотря на всю ее изолированность, все-таки была столь прекрасной в своей беззаботности, что она не хотела лишаться ее. Не было ли здесь влияния родственников? Не надо забывать и о материальной стороне дела. Может быть, она просто не хотела рисковать своим состоянием ради пожирателя денег из Парижа? Какую роль во всей этой истории играла ее дочь Анна? Дочь была чисто внешней отговоркой, к которой мадам прибегала вначале. Но, может быть, это было больше, чем просто отговорка. Женщина, родившая семерых детей, шестеро из которых умерли, должна была испытывать к единственному оставшемуся в живых ребенку более сильные, чем обычные материнские, чувства. Ее вполне можно понять…»
Итак, на предложение Бальзака руки и сердца Эвелина Ганская ответила отказом.
В письме к брату Ганская делится своими сомнениями: «…Его письма — большое событие в моей одинокой жизни. Я жду их, я мечтаю о том обожании, которое изливается на меня с их страниц. Меня переполняет искреннее желание стать для него тем, чем ни одна другая женщина не была. Ибо он гений, один из самых великих людей, которых когда-либо дала миру Франция, и, когда я думаю об этом, все другие мысли отступают, а мою душу охватывает радость от сознания его любви, хотя я, по существу, не стою его. И тем не менее, когда мы с ним наедине, я не могу не отметить значительные различия между нами, и мне больно при мысли, что и другие могут обратить на это внимание и сделать свои выводы…»
Наконец сомнения и колебания устранены, и в 1845 году в Дрездене Эвелина Ганская встречается с Бальзаком, но не одна, а с дочерью Анной, которая только что вышла замуж за графа Жоржа Мнишека (знакомая фамилия по русской истории). Все вчетвером они совершают увлекательное путешествие по Европе. И неожиданный сюрприз: 45-летняя Ганская забеременела от Бальзака. Но — преждевременные роды, и она теряет ребенка.
Бальзак не перестает ежедневно умолять Ганскую вступить с ним в официальный брак. Почти весь 1849 год писатель гостит (в качестве кандидата в женихи?) в ее имении.
В холодное и серое утро 2 марта 1850 года Эвелина Ганская сдалась и пошла под венец в костеле Св. Варвары в Бердичеве.
Бальзак записал в своем дневнике: «Итак, три дня назад я женился на единственной женщине, которую любил, люблю больше чем прежде… Мне кажется, что Господь вознаградил меня этим союзом за столько бедствий, столько лет труда, столько трудностей, перенесенных и преодоленных. У меня не было ни счастья, ни юности, ни цветущей весны. Но у меня будет самое сверкающее лето и самая теплая осень».
На «лето» и «осень» судьба отпустила Бальзаку немногим больше пяти месяцев: 18 августа 1850 года писатель умер. Он убил себя титанической работой и губительным образом жизни: чрезмерно много ел, много употреблял кофе и вина — его излюбленными напитками были бордо и порто.
Восемнадцать лет длился последний любовный роман Бальзака в письмах, встречах и в короткой женитьбе. Любила ли его Эвелина Ганская? Ответить на этот вопрос трудно: диапазон ответа от «нет» до «да».
А нам следует затронуть другой вопрос: Бальзак в России.
В первый раз писатель приехал в нашу страну в 1843 году: 29 июля он появился в Петербурге, поселился на Большой Миллионной, напротив особняка Эвелины Ганской. «Мы не виделись с самой Вены, — записывал Бальзак. — Прошло долгих семь лет, и все это время она оставалась среди пшеничных просторов, а я — в людской пустыне, именуемой Парижем».
Бальзак ради любимой женщины готов был остаться в России и заниматься здесь литературой и театром, но его останавливало незнание русского языка. Его приезд не остался незамеченным, более того, российские власти внимательно за ним следили, о чем свидетельствует шифрованная депеша, которую поверенный в делах граф Киселев отправил из Парижа своему министру, графу Нессельроде:
«Если г-н Бальзак, романист, еще не появился в Санкт-Петербурге, то он появится со дня на день, поскольку уже 14 июля ему была выдана виза, с тем чтобы он выехал из Дюнкерка в Россию. Так как финансовые дела этого писателя постоянно находятся в критическом состоянии, а в настоящий момент хуже, чем когда бы то ни было, вполне вероятно, несмотря на противоположные утверждения газет, одной из целей его путешествия является литературная спекуляция. В таком случае, идя навстречу г-ну Бальзаку в его желании заработать денег, можно попытаться использовать перо этого автора, который сохраняет еще здесь некоторую популярность, как, впрочем, и в Европе, и убедить его написать нечто противоположное враждебному и клеветническому сочинению г-на Кюстина».
Книга маркиза де Кюстина «Россия в 1839 году» считалась очернительной и вызывала гнев властей. Сам маркиз так оправдывал свою позицию: «Моя ли в том вина, если, прибыв в страну с неограниченной государственной властью в поисках новых аргументов против деспотизма у себя дома, против беспорядка, именуемого свободой, я не увидел там ничего, кроме злоупотреблений, чинимых самодержавием?..»
Свою книгу Кюстин закончил таким «ужасным» пассажем: «Нужно жить в этой пустыне без покоя, в этой тюрьме без отдыха, которая именуется Россией, чтобы почувствовать всю свободу, представленную в других странах Европы, какой бы там ни был образ правления… Всегда полезно узнать, что существует на свете государство, в котором немыслимо счастье, ибо по своей природе человек не может быть счастливым без свободы».
Опровергать Кюстина и обелять Россию в глазах Запада бросился Николай Греч, но у него это плохо получилось. Российские власти возлагали большие надежды на Бальзака: вот кого действительно могут послушать в Европе. И предложили французскому гостю политико-литературную сделку. Оноре де Бальзак с холодной вежливостью отказался. В дневнике об этом он написал так:
«Мне говорят, что я упустил возможность заработать большие деньги, отказавшись написать „опровержение“. Какая глупость! Ваш монарх слишком умен, чтобы не понимать, что наемное перо никогда не вызовет доверия. Я не пишу ни за, ни против России».
Так что золотое перо Бальзака не стало наемным. Он сохранил самого себя и свое достоинство. Но при этом не заработал денег и явственно ощутил холодок правительственных чиновников. «Я получил пощечину, предназначенную Кюстину», — так охарактеризовал он свой первый приезд в Россию по возвращении во Францию.
А вслед ему петербургский журнал «Северная пчела» делился своими размышлениями с читателями: «Бальзак провел у нас два месяца и уехал. Многие теперь задаются вопросом, что он напишет о России. С некоторых пор Россия хорошо знает себе цену и мало интересуется мнением иностранцев о себе, зная наперед, что от людей, приезжающих сюда туристами, трудно ждать истинного суждения, потому что они черпают информацию у своих друзей, вместо того чтобы лично изучить жизнь страны и ее жителей».
Прожитые в России два месяца Бальзак провел в вакууме: ему не удалось познакомиться ни с одним русским писателем, журналистом или критиком. Своими личными впечатлениями он поделился лишь однажды, сравнив Невский проспект с парижскими бульварами: «Проспект похож на Бульвары не больше, чем стразы похожи на алмаз, он лишен этих живительных лучей души, свободы поиронизировать над всем… свободы, которой так славятся парижские фланеры… Повсюду одни мундиры, петушиные перья, шинели… Ничего непредвиденного, ни дев радости, ни самой радости. Народ, как всегда, нищ и за все отдувается».
Ну что? Очередная филиппика? Навет? Или суровый реализм Бальзака?..
В 1847 году писатель приехал погостить на Украину в имение Эвелины Ганской. Гостил он еще раз в 1848 году, и наконец — венчание в 1850. 24 апреля на огромном рыдване, набитом багажом, Бальзак и Ганская покинули Верховину, направляясь в Париж, где молодые супруги поселились на улице Фортюне (ныне улица Бальзака). А дальше — горестный финал. Примечательно, что вдова Бальзака на Украину так и не вернулась. Однако в Бердичеве до сих пор вспоминают необыкновенную пару: украинскую аристократку и французского писателя. В его честь бердичевские пищевики уже в наше время выпустили слабоалкогольный напиток «Оноре де Бальзак». И в местных магазинах можно услышать фразу: «Дай-ка, хозяюшка, пару бальзачков на опохмел».
«Человеческая комедия» продолжается.
На десерт высказывания Бальзака, отточенные, как афоризмы:
— Всякая власть есть непрерывный заговор.
— Деньги нужны даже для того, чтобы без них обходиться.
— Скупость начинается там, где кончается бедность.
— Быть повсюду дома могут только короли, девки и воры.
— Адюльтер приносит больше зла, чем брак — добра.
— Ухаживая за женщинами, многие, так сказать, подсушивают дрова, которые будут гореть не для них.
— Каждой ночи необходимо свое меню.
И в заключение любопытный факт из жизни Бальзака. В Париже, в Булонском лесу находится дом писателя, в котором он скрывался от своих кредиторов. Для друзей был установлен пароль: «На мне бельгийские кружева». Тому, кто приходил без «кружев», дверь не открывали.
Любимый мой читатель, вы носите «бельгийские кружева»? Или проще: читаете ли вы Бальзака?..
Наблюдатель человеческого сердца
Он оставил нам прекрасные романы, удивительные описания путешествий и систему взглядов и мыслей — «бейлизм» — особую манеру чувствовать и жить. Гоняться за счастьем и поклоняться красоте и искусству.
Но сначала не о Стендале, а о себе. Как тяжело сражаться со Стефаном Цвейгом и Андре Моруа! Очень сильные противники! Это все равно, чтобы какой-то физкультурный клуб «Макаронник» или «Железобетон» противостоял на футбольном поле таким грандам лиги чемпионов, как «Бавария» или «Манчестер юнайтед». Премьер-лига всегда предпочтительнее и победна. Разный класс. Разный уровень игры (в нашем случае игра слов).
О Стендале писали не только Цвейг и Моруа, но и другие маститые авторы, к примеру, Анатолий Виноградов — «Три цвета времени». Попробуем и мы: попытка не пытка. Дерзость города берет, тем более что Стендаль — это псевдоним, взятый по названию германского городка (а мог быть и Ульм). Будем писать о Стендале, опираясь на «наработки» классиков мемуарного жанра (Остап Бендер сказал бы: «классики нам помогут!»)
Коротко о жизненном пути. В «Автобиографических заметках» Стендаль писал: «Я родился в Гренобле 23 января 1783 года в семье, заявлявшей претензии на благородство происхождения, то есть принимавшей всерьез дворянские предрассудки, оправдывавшие классовые привилегии. Католицизм почитался в семье, ибо вся семья признавала, что религия есть опора трона. Это семья, имя которой я ношу, по существу была семьей зажиточных горожан-буржуа…»
У Анри Бейля (настоящее имя Стендаля) были непростые отношения в семье. Отца Шерюбена Бейля и особенно тетушку Серафи он откровенно не любил, зато любил всю материнскую линию, особенно маленького Анри восхищал Ромен Ганьон, местный сердцеед. Почти все мы формируемся в детстве. Уже в 8 лет человек становится пессимистом или оптимистом и не меняется до конца жизни. Стендаль с ранних лет испытал на себе тиранию, сначала отца, потом священника. Вот почему уже мальчиком он делил человечество на две части — на негодяев и на людей возвышенных, которые всегда романтичны и в кого-то влюблены. В дальнейшем, отмечает Моруа, чертами характера Стендаля стали благородство, стремление не быть человеком заурядным, человеком низменным. Он не обладал никаким мужским тщеславием. Почти все женщины, которых он любил, не отвечали ему взаимностью. Не было в нем и честолюбия. «Жизнь слишком коротка, и не следует проводить ее, пресмыкаясь перед жалкими негодяями», — писал он.
В 16 лет Стендаль покинул Гренобль и отправился в Париж. Формально он поехал поступать в Политехническую школу, а на самом деле, чтобы избавиться от провинции, испытать, что такое Париж, этот манящий и волшебный город! Париж встретил юношу неприветливо: еще один искатель счастья в столице! Спас юношу его дядя Пьер Дарю, близкий человек к всемогущему Бонапарту. Он устроил Анри в военное министерство, где ему пришлось заниматься рутинной работой — письмами, докладами и рапортами.
Начались наполеоновские войны, и Стендаль уже унтер-офицер 6-го драгунского полка. Толстый и пухлый, он не очень смотрелся в кавалерийском наряде, и к тому же он сделал открытие, что «не требуется много ума, чтобы размахивать саблей». Тем не менее Стендаль участвовал в итальянском походе Наполеона. В 19 лет вышел в отставку, пробовал себя на писательском поприще и снова вынужден был вернуться в армию. С 1806 по 1814 год в качестве военного интенданта он исколесил Германию, Австрию, Польшу. Был очевидцем Бородинского сражения, видел, как горела Москва, и вместе с разгромленным наполеоновским войском покинул Россию. После падения Наполеона Стендаль уезжает в Италию. Он «наелся» войной и хочет жить исключительно для себя. Довольно с него всяких полномочий и бумаг, отечеств и битв, чинов и орденов. Он не хочет отдавать другим приказы, но и сам не желает никому подчиняться. Италия — это страна его мечты. «Моя навязчивая идея — восхищаться Италией», — признается Стендаль в одном из писем. Какие прекрасные пейзажи, какая замечательная архитектура, какие внушительные статуи, величественные дворцы, а сколько интересного таят в себе итальянские музеи!..
В одном из музеев однажды Стендаль от чудовищного восхищения потерял сознание и долго потом приходил в себя. Этот случай, описанный позднее самим писателем, вошел в мировую психиатрию как синдром Стендаля. Восхищение красотой до крайних пределов. Упоение красотой.
Восхищаясь Италией, Стендаль постоянно толковал о свободе, и это, естественно, вызывало подозрение властей (свобода во всех странах — подозрительная вещь), и Стендаль в 1821 году возвращается в Париж. Пишет статьи и книги, посещает литературные салоны. Но, как замечает Цвейг, ни одна из дам не берет его с собою после окончания вечеринок (тусовок — по нынешнему времени), не приглашает его к себе. Как рассказчик анекдотов он еще котируется, но в остальном не представляет для женщин никакого интереса…
В 1830 году Стендаль становится французским консулом в Триесте, затем в Чивитавеккьи, где провел последнее десятилетие своей жизни. Ну, а смерть настигла Стендаля в Париже на пороге его славы: восторженная статья Бальзака о «Пармской обители». Но здоровья уже нет. Стендаль грузен и тяжело передвигается с помощью палки. 22 марта 1841 года прямо на улице около Парижской биржи Стендаля настигает удар. 23 января он умирает в возрасте 59 лет. В своей маленькой комнате отеля, заваленной бумагами, начатыми трудами и тетрадями дневников. И в одной из них написаны странно пророческие слова: «Не вижу ничего смешного в том, чтобы умереть на улице, если только это не намеренно».
Стендаля похоронили на Монмартрском кладбище. На надгробии надпись: «Арриго Бейле. Миланец. Жил. Писал. Любил». Почему миланец? И почему Арриго? Француз Анри Бейль, родившийся в Гренобле, просто пошутил в последний раз. Вводить других в заблуждение — такова была его постоянная забава. Быть честным с самим с бой — такова его подлинная, непреходящая страсть.
Лишь немногие лгали больше и мистифицировали мир охотнее, чем Стендаль. Лишь немногие полнее и глубже него говорили правду, — это замечание Стефана Цвейга. Свои письма Стендаль всегда подписывал другим псевдонимом. Усердные биографы выудили более 200 таких фантастических подписей: Коттинэ, Гайяр, барон Дорман и т. д. Вопреки распространенному мнению причина этого шутовства — не только страх перед черным кабинетом австрийской полиции, но и врожденная, от природы присущая страсть дурачить, изумлять, притворяться, прятаться. Стендаль не прочь приврать без всякого внешнего повода — только для того, чтобы вызвать к себе интерес и скрыть свое собственное «я». Он вообще был странным человеком этот Стендаль, впрочем, как и каждый гений или талант. Лишь слабоодаренные люди всегда обычны и нормальны.
Согласно завещанию Стендаля громадный деревянный ящик с бумагами достался его двоюродному брату Ромэну Коломбо (детей у Стендаля не было, впрочем, как и жены). Коломбо вскрыл ящик и подивился: сколько всякого вздора нагородил этот брат-графоман, да еще многое к тому же зачем-то зашифровал, чтобы скрыть истинный смысл своих записей. Бумаги — не деньги, и они были спокойно отправлены в гренобльскую библиотеку — все 60 томов! — долгие годы пылились в библиотечном архиве. Господи, сколько всяких бумагомарак на свете! И все пишут, пишут…
Через пару десятилетий имя Стендаля, как писателя, было основательно забыто, но вмешалось Провидение или счастливый случай. Молодой польский преподаватель языков Станислав Стриенский, заброшенный в Гренобль и отчаянно скучающий там, роется в библиотеке и наталкивается на архив Стендаля. Чем больше он читает, тем интереснее становится материал. Нет, это не должно пылится на полках! — решает Стриенский, находит издателя: на свет появляются дневник, романы «Анри Брюлар» и «Люсьен Левен», а вместе с ним впервые и подлинный Стендаль.
С молодых лет Стендаль хотел стать писателем и делал многочисленные попытки, начинал писать, бросал недописанные рукописи и снова начинал. Его литературное ученичество затянулось на долгие годы. Он увлекается музыкой и живописью. Музыку Стендаль называл своей «самой сильной» страстью. Он написал работы «Жизнь Гайдна, Моцарта и Метастазио», «Жизнь Россини». Тяготел к операм Чимароза, к симфонизму Гайдна и Моцарта. Еще Стендаля увлекала живопись: «История живописи Италии», «Рим, Неаполь и Флоренция», «Прогулки по Риму». Пишет он и исследование «Расин и Шекспир».
Но по-настоящему Стендаль садится за работу лишь в 40 лет, когда его стала одолевать полнота, денег становилось все меньше, а незаполненного времени все больше и практически никакого успеха у женщин, — и вот тогда книги становятся для Стендаля спасением. Стефан Цвейг добавляет: «Кроме того, попутно можно развлечься, иной раз выставить дураками своих врагов, поиздеваться над тупостью света; можно поведать самые тайные движения своей души, приписывая их какому-нибудь вымышленному юноше, чтобы не выдать себя под этой маской и не подвергнуться насмешкам первого попавшегося тупицы, можно быть страстным, не компрометируя себя, и по-мальчишески грезить в пожилом возрасте, не стыдясь себя самого. И вот творчество становится для Стендаля наслаждением, затаеннейшим восторгом умудренного искателя наслаждений…»
Высшее благо для Стендаля: одиночество и независимость. То и другое дают ему книги. Он пишет их для себя. «Стареющий эпикуреец нашел себе новую, последнюю и тончайшую усладу — писать или диктовать при двух свечах, за деревянным столом, у себя наверху, в мансарде, и эта интимная безмолвная беседа со своей душой и своими мыслями становится для него к концу жизни важнее, чем все женщины и утехи, чем дебаты в салонах и даже музыка».
В 43 года Стендаль начинает свой первый роман — «Красное и черное» (более ранний — «Арманс» — не может идти в счет), в 50 лет — второй, «Люсьен Левен», в 54 года — третий, «Пармская обитель». Эти три романы — три литературные вершины Стендаля. И все они сделаны по одной схеме. Как отмечает Моруа: «Это всегда история молодого человека, который приобретает жизненный опыт и ощущает трагический разрыв между волшебным миром детства и миром реальной действительности». И опять же противостояние героя с врагами, с отпетыми негодяями. Все три героя Стендаля — Жюльен, Фабрицио и Люсьен Левен грезят Наполеоном. И все они несут навстречу женщине смятенное и нетронутое сердце, полное затаенной страсти… Где ныне эти стендалевские юноши? Можно мечтать о них. Ждать их. Звать. Но никто не откликнется: их нет. Они вымерли, как динозавры. Романтические динозавры.
Последний роман Стендаля «Анри Брюлар» — роман о самом писателе, воспоминание о самом себе. Он написал его как свой автопортрет, — искренне, «как частное письмо», но при этом Стендаль не достиг художественных высот, хотя, возможно, он к этому не стремился, ему было важно просто зафиксировать мгновения своей жизни, чтобы с помощью пера оживить сцены прошлого.
В письме Бальзаку Стендаль писал: «Говоря по правде, я вовсе не уверен в том, что я обладаю достаточным талантом, чтобы заставить читать меня. Иной раз мне доставляет большое удовольствие писать. Вот и все».
Стендаль зря сомневался: его читают! И еще как — с упоением. Вот что записал далеко не рядовой читатель Корней Чуковский в своем дневнике от 19 июня 1917 года: «Совсем не сплю. И вторую ночь читаю „Красное и черное“ Стендаля, толстый 2-томный роман, упоительный. Он украл у меня все утро. Я с досады, что он оторвал меня от занятий, швырнул его вон. Иначе нельзя оторваться — нужен героический жест; через пять минут жена сказала о демонстрации большевиков, произведенной в Петрограде вчера. Мне это показалось менее интересным, чем вымышленные страдания Жюльена, бывшие в 1830 г.».
Кстати, о политике. В «Пармской обители» Стендаль образно сказал: «Политика в литературном произведении — это как выстрел из пистолета посреди концерта…»
Но Стендаль — это не только книги, а еще и дневник. Он без устали делал заметки, записывая всякое движение чувства, всякое событие. С одинаковой точностью он вел запись своим сокровенным душевным тайнам и франкам, потраченным на обед, на книги или стирку белья. Стендаль обладал некоей нервической графоманией: все записывать, все фиксировать, «остановить мгновение», хотя оно чаще не прекрасное, а, наоборот, безобразное. И эта «писанина» отражена в его литературном наследстве — в беллетристике, в письмах, в собранных даже анекдотах, где главный герой — сам Стендаль. Вот почему он мало заботился о стиле, цельности, рельефности — все, что он торопливо набрасывал на бумаге, это как бы не литературный текст, а всего лишь письмо к приятелю. И Стефан Цвейг делает вывод о Стендале, что он не живописец слова, а всего лишь фотограф-моменталист. Поэтому у Стендаля и отношения к собственным книгам как в забавным пустячкам. Никакого величия, никакой напыщенности.
Другое дело — женщины. Это куда серьезнее. Тем более что природа обделила Стендаля мужской красотой. Физиономия — круглая, красная, мещански дородная. Насмешка судьбы: нежная душа мотылька заключена в изобилии плоти и жира. У Стендаля были и соответствующие прозвища: китаец, обойщик, дипломат с физиономией аптекаря… Но в этом гигантском теле, как замечает Цвейг, дрожит и трепещет клубок чувствительных до болезненности нервов. И как с такой внешностью добиваться успеха у женщин? Он мечтал быть Казановой, а у женских ног превращался в робкого гимназиста. Он рано потерял свои волосы и был вынужден постоянно прикрывать свою лысину. Выбранный им лиловый парик был не самым лучшим его украшением. А еще большой нос, толстые щеки и короткие ноги. Впоследствии появился и живот.
Первый же опыт с женщиной закончился конфузом. А всего у Стендаля было всего 6 или 7 побед, в том числе неоднократно бравшиеся уже другими крепостями или добровольно капитулирующие добродетели. Многие из женщин, которых любил Стендаль, были для него недостижимы, включая и самую первую из них. Он признавался: «Я всегда хотел покрыть поцелуями свою мать и хотел, чтобы при этом на ней не было никакой одежды… Я всегда хотел покрыть поцелуями ее грудь». Она умерла, когда Стендалю было 7 лет.
Первая покорившаяся ему женщина — это было в Милане, в 1800 году, — наградила его сифилисом. Там же в Милане через год Стендаль пылал страстью к полногрудой Анжеле Пьертрагруа, но не мог признаться ей в любви, которую она щедро раздавала другим мужчинам. Спустя 10 лет Стендаль снова встретился с Анжелой и, наконец, признался, что был в нее влюблен. «Господи, — удивилась она, — почему же вы тогда молчали? Но, честно говоря, и сейчас не поздно», — сказала дама и увлекла Стендаля на кровать. В ознаменование любовной победы Стендаль попросил вышить на своих помочах эту знаменательную для него дату: 21 сентября 1814 года, в половине двенадцатого утра…
Были и другие женщины в жизни Стендаля: Адель Ребюффель, Меланж Гилберт, Александра Дарю, танцовщица Луазон, аристократка Джулия Роньери, которая бросила Стендалю уничтожающую фразу: «Вы старый и некрасивый…» Была еще Матильда Дембовски, вдохновившая писателя на создание книги «О любви» (любопытно, что за 10 лет после ее публикации удалось продать всего лишь 17 экземпляров).
Мысль о своей донжуанской несостоятельности постоянно угнетала Стендаля. Оставалось только теоретизировать и в своем трактате писатель классифицировал, что есть 4 вида любви: любовь-страсть, любовь-влечение, физическая любовь и любовь-тщеславие. А еще он ввел понятие «кристаллизация чувств», когда мужчина украшает женщину достоинствами, которыми она не обладает.
В своем творчестве Стендаль взял блистательный реванш за жизнь, за свои любовные неудачи. Матильда его обманула, зато Люсьен Левен женится на мадам Шатель. Анжела ему изменяла, зато герцогиня Санаверина сходит с ума по Фабрицио. В романах Стендаля происходит великий праздник сбора винограда любви — компенсация за кислый виноград личных любовных неудач писателя.
Но будущим донжуанам Стендаль оставил два великолепных завета: «Гибкость ума может заменить красоту». И второй: «Сумейте занять женщину, и она будет вашей».
Если внимательно посмотреть на всю жизнь Стендаля, то ее он построил как сознательную оппозицию своей эпохе. Будучи писателем, он игнорирует устоявшиеся литературные формы; будучи солдатом, глумится над войной. Как политик иронически относится к истории, как француз откровенно издевается над французами. Короче, Стендаль не хотел быть «бараном из стада».
Цвейг пишет о Стендале: «Он счастлив, что не подходит ни к каким классам, расам, сословиям, отечествам… лучше стоять в стороне одному, только бы остаться свободным. И Стендаль гениально умел оставаться свободным, освобождаться от всякого принуждения и влияния. Если из нужды ему приводится принять какую-нибудь должность, надеть форму, то он отдает только минимум, необходимый для того, чтобы удержаться у общественного корыта, и ни на грош больше, а всякой должности, во всяком деле, чем бы он ни занимался, умеет он, действуя ловкостью и притворством, остаться совершенно свободным и независимым».
Все это похоже на некое швейкианство, но без глупой улыбки Йозефа Швейка. У Стендаля лишь презрительная улыбка в душе.
Стендаль говорил: «Моею истинною страстью было познавать и испытывать. Эта страсть никогда не получала полного удовлетворения». И еще он говорил: «Я не порицаю, не одобряю, а только наблюдаю…» И определение: «Я наблюдатель человеческого сердца». Он же и аналитик, который в своих книгах переводит «язык страстей» на «язык математики». Соединение ума и сердца — вот что такое Стендаль.
Цвейг определил Стендаля как «нового Коперника в астрономии сердца». По существу, Стендаль разъял отдельного человека, расщепил его на кусочки и увидел в нем множество тончайших оттенков. Ну, а в себе обнаружил тартюфское ханжество. Помните, как маркиз де ла Моль в «Красном и черном» пришел в бешенство, когда узнал о романе Жюльена с Матильдой:
«Ответ подвернулся из роли Тартюфа.
— Я не ангел…»
Ни Жюльен, ни Стендаль, конечно, не ангелы, они — люди со своими пороками и заблуждениями. И что делать? Андре Моруа перефразировал обращение Стендаля к читателю о том, что не надо проводить свою жизнь «в страхе и ненависти», в иное: «Друг читатель, проводи свою жизнь в любви и в высоких устремлениях».
Ну, а теперь о значении Стендаля. В 1994 году в Москве проходил коллоквиум «Стендаль и Россия». Первыми почитателями французского писателя были люди, близкие к декабристам, и в частности князь Петр Вяземский. Одним из самым прилежных читателей Стендаля являлся Лев Толстой, на которого большое впечатление произвела батальная сцена из «Пармской обители». Привлекала Толстого и стендалевская тема человеческого счастья. Психологические открытия Стендаля повлияли и на творчество Достоевского. «Уроки» Стендаля оказали влияние на Максима Горького, Эренбурга, Фадеева и многих других советских писателей.
Французский исследователь Жорж Нива отмечает и такую странную на первый взгляд связку: Стендаль и Набоков. Нива обращает внимание на похожесть двух писателей — «абсолютным неверием, поисками счастья, страхом перед пошлостью, изгнаннической судьбой, творящей из неудобства какой-то устав веселья. „Приглашение на казнь“ Набокова — пародия на всю литературу о тюрьме… пародия на Стендаля — и в ироничности слога…»
«На всем пути от Жюльена к Цинциннату, — добавляет Жорж Нива, — русская литература старалась приспособить к себе, принять и понять Стендаля, но почти ничего не выходило. Несомненно, в ней слишком сильна неспособность к легкому, веселому неверию. Лишь постороннему ей писателю, изгнаннику Набокову, удалось хоть как-то ввести Стендаля в свой странный аллегорический мир».
Конечно, кинематограф не мог пройти мимо Стендаля. В 1947 году французский режиссер Кристиан-Жак поставил «Пармскую обитель», где Фабрицио дель Донго играл блистательный Жерар Филип, красавец и аристократ с безупречными манерами (мечта Стендаля), а в роли Джины снялась Мария Казарес. Спустя 7 лет, в 1954 года, Жерар Филип снялся в роли Жюльена Сореля в «Красном и черном» (режиссер Клод Стан-Лара). Высокий, сухопарый, с матовым цветом лица, Жерар Филип олицетворял собою силу и веру и мгновенно стал благодаря стендалевским персонажам национальным героем, символом обожания и гордости. А Фанфан-Тюльпан добавил Жерару Филипу всемирной славы. В «Красном и черном» его партнершами были Даниэль Дарье (г-жа де Реналь) и Антонелла Луальди (Матильда).
В 1976 году Сергей Герасимов тоже очаровался стендалевским романом и создал свой вариант «Красного и черного». В облике Жюльена Сореля предстал Николай Еременко, аббата Шелана сыграл Вацлав Дворжецкий, ну, а дамами предстали Наталья Бондарчук (г-жа де Реналь) и Наталья Белохвостикова (Матильда де ла Моль). Конечно, они были не француженками, им явно не хватало женственности и шарма, но тем не менее они были представителями слабого пола, суть которых так хорошо понимал Стендаль.
«Мадемуазель де Соммери, будучи поймана своим любовником на месте преступления, храбро это отрицала, а когда тот стал горячиться, заявила: „Ах, я прекрасно вижу, что вы меня разлюбили; вы больше верите тому, что вы видите, чем тому, что я говорю“».
Узнаете женскую логику? А еще, конечно, пленительная вещь — красота. Но, как справедливо замечал Стендаль, «чрезвычайно красивые женщины вызывают не такое уж изумление при второй встрече».
Стендаль был знатоком красоты, но отчетливо понимал: «красота есть лишь обещание счастья».
Добавим от себя: счастье — не что иное, как химера, но как упоительно гоняться за счастьем. И это, пожалуй, главный урок всей жизни Анри Бейля, известного нам под именем Стендаля.
Сплошной боваризм
Среди писателей первой величины, безусловно, следует назвать Флобера. Он один из первых, кто был ярым сторонником теории «искусства для искусства». Окружающий его мир буржуа, чиновников и лавочников был ему ненавистен. Ни в какие социальные преобразования он не верил. К революциям и бунту относился отрицательно. Считал, что надо отрешиться от всякой житейской суеты и от стремления ко всевозможным радостям бытия. Убежище и спасение — только искусство, именно Флобер сказал, что необходимо подняться «на самый верх» и замкнуться в «башне из слоновой кости».
Уже после смерти Флобера Валерий Брюсов в 1896 году сформулировал три завета «Юному поэту» — помните: «юноша бледный со взором горящим…»:
- Помни второй: никому не сочувствуй,
- Сам же себя полюби беспредельно.
- Третий храни: поклоняйся искусству,
- Только ему, безраздумно, бесцельно.
Флобер принес в жертву литературе время, покой, имущество… Писатели флоберовского типа всегда стремились освободиться от каких бы то ни было гражданских обязанностей: уклонялись от военной службы, сторонились общественной жизни, не принимали никаких должностей, а на пороге зрелости оказывались перед дилеммой: семейный очаг или безбрачие…
Краткая биография
Биографию можно излагать по-разному: сухо, академично, минуя все возможные подробности — только даты и факты; а можно и цветисто, эмоционально, с собственным мнением и субъективными оценками. Как это написал, к примеру, Петр Вайль в книге «Гений места» (1999), назвав Флобера «склонным к аскезе мономаном».
Но первая фраза должна быть у всех пишущих биографов одинакова: Гюстав Флобер родился 12 декабря 1821 года в Руане. Ну, а дальше — вариации. И что у Вайля?
«Сын и брат врачей, проведший детство при больнице, Флобер и писателем был каким-то медицински стопроцентным. Примечательно, что от карьеры юриста, навязанной семьей, ему удалось избавиться не путем убеждения — кто б ему поверил? — а убедительным для отца физиологическим способом. Что-то вроде эпилептического припадка свалило его в возрасте двадцати трех лет. Оправившись, Флобер возобновил занятия юриспруденцией, и припадок тут же повторился. Приходил в себя он долго: „Сегодня утром я брился правой рукой, — это письмо брату. — Но задницу подтираю все еще левой“, приступы случались еще и еще, и отец принял решение: сын бросил учебу и в итоге зажил тихой жизнью в Круассе на содержании семьи. Так исполнилось его намерение, четко осознанное еще в детстве, — десятилетний Флобер писал другу: „Я тебе говорил, что буду сочинять пьесы, так нет же, я буду писать романы…“
Так начался писательский период в жизни Гюстава Флобера, длившийся тридцать шесть лет, — до смерти, чисто писательский, сугубо писательский, исключительно писательский („Я — человек-перо“) — возможность никогда не отвлекаться ни на что другое (музыку и живопись он лишь полушутя называл „низшими искусствами“), не заботиться о публикациях и гонорарах, с прославленной медлительностью составлять и переставлять слова. Письма Флобера пестрят свидетельствами этого мазохистского наслаждения: две фразы за пять дней, пять страниц за две недели…»
Тут требуется остановка для личного негодования. И восклицания: если бы я так кропотливо складывал буквы и фразы, то я бы умер с голоду в первый же месяц. Но за Флобером была семья, рента, доходы поместья. Флобер не бился за гонорары и не вел изнурительные тяжбы с издательствами. Он занимался только искусством.
И еще один штрих из жизни Флобера: обильная еда. «У меня несварение от излишка буржуа. Три ужина и обед! И сорок восемь часов в Руане. Это тяжело, — признавался Флобер. — Я до сих пор отрыгиваю на улицы своего родного города и блюю на белые галстуки».
Флобера раздражало не только обжорство своих соотечественников, но и многое другое. «Я прошел пешком через весь город и встретил по дороге трех или четырех руанцев. От их пошлости, их сюртуков, их шляп, от того, что они говорили, у меня к горлу подступала тошнота…»
Флобера раздражал родной город и в мечтах он уносился в далекое прошлое — в эпоху Перикла, Нерона, Ронсара, куда-то в Китай, Индию, Судан, в прерии и пампасы. Однако в реальной жизни Флобер совершил лишь два продолжительных путешествия: одно — по Бретани, другое — на Восток. Побывал в Греции, Сирии, Палестине, на развалинах Карфагена. Восток произвел на него сильное впечатление. Сфинкс, стороживший египетские пирамиды, потряс писателя настолько, что ему стало дурно.
Флобер жил в основном в Круассе, а в Париже бывал наездами. «Я, как говорится, медведь, — писал в одном письме. — Живу монахом; иногда (даже в Париже) по неделям не выхожу из дому… Я посещаю ограниченный круг людей». В этот круг входили братья Эдмон и Жюль Гонкуры, Эмиль Золя, Альфонс Додэ, Иван Тургенев. С ними Флобер встречался на «обедах у Маньи», а затем на «обедах пяти». Дружеские чувства Флобер питал к Жорж Санд, Леконт де Лилю, Шарлю Бодлеру, Эрнесто Фейдо («ты — очаровательнейший из смертных») и к своему «ученику» Мопассану.
Запись из дневника Эдмона Гонкура: «Вторник 14 апреля 1874 года. — Обедал в кафе „Риш“ с Флобером, Тургеневым, Золя, Альфонсом Доде. Обед уважающих друг друга талантливых людей; в следующие зимы мы хотим устраивать такие обеды ежемесячно. Начинаем с обширных рассуждений о способностях к литературе людей, склонных к запорам и поносам, а потом переходим к механизму французского языка…»
7 января 1876 года: «Веселый прелестный обед у Доде вокруг миски с рыбной похлебкой, приправленной чесноком, и корсиканского жаркого из дроздов. Все чувствуют себя в тесном кругу симпатичных людей, среди уважающих друг друга талантов, и едят с большим аппетитом. Удовлетворение Флобера прорывается в резкости слов, от которых милая г-жа Доде вздрагивает и вся словно сжимается…»
Да, выезды в Париж были для Флобера иногда приятны, но туда он приезжал не часто. Своей многолетней «подруге» Луизе Коле Флобер писал: «Ты спрашиваешь, где я буду жить? Понятия не имею. Я на этот счет очень требователен. Все зависит от случая, от помещения. Но ниже улицы Риволи и выше бульвара я жить не буду. Я придаю большое значение солнцу, красоте улицы и ширине лестницы…»
Капризный? Привередливый? Жан-Поль Сартр в своей книге «Идиот в семье. Гюстав Флобер от 1821 до 1857» высказывается покруче. По его мнению, писатель-человек — это причудливое существо, состоящее из истерии, неврозов, извращений и отшельничества. Злой завистник, ненавидящий отца, мать, брата и все человечество, Флобер, как пишет Сартр, «претерпел свою тоталитарную интенцию дисквалифицировать то, что есть, во имя того, чего нет». Говоря иначе: происходящее в душе ему нравилось больше происходящего на улице. К людям же Флобер относился с таким скептицизмом, что еще в 9-летнем возрасте писал приятелю: «А еще тут есть одна дама, которая приходит к папе и всегда рассказывает нам какие-то глупости, я буду их записывать». Выходит, что мадам Бовари он видел в раннем детстве?..
В своей книге Сартр безжалостен к Флоберу. От «Идиота в семье» несет ужасом. Но за всеми психоаналитическими экзерсисами по поводу характера и поведения Флобера скрывается сам Сартр (разоблачая другого, он разоблачает самого себя) и его знаменитая формула «Ад — это другие». Кстати, одно из юношеских произведений Флобера называется «Мечты в аду» (1837).
Коли затронули творчество, то отметим, что первые произведения, вышедшие из-под пера Флобера («Пляски мертвецов», «Записки безумца» и другие), наполнены мрачностью. Главный роман Флобера «Госпожа Бовари. Провинциальные нравы» («Madame Bovary. province») вышел в 1857 году, когда писателю шел 36-й год. В 1858 году роман был переведен на русский язык как «госпожа», позднее как «мадам». Роман «Саламбо» появился в 1862 году. Посвящен борьбе Древнего Рима с Карфагеном. Далее — «Воспитание чувств» (1869), в котором юный Фредерик Моро пытается приобщиться, встроиться, интегрироваться в буржуазные нормы бытия, драма «Искушение Святого Антония» (1874), «Иродиада» (1877) про Иудею I века до нашей эры. И, наконец, неоконченный роман «Бувар и Пекюше».
Работая над последним романом, Флобер вернулся к своей юношеской работе — сатирическому «Лексикону прописных истин». Когда-то этот «Лексикон» читался интересно, сегодня уже не очень, разве что про блондинок и брюнеток?
БЛОНДИНКА — Более пылки, чем брюнетки.
БРЮНЕТКИ — более пылки, чем блондинки.
А еще «АКТРИСЫ» — пагуба наших сыновей… «БАЯДЕРКИ» — все восточные женщины… «ОДАЛИСКИ» — смотри «Баядерка» и т. д.
Про «Газеты» — нельзя без них обойтись, но надо их ругать. «Литература» — занятие праздных. «Проза» — легче сочиняется, чем стихи, и, пожалуй, последнее — «Эгоизм» — жаловаться на чужой и не замечать своего.
Чтобы многое понять в творчестве и личности писателя, весьма полезно посетить его дом, побывать в его «рабочей мастерской». Именно этим были движимы братья Гонкуры, когда в октябре I863 года отправились в Круассе к Флоберу, в его строгий провинциальный дом.
«Вот мы в рабочем кабинете Флобера, свидетеле столько великих, упорных и неустанных трудов, кабинете, откуда вышли „Госпожа Бовари“ и „Саламбо“… дубовые книжные полки с витыми колоннами, соединяющиеся с другими полками, идущими вдоль всех стен комнаты. Стены обшиты белыми деревянными панелями, а на камине отцовские часы из желтого мрамора, с бронзовым бюстом Гиппократа. Возле камина — бездарная акварель, портрет томной и болезненной англичанки, с которой Флобер в молодости был знаком в Париже… На дверях и окнах — драпировка из шелковой материи старинного вида… В углу — тахта, покрытая турецкой тканью, со множеством подушек. Посреди комнаты — рабочий стол Флобера, большой круглый стол с зеленым сукном и чернильницей в виде жабы. Там и здесь, на камине, на столе, на книжных полках, на консолях и просто на стенах, — всевозможные восточные безделушки: египетские амулеты, музыкальные инструменты, медные блюда, ожерелья из стеклянных бус… аляповатый Восток, и сквозь артистическую натуру хозяина проглядывает черты варварства».
Другая запись, от 1 ноября 1863 года: «Он никогда не выходит из дома, он живет своими рукописями, своим рабочим кабинетом. У него нет лошади, нет лодки… Весь день громовым голосом, с выкриками, как у актера бульварного театра, он читал нам свой первый роман, написанный в 1842 году… Сюжет: молодой человек теряет невинность с „идеальной куртизанкой“. В этом юноше есть много от Флобера, от его приступов отчаяния, от его неосуществленных стремлений, от его меланхолии, мизантропии, от его ненависти к массам…»
Спустя 9 лет — 21 июня 1872 года — уже один Эдмон Гонкур записывает о разговоре в кафе с Флобером: «И здесь, за рюмкой ликера, он продолжает: „Нет, теперь я не в состоянии переносить никаких неприятностей… Нотариусы из Руана считают меня не совсем нормальным… Знаете, по поводу раздела имущества я заявил им: пусть они берут что хотят, но только ни о чем не говорят со мной; пусть лучше меня обворуют, чем будут приставать ко мне, и так во всем, то же самое и с издателями… Заниматься чем-нибудь я теперь совершенно не могу, у меня такая лень, что для нее просто нет названия; единственно, что я могу еще делать, это работать“.
Потом он провожает меня на вокзал и, прислонившись к перилам, где стоит очередь за билетами, говорит о своей глубокой скуке, о разочаровании во всем, о желании умереть, и умереть без переселения души, без загробной жизни, без воскресения, навсегда избавиться от своего „я“.
Слушая его, — пишет далее Гонкур, — мне кажется, что я слушаю свои ежедневные мысли. О! Какое физическое расстройство влечет за собой умственная жизнь, даже у самых сильных, у самых крепких. Положительно, все мы больны, почти безумны и готовы окончательно сойти с ума». (Эдмон и Жюль де Гонкур. «Дневники»).
Сильный удар по психике Флобера пришелся от судебного разбирательства, связанного с публикацией «Госпожи Бовари». Флобер суд выиграл, но, несмотря на победу, был окончательно подавлен. «Я так разбит физически и морально после всего этого, что не в состоянии держать в руке перо…»
Последние годы жизни Флобера были безрадостными и даже мрачными. Он пережил тяжелое финансовые невзгоды, банкротство, в которое увлек его муж одной из племянниц. Тщетно пытался знаменитый писатель получить по конкурсу место библиотекаря в Париже. Хотя какая работа! Он был болен. Припадки падучей участились, он не мог работать, незадолго до смерти Флобер писал г-же Роже де Жанетт 25 января 1880 года:
«…Два с половиной месяца я провел в абсолютном одиночестве; …и в общем очень хорошо, несмотря на то, что навиделся ни с кем; мне не приходилось выслушивать глупостей! Нетерпимость к людской глупости превратилась у меня в болезнь; и это еще слабо сказано.
Почти все смертные обладают даром раздражать меня, и я могу свободно дышать лишь в пустыне…»
Гюстав Флобер умер 8 мая 1880 года в Круассе. Скончался внезапно за письменным столом, выронив перо из рук, упал, как говорили его друзья, — «убитый своей великой, единственной страстью — любовью к искусству». Ему шел 59-й год.
Как писал наш Гавриил Державин:
- Приходит смерть к нему, как тать,
- И жизнь внезапу похищает.
«Внезапу» — так нынче не говорят. Но как правильно!.. И еще приведем строки Державина из стихотворения «На смерть К. Мещерского»:
- Смерть, трепет естества и страх!
- Мы — гордость, с бедностью совместна;
- Сегодня бог, а завтра прах;
- Сегодня льстит надежда лестна,
- А завтра: где ты, человек?..
Но такие люди, как Флобер, не исчезают. Остаются книги. Они дают возможность погрузиться во внутренний мир писателя.
Стиль — это Флобер
Кто не любит писательскую лабораторию слова, тот может спокойно не читать эту главку: в ней нет страстей и интриг, а есть описание того, как работает писатель, что такое вдохновение и что такое стиль, к которому так страстно стремился Флобер.
Максим Горький назвал Флобера «величайшим мастером стиля».
Откроем Литературную энциклопедию на слово «СТИЛЬ». «Стиль — от латинского stilus — остроконечная палочка для письма, манера письма, способ изложения, — общий тон и колорит художественного произведения; метод построения образа и, следовательно, принцип мироотношения художника…»
Оборвем цитату: чересчур литературно! Давайте что-нибудь попроще. «Ленинский стиль работы» — было такое расхожее выражение в советские времена, — нет, это не то. Скорее — «Стиль — это человек». Вот это уже ближе.
Итак, стиль — манера письма. Флобер писал об «ужасах стиля», «мучениях с ассонансами», «пытках с периодами». «Сколько унижений я терплю от прилагательных, как обижают меня относительные частицы речи, вроде „что“ и „который“…» — жаловался Флобер Луи зе Коле. Но при этом Флобер «любил свою работу неистовой, извращенной любовью, как аскет власяницу, царапающую ему тело».
«Я — человек-перо, — отмечал Флобер в письме от 1 февраля 1852 года, — я существую из-за него, ради него, посредством него. Я больше всего живу с ним».
И еще: «Я стараюсь опьянить себя чернилами, как другие опьяняют себя водкой, чтобы забыть общественные бедствия и личные горести» (22 мая 1871).
Мопассан оставил картину того, как работал Флобер: «С наклоненной головой, с лицом и шеей, налитой кровью, напрягая все мускулы, как атлет во время поединка, он вступал в отчаянную борьбу с идеей и словом, схватывая их, соединяя, сковывал и мало-помалу с нечеловеческими усилиями порабощая мысль и заключая ее, как зверя в клетку, в точную, неразрушимую форму».
Флобер говорил о стиле, словно о живом прекрасном юноше: «Больше всего я ценю крепкую, ясную форму с выпуклыми мускулами, со смуглой кожей». Он соглашался принимать всерьез только хорошо написанные книги. Под старость сетовал, что никто больше не любит красиво написанной фразы.
Вот как, к примеру, написано Флобером о смерти первой жены Шарля в «Мадам Бовари»:
«Спустя неделю у Элоизы, в то время, когда она развешивала во дворе белье, пошла горлом кровь, а на другой день, когда Шарль отвернулся, чтобы задернуть оконную занавеску, она сказала: „Аx, боже мой!“, вздохнула и лишилась чувств. Она умерла, удивительно!»
Вот это чисто флоберовский стиль! Он мечтал написать книгу без сюжета, плана, реального содержания, состоящую из одних прекрасно написанных фраз, которая бы только на них и держалась. Писать, как дышать воздухом, легко и свободно.
Луизе Коле Флобер резко писал: «Я не хочу рассматривать искусство как сточную канаву для страстей, как ночной горшок». И «Смешно делать литературу орудием своих страстей».
В сущности, работа Флобера над стилем сводилась к тому, чтобы подчинить слово мысли… творчество Флобер сравнивал с лишаем на коже: «Я чешусь и кричу. Это одновременно удовольствие с пыткой».
Приведем еще несколько высказываний Флобера о писательском труде:
«Чтобы удержать сюжет все время на высоте, необходим чрезмерно выразительный стиль, ни разу не ослабевающий».
«Вот уже три дня, как я валяюсь по всем диванам в самых разнообразных позах, придумывая, что писать!..»
«Меня увлекают, преследуют мои воображаемые персонажи, вернее, я сам перевоплощаюсь в них. Тогда я описывал отравление Эммы Бовари, у меня во рту был настоящий вкус мышьяка».
«Человек, посвятивший себя искусству, не имеет право жить как другие».
«Честность — первое условие эстетики».
И последнее о творчестве Флобера и его стиле. Французский писатель и критик Теофиль Готье подсмеивался над Флобером: «У него на душе есть один страшный грех, угрызения совести отравляют ему жизнь и скоро сведут его в могилу: в „Госпоже Бовари“ у него, видите ли, стоят рядом два существительных в родительном падеже: „венок из цветов апельсинного дерева“. Он в полном отчаянии, но сколько ни старается — иначе не скажешь…»
Стиль — это быть заложником формы.
Мадам Бовари
«Госпожа Бовари — это я», — заявлял Флобер. То ли серьезно, то ли иронически.
«Ужасная работа! Какая мука! — признавался писатель, когда бился над романом. — О искусство, искусство! Что же это за чудовищная химера, выедающая нам сердце, и ради чего? чистое безумие — обрекать себя на такие страдания…»
«Как надоела мне Бовари! Но понемногу я все же начинаю в ней разбираться. В жизни ничего мне не давалось с таким трудом, как теперешняя моя работа, как обыденный диалог; а сцена в гостинице потребует месяца три. Бывают минуты, когда я готов плакать от бессилия. Но я скорее издохну, чем обойду ее…»
Флобер работал над романом о Бовари около пяти лет. У героини романа был прототип, согласно мемориальной плите: «Дельфина Даламар, урожденная Кутюрье. Мадам Бовари. 1822–1848».
В письмах к различным адресатам Флобер уверял, что в «Госпоже Бовари» нет ничего от него, что он не вложил сюда ни своих чувств, ни переживаний, что все, что он любит, отсутствует в «Госпоже Бовари». При этом он жаловался, как трудно ему влезать в шкуру несимпатичных ему людей, изображать пошлость. Главную героиню он называл «бабенкой» и предупреждал одну свою хорошую знакомую, чтобы она не сравнивала себя с Эммой Бовари: «Это до известной степени испорченная натура, женщина, чьи чувства и поэтичность фальшивы».
«Она хотела умереть и одновременно хотела жить в Париже» — это суть Бовари. И, как отмечал ее создатель Флобер: «Сейчас в провинциальных городках страдают не менее 20 Бовари».
В юности Флобер пережил точно такие же иллюзии, какими он наделил Эмму Бовари, ее тоску по романтике, по идеальной любви. Свое разочарование, свой крах былых мечтаний писатель вложил в провинциальную мещаночку Эмму. В ней он как бы бичует собственные заблуждения молодых лет. Какова главная причина несчастий литературной героини Флобера? Причина в том, что Эмма ждет от жизни не того, что жизнь может ей дать, не того, что сулят авторы романов, поэты, художники, путешественники. Она верит в счастье, в необычайные страсти, в опьянение любовью, во все яркое и необыкновенное, ибо все это вычитано из книг, и это все ласкает и манит.
Жюль де Готье назвал боваризмом умонастроение тех, кто тщится «вообразить себя иным, нежели он есть в действительности».
Что можно сказать по этому поводу? В характере почти каждого человека можно обнаружить малую толику боваризма. «В любом нотариусе можно обнаружить осколки поэта», — и это верно.
Эмма Бовари по природе своей — эти боваризм в чистом виде. Она не желает видеть того, что ее окружает, она грезит о совсем иной жизни и не желает жить той жизнью, какая ей дана. В этом ее порок, — делал вывод Андре Моруа, — в этом же был и порок Флобера.
«Но ведь это и твой порок, лицемерный читатель!» — восклицал Моруа.
«Извечный спор: „Госпожа Бовари — это я“. По правде говоря, госпожа Бовари — это любой из нас».
И далее Моруа отмечает, что Бовари «пока только грезит о любовниках в духе Вольтера Скотта и о шикарных нарядах, она всего лишь поэт». Но едва она делает попытку сблизить мечту и реальность, тут же она погибает, — нельзя красивую бабочку трогать грубыми пальцами: она слишком нежна для этого…
А теперь цитата из Владимира Набокова: «Эмма живет среди обывателей и сама обывательница. Ее пошлость не столь очевидна, как пошлость Омэ (аптекаря Омэ. — Ю.Б.). Возможно, слишком сильно сказать о ней, что банальные, стандартные, псевдопрогрессивные черты характера Омэ дублируются женственным псевдоромантическим путем в Эмме; но не избавиться от ощущения, что Омэ и Эмма не только фонетически перекликаются эхом друг с другом, но в самом деле имеют нечто общее — это нечто есть вульгарная бессердечность их натур. В Эмме вульгарность, пошлость завуалированы ее обаянием, ее хитростью, ее красотой, ее изворотливым умом, ее способностью к идеализации, ее проявлениями нежности и сочувствия тем фактом, что ее короткая птичья жизнь заканчивается человеческой трагедией».
Роман Флобера был воспринят по-разному: кто-то хвалил, а кто-то хулил. Нашлось много критиков флоберовского метода и стиля письма. «Во многих областях по-разному, — писал строгий аналитик Сент-Бев, — проявляются особенности новой литературы: знание, наблюдательность зрелость, сила, известная жесткость. Это характерные признаки людей, стоящих во главе новых поколений. Сын и брат выдающихся врачей, Гюстав Флобер, держит перо, как иные — скальпель. Анатомы и физиологи, я нахожу вас повсюду…»
«Романист-медик», «хирург» — такие ярлыки приклеивали Флоберу. В печати было множество статей, карикатур и пародий… А еще был суд. Он состоялся 31 января 1857 года.
Суд против Бовари и Флобера
Отрывки романа напечатали в журнале «Парижское обозрение», и разразился скандал. В результате его Флобер, редактор Лоран-Пиша и типограф Пиле были привлечены к судебной ответственности по обвинению их в «оскорблении общественной морали, религии и добрых нравов».
Прокурор Пинар обвинял Флобера в том, что он прославлял в романе «адюльтер», «поэтизировал супружескую измену», отрицательно, комически обрисовал представителя церкви и т. д. Прокурор находил двусмысленными слова о молодожене, который наутро после свадьбы выглядел так, будто «это он утратил невинность», и возмущался фразой, где говорилось, что Шарль был «весь во власти упоительных воспоминаний о минувшей ночи» и, «радуясь, что на душе у него спокойно, что плоть его удовлетворена, все еще переживал свое блаженство, подобно тому, как после обеда мы еще некоторое время ощущаем вкус перевариваемых трюфелей».
По поводу прогулки Эммы и Леона в карете по Руану прокурор негодовал, что тут «ничего не написано, но все подразумевается».
Каково?! Подразумевается!..
Защитник Флобера Сенар, удачно приводя цитаты из классиков, отрицал наличие в романе «похотливых картин», на которые ссылался прокурор, и высмеял его уверения в прославлении адюльтера, приводя описания страданий Эммы Бовари.
Хотя приговор суда и снял с Флобера предъявленные ему обвинения, но роман постановлением суда был все же опорочен, черное пятно осталось на платье Бовари и на репутации Флобера. Критики направо и налево раздавали оплеухи героине романа: «буржуазная Мессалина», «дама с камелиями», «куртизанка» и так далее. Ошеломленный Флобер признавался: «Кроме всего, меня тревожит будущее: о чем же можно писать, если столь безобидное создание, если бедная моя госпожа Бовари была схвачена за волосы и, словно гулящая девка, доставлена в исправительную полицию?»
Сегодня эти нападки смешны и непонятны. Сегодня не намеки, а описание акта, — секс без конца и без края, во всех проявлениях и во всех красках. Вот одна интеллигентная поэтесса пишет:
- Потрогай здесь меня — и ты поймешь,
- Что женщина всегда изнанка рыбы:
- Все эти жабры, впадины, изгибы
- и внутренностей шелковая дрожь…
Или в прозе: «…ее цепкое скифское влагалище плотной варежкой обхватило…» Что? И ежу понятно… Стихи, анекдоты, шутки — все на одну и ту же тему. Чем ниже — тем ближе. И ничего. Прокуроры молчат, — такие нынче нравы свободные, раскрепощенные, сладкие плоды сексуальной революции… А вот бедный Флобер пострадал.
Через полвека после смерти Флобера, в 1928 году в Париже был поставлен спектакль под названием «Бум в пространстве», в котором невесть откуда явившаяся Эмма Бовари рассказывала о своих приключениях. И был инсценирован судебный процесс над романом, разумеется, не в серьезных, а уже в гротескных тонах. В заключение спектакля на сцене возникал памятник Флоберу, воздвигнутый в Люксембурском саду 12 декабря 1921 года по случаю 100-летия со дня его рождения, и прозвучала речь министра народного просвещения, превозносившего Флобера — «великого моралиста XIX века, которого Республика имела честь прославлять».
Суд перечеркнут. Забыт. А терновый венок славы надет на голову. Все аплодируют…
Флобер и Луиза
Флобер — не Мопассан. Это у Мопассана были сотни женщин, и он прославился как половой гигант, Флобер остерегался женщин и рекомендовал писателям половое воздержание. Мол, отвлекаться не надо. Только искусство! Литература — и ничего больше!..
В юности Флобер испытал сильное чувство к Марии Шлезингер, 28-летней красавице, жене музыкального издателя, в доме которого он бывал. Но Гюстав не смел даже подойти к ней и выражал свою любовь весьма оригинально, гладя и целуя ее собаку, которую она любила ласкать. Прямо как Сергей Есенин:
- Ты за меня лизни ей нежно руку
- За все, в чем был и не был виноват.
А потом появилась Луиза Коле — крупная южанка с низким хриплым голосом, который Флобер находил обольстительным. Альфред Мюссе называл Луизу «Венерой Милосской, изваянной из теплого мрамора». Она приехала в Париж из Прованса и мечтала о литературном успехе: Жорж Санд в те времена вдохновила многих женщин. Луиза была красива и это весьма помогала ей на избранном поприще. Получив известность, она завела литературный салон, в котором бывали многие писатели и поэты, пели ей осанну и присвоили ей даже титул «богини романтиков». Французская академия не раз отмечала ее стихи.
Итак, красивая Луиза Коле и Гюстав Флобер. В молодые годы Флобер тоже был почти красавцем, это потом он стал толстым и лысым стариком, а поначалу выглядел весьма привлекательно: длинные светлые локоны ниспадали до плеч, выразительный высокий лоб и большие умные глаза. Золотистая бородка, высокий рост, бархатный голос, — такой мужчина не мог не нравиться многим женщинам, поклонником Флобера стала и Луиза Коле: помимо всего прочего, ее привлекал и литературный талант Флобера.
Роман Флобер с Луизой длился 8 лет и протекал, если не бурно но не совсем плавно — с разрывами, объяснениями и примирениями. Они познакомились в 1846 году. Флоберу было 25 лет, Луизе — на 13 лет больше. Разницу в возрасте Флобер не чувствовал, он видел перед собою только красоту голубоглазой Венеры, а она почуяла в нем гения («Мадам Бовари» еще не была написана). Они стали любовниками. Флобер любил Луизу «с бешенством, почти до потребности убить». Из своего Круассе он писал ей в Париж: «Да убьет меня молния, если я когда-нибудь забуду тебя… Я предан тебе на всю жизнь — тебе, твоей дочери, всем, кому прикажешь…»
«Ты очаровательная женщина, я в конце концов буду любить тебя до безумия!..» Но безумие к женщине вскоре стало ослабевать и сходить на нет, а, страсть к литературе возрастать непомерно, и вот уже совсем другая тональность в письме: «Мне уже давно следовало ответить на ваше длинное и ласковое письмо, которое меня очень тронуло, но я сам, дорогая, бесконечно устал, ослабел и измучен…» (ноябрь 1851).
Устал. Париж, хотя и рядом, но Флобер устал, и они встречаются по дороге между Парижем и Круассе в Манте, ибо мать Флобера категорически запретила Луизе Коле бывать в Круассе: «Тебе она не пара!..» Редкие свидания в Манте изводили Луизу и на Флобера обрушивался поток упреков, слез и ревности. А потом между ними встала другая женщина — мадам Бовари, которой Флобер увлекся не на шутку. Литература затмила любовь…
Луиза Коле бушует: она хочет стать женой Флобера, но его такая перспектива просто пугает (былое безумие давно испарилось). И он увещивает Луизу: «…Разве ты не знаешь, что я не отрок? Как же ты хочешь, чтобы такой человек, изголодавшийся в вечных поисках идеала, которого он не может найти, человек с обостренной, точно лезвие бритвы, чувствительностью… любил, как двадцатилетний юноша?..»
Луиза Коле — женщина и писательница: она хочет, чтобы Флобер ее любил, и она хочет, чтобы он помогал ей в ее сентиментальных писаниях. С 1852 года Флобер, занятый днем и ночью своим романом, тем не менее просматривает и редактирует рукописи Луизы, которые она присылает ему в Круассе. Она торопит Флобера. Она много пишет, совершенно не заботясь о совершенстве стиля (антогинист Флобера!), и жаждет печататься. Флобера, естественно, это раздражает, и в одном из писем он ворчит: «Как вы все там, в Париже, стремитесь стать известными, спешите, приглашаете жильцов, когда еще не готова крыша для жилья! Где люди, которые следуют совету Горация — держать свое произведение 9 лет под спудом, прежде чем решиться показать его?»
Читать бесплатно другие книги:
