Терновый венец Екатерины Медичи Гульчук Неля
Гнев и страх распространились по Англии. Епископ Лондонский потребовал в ответ на резню голову Марии Стюарт.
В действительности чувства королевы Англии ничуть не походили на те, которые звучали в ее речах. Елизавета Английская внесла изрядный вклад в бедствия собратьев по религии. Она хотела отвадить французов от Нидерландов, вовеки не простила Колиньи Гаврского дела, отчего не оплакивала его кончину. Самодержавная владычица, готовая в любой момент позвать палача и совершить суровое возмездие, она не могла одобрять партию подданных – мятежников. Духовная глава своей церкви, она осуждала демократические тенденции французских кальвинистов.
Голова Екатерины Медичи вновь была забита брачными планами для своих детей. В первую очередь она решила избавиться от своего зятя, от которого не было теперь ни вреда, ни пользы, и вновь выгодно выдать замуж красавицу Маргариту.
Необходимо было приспосабливать свою политику к происходящим событиям. Брак между Маргаритой и Генрихом де Гизом, которому она всячески препятствовала ранее, стал более желательным, чем союз с королем Наварры, которого королева-мать смертельно ненавидела из-за того, что предсказания обещали беарнцу трон. Молодой герцог Гиз имел в Испании и Риме репутацию одного из самых непоколебимых католиков Франции. Гиз расстанется со своей женой, а Маргарита – с мужем, и оба наконец-то обретут долгожданное счастье, о котором так мечтали, а она, мать, своей помощью в освобождении дочери от грубого мужлана загладит свою вину перед ней.
Екатерина вызвала к себе дочь.
– Моя дорогая, у меня есть для тебя отличная новость! Твой муж недостоин тебя. Твой злополучный брак, против которого ты возражала, был вызван необходимостью. Есть человек, которого любишь ты и который любит тебя, а главное, он любим и почитаем всей Францией. Ты, надеюсь, догадалась, о ком я говорю?
– Да… о герцоге Генрихе де Гизе…
Марго пристально посмотрела на мать. В какую интригу ее снова хотят втянуть?
Она стала замужней женщиной и королевой и не собиралась терять своей столь долгожданной самостоятельности.
– Маргарита, ради благополучия королевства ты пожертвовала своим счастьем и исполнила роль, которую от тебя потребовали. Теперь ты должна быть вознаграждена. Я хочу, чтобы ты вышла замуж за человека, которого любишь.
– Ваше Величество, я уже замужем, – изумилась Маргарита. – Генрих де Гиз женат.
Королева-мать предложила Маргарите аннулировать ее брак. Но в ответ королева Наваррская гордо вскинула голову и решительно произнесла:
– Я не хочу второй раз выходить замуж против своей воли. Кроме того, я больше не люблю Генриха де Гиза. Не люблю после всех злодеяний, которые он совершил… Это была ваша воля выдать меня замуж за Генриха Наваррского, и теперь я должна остаться с ним!
Да, она плакала накануне этого брака по расчету, который ей навязала мать, и сейчас ее благородное поведение больше походило на месть родне, чем на откровение любви.
После кровопролития любовная связь между Гизом и Маргаритой оборвалась по ее желанию. Блестяще образованная Маргарита не могла забыть резню и роли своего любовника в этом злодеянии. В порыве возмущения она сказала себе, что больше никогда не сможет любить его. Все, за что она еще совсем недавно обожала его – красота, обаяние, ум, мужественность, храбрость и даже чрезмерное честолюбие, – теперь оставляли ее равнодушной.
Когда, насладившись убийствами гугенотов, Генрих де Гиз пришел к ней, Маргарита была непреклонна в своем решении расстаться с ним, первой любовью, навсегда:
– Вы явились на свидание слишком поздно. Все кончено.
– Не говори так. Ты же любишь меня.
– Прежде любила.
– Когда же разлюбила?
– В ночь на святого Варфоломея.
Вспомнив о последнем свидании с Генрихом Гизом, Маргарита с гордо поднятой головой победительницы удалилась из покоев матери, ведь это она растоптала ее любовь. Гордая королева Наваррская вместе с большинством парижан считала свою мать и Гизов вдохновителями злодеяния, людьми, в первую очередь несущими за него ответственность.
Оставшись одна, Екатерина в отчаянии подумала, какой другой женщине так не повезло с детьми? Неужели и ее обожаемый Генрих не оправдает материнских надежд?
Летом скончался Сигизмунд Август, последний из Ягеллонов. Наследников у него не было, и сейму предстояло избрать преемника. Среди кандидатов на польскую корону кроме русского царя Ивана Грозного и наследника австрийского дома Габсбургов был и французский герцог. Екатерина срочно отправила в сейм своего опытного дипломата епископа Монлюка, поручив ему склонить поляков в пользу герцога Анжуйского. Поверенный королевы-матери прибыл в Польшу в момент кровавых событий в Париже и не очень надеялся на успех своей миссии. В католической Польше было много протестантов, к которым местная знать проявляла терпимость. Опытному дипломату предстояло очень постараться для благополучного исхода дела. Воцарение герцога Анжуйского на польском престоле порождало у Екатерины Медичи большие надежды. Она мечтала увидеть своего любимого сына основателем французской династии в Восточной Европе вместо австрийских Габсбургов.
27 октября добрая королева Елизавета Австрийская родила принцессу.
Узнав об этом, Карл воскликнул:
– Тем лучше для королевства!
Екатерина была несказанно обрадована: Генрих оставался наследником. Несмотря на разочарование, которое всегда вызывало рождение девочки, в Лувре начались торжества.
Ближе к полуночи на город неожиданно налетела большая стая ворон. Все услышали мощный треск крыльев и хор голосов, вопящих, стонущих и воющих, точь-в-точь, как в ночь резни. Танцы прекратились, дамы жаловались своим кавалерам, что нашествие зловещих птиц их ужасает. Карканье становилось громким и угрожающим, король, усмотрев в этом возобновление беспорядков, велел гвардейцам броситься в город и немедленно остановить побоище. Но, когда ему доложили, что неспокойно только в воздухе, его обуял дикий страх.
Шум продолжался семь дней и всякий раз в одни и те же часы. С этого времени кровавые призраки каждый вечер преследовали короля во дворце. Чтобы скрыться от мрачных привидений, он бежал от двора и подолгу охотился в Венсенском лесу; не возвращался в Лувр, а останавливался в своем замке, куда приезжала к нему Мари Туше, в объятиях которой он тщетно искал успокоения. Прогулки под сенью тенистых аллей Венсенна лишь ненадолго умиротворяли его душу. Ему казалось, что после полетов ворон над Парижем, в его душе поселился демон-преследователь, от которого он тщетно пытался избавиться. Возвратившись с изнурительной охоты, он отдыхал в своей кузнице, которая имелась при каждом его замке, или оглашал дворец пронзительными звуками рога. Когда же начиналась ночь, его одолевали кошмары. Стоило ему задремать, как его окружали восставшие из могил гугеноты, у которых несчастный король, вскочив с постели и упав на колени, просил прощения. Ему удавалось немного поспать лишь в те минуты, когда его кормилица, добрая гугенотка Нанон, рассказывала ему старинные рыцарские истории, которые обычно любили слушать маленькие пугливые дети.
Здесь же, в Венсенском замке, король любил заниматься музыкой, организовал хоры и сам в них пел. Он приглашал к себе музыкантов и поэтов и проводил с ними долгие часы в жарких спорах. Во время этих бесед Карл часто замирал и дрожал всем телом.
– О Господи! Сколько бессмысленных убийств! Прости мне это! Прояви свое милосердие.
Но государственные дела снова настойчиво требовали его возвращения в столицу. И хотя ореол его брата, Генриха, потускнел после Варфоломеевской ночи, как казалось королю, мать настойчиво продолжала укреплять позиции своего любимца во Франции. Поведение герцога Анжуйского противопоставляли действиям короля – нерешительного, бросающегося из одной крайности в другую. Если кто из двух братьев и был способен править, все настойчивее говорили при дворе, так это герцог Анжуйский.
Братья не любили друг друга. Генрих боялся жестоких выходок Карла и презирал его за грубость. Старший брат завидовал красоте младшего, его популярности, предпочтению, которое оказывала ему мать, горячо любимая Карлом. При виде красивого лица и утонченных манер Генриха, король испытывал дикую злобу, какую у физически сильных мужчин вызывают успехи материнского изнеженного любимчика.
В двадцать два года Карл чувствовал, что жизнь клонится к закату: туберкулез его добивал. Дунув в охотничий рог, он начинал харкать кровью. Екатерина наблюдала за сыном и с тревогой спрашивала себя, как долго он проживет. Болезнь легких усугублялась. Карл постоянно задыхался. Он дул в рог чаще, чем это было необходимо, хотя Амбруаз Паре рекомендовал не утруждать легкие. Но когда Карл приходил в состояние ярости, он не думал о здоровье. «Он протянет недолго», – с ужасом и жалостью к сыну думала Екатерина. И Карл чувствовал, что скоро ему придется оставить корону ненавистному брату… Одно присутствие любимца матери заставляло его трястись от такой ненависти, что он ощутил настоящее облегчение, что из-за вновь вспыхнувшей гражданской войны тому придется спешно удалиться от двора для новой битвы с гугенотами.
Екатерина слишком рано поверила, что из-за пленения принца Конде и короля Наварры протестантская партия парализована. Варфоломеевская ночь не сломила гугенотов. Религиозные общины оказались способными к восстановлению своих сил. Они были готовы защищать свою церковь и веру. Во главе протестантов встали министры местных церквей. Их авторитет особенно возрос за время августовских событий: они сыграли немалую роль в защите гугенотов южных городов Франции.
Городам Ла Рошели и Сансерре удалось избежать расправы над протестантами.
Подобная же картина наблюдалась в Нижней Нормандии, в Оверни и Дижоне.
Гражданская война между католиками и гугенотами вспыхнула вновь; армия, возглавляемая герцогом Анжуйским, была послана на осаду Ла Рошели, бастиона гугенотов.
С войсками находились Генрих Гиз и его дядя, герцог д’Омаль. Екатерину успокаивало присутствие рядом с сыном этих двух выдающихся полководцев. Генрих должен получить лавры победителя при Ла Рошели, не сомневалась королева-мать.
Ла Рошель представляла собой жизненный центр Реформации – бастион, благодаря которому кальвинисты по-прежнему противостояли королевской власти сплоченным и мощным отрядом. Укрепления города были настоящим оплотом новой веры. Пока их не взяли, толку от Варфоломеевской ночи не будет, был убежден Генрих де Гиз.
Против города были брошены все силы королевства. Набрали армию, самую многочисленную из всех, действовавших во Франции с начала религиозных войн.
В нее с энтузиазмом записывались принцы, вельможи, придворные и даже пажи. Их примеру вынуждены были последовать и многие из новообращенных протестантов.
Их полк в четыреста человек двигался под началом короля Наваррского и принца Генриха Конде и под тем же знаменем, под каким шли Гиз, Монпансье, Невер – гнуснейшие убийцы Варфоломеевской ночи. Братья Монморанси, хоть и не одобряли Варфоломеевскую ночь, но уклоняться больше не осмелились. Наконец, боевое крещение здесь должен был получить и герцог Алансонский.
Королева-мать и король надеялись на быструю сдачу Ла Рошели, но всех постигло разочарование.
Ла Рошель осадили к концу ноября. Город, боевой дух которого поддерживали пятьдесят пять пасторов, его мэр – свирепый Жак Анри и прежде всего память о Варфоломеевской ночи, оказал яростное сопротивление. Горстка героев смогла дать отпор превосходящим силам противника. Осаждающая армия сильнее была обеспокоена духом защитников Ла Рошели, нежели напугана ядрами, сыпавшимися на нее.
Гугеноты, занимавшие оборонительные позиции, дрались так, словно были атакующей стороной.
Первый бой выиграли защитники крепости. Маршал Таванн умер от тяжелого ранения, едва приступив к своей решающей роли наставника при герцоге Анжуйском. После гибели Таванна Генрих стал терять веру в свою счастливую звезду.
Весь день из-за стен Ла Рошели доносилось пение – звучали церковные гимны.
Казалось, что служба шла непрерывно. Суеверных католиков охватил страх. Нельзя было допустить, чтобы мысль о том, что Господь на стороне гугенотов, полностью деморализовала католическую армию.
Герцог де Гиз и престолонаследник решили атаковать город многочисленной армией, прежде чем осажденные успеют завершить оборонительные действия по укреплению Ла Рошели.
Состоялся исторический штурм. Небольшое количество гугенотов благодаря решимости победить и вере в поддержку Господа одержало верх над противником.
Городские стены выдерживали град ударов; даже женщины поднимались на башни, чтобы облить врага кипятком. Когда наступило временное затишье, горожане громко читали молитвы: «Прогони их прочь, и да развеются они, как дым, растают, как воск на огне; пусть неверные сгинут при появлении Твоем…»
Эти слова вселяли ужас в суеверных католиков: ведь городские стены не могли устоять под таким натиском без Божьей помощи.
Именно в эти дни в созвездии Кассиопеи вдруг засияла звезда, сияние которой было таким же сильным, как сияние Веги, Сириуса или Юпитера. Она была так же прекрасна, как Венера. Ее можно было видеть и днем, и ночью, и даже в полдень.
Продолжительность и яркость этого звездного феномена заставила многих поверить в то, что это та самая звезда, которая сопутствовала рождению Иисуса Христа. Поговаривали о втором пришествии Сына Господня, и он будет судить людей в их последнем сражении добра со злом. Католические священники, естественно, отнесли протестантов к плохим верующим, а католиков – к хорошим.
Теодор де Без отметил, что звезда появилась после убиения невинных в Варфоломеевскую ночь. Карл IX был уподоблен им жестокому царю Ироду. Казалось, само Небо благословляло протестантов на их сопротивление католикам.
Герцог Анжуйский решил использовать зиму, чтобы возвести вокруг города пояс фортов и редутов и отрезать его от внешнего мира.
Декабрь погрузил королевский лагерь в унылый туман. Дождь, грязь, неудачный исход нескольких смелых приступов, а вскоре и разразившиеся эпидемии нагоняли хандру. Пунктуально выполняя свой долг главнокомандующего, Генрих после дневных трудов удалялся к себе в палатку, где грезил о любимой, писал ей письма, целовал прядь волос, которую носил, как браслет. Даже лучшие друзья не могли его развлечь.
Это возвышенное чувство родилось при весьма любопытных обстоятельствах – во время бракосочетания короля Наваррского и его сестры Маргариты Валуа.
После весьма быстрого танца вспотевшая Мария Клевская вынуждена была удалиться в соседнюю с бальным залом комнату, чтобы снять рубашку. Через несколько мгновений Генрих отправился туда же, чтобы вытереть вспотевшее лицо. Он схватил рубашку Марии. Увидев, что именно у него в руке, почувствовал беспредельную любовь к хозяйке этой благоухающей и еще теплой рубашки, так прекрасна она была.
Он выяснил, вернувшись в зал, где под звуки скрипок продолжались танцы, чья это была рубашка. Ее обладательницей оказалась красивая и умная Мария Клевская – супруга принца Генриха Конде.
На другой же день Мария Клевская получила пламенное объяснение в любви и, потрясенная тем, что очаровала самого красивого в мире принца, тоже в него влюбилась. Герцог Анжуйский мог бы жить беззаботно и счастливо, но разлуке было суждено отравить все его существование. Кроме того, он столкнулся с проблемой поддержания мира в собственном лагере.
Поздними вечерами молодежь, лишенная женского общества, занялась заговорами.
Первым начал плести интриги клан Монморанси. Это беспокойное семейство, во главе которого стояло четверо сыновей коннетабля, было очень недовольно Варфоломеевской ночью. Эти чувства разделяли и многие католики: одни – по соображениям гуманности и чести, другие – из ненависти к Гизам.
Используя эти настроения, братья Монморанси создали третью партию, которая могла бы поддерживать равновесие между гугенотами с одной стороны, двором и сторонниками Гизов – с другой. К этому движению примкнули король Наваррский и принц Конде. Так сформировалась группа «политиков», чья программа умиротворения и терпимости отвечала чаяниям значительной части королевства.
Новой партии не хватало знамени. Братьев Монморанси озарило, и они выбрали стяг герцога Алансонского.
Франциск Валуа, герцог Алансонский, с рождения болевший туберкулезом, в детстве был бледным, щуплым ребенком с ярко выраженным негритянским типом лица. Перенесенная оспа окончательно обезобразила его. Оставленный в Амбуазе, в обществе кормилиц и воспитателей, он рос в одиночестве, далеко от семьи, двора и всего мира.
Когда ему исполнилось шестнадцать, он появился в Лувре – несуразный, запуганный и жалкий. Никто не обращал на него внимания, разве что как на объект для эпиграмм. Не имея любовниц и друзей, он страдал от одиночества и поэтому всех ненавидел, особенно Генриха – брата, которого природа, фортуна и материнская любовь одарила всем, в чем было отказано ему.
Герцог Алансонский мучился оттого, что служил под началом брата, и злился, чувствуя себя ничтожным спутником этого яркого светила.
Когда «политики» обратились к нему со своим предложением, жалкий юнец, наконец, возликовал в душе. Мысль, что он станет главой целой партии, противостоящей де Гизу и, главное, месье, наполнила его сердце такой радостью, что ее проявления не могла скрыть даже его природная трусость. Принца не смущала и перспектива сближения в этой партии с королем Наваррским и принцем Конде – из-за их унизительного положения они не внушали ему опасений.
Генрих Наваррский охотно выслушивал проекты, с которыми носился принц Алансонский, и даже согласился сотрудничать и помогать во всем, питая тайную надежду однажды улучить благоприятный момент, чтобы покинуть двор и бежать в свое королевство. Невозмутимый внешне, непоколебимый внутри, он разыгрывал из себя преданного и отважного соратника короля. Генрих Наваррский на самом деле участвовал в осаде Ла Рошели. Он даже отдал приказ своим гвардейцам принять участие в генеральном штурме города и заодно посоветовал своим людям, начиная атаку, издавать громкие крики, чтобы предупрежденный таким образом гарнизон легко ее отразил.
Солдат из Гаскони не проведешь, в каком бы из двух лагерей они ни оказались.
Они знали, что их король участвует в этой войне не по своей воле, а по принуждению. Многие видели, как наваррец прицеливался из аркебузы во «врага», но фитиль при этом забывал зажечь. Было безумием допускать его присутствие в армии, но об этом знал только сам Генрих Наваррский, новообращенный католик.
Заговор начал быстро оформляться и обретать плоть. Протестантам пришлась по вкусу ситуация, что их возглавляет принц крови. Королевский лагерь превратился в муравейник, кишащий заговорщиками; отдельные полки опасались друг друга больше, чем врагов.
Встревоженный атмосферой в армии, герцог Анжуйский попытался форсировать события и закончить осаду. Он предпринял яростный штурм города. Никакого толку! Если удавалось разрушить стены и прорваться внутрь, горожане под пение гимнов бились, как мученики, не жалея жизней, уверенные, что попадут в рай.
После неудач одолеть ларошельцев, заговорщики осмелели. Они решили устроить ночную вылазку, где, может быть, под шумок, Монморанси нападут на Гизов, а герцог Алансонский – на шатры своего братца. Это будет Варфоломеевская ночь для католиков. Чудовищность этого братоубийственного замысла так поразила протестантов, что они не смогли поверить, что с ними говорят всерьез.
Генрих решил задушить город голодом. Начался мор, трупы валялись прямо на улицах, но город не сдавался. Всякого, кто заикался о капитуляции, немедля вешали. Зажатый между собственным войском, где назревал бунт, и неприступной стеной, под которой уже лежало двадцать две тысячи его солдат, герцог Анжуйский ломал голову, что предпринять, чтобы спасти свою репутацию и не вызвать при этом новой гражданской войны, когда его вызволила сама судьба.
Благодаря мастерским интригам королевы-матери ее любимый сын Генрих был избран королем Польши и великим герцогом Литвы.
Осада Ла Рошели была снята. Екатерина Медичи окончательно осознала, что политика насилия проверку временем не выдержала.
При одной мысли, что он должен покинуть Марию Киевскую, Генрих готов был отречься от этого слишком удаленного от Франции трона. Кроме того, здоровье короля становилось все хуже, и Генрих действительно сам вскоре мог стать королем Франции. Однако королева-мать и Карл IX неумолимо требовали, чтобы герцог Анжуйский согласился на королевство Польское.
Когда сто пятьдесят польских послов явились в Лувр, чтобы возложить корону на своего нового властелина, месье не на шутку напугался.
Какой темный народ! Все они носили длинные бороды, их одежды ниспадали до земли, тогда как французы демонстрировали ноги от пятки до бедра… Кроме того, на поляках были высокие собольи шапки, на боку у каждого болталась кривая турецкая сабля, не говоря уже о колчанах за спиной, из которых торчали пучки стрел, что придавало им вид дикарей из Нового Света. Сопровождавшие их слуги носили на плечах тяжелые железные дубины.
Вечером был устроен торжественный прием в Тюильри.
Для Карла IX присутствие брата было невыносимо, и он требовал его скорейшего отъезда в Польшу. Никаких отсрочек!
– Брат мой, если вы не уедете сами, именем моей любви к вам я заставлю вас уехать силой.
Генриху Анжуйскому пришлось подчиниться, но, опасаясь, как бы он не уклонился от цели, Карл решил сопровождать его до границы Лотарингии. Королева-мать, Маргарита и герцог Алансонский также отправились в путь.
На границе королева-мать в слезах распрощалась со своим любимцем. На прощание она предсказала ему:
– Прощайте, сын мой, вам не придется отсутствовать долго.
Через некоторое время король слег от приступа своеобразной болезни – кровоизлияний через поры кожи, пугающего проявления туберкулеза. Этого явления никто не счел естественным. Протестанты видели в этом знак гнева Господня и снова воодушевленно готовились к войне.
Со впалыми щеками и провалившимися глазами этот еще совсем молодой человек был похож на старика, согбенного прожитыми годами. Он не вставал с постели. Екатерина не покидала сына в эти его последние дни.
30 мая 1574 года молодой король, которому даже не исполнилось еще и двадцати четырех лет, скончался в четыре часа пополудни в объятиях своей рыдающей матери. Прежде чем агония завладела его телом, он подписал указ, по которому назначил Екатерину Медичи регентшей. Последними словами короля были:
– Моя мама.
Он любил мать больше остальных сыновей и дочерей.
Спустя четырнадцать лет после смерти Франциска II Екатерина Медичи хоронила второго сына, бывшего королем Франции. В глубине души, боясь признаться себе в этом, королева-мать считала смерть Карла IX возмездием за Варфоломеевскую ночь, как в свое время гибель Генриха II она связывала с преследованием еретиков.
Едва Карл IX навеки закрыл глаза, как Екатерина Медичи уже писала герцогу Анжуйскому, королю Польши, заверяя его в любви и умоляя немедленно прибыть во Францию. Королева-мать боялась, что безвластием могут воспользоваться враги самой Екатерины и династии Валуа. Франция нуждалась в сильном монархе, способном противостоять оппозиции. Генрих, герцог Анжуйский, как ей казалось, был самой подходящей фигурой.
2. Дурное предвестие
После бала, который закончился под утро, король Польши устал. Он лежал, откинувшись на подушки; двое фаворитов обмахивали его веерами. Несколько изящных юнцов в женских платьях сидели вблизи кровати короля; один поглощал виноград, другой примеривал кольца, третий любовался новой шляпой с цветными перьями. Генрих всем дарил ласковые улыбки. Ему совсем неплохо жилось в своем маленьком королевстве. Он пользовался любовью и почитанием подданных. При его появлении на улицах Кракова его окружала восхищенная толпа поляков, радовавшаяся возможности лицезреть своего кумира: они никогда прежде не видели такого великолепного мужчины, как их благоухающий изысканными духами, накрашенный, как прекрасная пани, король. Иногда он носил женские наряды и выглядел в них еще более загадочно – как человек, не похожий ни на кого из окружающих. Все жители польской столицы считали, что именно так и должен выглядеть король.
Он не должен быть похож ни на кого из своих подданных!.. А то, что их король был французом, вызывало у поляков особую гордость.
Генриху нравилось вести себя эксцентрично и непредсказуемо. Он обожал удивлять себя самого и окружающих.
В опочивальню короля вошел его любимый друг дю Га; он был крайне взволнован.
– Ваше Величество, с важными новостями прибыл гонец из Франции.
– Позовите его сюда.
Вошедший гонец с подчеркнутой почтительностью опустился на колени перед возлежащим на кровати королем. Поцеловав тонкую, безупречной красоты руку монарха, он произнес:
– Да здравствует король Франции Генрих III. Ваша мать, Ваше Величество, с нетерпением ждет вашего скорейшего возвращения во Францию.
Поднявшись с колен, гонец передал королю послание Екатерины Медичи.
«Королю, сыну моему, королю Польши.
Ваш брат умер, отдав утром Богу душу, последние слова его были: «Моя мама». Это причинило мне глубочайшую скорбь, и не будет мне утешения до тех пор, пока я не увижу вас здесь, ибо в этом нуждается ваше королевство, и в добром здравии. А если я вас потеряю, я прикажу похоронить меня рядом с вами заживо…
Ваша добрая и преданная мать Екатерина.»
Генрих несколько раз перецеловал письмо и заплакал от радости: теперь он король Франции, он должен покинуть Польшу, вернуться в Париж, обнять Мари…
Он с облегчением вздохнул и улыбнулся.
– Значит, мой безумный братец наконец-то освободил от своего нежелательного присутствия эту землю…
Король похлопал гонца по плечу и отдал приказ пажу:
– Накормите его блюдами, достойными человека, принесшего нам такую новость. Проследите за тем, чтобы о нем хорошо позаботились.
Когда гонец ушел, Генрих откинулся на подушки и улыбнулся своим друзьям.
– Я должен немедленно отправиться во Францию! – сказал король.
– Сегодня же! – воскликнул Виллекье.
– Но сегодняшний отъезд будет похож на бегство, – произнес более рассудительный дю Га и посоветовал: – Устройте полякам бал. Пусть он станет прощальной церемонией.
Генрих хмуро посмотрел на дю Га.
– Он ошибается. Мы должны отправиться во Францию немедленно, – настаивал Виллекье, которому не терпелось поскорее почувствовать под ногами французскую землю. – Об этом просит и мудрая королева-мать.
– По-моему, ты прав, дорогой Виллекье. Я так соскучился по матушке… – согласился Генрих. – Именно так мы и поступим.
Как только стемнело, согласно договоренности, фавориты короля бесшумно вошли в его апартаменты. Они помогли Генриху одеться, покинули дворец, добрались до оседланных лошадей и тайно выехали из Кракова.
Возможность погони возбуждала их.
Всю ночь они мчались к границе, преследуемые поляками, быстро обнаружившими исчезновение короля. Эта безумная гонка завершилась на рассвете, когда изнуренный Генрих, которого уже почти настигли его польские министры, въехал на территорию Австрии.
Покинув пределы Польши, Генрих осознал, что он не спешит оказаться на родине.
Он с раздражением думал о скучных гугенотах и фанатичных католиках, которые постоянно ссорились. Он с удовольствием оттягивал момент встречи с ними. Ему хотелось солнца и радости! Он чувствовал потребность насладиться жизнью, прежде чем взвалить на себя страшное бремя власти.
Вскоре радостное волнение охватило Вену. Впервые со времен Карла Великого император принимал у себя короля Франции. И какого короля! Героя Жарнака и Монконтура, защитника Церкви, избранника поляков, государя, чья красота смущала всех женщин Европы! Все верили, что его восшествие на трон Франции станет началом новой эры. У этого короля в двадцать три года была уже своя красивая легенда: несчастная любовь и романтический побег от подданных.
При виде запряженной оленями золоченой кареты, где рядом с императором Максимилианом сидел Генрих Валуа, жители Вены, запрудившие улицы, балконы и крыши домов, не скупились на здравицы.
Молодой монарх не разочаровал поклонников, представ перед их глазами. Его обаяние, красивое лицо, выразительные движения с первого взгляда вызывали симпатию. Он пленял даже своих противников непередаваемым очарованием.
Венский двор ежечасно старался доставить Генриху какой-нибудь приятный сюрприз, удивить праздником или торжественным приемом. С модным кумиром спешили познакомиться все знатные вельможи от Моравии до Альп, прибывшие в Вену.
Генрих старался вознаградить каждого милостивым жестом, знаком внимания.
Получив по переводному векселю сто тысяч экю, с огромным трудом собранные матерью, он не сумел преодолеть природной щедрости и тут же раздал деньги своим приближенным и имперским придворным.
Максимилиан тешил себя сладкой надеждой, что новый король женится на собственной невестке – Елизавете Австрийской, вдове Карла IX и дочери императора.
При всей услужливости хозяев Генриху не терпелось поскорей отправиться в путь и добраться до Италии. Венеция владела его воображением. Он хотел проникнуть туда как частное лицо, на досуге насладиться ее чарами.
Увы! Французский посол резко возразил.
– Восьмидесятилетние и столетние старики боятся умереть, не увидев вас. Ваше Величество не вправе разочаровать республику, подготовившую вам прием, достойный императора.
Генрих был вынужден покориться своей славе.
В день отъезда гостя император Максимилиан провожал его шесть лье, используя удобный случай поговорить о королеве Елизавете и произнести похвальное слово терпимости. Сам он относился к своим подданным – католикам и протестантам – в равной степени мягко, что позволяло ему избегать внутренних раздоров. Он очень советовал Генриху умиротворить Францию именно таким способом.
Король отвечал уклончиво. Он не был фанатиком, но его глубокая и искренняя вера внушала ему ужас перед ересью. Что до невестки, то о ней он даже не собирался думать. В его душе жила только Мария Клевская.
В начале июля Генрих со своими неизменными спутниками – Виллекье, дю Га, Сувре, Мироном, пересек границу Венецианской республики, где его приветствовали четыре чрезвычайных посла. Много дам, неспособных совладать с нетерпением, приехали вместе с ними и старались привлечь взгляд коронованного красавца. Вокруг его кареты толпилось около трех тысяч человек. Все словно сошли с ума от счастья, что видят короля Франции.
Самые крохотные городки возводили триумфальные арки с королевскими лилиями, украшали дома листвой, расцвечивали небо фейерверками. С появлением на улицах короля окна, балконы и крыши заполнялись любопытными.
Возбужденная толпа, восторженно горланя, едва не затоптала семьдесят сенаторов, величественно выходивших из своих позолоченных гондол. В сумятице один дворянин ввязался в ссору с сыном одного из этих важных лиц за место поближе к французскому королю и убил его прямо на глазах отца. И это было не единственное убийство во время венецианских празднеств.
Венеция неудержимо манила Генриха в лабиринты своих каналов и улиц. Он больше не мог противиться своему желанию. Герцог Феррарский вызвался устроить королю тайный тет-а-тет.
Забыв о гостях, ожидавших его к ужину, король надел скромный черный костюм и по потайной лестнице спустился в гондолу, в которой ждал доверенный гондольер, и с наслаждением отдался ритму взмахов весел.
Это была одна из самых сказочных ночей в жизни Генриха.
Под звуки баркаролы, смеха и напевов, доносившихся с берега, гондола скользила по водной глади каналов; лунный свет, словно играя отблесками пламени факелов на стенах, при каждом повороте создавал новую декорацию, высвечивая то празднично украшенный дом, мост, то стрелы колоколен или Дворец дожей.
На следующий день зазвонили все колокола и ударила пушка, народ возгласил здравицу, а на площади Святого Марка в небо взмыли голуби – дож Мочениго приплыл приветствовать высокого гостя.
Король, не позволив дожу преклонить колен, обнял его, выслушал представление высокопоставленных сановников республики и на флагманской галере направился к Лидо. Там перед Триумфальной аркой, возведенной Сансовино и Палладио и расписанной Тинторетто, его ждал патриарх Тревизский.
Прием высокого гостя продолжался до вечера.
В конце приема все вышли полюбоваться городом. Толпа, увидев короля Франции, приветствовала его восторженными криками. Ни один монарх не знал более опьяняющего триумфа. Генрих, взволнованный и счастливый, протянул руки к возбужденной толпе. В эту минуту его мысли обратились к той, что своим каторжным трудом выковала ему корону, и он воскликнул:
– Почему здесь нет моей матери-королевы, чтобы и она могла получить свою долю воздаваемых мне почестей, которыми я обязан только ей!
В один из дней Генрих нанес визит Тициану, которому исполнилось девяносто семь лет, и позировал в мастерской Тинторетто.
Однажды утром дож, явившись под предлогом вручения ценной книги, неожиданно приступил к обсуждению серьезных вопросов. Республика раскаивалась, что, уничтожив турецкий флот в битве при Лепанто, заложила еще один камень в чудовищное здание испанской мощи. Венеции было бы желательно, чтобы Франция, вновь усилившись, умерила аппетиты Филиппа II. Дож отечески советовал королю восстановить спокойствие в государстве, проявив либерализм и великодушие.
Генрих ничего не обещал: прошлое, когда ему пришлось быть главой католической партии и все связанные с этим страсти, еще очень связывало его.
По случаю приближающегося отъезда высокого гостя огромную галерею Дворца дожей осветили огни праздника. На возвышении, покрытом ковром с геральдическими лилиями, установили трон, с высоты которого Генрих как глава празднества лицезрел вереницу избранных дам и девиц, удостоенных чести танцевать перед ним.
Все они были одеты в белые платья с воротниками, расшитыми драгоценностями.
Войдя в круг прелестниц, король вдохновенно танцевал с ними гальярду.
Тем не менее всем этим помпезным торжествам он предпочитал скромные прогулки по улочкам Венеции или среди лавок Риальто. Не умея противиться своим прихотям, он тратился на безделушки, покупал сразу на тысячу экю мускус, приобретал у ювелира Фуггера самые красивые жемчужины. И это в то время, когда французский посол дю Ферье отчаянно умолял всех банкиров Италии ссудить денег на дорогу для его повелителя.
Из Франции доносились тревожные вести. Призывы матери скорее вернуться нельзя было игнорировать бесконечно. Как ни печально, надо было покидать чудесный город. Дож Мочениго проводил его на гондоле до первого города на материке.
Король в последний раз полюбовался водами лагуны, потом, глубоко вздохнув, сел в карету…
Венецию он не забудет никогда. Ее сладчайший яд, просочившись в душу Генриха Валуа, выявил в нем личность, которая существовала и раньше, но развитие которой сдерживали привычки, воспитание и религиозные заповеди.
Генрих был воякой и любителем насилия только потому, что его окружение исповедовало именно такие ценности и ставило их выше всех остальных. В Венеции он встретил иное: сочетание набожности и утонченного распутства, предпочтение изысканным играм ума, твердые и в то же время хитроумные правила политики, постоянное желание украшать жизнь – и все это в дымке восточного фатализма и сладострастия. Молодой суверен попал в новый для него мир в тот момент, когда вышел из состояния своей польской депрессии и началось его духовное становление. Он устремился в этот новый мир с той горячностью, какая свойственна людям, пережившим подобный кризис.
Теперь из оболочки, в которой он пребывал все эти годы, высвободилась его истинная натура – поэтичная, противоречивая, мистическая и фривольная, благочестивая при скрытой жестокости, жаждущая больших дел и исполненная ответственности перед окружающим миром. Одна лишь страстная любовь к Марии Клевской связывала с прошлым этого принца Возрождения, который пробудился к жизни в Италии, на родине своей матери.
По дороге во Францию Генрих III заехал в Турин, где принимал ласки своей тетки – герцогини Маргариты Савойской. С восьми лет он не виделся с этой принцессой, одной из жемчужин Возрождения, слухами о высоком уме которой полнилась Европа.
Маргарита, любимая подруга Екатерины Медичи, в свое время много общалась с юными племянниками. Генриху было очень приятно вновь встретиться с нею. Герцогиня стремилась установить прочные связи между Францией и Савойей. Отношения обеих стран еще отравлял один досадный реликт прошлого: французы до сих пор оккупировали города Пиньероль, Савильяно и Перозу – последний остаток завоеваний Валуа в Италии. При всей щедрости, которую Генрих II проявил при заключении договора в Като-Камбрези, он отказался вернуть эти крепости, благодаря которым владел ключами от Альп. Герцогиня Маргарита мягко внушала племяннику, что никакая крепость не стоит дружбы и признательности лояльного народа.
Как и дож, мудрая дама желала установления во Франции мира.
Прощаясь с Маргаритой, Генрих дал ей драгоценное обещание: Пиньероль, Савильяно и Пероза будут возвращены стране, которая ими владела первоначально.
Неосторожный король еще не пересек границу, когда узнал о смерти Маргариты, унесенной внезапно вспыхнувшей эпидемией. Таким образом он потерял единственного гаранта верности Савойи, и выгоды от его дипломатического хода стали очень проблематичными. Увы, слово было дано, и Генрих III счел долгом чести сдержать его.
Когда об этом решении нового монарха стало известно, оно вызвало всеобщее возмущение во Франции.
Канцлер Бираг наотрез отказался скреплять этот договор печатью.
Королева-мать, стараясь не противоречить сыну, устранила препятствия, и крепости были отданы, но клан Гизов и протестанты не преминули выставить короля легкомысленным вертопрахом, распродающим наследие отцов.
Пока ее любимый сын открывал для себя заальпийские наслаждения, Екатерина Медичи вела жестокую борьбу за то, чтобы сохранить его королевство. За двенадцать лет гражданской войны во Франции пышно расцвели анархические нравы, причудливо сочетая варварские обычаи с распущенностью упадочных культур.
Дворяне радовались наступившему хаосу, им легко было удовлетворять свои пристрастия к войне, грабежу и разгулу. Сторонники католической партии, которых каждый день воодушевляли монахи, доводя до фанатизма, возлагали все надежды на Генриха де Гиза; его приверженцы стремились сделать из него сверхчеловека за счет предсказаний, обещаний и, главное, мешков золота, раздаваемых без меры.
Протестантам после Варфоломеевской ночи недоставало руководителей. Они потеряли короля Наваррского, насильно обращенного в католичество и содержащегося в Лувре практически на положении пленника. Его отсутствие давало свободу действий пасторам, превратившим юго-запад Франции в настоящую республику – сплоченную, организованную, грозную, союзниками которой были Англия и немецкие князья.
Промежуточное положение между двумя этими группировками занимали «политики»; их либеральная программа привлекала умеренных, интеллектуалов и сторонников порядка. Они желали просто завоевать власть и в этом по-прежнему рассчитывали на герцога Алансонского. Запертый матерью во дворце, новый месье строил темные заговоры вместе с Генрихом Наваррским, пока скрывавшим свои амбиции под маской наивности и распутства.
Все эти зачинщики смут видели в новом суверене естественного врага. Будь у них власть, Генрих нашел бы по возвращении свое королевство раздробленным, но на пути у них всех стояло одно препятствие – королева Екатерина Медичи.
В 1574 году, сосредоточив в своих руках почти всю власть, она не потеряла способности удерживать ее. Несмотря на чрезмерную полноту, в свои пятьдесят пять лет она была все так же активна: вникала в дела большие и малые и по-прежнему успевала все.
Восшествие любимого сына на престол примирило флорентийку с потерей Карла IX. Она не сомневалась, что Генрих с его престижем, изрядным умом, военными талантами быстро наведет порядок в королевстве.
Теперь главным для Екатерины было сохранить свое положение в сердце любимого сына. Она догадывалась, что победитель при Монконтуре не даст управлять собой так же легко, как Карл.
Екатерина рада была бы преподнести своему любимцу такой бесценный дар, как мир в королевстве. Увы! Протестанты все еще представляли грозную силу.
В конце сентября Генрих прибыл в Лион, где его ждала королева-мать.
Встретив сына, она горячо обняла его.
– Наконец-то, ты дома! Ты король Франции! Как я ждала этого дня!
Флорентийка была близка к обмороку, когда целовала милые глаза своего любимца, теперь оказавшегося на вершине. Все ее несчастья, заботы, изнурительные труды были забыты, и будущее не вызывало тревог.
Глаза Генриха наполнились слезами:
– Нет в мире страны, которая стоила бы этого королевства!
Генрих раскрыл объятия брату и зятю, которые вместе с королевой-матерью приехали встречать его. Он объявил, что прошлое забыто. Бывшие заговорщики ответили верноподданническими заверениями.
Эти трогательные излияния никого ни к чему не обязывали. Франциск по-прежнему чувствовал к старшему брату ненависть, какую испытывают неудачники к баловням судьбы.
Во время торжественного вступления в Лион Екатерина ехала рядом с сыном.
Отныне так будет всегда, решила она. Я постоянно буду находиться возле него, и мы вдвоем будем править Францией.
Король хотел немедленно отбыть в Париж, примчаться к Марии, начать дело о разводе и приготовиться к свадьбе. Но поскольку протестантский юг взбунтовался, королева-мать посоветовала сыну на какое-то время остаться в Лионе.
Генрих с большой досадой ей повиновался и, войдя в свои апартаменты, тут же написал письмо той, кого уже считал своей супругой.
Через несколько дней Екатерина получила письмо с сообщением о смерти принцессы Конде: она умерла во время родов. Королева-мать искренне огорчилась и думала, как ей поведать об этом Генриху. В конце концов она положила это письмо в государственные бумаги, с которыми король собирался знакомиться. Между двумя посольскими донесениями ее сын и нашел сообщение, изменившее его судьбу…
Прочтя письмо, он упал без сознания на пол…
Екатерина приказала перенести сына в свои апартаменты, где он несколько часов лежал без чувств с неподвижным взором, опасались даже за его рассудок. Он отказывался от пищи и нарушал свое молчание лишь судорожными рыданиями. Его жалобы напоминали предсмертный хрип, и королева-мать не на шутку испугалась.
Будучи суеверной, она содрогалась от мысли, что ее сын стал жертвой колдовства и умрет.
– Не носит ли он на себе какого-либо предмета, принадлежавшего принцессе? – спросила она у Сувре.
– Да, – ответил камергер короля, – крест и серьги, подаренные ею.
– Ну что ж, сделайте все возможное, чтобы он их больше никогда не носил.
У Генриха забрали эти украшения, но он объявил, что его сердце разбито. Как безжалостна к нему судьба! Он жил одной надеждой на воссоединение с любимой.