99 имен Серебряного века Безелянский Юрий

МАЯКОВСКИЙ

Владимир Владимирович

7(19).VII.1893, село Багдади Кутаисской губ. — 14.IV.1930, Москва

Владимир Маяковский как поэт и личность резко выделяется среди поэтов. Это не лирический Блок, не хулиганствующий Есенин и уж, во всяком случае, не романтизированный Мандельштам. Маяковский — это литературный бульдозер, все сметающий на своем пути. Но при этом существует не один, а два Маяковских; один дореволюционного периода, другой — советского. Ранний Маяковский — это поэт-бунтарь, громкий лирик планетарного сознания, певец города, урбанист, футурист в желтой кофте, презирающий всех и любящий только себя. По воспоминаниям Давида Бурлюка: «Маяковский, в общем желчный и завистник (в душе), „всех-давишь“… эгоцентрист… Только себя видит, а любит то, что на него похоже… себя…»

Маяковский в советское время — совсем иной, вожак масс, «агитатор, горлопан, главарь», но уже не сам по себе, а привязанный веревочкой к власти, глашатай этой власти, полностью ангажированный и подсюсюкивающий литературный вельможа. Убийственную характеристику дал Иван Бунин: «Маяковский останется в истории литературы большевицких лет как самый низкий, самый циничный и вредный слуга советского людоедства по части литературного восхваления его и тем самым воздействия на советскую чернь…»

Есть капитальный труд Василия Катаняна «Маяковский. Хроника жизни и творчества», поэтому различные вехи, шаги и поступки упускаю. Выделим лишь несколько.

Началом поэтических работ Маяковский считал 1909 год, когда он сидел в тюрьме и сочинял стихи.

1912–1913 годы Маяковский — активный участник леворадикальных модернистских выставок и диспутов объединений художников «Бубновый валет».

Первый почти самиздатовский сборник Маяковского «Я» вышел в мае 1913 года. Его заметили. Вадим Шершеневич писал: «Среди стихов Хлебникова — воскресшего троглодита, Крученых — истеричного дикаря, Маяковский выгодно отличается серьезностью своих намерений… Он пишет так, как никто не пишет… В стихах Маяковского есть что-то новое, обещающее…»

2 и 4 декабря 1913 года в петербургском театре «Луна-парк» прошли два спектакля «Владимир Маяковский. Трагедия». Борис Пастернак вспоминал: «Заглавье скрывало гениально простое открытие, что поэт не автор, но — предмет лирики, от первого лица обращающейся к миру. Заглавье было не именем сочинителя, а фамилией содержанья».

Идея театрализации жизни — в первую очередь собственной — захватывает Маяковского. Весь напоказ. Вывернутый наизнанку. И все под соусом эпатажа.

1913 год, по выражению Маяковского, «веселый год». Разлив футуризма по России: манифесты, сборники, поездки и выступления футуристов, которых воспринимали в основном как литературных хулиганов. Позднее философ Федор Степун осмыслил футуризм как предвестника «большевистской революции, с ее футуристическим отрицанием неба и традиции, с ее разрушением общепринятого языка… с ее утопическим грюндерством, доверием к хаосу… футуристы… зачинали великое ленинское безумие: крепили паруса в ожидании чумных ветров революции» («Бывшее и несбывшееся», Нью-Йорк, 1956).

Летом 1915 года Владимир Маяковский знакомится с Бриками — Лилей и Осипом. Воистину судьбоносная встреча.

Осенью 1915-го выходит поэма «Облако в штанах» (первое название «Тринадцатый апостол»), в 1916-м — поэма «Флейта-позвоночник» и первая книга «Простое как мычание» (стихотворения, поэмы).

«Облако в штанах» — поистине вулканическая поэма, в которой Маяковский предъявляет личный счет самому Господу Богу, что де он создал несправедливое социальное устройство, в котором нет места настоящей любви и гармонии.

Маяковский доходит до прямого богохульства:

Ранний Маяковский поражает предельной обнаженностью чувств, откровенной автобиографичностью, аффектированием собственного «Я». Стихи Маяковского — это сплошные боль и крик человека, ощутившего свою полную неуместность и ненужность в урбанизированном мире. Он — истинный певец города, но при этом, по наблюдению Корнея Чуковского, «город для него не восторг, не пьянящая радость, а распятие, Голгофа, терновый венец… Хорош урбанист, певец города — если город для него застенок, палачество!»

В стихах Маяковский громко выражает еретический протест против всего мира, жажду его переустройства. Поэт хочет стать творцом, архитектором мира, быть Богом для всех («перья линяющих ангелов бросим любимым на шляпы»). Маяковский — суперэгоцентрик. Но при этом его стихи легко читаются, притягивают, завораживают… Своеобразная логика Маяковского — в концентрированной эмоциональности и энергии стиха, который выхлестывается через край. Его метафоры поражают и удивляют, ибо они суть «элементы живописного кубизма», как выразился Николай Харджиев.

Пунктиром обозначим несколько отдельных тем. Маяковский и Первая мировая война. Многие из представителей Серебрного века поддержали угар войны и жаждали победы. У Маяковского к войне было отношение другое: война — это величайшее преступление.

Другая тема: Маяковский и коллеги по перу. Как правило, отношения были сложными. Например, с Борисом Пастернаком: вначале Борис Леонидович был литературным спутником Маяковского, затем — литературным антагонистом. В 1922 году Пастернак недоуменно писал Маяковскому:

Не одобрял выбранный Маяковским путь Илья Сельвинский:

С Мариной Цветаевой у Маяковского были отношения притяжения и отталкивания. С Сергеем Есениным — одно отталкивание: Маяковский называл Есенина «балалаечником», а стихи его — «кобылезами» в ответ на упрек Есенина, что Маяковский пишет одни «агитезы».

Громадная тема: Маяковский и женщины. Тут нужна не отдельная книга, а тома. Сумасшедшая гипертрофированная любовь к Лиле Брик. Другие влюбленности, — все это опускаем, и приводим лишь удивление Валентина Катаева по поводу любовей Маяковского — «с громадными губами оратора, плохо приспособленными для поцелуев».

И еще тема: Маяковский и заграница, в которую он постоянно рвался.

иронизировал пародист Александр Архангельский. Европу и Америку Маяковский открывал лично для себя, наслаждался всеми благами западной цивилизации, а в стихах все топтал и обливал грязью и презрением: «У советских собственная гордость: на буржуев смотрим свысока».

Ну, а теперь тема, без которой не обойтись: революция.

призывал Маяковский в «Приказе по армии искусств». И тут, конечно, «Левый марш»:

В самом начале революции, в 1918 году, Николай Пунин заметил, что Маяковский «перестал быть романтиком и стал классиком». Классиком марксистской этики и эстетики. Он страстно захотел, чтобы его творчество стало необходимым оружием победившего пролетариата. Призывал «дать все права гражданства новому языку, выкрику — вместо напева, грохоту барабана — вместо колыбельной песни…» («Как делать стихи», 1926). В Ленине поэт увидел воплощение идеальной модели человека будущего («Вашим, товарищ Ленин, сердцем и именем думаем, дышим, боремся и живем!..»). А Бунин — какой гигантский разлет восприятия! — писал о Ленине, как о «косоглазом, картавом, лысом сифилитике», который воцарился на троне.

О Маяковском дореволюционного времени Юрий Тынянов отмечал, что он «был уличным происшествием, он не доходил в виде книги». Все резко изменилось в советское время, после того как Сталин заявил: «Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи». Маяковский стал настольной библией советских людей, все гордились «молоткастым, серпастым советским паспортом» и все в один голос говорили: «И жизнь хороша, и жить хорошо». Маяковский был массово растиражирован и, соответственно, крепко любим. Но это произошло после смерти поэта.

Как отмечает Сергей Константинов: «Мертвого Маяковского с огромным багажом его произведений, прославляющих Ленина, советский паспорт, стройки первой пятилетки Сталин предпочел живым поэтам из-за чисто прагматических соображений. Ему гораздо удобнее было популяризировать мертвого Маяковского, чем тратить лишнее время и силы, чтобы добиться выполнения соответствующего социального заказа у поэтов здравствующих» («Независимая газета», 15 апреля 2000).

Кстати, другой вождь, Лев Троцкий, в свое время отмечал, что Маяковский «восторженно влился в пролетарскую революцию, но не слился с ней». Остался в глубине души футуристом и человеком богемы. Конечно, это так. Но он очень старался понравиться советской власти и стать ее наипервейшим поэтом.

«Володя захотел признания», — так высказалась Лиля Брик по поводу организованной Маяковским своей итоговой выставки «20 лет работы». На нее, однако, не пришли ни вожди, ни писатели. Это было похоже на бойкот и говорило о том, что Маяковский стремительно терял своих читателей.

Это одна сторона медали, другая: разочарование в революции и своих идеалах. «Все меньше любится, все меньше дерзается…» — не случайная обмолвка. В 1929 году в Ницце Маяковский встретился с Юрием Анненковым, который так вспоминал об этом:

«Мы болтали, как всегда, понемногу обо всем, конечно, о Советском Союзе. Маяковский, между прочим, спросил меня, когда же, наконец, я вернусь в Москву? Я ответил, что об этом больше не думаю, так как хочу остаться художником. Маяковский хлопнул меня по плечу и, сразу помрачнев, произнес охрипшим голосом:

— А я — возвращаюсь… так как я уже перестал быть поэтом.

Затем произошла поистине драматическая сцена: Маяковский разрыдался и прошептал едва слышно:

— Теперь я… чиновник…»

Владимир Маяковский испытал настоящий крах всех своих иллюзий — революции, любви и своего творчества. И утром 14 апреля 1930 года 36-летний поэт нажал на курок. Самоубийство. На его смерть Марина Цветаева откликнулась циклом стихов:

Упрекал Есенина за слабость и добровольный уход из жизни, а сам тоже не смог совладать с этой самой жизнью. Как жестко написал Михаил Осоргин о Маяковском: «Он не певец в стане воинов, а лишь бандурист на пирушке победителей».

В некрологе «О Маяковском» Владислав Ходасевич писал: «Он так же не был поэтом революции, как не был революционером в поэзии. Его истинный пафос — пафос погрома, то есть надругательства над всем, что слабо и беззащитно… Он пристал к Октябрю, потому что расслышал в нем рев погрома».

Историк литературы Марк Слоним в «Портретах советских писателей» (Париж, 1933) отмечал: «Революция с ее разрушением, с ее отрицанием старого, с дерзостью и безумием, была для него родной стихией. В ней и развернулся его темперамент, здесь-то вволю мог радоваться этот поэтический нигилист с мускулами циркового борца…»

И Марк Слоним делал вывод: «Маяковский был кремлевским поэтом не по назначению, а по призванию. Он забыл, что поэзия не терпит заданных тем, и решил не только стать выразителем революции, но и сотрудником и бардом революционной власти. Он действительно „состоял в службах революции“, он действительно отдал свое перо правительству… Он всерьез считал себя бардом революции и чванился своей поэтической силой, и громоподобным своим голосом, который, казалось ему, раздается в унисон с раскатами революционной бури…»

Юрий Карабчиевский: «Он не был поэтом воспринимающим, он был поэтом изобретающим. То, что он сделал, — беспрецедентно, но все это — только в активной области, в сфере придумывания и обработки. Все его розы — изобретенные. Он ничего не понял в реальном мире, ничего не ощутил впервые…»

Так что к Маяковскому существует разное отношение, от восторженной любви до полного неприятия.

Еще одно парадоксальное мнение из лагеря авторов журнала «Нашего современника»: Маяковский хорош, но его испортили «советские еврейские салоны». Но это, конечно, бред.

Надломившийся Серебряный век востребовал новую звезду — бунтующую, шалую, сверхновую. Ею и стал Владимир Маяковский. А потом он взял и сам погасил свою звезду.

МЕРЕЖКОВСКИЙ

Дмитрий Сергеевич

2(14).VIII.1865, Петербург — 9.IX.1941, Париж

Известно, что основы характера закладываются в раннем возрасте. О своем детстве Мережковский писал:

Не нашел он теплоты и в дальнейшем — в классической гимназии и в Петербургском университете. «У меня так же не было школы, как не было семьи». Всего он достиг сам, самостоятельной работой, отсюда и «кабинетный характер». Истинный человек книги.

В мемуарах «Человек и время» Мариэтта Шагинян вспоминает о Мережковском, что это был сухонький, невысокого роста, черноглазый брюнет с бородкой клинышком, очень нервный, всегда мысленно чем-то занятый, рассеянно-добрый, но постоянно в быту как-то капризно-недовольный. Преувеличенно ценил свои книги. Они казались ему пророческими.

Внесем поправку в характеристику, данную Шагинян: Мережковский был не в быте, а над бытом, который его вовсе не интересовал, он парил в эмпиреях.

Это стихотворение «Голубое небо» написано Мережковским в 1894 году, когда ему было 29 лет. А стихи он начал писать с 13 лет. В 15 лет юный Мережковский отважился читать свои стихи Достоевскому. «Краснея, бледнея и заикаясь, я читал ему свои детские, жалкие стишонки, — вспоминал этот эпизод Мережковский. — Он слушал молча, с нетерпеливою досадою… „Слабо… слабо… никуда не годится, — сказал он наконец. — Чтобы хорошо писать, страдать надо, страдать“».

Что можно возразить классику?!.

В том же 1880 году Мережковский познакомился с популярным поэтом Надсоном, «полюбил его, как брата», и благодаря ему смело вступил на порог литературной жизни. Мережковскому повезло: он встречался со многими корифеями русской литературы — с Гончаровым, Майковым, Полонским, Плещеевым, Короленко, Гаршиным… Николай Михайловский и Глеб Успенский стали его учителями, но, правда, ненадолго.

С 1885 года Мережковский печатает стихи во многих петербургских журналах и становится известным поэтом. В стихотворении «Волны» он сформулировал свою «идефикс»:

Влияние Ницше? Несомненно. Но в ницшеанство Мережковский внес и нечто свое, некую русскость:

В 1888, 1892, 1896, 1904 и 1910 годах выходят поэтические сборники Мережковского. Михаил Кузмин отметил, что по корням, по приемам поэзии стихи Мережковского напоминают Полонского, Фофанова и Надсона. «Мысль его почти всегда ясна, стихом он владеет прекрасно», — отмечал другой критик. Вот, к примеру, отрывок из стихотворения «Парки» (1892):

Даже по этим строчкам видно, что стихи Мережковского чересчур рассудочные, не эмоциональные, поэтому Мережковский как поэт стоит во втором или третьем ряду среди пиитов Серебряного века. Проницательный Аким Волынский не зря упрекал Мережковского в отсутствии живого, искреннего чувства, в «претенциозной аффектации», в «сухой и раздражающей дидактике».

Возможно, это чувствовал и сам Мережковский. К середине 90-х годов он почти перестает писать стихи, выступает как прозаик, критик, публицист, переводчик (переводит Эсхила, Софокла, Еврипида и других мастеров культуры). Отходит от модернизма и декаданса и ищет «новой веры, новой жизни». Его новая идейная и творческая гавань — религиозность. Как пишет Юрий Терапиано:

«Мережковский по своей натуре был эсхатологом.

Идея прогресса, рая на земле без Бога, а также всяческое устроение на земле во всех областях, вплоть до „совершенного искусства“, „полного научного знания“, а также личного спасения души в загробном мире, — для Мережковского — „мировая пошлость и плоскость, измена Духу“».

А вот что отмечала Зинаида Гиппиус в биографической книге «Дмитрий Мережковский»: «Живой интерес ко всем религиям, к буддизму, к пантеизму, к их истории, ко всем церквам, христианским и не христианским равно. Полное равнодушие ко всей обрядности…»

Вот отрывок из стихотворения Мережковского «Бог»:

Георгий Адамович отмечал, что Мережковский «думал о Евангелии всю жизнь и шел к „Иисусу Неизвестному“ („Иисус неизвестный“ — один из центральных философских трудов Мережковского, изданный в Белграде в 1832–1934 годах в трех томах). Мережковский считал, что исторически христианство себя исчерпало, и человечество стоит на пороге царств „Третьего Завета“, где произойдет соединение плоти и духа.

Эту теорию дуализма (человек состоит из духа и плоти) Мережковский варьировал во многих своих статьях и книгах, в частности в исследовании о Толстом и Достоевском. Язычество, по мнению Мережковского, „утверждало плоть в ущерб духу“, и в этом причина того, что оно рухнуло. Христианство церковное выдвинуло аскетический идеал „духа в ущерб плоти“, и оно подошло к своему концу. Очередь теперь за „вторым Христом“, который соединит плоть и дух.

Обо всем этом говорилось и дискутировалось в доме Мережковских. В начале XX века в Петербурге находились два центра интеллектуальной жизни: „Башня“ Вячеслава Иванова и салон Мережковских.

В своей супруге Зинаиде Гиппиус Мережковский нашел ближайшего соратника, вдохновительницу и участницу всех своих идейных и творческих исканий. Это был надежный и прочный союз (и что удивительно: без плотского фундамента!). „Они сумели сохранить каждый свою индивидуальность, не поддаться влиянию друг друга… Они были „идеальной парой“, но по-своему… Они дополняли друг друга. Каждый из них оставался самим собой“, — вспоминала Ирина Одоевцева.

Из воспоминаний Юрия Терапиано: „…в личности Мережковского было нечто большее, чем то, что ему удавалось выразить в его книгах. Именно поэтому умнейшая и очень острая Гиппиус в какие-то самые важные моменты пасовала перед Мережковским, уступала ему — она понимала, что от некоторых слов его, от некоторых его замечаний или идей чуть ли не кружилась голова, и вовсе не потому, чтобы в них были блеск и остроумие, о, нет, а оттого, что они будто действительно исходили из каких-то недоступных и неведомых других сфер. Как знать, может быть, бездны и тайны были для него в самом деле родной областью, а не только литературным приемом?“

А вот свидетельство Андрея Белого: „Здесь, у Мережковского воистину творили культуру, и слова, произносимые на этой квартире, развозились ловкими аферистами слова. Вокруг Мережковского образовался целый экспорт новых течений без упоминания источника, из которого все черпали. Все здесь когда-то учились, ловили его слова“.

Лев Шестов назвал Мережковского „страстным охотником за идеями“. Все эти найденные или „подстреленные“ Мережковским идеи расхватывались другими. Ну, что ж, щедрый охотник…

В годы революционного брожения квартира Мережковских была „своего рода магнитом, куда тянулись философствующие лирики и лирические философы“ (Георгий Чулков).

В 1905 году в журнале „Полярная звезда“ появилась знаменитая статья Дмитрия Мережковского „Грядущий Хам“. „Грядущим Хамом“ окрестил Мережковский грядущего человека социализма. Социализму он приписал религию „сытого брюха“ и полного аморализма. Будущее виделось ему как „лицо хамства, идущего снизу — хулиганства, босячества, черной сотни“. Отвечая на написанный Николаем Минским „Гимн рабочих“, Мережковский предвещал, что „из развалин, из пожарищ“ — ничего не возникнет, кроме Грядущего Хама».

Мережковский предсказал «Грядущего Хама», а когда в 1917 году воцарилось «Царство Антихриста», он не уставал с ним бороться. В декабре 1919 года Мережковский и Гиппиус тайно покинули советскую Россию. 16 декабря 1920 года в Париже Мережковский прочитал свою первую лекцию «Большевизм, Европа и Россия», в которой рассмотрел тройную ложь большевиков: «Мир, хлеб, свобода», обернувшуюся войной, голодом и рабством.

Узнав о визите в Россию Герберта Уэллса, Мережковский обратился с открытым письмом к английскому писателю. В нем он, в частности, писал: «Знаете, что такое большевики? Не люди, не звери и даже не дьяволы, а наши „марсиане“. Сейчас не только в России, но и по всей земле происходит то, что вы так гениально предсказали в „Борьбе миров“. На Россию спустились марсиане открыто, а тайно, подпольно кишат уже везде. Самое страшное и большевиках не то, что они превзошли всякую меру злодейств человеческих, а то, что они существа иного мира: их тела — не наши, их души — не наши. Они чужды нам, земнородным, неземною, трансцендентною чуждостью…»

В ненависти к большевикам Мережковский в радиоречи поддержал в 1941 году даже Гитлера, подчеркнув, что необходим крестовый поход против большевизма, как против абсолютного зла. Мережковский выступал за интервенцию, которая помогла бы спасти мир и возродить Россию. «Я призывал, вопил, умолял, заклинал, — признавался Мережковский. — Мне даже стыдно сейчас вспоминать, в какие только двери я не стучался…» Однако Запад не услышал Мережковского. Его услышали в Москве и пришли к нему, в парижскую квартиру 11-бис Авеню дю Колонель Бонне, несколько вооруженных людей, но опоздали: Мережковский успел умереть естественной смертью.

А теперь вернемся назад. Квартира Мережковских в Париже в течение 15 лет была одним из средоточий эмигрантской культурной жизни. На «воскресеньях» у Мережковских собирался русский интеллектуальный Париж, и молодое «зарубежное поколение» любило слушать рассказы Дмитрия Сергеевича и Зинаиды Николаевны о петербургском периоде их жизни.

Говорить о Мережковском как о прозаике трудно: он написал неимоверно много. Его первым историческим романом стала «Смерть богов», где он с музейной достоверностью реконструировал события идейной борьбы в Римской империи в IV веке. В книге «Вечные спутники. Портреты из всемирной истории» Мережковский представил многих гигантов, таких, как Плиний Младший, Марк Аврелий, Монтень и другие. В 1901 году вышел его роман о Леонардо да Винчи. За исследованием «Толстой и Достоевский» последовала книга «Судьба Гоголя. Творчество, жизнь и религия». В 1904 году был опубликован роман «Антихрист. Петр и Алексей».

Петр I по Мережковскому — соединение «марсова железа и евангельских лилий». Таков вообще русский народ, который и в добре и во зле «меры держать не умеет», но «всегда по краям и пропастям блудит».

Другие исторические романы Мережковского — «Павел I», «Александр I», «14 декабря». До революционных потрясений была написана книга «Две тайны русской поэзии. Некрасов и Тютчев». Среди книг, написанных в эмиграции, выделим «Тайна Трех. Египет и Вавилон», «Тайна Запада. Атлантида — Европа». «Наполеон», «Данте», исследования о Жанне д’арк, Лютере и т. д. Перечислять можно много. Томас Манн назвал Мережковского «гениальнейшим критиком и мировым психологом после Ницше». В 1933 году Мережковский выдвигался на Нобелевскую премию, но его опередил Бунин.

Дмитрий Мережковский прожил большую жизнь (76 лет) и, казалось бы, сделал для русской литературы очень много, но, как отмечал Георгий Адамович: «Влияние Мережковского, при всей его внешней значительности, осталось внутренне ограниченным. Его мало любили, и мало кто за всю его долгую жизнь был близок к нему. Было признание, но не было прорыва, влечения, даже доверия, — в высоком, конечно, отнюдь не житейском смысле этого понятия. Мережковский — писатель одинокий».

Иван Ильин высказался еще резче: «Психология, психика, целостный организм души совсем не интересует Мережковского: он художник внешних декораций и нисколько не художник души. Душа его героя есть для него мешок, в который он наваливает, насыпает все, что ему, Мережковскому, в данный момент нужно и удобно. Пусть читатель сам переваривает все, что знает… Замечательно, что читателю никогда не удается полюбить героев Мережковского…»

«О, как страшно ничего не любить, — это уже восклицал Василий Розанов, — ничего не ненавидеть, все знать, много читать, постоянно читать и, наконец, к последнему несчастию, — вечно писать, т. е. вечно записывать свою пустоту и увековечивать то, что для всякого есть достаточное горе, если даже и сознается только в себе. От этого Мережковский вечно грустен».

И, пожалуй, последнее мнение. Критик и литератор Николай Абрамович писал в «Новой жизни» в 1912 году, что культура прошлого была «как бы бассейном, откуда черпал обильно Мережковский», но он «первый показал, что существует особого рода талантливость, заключающаяся в способности… пылать, так сказать, заемным светом… во всем этом была жизнь — и жизнь очень напряженная и яркая».

Чтобы смягчить суровость оценок современников Мережковского, приведем стихотворение «Morituri», которое начинается так:

Концовка стихотворения такая:

МИНСКИЙ

Николай Максимович ВИЛЕНКИН

15(27).I.1855, село Глубокое Виленской губернии — 2.VII.1937, Париж

Один из патриархов декаданса прожил длинную жизнь — 82 с половиною года — и изведал многое — хвалу и хулу. Произведения Минского хвалили Гончаров, Тургенев и Надсон. По воспоминаниям современников, всякий передовой студент считал своим долгом иметь в своей библиотеке рукописный экземпляр запрещенной поэмы Минского «Гефсиманский сад» (1884). Поэма широко распространялась в списках. Сюжет стихотворения Минского «Последняя исповедь» послужила Илье Репину замыслом для создания картины «Отказ от исповеди».

Как поэт Минский был довольно популярен до появления Анненского, Бальмонта, Брюсова и Блока, затем сошел практически на нет, хотя на его стихи писали романсы Рубинштейн, Рахманинов и другие композиторы. Широкую популярность приобрел Минский как переводчик: переводил Гомера, Аристофана, Байрона, Шелли, Верлена, Флобера, Метерлинка. Еще Минский выступал как драматург, тут он славы не сыскал. И как философ — здесь он некоторый шум наделал.

Но главное — не его многогранность творчества, а шатания и метания в идейных и художественных установках и принципах. Как отмечал Айхенвальд, Минский «колебался от тем гражданской скорби к искусству модернизма и обратно». Это в поэзии. Но колебался он и в других сферах, за что его нещадно критиковали. Будучи евреем, Минский принял православие и, как вспоминал Г. Слиозберг, Минский «был писатель-еврей, но не еврейский писатель», то есть «будил чувства, обычные для всей интеллигенции». А уж его «бросок» в революцию вообще вызвал у многих современников шок. Это произошло в 1905 году, когда Минский был издателем-редактором газеты «Новая жизнь» и переживал увлечение революционными иллюзиями, чувствуя себя «ставленником пролетариата» (по выражению Александра Кугеля). Так, в своей газете в номере от 13 ноября Минский напечатал собственное стихотворение «Гимн рабочих»:

Из декаданса в революцию?!.. Минский напечатал свой перевод «Гимна Интернационала»:

И еще опубликовал в своей газете статью Ленина «Партийная организация и партийная литература». За все это — за материалы, «возбуждавшие к усилению бунтовщических деяний», — Минский был арестован, а потом выпущен под залог. Уехав в Париж, Минский оправдывался и уже говорил о том, что марксизм-де враждебен культуре, философии, религии и искусству.

Вернемся по хронологии назад. Николай Минский окончил Петербургский университет и получил степень кандидата права, но службой практически не занимался, а отдался целиком литературе. Писал гражданские стихи в духе Некрасова, однако его «стих», по мнению некоторых критиков, был «без некрасовской мощи». Естественно, как рефлектирующий разночинец-интеллигент «больного поколения», которое представлял Минский, он болел и переживал за народ. Вот характерное стихотворение «В деревне»:

В 1883 году Минский предпринял попытку издать свои стихотворения отдельным сборником. Однако по распоряжению министра внутренних дел графа Дмитрия Толстого на тираж наложили арест — он был уничтожен. «Моя первая книга стихов была сожжена, — вспоминал впоследствии поэт, — и жандармский капитан, звеня шпорами, допрашивал меня: „Кого вы разумели под скалами и волнами?“ От ссылки спасла какая-то амнистия…» Имело место и бурное объяснение в кабинете министра, который «кричал и топал на меня ногами».

Но, может быть, не зря кричал и топал? Неожиданно для всех Минский переходит из гражданского лагеря под знамена «чистого искусства», считая, что жизнь «без эстетического наслаждения» и «красоты» невозможна.

Согласитесь, что это все-таки лучше, чем у Маяковского вдвоем со снимком Ленина на стене.

Одновременно Минского занимают философские проблемы, и в 1890 году выходит его трактат «При свете совести. Мысли и мечты о цели жизни». Минский предлагает собственную философскую теорию «меонизма», своего рода «религию небытия», в ней он призывает идти дорогой индивидуализма, самообожествления, эстетизма; практически провозглашает «культ абсолютной личности». В этой теории Минского Сергею Маковскому померещилось «предчувствие хайдеггеровского экзистенциализма». В другой книге «Религия будущего. Философские разговоры» (1905) Минский предложил идею богочеловечества заменить человекобожием. Короче, Минский задался целью переродить современную ему мораль и наметить новые пути для человека. Этому и служили религиозно-философские собрания, инициатором которых был Минский вместе с Мережковским и Розановым.

Хлесткий журналист Петр Пильский вспоминает Минского конца XIX века: «От него веяло и еще некоторым высокомерием, колючей самовлюбленностью. Минский кокетничал. Своих литературных гостей он принимал в комнате, обитой кругом сукнами или коврами. Минскому нравилось чувствовать и изображать себя оргаистом», женщинам «он импонировал своей осанкой и проповедью замороженной холодности, и в большой моде были его стихи „Холодные слова“ и еще „Белые ночи“. Их знали наизусть».

Надо вспомнить и вторую жену Минского — Людмилу Вилькину, отчаянную «декадентку» по настроению и стилю поведения, «новую египетскую жрицу», как называл ее Василий Розанов.

После скандала с «Гимном рабочих» Минский в Париже пытается создать меонический монастырь, где, «не давая обета», «усталые могли бы отдохнуть, огорченные — просветлеть, озлобленные — примириться», — опять же все это в рамках «религии будущего».

В 1912 году Минский на краткое время возвращается в Россию, снова уезжает, и по пути в Париж его настигают события Первой мировой войны. Оказавшись отрезанным от России, он больше туда не возвращается. В эмиграции выступает с лекциями и публикует статьи «о союзе между умственным и физическим трудом», выпускает книгу «От Данте к Блоку» (Берлин, 1922), издает стихи. Критик газеты «Руль» считает, что стих Минского «вялый», сочинения его — умные, но холодные, ему чуждо «желание раскрыть мир как художественный символ». «Это — душа отмеренная, невосторженная, без неожиданностей для самого себя. Это — дух без иллюзий, без наивности, сопричастный к анализу, однако и в него не погруженный, до глубины его не достигнувший и гамлетовской красоты его себе не усвоивший…» — еще раньше написал о Минском в своих «Силуэтах» Юлий Айхенвальд.

В начале 20-х годов Минский — председатель правления берлинского «Дома искусств». «Седовласый старец», говоривший «долго», «многосторонне» и «весьма отвлеченно», — как вспоминал Андрей Белый. Из Берлина Минский переехал в Лондон, где одно время служил в советском полпредстве, составляя бюллетень английской печати. С 1927 года Минский жил в Париже.

Вспоминает Андрей Белый:

«…Парижского Минского вовсе не связываю с Николаем Максимовичем, или — подлинным Минским. „Парижский“ — не нравился мне: не пристало отцу декадентства, входящему в возрасты „деда“, вникать в непотребства; разврат смаковал, точно книгу о нем он писал; с потиранием ладошек, с хихиком, докладывал он: де в Париже разврат обаятелен так, что он выглядит нежною тайной; гнездился в весьма подозрительном месте, чтоб не расставаться с предметом своих наблюдений.

— Не можете вообразить, как прекрасна любовь лесбиянок, — дрожал и с улыбкою дергался сморщенным личиком. — Там, где живу, — есть две девочки: глазки мадонн; волоса — бледно-кремовые; той, которая — „он“, лет 17, „ей“ — лет 18; как любятся!

…Как солнцем он лоснился — маленький, толстенький, перетирающий ручки, хихикающий, черномазый, с сединочками…»

Я не хочу осуждать Минского: старый человек, впавший в вуайеризм, в некое подглядывание за молодыми. Не самый большой грех. Большее прогрешение «навесили» на Минского революционно настроенные демократы, которые считали его главным виновником «насаждения „черных роз“ декадентства в русскую литературу». Мол, испортил. Отравил. Обезобразил.

писал Минский в стихотворении «Любовь к ближнему» (1893), заканчивая его так:

Вот вам и «черная роза» в заключение. От Минского. От Николая Максимовича.

МУРАТОВ

Павел Павлович

19. II(3.III).1881, Бобров Воронежской губернии — 5.X.1950, Уотерфорд, Ирландия

Литераторов Серебряного века можно условно разбить на два лагеря: извечных западников и славянофилов. Одни воспевали патриархальную Русь (Клюев, Клычков, Есенин), для других кумиром был Запад, и среди западопоклонников выделялся Муратов. Павел Муратов впервые увидел Италию в 1908 году (в ней он бывал еще 16 раз), и она стала для него «духовной родиной». Книга Муратова «Образы Италии» — это гимн русского человека итальянскому искусству. Как отмечал Георгий Иванов, «Образы Италии» способствовали воспитанию «хорошего вкуса» в русском обществе.

«Едва ли среди интеллигенции была семья, на книжной полке которой не стояли бы муратовские „Образы Италии“… Под его влиянием тысячи русских экскурсантов… по смехотворно удешевленным тарифам ездили обозревать памятники итальянского Возрождения, бродили не только по Риму и Флоренции, но и бороздили городки Умбрии и Тосканы, о которых услышали впервые от Муратова», — писал литературный критик Александр Бахрах.

Удивительно однако, что сам автор «Образов Италии» родился в далеком от Рима и Флоренции захолустном русском городишке Боброве Воронежской губернии. Родился в потомственной дворянской семье. Закончил 1-й Московский кадетский корпус и Институт путей сообщений. Служил канониром в артиллерийской бригаде. Во время Первой мировой войны как офицер участвовал в боях и был награжден орденами Св. Анны 4-й степени с надписью «За храбрость» и Св. Станислава с мечами и бантом. Последнее воинское звание Муратова — поручик. Так что никакой там не «космополит», а настоящий русский патриот.

В 1903 году Муратов приехал в Москву из Петербурга и здесь сблизился с Борисом Зайцевым, Брюсовым, Ходасевичем. После армейской службы избрал профессию сугубо мирную: служил сначала помощником библиотекаря библиотеки Московского университета, затем хранителем отдела изящных искусств и классических древностей в Румянцевском музее.

Свое первое заграничное путешествие Павел Муратов осуществил в конце 1905 года (Лондон, Париж) и с этого момента стал выступать в печати как художественный критик, печатался от «Аполлона» до «Перевала». Дружил с художниками Серовым, Борисовым-Мусатовым, Крымовым. Потом пришла настоящая любовь — Италия. Впервые туда Муратов попал в 1908 году и жил там около года. В 1911–1912 годах вышли первые два тома «Образы Италии» с посвящением Борису Зайцеву. 3-й том вышел позднее — в 1924 году — уже в Берлине.

«Образы Италии» — это сборник эссе с очень свободным изложением увиденного и пережитого, развитие давних традиций жанра записок путешественников Стендаля и Гете. В своих «Образах» Муратов выступал и как художественный критик, и как поэт-лирик, и как философ культуры. Здесь можно приводить любые выдержки из книги. Я наугад открыл книгу и наткнулся на строки: «…Эта вечная зелень, венчающая холмы и руины Рима, волнует и очаровывает сердца северных людей, точно слава античного мифа или явление древних божеств… Другое чувство, неотделимое от чувства Рима, — это чувство воды. О царственности Рима ничто не говорит с такой силой, как обилие его водоемов, щедрость источников и расточительность фонтанов…»

Спустя годы, в эмиграции, архимандрит Киприан писал о книге Муратова, что она «явилась… прощальным приветом той неповторимой нашей просвещенности и утонченности, по которой мы были настоящими европейцами».

В дореволюционные годы Муратов выступает как переводчик («Новеллы итальянского Возрождения»), и как знаток русской иконописи, и как издатель собственного журнала «София». «София» была по существу первым журналом, который пытался осмыслить истоки и черты самобытности русского искусства «на фоне западного творчества».

Революционные события 1917 года Муратов не принял: «О России нынешней и газетах думаю холодно. Слава Богу, что хоть успела спастись Европа-то. Создание на протяжении 50 лет новых великих империй (как Римская)… считаю делом возможным». Коммунистическая империя и возникла…

Относясь к Октябрьской революции как к «варварству», Муратов, однако, долго колебался, прежде чем решиться на эмиграцию. В период 1918–1922 годов он занимал ряд «экспертных» постов, был членом президиума Коллегии по делам музеев и охране памятников искусства и старины, одним из руководителей Института искусствознания и археологии, одним из устроителей Книжной лавки писателей. При активном содействии Муратова возникло общество «Studio Italiano». Кстати, весной 1921 года в «Студии Италии» состоялось последнее публичное выступление Блока.

Вот как описывал одно из заседаний студии, этой по существу гуманитарной академии, Борис Зайцев: «Сиреневый вечер, мягкий туман, барышни, пожилые любители Италии, кафедра, все как следует… Аплодисменты, бедное электричество, друзья… и над убогой жизнью дантовский Орел…»

А в новой России парил другой «орел» — Дзержинский со своим всемогущим ЧК; не избежал его парения и Муратов: ему пришлось посидеть некоторое время в подвалах Лубянки за свое участие во Всероссийском комитете помощи голодающим. Власть эту помощь расценивала как контрреволюционную деятельность.

По «липовому» документу Муратов с семьей отправился в заграничную командировку, откуда в Россию не вернулся. Сначала жил в Германии и в Берлине основал «Клуб писателей», издал роман «Эгерия» (1922), в котором печально говорил о «недоступности человеку счастья — жить, произрастать и уничтожаться в безболезненной и безвестной метаморфозе вселенной».

Довольно интересен ряд культурно-исторических эссе, опубликованных Муратовым в 20-х годах: «Анти-искусство», «Искусство и народ», «Кинематограф» и другие. Муратов рассматривает «анти-искусство», оттеснившее высокое искусство на периферию, прежде всего кино, «роман на прилавке» не как «плохое», испорченное искусство, а как не-искусство, вид рекреации, досуга, не имеющее с искусством никаких «соответствий». Наслаждение красотой уступает место вульгарному развлечению, наполнению досуга.

В дальнейшие годы Муратов жил в Италии и Париже, перед смертью переселился в Ирландию. Постепенно оставил журналистику и занимался историческими исследованиями, в частности русско-английских отношений в эпоху Ивана Грозного. И еще одно увлечение: садоводство. Умер Павел Муратов внезапно, от сердечного приступа, в 69 лет. Посмертно издан совместный труд Муратова с английским журналистом У. Алленом по военной истории Кавказа.

В одном из некрологов отмечалось, что Муратов был «настоящим европейцем», «представителем… блестяще-образованной плеяды русских людей».

По воспоминанию Нины Берберовой, Муратов «любил в себе самом и в других только свободу». И, конечно, Италию, Рим и «ирис нежный — Флоренцию». Как писал Блок:

НАРБУТ

Владимир Иванович

2(14).IV.1886, хутор Нарбутовка Черниговской губернии — 14.IV.1938, погиб в заключении

Нарбута считают акмеистом. Однако на фоне блестящей триады (Гумилев, Ахматова, Мандельштам) Нарбут всего лишь «спутник акмеизма», как выразилась Надежда Мандельштам. До сих пор загадочный и до конца не собранный в своем творчестве. С юности хромавший Нарбут был «припечатан» Валентином Катаевым в его «Алмазном венце», как «колченогий». Карикатурный его портрет совсем не совпадает с реальным.

Окончив с золотой медалью уездную Глуховскую гимназию, Владимир Нарбут с младшим братом, художником Георгием, в 1906 году появился в Петербурге, где на графику младшего брата и «живописность» стихов старшего оказал влияние известный художник Николай Билибин. Владимир Нарбут в северной столице публиковал в различных журналах свои стихи, рассказы, этнографические очерки о родной Малороссии. Первый свой изданный сборник в 1910 году Нарбут назвал просто «Стихи» с подзаголовком «Год творчества первый». В «неумелом, неловком, косолапом, спотыкающемся» стихотворце Сергей Городецкий увидел отголоски «настоящей живой поэзии».

Далее последовала журнально-издательская деятельность Нарбута в «Gaudeamus» и сближение с «Цехом поэтов», в котором он особенно подружился с Зенкевичем. В апреле 1912 года вышел второй сборник Нарбута «Аллилуйя», набранный церковнославянским шрифтом с киноварными заглавными буквами из старопечатного псалтыря (оформление Билибина и Георгия Нарбута), но до широких кругов читателей «Аллилуйя» не дошла: тираж был конфискован цензурой «за богохульство» и «порнографию». Успевший прочитать его Брюсов оценил сборник как поиск «залихватского» «русского стиля». Многих подобный стиль шокировал:

В этой книге Нарбута явно просвечивал лихой «бурсацкий» мир. Не случайно Нарбут в письме к Зенкевичу от 7 апреля 1913 года писал: «А мы — и не акмеисты, пожалуй, а натуралисто-реалисты. Бодлер и Гоголь. Гоголь и Бодлер».

Лидер и мэтр акмеизма Николай Гумилев писал: «Михаил Зенкевич и еще больше Владимир Нарбут возненавидели не только бессодержательные, красивые слова, но и все красивые слова, не только шаблонное изящество, но и всякое вообще. Их внимание привлекло все подлинно отверженное: слизь, грязь и копоть мира. Но там, где Зенкевич смягчает бесстыдную реальность своих образов дымкой отдаленных времен или отдаленных стран, Вл. Нарбут последователен до конца, хотя, может быть, и не без озорства… В каждом стихотворении мы чувствуем различные проявления того же земляного злого ведовства, стихийные и чарующие новой и подлинной пленительностью безобразия».

Это из знаменитого стихотворения «Пьяницы» (1911–1915), — «бой-баба, баба-ночь, гульбою нас посватай!..»

Попутно еще один отзыв Осипа Мандельштама, который отметил, что в тексте нарбутовских стихов проступает «божественная физиология, бесконечная сложность нашего темного организма».

Однако и «божественная физиология», и «богохульство» дорого стоили Нарбуту: его исключили из Петербургского университета. Но он не отчаивался и отправился в пятимесячное путешествие по Африке (по стопам Гумилева?). Вернулся в Россию и снова принялся за сочинительство, погружаясь в свою своеобразную угрюмую поэтику, сочетающуюся, по оценке Паустовского, с «щемящей и невообразимой нежностью».

А далее грянул Октябрь 1917 года, «когда метели летели в розовом трико…»,

Эти орлиные крылья накрыли и Владимира Нарбута: под новый 1918 год у себя на Черниговщине он подвергся нападению очередной революционной банды, был ранен, вследствие чего пришлось ампутировать кисть левой руки. Из Украины переместился в Воронеж и там стал редактором воронежских «Известий» и председателем губернского Союза журналистов. Освоившись, наладил выпуск «беспартийного» журнала «Сирена». Продолжал писать стихи, в основном агитационного характера, типа «Врангель — не ангел, а вран!» Или —

С 1919 по 1922 год вышло 9 книг стихов Нарбута, в том числе переизданный запрещенный сборник «Аллилуйя». В 1922 году Нарбут переехал в Москву и стал ответственным работником отдела печати ЦК ВКП(б). Он нашел применение своей кипучей натуре: организовал и возглавил одно из крупнейших издательств «Земля и Фабрика», редактировал популярнейшие журналы «30 дней», «Вокруг света», «Всемирный турист», стал «собирателем литературы Земли Союзной», по выражению Александра Серафимовича.

«Я любила Нарбута, — можно прочесть в воспоминаниях Надежды Мандельштам. — Барчук, хохол, гетманский потомок, ослабевший отросток могучих и жестоких людей, он оставил кучу стихов, написанных по-русски, но пропитанных украинским духом. По призванию он был издателем — зажимистым, лукавым, коммерческим. Ему доставляло удовольствие выторговать гроши из авторского гонорара, составлявшего в двадцатые годы… ничтожный процент в стоимости издания книги. Это была хохляцкая хохма, которая веселила его даже через много лет после падения. Издательскую деятельность Нарбут представлял себе на манер американских издателей детективов: массовые тиражи любой дряни в зазывающих пестрых обложках. В нашей ханжеской жизни он не мог развернуться как делец и выжига и сам взял из себя особый искус — стад партийным аскетом. Ограничивал он себя во всем… Ничего, кроме партийного и коммерческого смысла книги, он знать не хотел. Единственный человек, которому он радовался, был Мандельштам».

Незадолго до своей «партийности» Нарбут написал стихотворение «Совесть», которое начиналось так:

Как правило, поэты предчувствуют свою судьбу. Падение Нарбута с издательских высот произошло в 1928 году. Всплыла какая-то бумага, согласно которой, будучи в деникинском плену, Нарбут написал отречение от большевизма. А может, сыграл роль конфликт Нарбута с другим всесильным издателем, Александром Воронским? Так или иначе, но Нарбут был исключен из рядов ВКП(б) и снят со всех постов. И пришлось ему заниматься тяжелой литературной поденщиной. Нарбут пытался ввести в оборот «научную поэзию», но был изруган и заклеймен за «насильственное штукатурство заблудившегося и в поэзии, и в нашей действительности интеллигента», как выразился ярый партийный критик Валерий Кирпотин.

Ну, а дальше совсем печально. В ночь на 27 октября 1936 года по доносу Нарбута арестовали. Осудили и этапировали в дальние края — в Магадан. Затем повторное судилище тройкой НКВД и расстрел. Есть другое свидетельство: был утоплен на барже с другими осужденными. Но официально долгие годы считалось, что Нарбут умер «от сердечной недостаточности» в ноябре 1944 года. Обычное гулаговское вранье. Владимир Нарбут погиб в 1938 году в возрасте 50 лет.

В одном из писем с Колымы он успел написать жене Серафиме Суок о том, что «сейчас мы живем пока в палатках, как герои произведений Джека Лондона». Пытался утешить?..

В стихотворении 1912 года Нарбут писал:

Ах, если бы только закат…

ОДОЕВЦЕВА

Ирина Владимировна

(настоящие имя, отчество и фамилия —

Ираида Густавовна ГЕЙНИКЕ)

Родилась, согласно домовой книге, 25.VII.1895 в Риге (сама Одоевцева приписала себе год рождения — 1901 и отмечала день рождения 23 ноября) — 14.Х.1990, Петербург

Ирине Одоевцевой выпала удивительная судьба: стать поэтессой на излете Серебряного века, прожить основную часть жизни на Западе и вернуться в Россию в канун коммунистического заката. Редкий случай, когда давняя мечта осуществилась:

Родилась Одоевцева в Риге, ее отец был богатым адвокатом и имел доходный дом. В Петроград будущая поэтесса приехала в 1914 году и сразу окунулась в поэтическую атмосферу города. Входила во второй «Цех поэтов», в группу «Звучащая раковина». 3 марта 1920 года выступила с «Балладой о толченом стекле», которую достаточно высоко оценили Георгий Иванов и Корней Чуковский. Однако Одоевцевой показалось, что ее учитель Гумилев недостаточно высоко ее ценит, отправляя некоторые стихи в папку с надписью «Братская могила неудачников», и Одоевцева написала с обидой и вызовом:

Но у «маленькой поэтессы» был не только огромный бант, но и огромное честолюбие, а еще — воля и упорство. В конце концов она стала знаменитой. У нее была еще одна замечательная черта характера: умение жить, не предаваться унынию, находить всегда выходы из трудного положения.

Согласитесь, что это редкое умение… Первый сборник стихов Одоевцевой «Двор чудес» увидел свет в 1922 году. В том же году она вышла замуж за Георгия Иванова и вместе с ним уехала в Берлин, затем в Париж.

В эмиграции, не найдя благодарной читательской публики, мало обращалась к поэзии, хотя выпустила несколько сборников: в Париже — «Контрапункт», «Стихи, написанные во время болезни», «Златая цепь», в Вашингтоне — «Одиночество». Писала четко, уверенно, почти классически, не приемля авангардизм многих поэтов-эмигрантов. Критик Николай Горбов отмечал: «Были у нас реалисты, декаденты, символисты, футуристы, акмеисты. Но ни под одну из этих категорий стихи Ирины Одоевцевой подвести нельзя. Они стоят особняком» («Новый журнал», № 120, 1975).

В середине 20-х годов Одоевцева перешла на прозу. Один из первых рассказов — «Падучая звезда» — отметил Бунин. Писала она рассказы и романы. Среди последних — «Ангел Смерти» (Париж, 1927) и «Изольда» (Париж — Берлин, 1931). Как отмечали знатоки, на смену «птичьему щебетанью» стихов пришли «страшные сны» и «темные фантазии» эмиграции.

Далее появились романы «Зеркало» (1939), «Оставь надежду навсегда» (1949), причем последний был ею же переведен на французский язык. Она написала по-французски три пьесы. Много переводила. Работала над киносценариями. И тащила на себе семейный воз. «Все удары, сыпавшиеся на нас постоянно, падали на меня, а не на него, — вспоминала Одоевцева свое супружество с Георгием Ивановым. — И всю жизнь он жил, никогда и нигде не работая, а писал только, когда хотел. Впрочем, хотелось ему довольно редко…»

В первые годы эмиграции Одоевцева и Георгий Иванов жили довольно сносно, получая ежемесячную пенсию от отца Ирины Владимировны. А после, когда он умер и оставил наследство, некоторое время супруги жили даже шикарно — «в роскошном районе Парижа, рядом с Булонским лесом». Но потом, естественно, все благополучие рухнуло, а пришедшие во Францию немцы реквизировали дом в Огрете, под Биаррицем. В 1946 году Одоевцева и Георгий Иванов вернулись в Париж и поселились в Латинском квартале, в гостинице «Англетер». В последние годы они находились на грани черной нужды.

В 1958 году Георгий Иванов умер. Одоевцева живет почти 20 лет в доме для престарелых под Парижем. Казалось бы, все кончено: одиночество и старость. Уже в России Одоевцеву спросили: «Вы прожили с Георгием Ивановым самые счастливые свои годы?» На что она ответила: «Нет, почему же? Я была много раз счастлива и после смерти Георгия Иванова». В 1948 году Одоевцева лукаво писала:

Как вспоминают современники, Одоевцева умела радоваться даже крохам и осколкам счастья. В 83 года (!) она вышла второй раз замуж за литератора Якова Горбова, сына петербургского миллионера, ставшего в эмиграции таксистом и писавшим на стоянках романы. Одоевцева и Горбов прожили вместе четыре года. Через четыре года он скончался, и Одоевцева горько пошутила: «Была вдовой поэта, стала вдовой прозаика». Как обычно, незаметно подкралась старость, время подведения итогов и воспоминаний.

Нет, Ирина Одоевцева ничего не забыла, о чем свидетельствуют два тома мемуаров, напечатанных впервые в Вашингтоне — «На берегах Невы» (1967) и «На берегах Сены» (1983). «На берегах Невы» — это воспоминания о поэтах Серебряного века («Я одна из последних, видевших и слышавших их»). По словам Зинаиды Шаховской, петербургские воспоминания Одоевцевой отличаются «своей молодостью, легкостью, беззлобностью». Одоевцеву интересовало главное в своих современниках — их поэтический дар; она сознательно опускала все мелочное и, по ее признанию, видела их окруженных сиянием, «как лики святых на иконе».

Вторая книга мемуаров «На берегах Сены» имеет другую тональность. «О горьком жребии эмигрантских писателей вспоминать тяжело и больно, — признавалась Одоевцева. — Это сплошной перечень преждевременно умерших, погибших в газовых камерах нацистов или кончивших свои дни в унизительной бедности, бедности, которой не удалось избежать даже нашему Нобелевскому лауреату Бунину». Но есть в воспоминаниях и другие страницы. С восхищением описывает Одоевцева собрания «Зеленой лампы» у четы Мережковских. Самого Мережковского она почитает «мыслителем, златоустом и поэтом». С горечью отмечает, что Марина Цветаева не могла терпеть ни ее, ни Георгия Иванова, называя обоих эстетами. В свою очередь, Одоевцева терпеть не могла Владимира Набокова за однажды услышанную фразу: «Это Одоевцева, оказывается, такая хорошенькая! Зачем только она пишет?»

Не писать Ирина Одоевцева не могла. Не могла она и отказаться от навязчивой идеи вернуться на родину. Ее многие отговаривали, как можно решиться на такой переезд в таком возрасте. Но она в который раз проявила решительность: «Я еду, если даже умру в дороге…»

11 апреля 1987 года на кресле-каталке, в сопровождении советского врача, она прилетела из Парижа в Ленинград. Из своих 92 лет она не была на родине 65! Ирина Владимировна была счастлива и не сдержала слез около Летнего сада, о котором она когда-то писала в стихах:

Все в городе на Неве было полно воспоминаний. Проезжая по Бассейной, она сказала своим спутникам: «По той вот улице я шла к Гумилеву. На его доме была еще вывеска „Портной“, и мы говорили тогда, что Гумилев здесь шьет стихи».

Одоевцева дожила до выхода на родине своих мемуаров и ощутила на себе весь драматизм перестроечных лет. «Неужели нельзя купить хорошей ветчины?» — спрашивала она, а ей отвечали: «Нельзя. У нас же революция». Одоевцева была в ужасе: «Как, опять?!»

Ирина Владимировна скончалась в возрасте 95 лет, так и не узнав, что будет с Россией в дальнейшем.

ОЦУП

Николай Авдеевич

23. X(4.XI).1894, Царское Село — 28.XII.1958, Париж

Николая Оцупа чаще всего представляют учеником и биографом Николая Гумилева. Действительно, это так, Оцуп даже ходил хлопотать в ЧК, когда Гумилева арестовали. Написал о своем любимом поэте несколько работ, в эмиграции за фундаментальное исследование о Гумилеве Оцуп в 1951 году получил ученую степень доктора наук в Парижском университете. Да, Оцуп — гумилевовед, но он представляет интерес и сам по себе.

Оцуп родился в семье придворного фотографа и окончил Александровский лицей в Царском Селе. «А Царское Село, воистину город Муз, город Пушкина и Анненского, не это ли идеальное место для будущего поэта?» — писал Оцуп. И он стал поэтом, вначале заложив за 32 рубля золотую медаль, полученную по окончании гимназии; в 1913 году Николай Оцуп отправился в Париж, где учился «с отвращением» в «Ecole de Droit», зато с упоением в Коллеж де Франс слушал лекции философа-спиритуалиста Анри Бергсона. Вернувшись в Россию, Оцуп поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета, попал в армию и в феврале 1917-го вернулся в революционный Петроград, «с красными знаменами, ошалевшими броневиками» и, естественно, сам тоже ошалел. Но, будучи юношей весьма сообразительным, понял, что «нужно заниматься своим делом», и принял приглашение Горького на работу в издательстве «Всемирная литература».

В 1919 году состоялось знакомство Николая Оцупа с Блоком и Гумилевым. Оцуп вспоминал: «В 1918–1921 годах не было, вероятно, среди русских поэтов никого равного Гумилеву в динамизме непрерывной и самой разнообразной литературной работы. Именно тогда мне привелось близко его узнать. Знакомство наше быстро перешло в дружбу. Он предложил мне помочь восстановить „Цех поэтов“ и быть с ним соредактором сборников „Цеха“».

Во второй «Цех поэтов» вошли Георгий Иванов, Марк Лозинский, Георгий Адамович и другие молодые поэты.

В 1921 году вышел первый сборник стихотворений Оцупа «Град».

Стихи легкие, летучие, пропитанные акмеистической печалью.

О, жизнь!.. В настоящей жизни были иные туманы и другие ароматы. Брат Павел был расстрелян в ЧК, а сестра Надя сотрудничала с тем же ЧК, щеголяла в кожаной куртке с револьвером за поясом, что в дальнейшем не гарантировало ей уверенности за собственную жизнь, и она крепко пострадала из-за «троцкистского уклона».

7 августа 1921 года умер Александр Блок. «Блока гроб я подпирал плечом…», — напишет Оцуп. 24 августа был расстрелян Гумилев. Оцуп пережил гибель Гумилева как семейное горе и личное предупреждение. Большинство членов «Цеха поэтов» приняло решение эмигрировать из новой России. Уехал и Оцуп в Берлин «по состоянию здоровья», хотя со здоровьем у Оцупа было тогда все в порядке. Он был молод и энергичен. В петроградских литературных кругах к нему относились с добродушной насмешкой за его умение и предприимчивость: Оцуп имел обыкновение уезжать временами из голодного Петрограда в провинцию и привозить оттуда всякую снедь. Его фамилию Корней Чуковский шутя расшифровывал как аббревиатуру: Общество Целесообразного Употребления Пищи. Георгий Иванов писал об Оцупе:

Доставать продукты Оцуп умел мастерски, но изжить постоянно сосущий страх под ложечкой никак не мог. В 1922 году он покинул советскую Россию и воспрянул духом в Берлине, где

Но не только. Берлин был тогда литературной столицей русского зарубежья. «Дом искусств», кафе «Ландграф», где любили встречаться русские писатели и куда часто захаживали Николай Оцуп и Георгий Иванов, почти два десятка издательств… Оцуп переиздает в Берлине свой «Град» и в 1926 году выпускает второй сборник «В дыму».

Оцупа берлинского периода его приятель Бахрах вспоминает так: «С явным налетом элегантности, внешней и внутренней, был он всегда очень аккуратен, всегда чистенько выбрит, какой-то лощеный, может быть, даже преувеличенно вежливый и своей корректностью выделяющийся в литературной, склонной к богемности, среде… Если бы я теперь постарался мысленно восстановить его внешний облик, перед моими глазами встал бы молодой человек спортивного вида, в белых фланелевых брюках, с теннисной ракеткой в руке».

И хотя в сборнике «В дыму» у Оцупа часто встречаются такие мрачности, как туман, мгла, мрак и ад, сам внутри своей души он был светлым человеком. Как написал французский исследователь Луи Аллен: «Тема страха, которая так давит у Тютчева и отравляет прелесть некоторых стихотворений Блока, почти отсутствует у Оцупа…»

«Оцуп, — как отмечает уже Борис Поплавский, — был задуман миротворцем, жалостливцем, голубем неким…» Хотя и «голубю» порой было несладко.

Из Берлина Николай Оцуп переехал в Париж, где в 1928 году вышла отдельным изданием его поэма «Встреча». С 1930 по 1934 год Оцуп издает журнал «Числа», в который он сумел привлечь и старшее поколение (З. Гиппиус, Мережковского, Б. Зайцева, Ремизова и др.) и молодое (Газданова, Поплавского, Терапиано, Раису Блох и др.). А какие художники оформляли «Числа»! Ларионов и Гончарова, Сутин и Шагал; использовал также Оцуп репродукции Дерена, Модильяни, Пикассо…

Занимаясь редакторско-издательской деятельностью, Оцуп продолжал писать стихи.

И, конечно, тоска по родине!

Но тоска без идеализации, без сентиментальных слез, ибо, как написал Оцуп в прекрасном стихотворении «Буря мглою»:

Особая страница в жизни Оцупа: Вторая мировая война. Он записался добровольцам во французскую армию. Воевал. Полтора года провел в тюрьме в Италии, бежал, был схвачен и отправлен в концлагерь, откуда в 1942 году снова бежал, уведя с собой 28 военнопленных. В 1943 году Оцуп стал участником итальянского Сопротивления. Был смел и храбр, за что удостоен английских и американских наград, со стороны СССР своеобразная награда: полное замалчивание.

С 1935 года по 1950-й Оцуп писал «Дневник в стихах» длиной в 12 тысяч строк, который, по мнению поэта и литературоведа Юрия Иваска, является «памятником последнего полувека». Помимо дневника, Оцупу принадлежат книга воспоминаний «Современники» и двухтомное издание «Жизнь и смерть» (Париж, 1961). В последние годы своей жизни Оцуп утверждал, что на смену акмеизму, сыгравшему свою роль, пришел «персонализм» как реакция на атеизм, стадность, «это не эгоизм писателя, это защита его личного достоинства».